Страница:
водится в селениях Верхнего Дофине. Хлеб крестьяне пекут раз в полгода; они
пекут его на высушенном коровьем помете. Зимой они разрубают этот хлеб
топором и целые сутки размачивают в воде, чтобы можно было его есть.
Сжальтесь же, братья, взгляните, как страдают люди вокруг вас!
Будучи уроженцем Прованса, он быстро усвоил все местные говоры Южной
Франции и при случае употреблял выражения жителей Нижнего Лангедока, Нижних
Альп и Верхнего Дофине. Это очень нравилось простому народу и в значительной
степени облегчало епископу доступ к сердцам. В хижинах и в горах он
чувствовал себя как дома. О самых возвышенных вещах он умел говорить самыми
обычными, понятными народу словами и, владея всеми наречиями, проникал во
все души.
Впрочем, он держался одинаково и с простолюдинами и со знатью.
Он никого не осуждал, не вникнув в обстоятельства дела. Он говорил:
- Проследим путь, по которому прошел грех.
"Бывший грешник" - так он с улыбкой называл себя сам, - он не впадал в
крайности ригоризма и открыто, не хмуря бровей, подобно свирепым святошам,
проповедовал учение, которое можно было бы вкратце изложить приблизительно
так:
"Человек облечен в плоть, которая является для него одновременно и
тяжким бременем и искушением. Он влачит ее и покоряется ей.
Он должен строго следить за ней, обуздывать, подавлять ее и подчиняться
ей лишь в крайнем случае. В этом подчинении также может скрываться грех, но
такой грех простителен. Это падение, но падение коленопреклоненного, которое
может завершиться молитвой.
Быть святым - исключение; быть справедливым - правило. Заблуждайтесь,
падайте, грешите, но будьте справедливы.
Как можно меньше грешить - вот закон для человека. Совсем не грешить -
это мечта ангела. Все земное подвластно греху. Грех обладает силой
притяжения".
Когда люди начинали громко кричать и спешили выразить свое возмущение,
он говорил, улыбаясь:
- Ого! Тут, как видно, дело идет о крупном прегрешении, на которое
способен каждый. Вот почему те, у кого совесть нечиста, испугались и спешат
отвести от себя подозрение.
Он был снисходителен к женщинам и беднякам, презираемым обществом. Он
говорил:
- В проступках жен, детей, слуг, слабых, бедняков и невежд виноваты
мужья, отцы, хозяева, сильные, богатые и ученые.
Еще он говорил:
- Учите невежественных людей всему, чему только можете; общество
виновно в том, что у нас нет бесплатного обучения; оно несет ответственность
за темноту. Когда душа полна мрака, в ней зреет грех. Виновен не тот, кто
грешит, а тот, кто порождает мрак.
Как видите, у него была странная и своеобразная манера судить о разных
вещах. Я подозреваю, что он заимствовал ее из Евангелия.
Как-то он услыхал в одной гостиной об уголовном деле, по которому
велось следствие; вскоре долженбыл состояться суд. Очутившись без средств,
какой-то несчастный из любви к женщине и к ребенку, которого он имел от нее,
стал фальшивомонетчиком. В те времена подделывание денег еще каралось
смертью. Женщина была задержана при попытке сбыть первую фальшивую монету,
сфабрикованную ее любовником. Ее посадили в тюрьму; улики имелись только
против нее. Она могла выдать и погубить любовника своим признанием. Она
отрицала его вину. Допрос продолжался. Она упорно молчала. И вот
королевскому прокурору пришла в голову мысль: он оклеветал любовника,
обвинив его в неверности, и с помощью искусно подобранных выдержек из его
писем сумел убедить несчастную женщину в том, что этот человек обманул ее и
что у нее есть соперница. Обезумев от ревности, она изобличила любовника,
призналась во всем, подтвердила все. Человека ждала неминуемая гибель. В
ближайшем времени его должны были судить в Эксе вместе с сообщницей. Все
говорили об этом происшествии и восхищались ловкостью прокурора. Вызвав
ревность, он из гнева извлек истину, а из мести - правосудие. Епископ слушал
молча. Наконец он спросил:
- Где будут судить этого мужчину и эту женщину?
- В суде присяжных.
- А где будут судить королевского прокурора? - спросил епископ.
В Дине произошел трагический случай. Один человек был приговорен к
смертной казни за убийство. Этот бедняга, не очень образованный, но и не
вполне невежественный, был ярмарочным фокусником и ходатаем по делам. Весь
город с любопытством следил за процессом. Накануне дня, на который была
назначена казнь, заболел тюремный священник. Необходимо было отыскать
другого пастыря, который находился бы при осужденном в последние минуты его
жизни. Обратились к приходскому священнику. Тот отказался, причем будто бы в
таких выражениях:
- Это меня не касается. С какой стати я возьму на себя обузу и стану
возиться с этим канатным плясуном? Я тоже болен. И вообще мне там не место.
Его ответ был передан епископу, и тот сказал:
- Кюре прав. Это место принадлежит не ему, а мне.
Он сейчас же отправился в тюрьму, спустился в одиночную камеру
"канатного плясуна", назвал его по имени, взял за руку и начал говорить с
ним. Он провел с ним весь день, забыв о пище и о сне, моля бога спасти душу
осужденного и моля осужденного спасти свою душу. Он рассказал ему о
величайших истинах, которые в то же время являются самыми простыми. Он был
ему отцом, братом, другом и, только для того чтобы благословить его, -
епископом. Успокаивая и утешая, он просветил его. Этому человеку суждено
было умереть в отчаянии. Смерть представлялась ему бездной. И с трепетом
стоя у этого зловещего порога, он с ужасом отступал от него. Он был
недостаточно невежествен, чтобы оставаться совершенно безучастным. Смертный
приговор потряс его душу и словно пробил ограду, отделяющую нас от тайны
мироздания и называемую нами жизнью. Беспрестанно вглядываясь сквозь эти
роковые бреши в то, что лежит за пределами нашего мира, он видел одну лишь
тьму. Епископ помог ему увидеть свет.
На другой день, когда за несчастным пришли, епископ был возле него. В
фиолетовой мантии, с епископским крестом на шее, он вышел вслед за ним и
предстал перед толпой бок о бок со связанным преступником.
Он сел с ним в телегу, он взошел с ним на эшафот. Осужденный, еще
накануне угрюмый и подавленный, теперь сиял. Он чувствовал, что душа его
умиротворилась, и уповал на бога. Епископ обнял его и в тот момент, когда
нож гильотины уже готов был опуститься, сказал ему:
- Убиенный людьми воскрешается богом; изгнанный братьями вновь обретает
отца. Молись, верь, вступи в вечную жизнь! Отец наш там.
Когда он спустился с эшафота, в его глазах светилось нечто такое, что
заставило толпу расступиться. Трудно сказать, что больше поражало -
бледность его лица или безмятежное его спокойствие. Возвратясь в свое
скромное жилище, которое он с улыбкой называл "дворцом", епископ сказал
сестре:
- Я только что отслужил торжественную панихиду.
Самые высокие побуждения чаще всего остаются непонятыми, и в городе
нашлись люди, которые, обсуждая поступок епископа, сказали:
- Это желание порисоваться.
Впрочем, так говорили только в салонах. Народ же, не склонный
подозревать дурное в благих деяниях, был тронут и восхищен.
А для епископа зрелище гильотины явилось ударом, от которого он долго
не мог оправиться.
Действительно, в эшафоте, когда он воздвигнут и стоит перед вами, есть
что-то от галлюцинации. До тех пор, пока вы не видели гильотину своими
глазами, вы можете более или менее равнодушно относиться к смертной казни,
можете не высказывать своего мнения, можете говорить и "да" и "нет", но если
вам пришлось увидеть ее - потрясение слишком глубоко, и вы должны
окончательно решить: против нее вы или за нее. Одни восхищаются ею, как де
Местр; другие, подобно Беккарии, проклинают ее. Гильотина - это сгусток
закона, имя ее - vindicta {Наказание (лат.).}, она сама не нейтральна и не
позволяет оставаться нейтральным вам. Увидев ее, человек содрогается, он
испытывает самое непостижимое из всех чувств. Каждая социальная проблема
ставит перед ножом гильотины свой знак вопроса. Эшафот-это видение. Эшафот -
не помост, эшафот - не машина, эшафот - не бездушный механизм, сделанный из
дерева, железа и канатов. Кажется, что это живое существо, обладающее
непонятной зловещей инициативой- можно подумать, что этот помост видит, что
эта машина слышит, что этот механизм понимает, что это дерево, это железо и
эти канаты обладают волей. Душе, охваченной смертельным ужасом при виде
эшафота, он представляется грозным и сознательным участником того, что
делает. Эшафот - это сообщник палача. Он пожирает человека, ест его плоть,
пьет его кровь Эшафот - это чудовище, созданное судьей и плотником, это
призрак, который живет какой-то страшной жизнью, порождаемой бесчисленными
смертями его жертв.
Итак, впечатление было страшное и глубокое; на следующий день после
казни и еще много дней спустя епископ казался удрученным. Почти
неестественнее спокойствие, владевшее им в роковой момент, исчезло; образ
общественного правосудия неотступно преследовал его. Этот священнослужитель,
который, выполнив любую свою обязанность, испытывал обычно радость
удовлетворения, на этот раз словно упрекал себя в чем-то. Временами он
начинал говорить сам с собой и вполголоса произносил мрачные монологи. Вот
один из них, который как-то вечером услышала и запомнила его сестра:
- Я не думал, что это так чудовищно. Преступно до такой степени
углубляться в божественные законы, чтобы уже не замечать законов
человеческих. В смерти волен только бог. По какому праву люди посягают на
то, что непостижимо?
С течением времени эти впечатления потеряли свою остроту и,
по-видимому, изгладились из его памяти. Однако люди заметили, что с того дня
епископ избегал проходить по площади, где совершались казни.
Каждый мог в любое время дня и ночи позвать епископа Мириэля к
изголовью больного или умирающего. Он понимал, что это и есть важнейшая его
обязанность и важнейший его труд. Осиротевшим семьям не приходилось просить
его, он являлся к ним сам. Он целыми часами молча просиживал рядом с мужем,
потерявшим любимую жену, или с матерью, потерявшей ребенка. Но, зная, когда
надо молчать, он знал также, когда надо говорить. О чудесный утешитель! Он
не стремился изгладить скорбь забвением, напротив, он старался углубить и
просветлить ее надеждой. Он говорил:
- Относитесь к мертвым, как должно. Не думайте о тленном. Вглядитесь
пристальней, и вы увидите живой огонек в небесах - то душа вашего дорогого
усопшего.
Он знал, что вера целительна. Он старался наставить и успокоить
человека в отчаянии, приводя ему в пример человека, покорившегося судьбе, и
преобразить скорбь, вперившую взор в могилу, указав на скорбь, взирающую на
звезды.
Домашняя жизнь Мириэля так же полно отражала его взгляды, как и его
жизнь вне дома. Добровольная бедность, в которой жил епископ Диньский,
представила бы привлекательное и в то же время поучительное зрелище для
каждого, кто имел бы возможность наблюдать ее вблизи.
Как все старики и как большинство мыслителей, он спал мало. Зато этот
короткий сон был глубок. Утром епископ в течение часа предавался
размышлениям, потом служил обедню в соборе или у себя дома. После обедня
съедал за завтраком ржаного хлеба и запивал его молоком от своих коров.
Потом работал.
Епископ - очень занятой человек. Он должен ежедневно принимать
секретаря епархии (обычно это каноник) н почти каждый день - старт их
викариев. Ему приходится наблюдать за деятельностью конгрегаций, раздавать
привилегии, просматривать целые тома духовной литературы - молитвенники,
катехизисы, часословы и т. д. и т. д., писать пастырские послания,
утверждать проповеди, мирить между собой приходских священников и - мэров,
вести корреспонденцию с духовными особами, вести корреспонденцию с
гражданскими властями: с одной стороны - государство, с другой - папский
престол. Словом, у него тысяча дел.
Время, которое оставалось у него от этой тысячи дел, церковных служб и
отправления треб, он в первую очередь отдавал неимущим, больным и скорбящим;
время, которое оставалось от скорбящих, больных и неимущих, он отдавал
работе: вскапывал свой сад или же читал и писал. Для той и для другой работы
у него было одно название - "садовничать". Ум - это сад", - говорил он.
В полдень, если погода была хорошая, он выходил из дома и пешком гулял
по городу или его окрестностям, часто заходил в бедные лачуги. Он бродил
один, погруженный в свои мысли, с опущенными глазами, опираясь на длинную
палку, в фиолетовой мантии, подбитой ватой и очень теплой, в грубых башмаках
и фиолетовых чулках, в плоской треугольной шляпе, украшенной на всех трех
углах толстыми золотыми кистями.
Всюду, где бы он ни появлялся, наступал праздник. Казалось, он приносил
с собою свет и тепло. Дети и старики выходили на порог навстречу епископу,
словно навстречу солнцу. Он благословлял, и его благословляли. Каждому, кто
нуждался в чем-либо, указывали на его дом.
Время от времени он останавливался, беседовал с мальчиками и девочками
и улыбался матерям. Пока у него были деньги, он посещал бедных, когда деньги
иссякали, он посещал богатых.
Так как он подолгу носил своя сутаны и не хотел, чтобы люди заметили их
ветхость, он никогда не выходил в город без теплой фиолетовой мантии. Летом
это несколько тяготило его.
По возвращении с прогулки он обедал. Обед был похож на завтрак.
Вечером, в половине девятого, он ужинал вместе с сестрой, а Маглуар
прислуживала им за столом. Это были в высшей степени скромные трапезы.
Однако, если у епископа оставался к ужину кто-нибудь из приходских
священников, Маглуар, пользуясь этим, подавала его преосвященству
превосходную озерную рыбу или какую-нибудь вкусную горную дичь. Любой
священник служил предлогом для хорошего ужина, и епископ не препятствовал
этому. Обычно же его вечерняя еда состояла из вареных овощей и постного
супа. Поэтому в городе говорили: "Когда наш епископ не угощает священника,
сам он ест, как монахи.
После ужина он с полчаса беседовал с Батистиной и Маглуар, потом уходил
к себе и снова принимался писать то на листках бумаги, то на полях
какого-нибудь фолианта. Он был человек образованный, даже в известной
степени ученый. После него осталось пять или шесть рукописей, довольно
любопытных, и среди них рассуждение на стих из книги Бытия"Вначале дух божий
носился над водами". Он сопоставляет этот стих с тремя текстами-с арабским
стихом, который гласит: "Дули ветры господни"; со словами Иосифа Флавия:
"Горний ветер устремился на землю"; и, наконец, с халдейским толкованием
Онкелоса: "Ветер, исходивший от бога, дул над лоном вод". В другом
рассуждении он разбирает богословские труды епископа Птолемаидского Гюго,
двоюродного прадеда автора настоящей книги, и устанавливает, что небольшие
произведения, опубликованные в прошлом столетии под псевдонимом Барлейкур,
также принадлежат перу этого епископа.
Иногда во время чтения, независимо от того, какая именно книга была у
него в руках, епископ вдруг впадал в глубокое раздумье, очнувшись от
которого писал несколько строк тут же, на страницах книги. Зачастую эти
строки не имели никакого отношения к книге, в которую они были вписаны.
Перед нами заметка, сделанная им на полях тома, озаглавленного: Переписка
лорда Жермена с генералами Клинтоном и Корнвалисом и с адмиралами
американского военного флота. Продается в Версале у книгопродавца Пуэнсо и в
Париже у книгопродавца Писо, набережная Августинцев.
Вот эта заметка:
"О ты, Сущий!
Екклезиаст именует тебя Всемогущим, Книга Маккавеев - Творцом, Послание
к ефесянам - Свободой, Барух - Необъятностью, Псалтирь - Мудростью и
Истиной, Иоанн - Светом, Книга Царств - Господом, Исход называет тебя
Провидением, Левит - Святостью, Ездра - Справедливостью, вселенная - Богом,
человек - Отцом, но Соломон дал тебе имя Милосердие, и это самое прекрасное
из всех твоих имен".
Около девяти часов вечера обе женщины уходили к себе наверх, и епископ
до утра оставался в нижнем этаже один.
Здесь необходимо дать точное представление о жилище епископа Диньского.
Дом, в котором он жил, как мы уже говорили, был двухэтажный: три
комнаты внизу, три наверху, под крышей - чердак. За домом - сад в четверть
арпана. Женщины занимали второй этаж, епископ жил внизу. Первая комната,
дверь которой отворялась прямо на улицу, служила ему столовой, вторая -
спальней, третья - молельней. Выйти из молельни можно было только через
спальню, а из спальни - только через столовую. В молельне была скрытая
перегородкой ниша, где стояла кровать для гостей. Кровать эту епископ
предоставлял сельским священникам, приезжавшим в Динь по делам и нуждам
своих приходов.
Бывшая больничная аптека - небольшое строение, которое примыкало к дому
и выходило в сад. - превратилась в кухню и в кладовую.
Кроме того, в саду стоял хлев, где прежде была больничная кухня, а
теперь помещались две коровы епископа. Независимо от количества молока,
которое давали коровы, епископ каждое утро половину отсылал в больницу. "Я
плачу свою десятину", - говорил он.
Спальня у него была довольно большая, и зимой натопить ее было нелегко.
Так как дрова в Дине стоили очень дорого, епископ придумал сделать в
коровнике дощатую перегородку и устроил там себе комнатку. В сильные морозы
он проводил там все вечера. Он называл эту комнатку своим "зимним салоном".
Как в этом "зимнем салоне", так и в столовой мебель состояла из
простого четырехугольного деревянного стола и четырех соломенных стульев. В
столовой стоял еще старенький буфет, выкрашенный розовой клеевой краской.
Такой же буфет, накрытый белыми салфетками и дешевыми кружевами, епископ
превратил в алтарь, который придавал нарядный вид его молельне.
Богатые прихожанки, исповедовавшиеся у епископа, и другие богомольные
жительницы города Диня неоднократно устраивали складчину на устройство
нового красивого алтаря для молельни его преосвященства; епископ брал деньги
и раздавал их бедным.
- Лучший алтарь, - говорил он, - это душа несчастного, который утешился
и благодарит бога.
В молельне стояли две соломенные скамеечки для коленопреклонений; одно
кресло, тоже соломенное, стояло в спальне епископа. Если случалось, что он
одновременно принимал семь или восемь человек гостей - префекта, генерала,
начальника штаба полка местного гарнизона, нескольких учеников духовного
училища, то приходилось брать стулья из "зимнего салона", приносить
скамеечки из молельни и кресло из спальни епископа. Таким образом набиралось
до одиннадцати сидений. Для каждого нового гостя опустошалась одна из
комнат.
Бывало и так, что собиралось сразу двенадцать человек; тогда епископ
спасал положение, становясь у камина, если это было зимой, или прогуливаясь
по саду, если это было летом.
В нише за перегородкой стоял еще один стул, но солома на сиденье
искрошилась, да и держался он на трех ножках, так что сидеть на нем можно
было, только прислонив его к стене. В комнате у м - ль Батистины было,
правда, громадное деревянное кресло, некогда позолоченное и обитое цветной
китайской тафтою, но поднять его на второй этаж пришлось через окно, так как
лестница оказалась слишком узкой: на него, следовательно, также нельзя было
рассчитывать.
Когда-то Батистина лелеяла честолюбивую мечту приобрести для гостиной
мебель с диваном гнутого красного дерева, покрытую желтым утрехтским
бархатом в веночках. Однако это должно было стоить по меньшей мере пятьсот
франков; увидев, что за пять лет ей удалось отложить только сорок два франка
и десять су, она в конце концов отказалась от своей мечты. Впрочем, кто же
достигает своего идеала?
Нет ничего легче, как представить себе спальню епископа. Стеклянная
дверь, выходящая в сад; напротив двери - кровать, железная больничная
кровать с пологом из зеленой саржи; у кровати, за занавеской, - изящные
туалетные принадлежности, свидетельствующие о том, что здесь живет человек,
не утративший светских привычек; еще две двери: одна возле камина - в
молельню, другая возле книжного шкафа - в столовую; набитый книгами шкаф со
стеклянными дверцами; облицованный деревом камин, выкрашенный под мрамор,
обычно нетопленный, в камине две железные подставки для дров, украшенные
сверху двумя вазами в гирляндах и бороздках, некогда покрытыми серебром и
считавшимися образцом роскоши в епископском доме; над камином, на черном
потертом бархате, - распятие, прежде посеребренное, а теперь медное, в
деревянной рамке с облезшей позолотой. Возле стеклянной двери большой стол с
чернильницей, заваленный грудой бумаг и толстых книг. Перед столом кресло с
соломенным сиденьем. Перед кроватью скамеечка из молельни.
На стене, по обе стороны кровати, висели два портрета в овальных рамах.
Короткие надписи, золотыми буквами на тусклом фоне холста, уведомляли о том,
что портреты изображают; один - епископа Сен - Клодского Шалио, а другой -
Турто, главного викария Агдского, аббата Граншанокого, принадлежавшего к
монашескому ордену Цистерианцев Шартрской епархии. Унаследовав эту комнату
от лазаретных больных, епископ нашел здесь эти портреты и оставил их. Это
были священнослужители и, по всей вероятности. жертвователи - два основания
для того, чтобы он отнесся к ним с уважением. Об этих двух особах ему было
известно лишь то, что король их назначил - первого епископом, а второго
викарием - в один и тот же день, 27 апреля 1785 года. Когда Маглуар сняла
портреты, чтобы стереть с них пыль, епископ узнал об этом, прочтя надпись,
сделанную выцветшими чернилами на пожелтевшем от времени листочке бумаги,
приклеенном с помощью четырех облаток к оборотной стороне портрета аббата
Граншанского.
На окне в спальне епископа висела старомодная, из грубой шерстяной
материи, занавеска, которая с течением времени пришла в такую ветхость, что,
во избежание расхода на новую, Маглуар вынуждена была сделать на самой ее
середине большой шов. Этот шов напоминал крест. Епископ часто показывал на
него.
- Как хорошо получилось! - говорил он.
Все комнаты и в первом и во втором этаже были чисто выбелены, как это
принято в казармах и больницах.
Правда, в последующие годы, как мы увидим в дальнейшем, Маглуар
обнаружила под побелкой на стенах в комнате Батистины какую-то живопись.
Прежде чем стать больницей, этот дом служил местом собраний диньских
горожан. Таково происхождение этой росписи стен. Полы во всех комнатах были
выложены красным кирпичом, и мыли их каждую неделю; перед каждой кроватью
лежал соломенный коврик. Вообще надо сказать, что весь дом сверху донизу
содержался женщинами в образцовой чистоте. Чистота была единственной
роскошью, которую допускал епископ.
- Это ничего не отнимает у бедных, - говаривал он.
Следует, однако, заметить, что от прежних богатств у него оставалось
еще шесть серебряных столовых приборов и разливательная ложка, ослепительный
блеск которых на грубой холщовой скатерти каждый день радовал взор Маглуар.
И так как мы изображаем здесь епископа Диньского таким, каким он был в
действительности, то мы должны добавить, что он не раз говорил:
- Мне было бы не легко отказаться от привычки есть серебряной ложкой и
вилкой.
Кроме этого серебра, у епископа уцелели еще два массивных серебряных
подсвечника, доставшиеся ему по наследству от двоюродной бабушки.
Подсвечники с двумя вставленными в них восковыми свечами обычно красовались
на камине в спальне епископа. Когда же у него обедал кто-либо из гостей,
Маглуар зажигала свечи и ставила оба подсвечника на стол.
В спальне епископа, над изголовьем его кровати, висел маленький стенной
шкафчик, куда Маглуар каждый вечер убирала шесть серебряных приборов и
разливательную ложку. Ключ от шкафчика всегда оставался в замке.
В саду, вид которого портили неприглядные строения, были четыре аллеи,
расходившиеся крестом от сточного колодца; пятая аллея, огибая весь сад, шла
вдоль окружавшей его белой стены. Четыре квадрата земли между аллеями были
обсажены буксом. На трех Маглуар разводила овощи, на четвертом епископ
посадил цветы. В саду росли фруктовые деревья. Как-то раз Маглуар сказала
епископу не без некоторой доли добродушного лукавства:
- Вы, ваше преосвященство, хотите, чтобы все приносило пользу, а вот
этот кусок земли пропадает даром. Уж лучше бы вырастить здесь салат, чем эти
цветочки.
- Вы ошибаетесь, госпожа Маглуар, - ответил епископ. - Прекрасное столь
же полезно, как и полезное.
И, помолчав, добавил:
- Быть может, еще полезнее.
Три-четыре грядки, разбитые на этом квадрате земли, пожалуй, не меньше
занимали епископа, чем его книги. Он охотно проводил здесь час-два, подрезая
растения, выпалывая сорную траву, роя там и сям ямки и бросая в них семена.
Но к насекомым он относился менее враждебно, чем настоящий садовник.
Впрочем, он отнюдь не считал себя ботаником: он ничего не понимал в
классификации и в солидизме, он не стремился сделать выбор между Турнефором
и естественным методом, он не предпочитал сумчатые семядольным и не
высказывался ни в защиту Жюсье, ни в защиту Линнея. Он не изучал растений,
пекут его на высушенном коровьем помете. Зимой они разрубают этот хлеб
топором и целые сутки размачивают в воде, чтобы можно было его есть.
Сжальтесь же, братья, взгляните, как страдают люди вокруг вас!
Будучи уроженцем Прованса, он быстро усвоил все местные говоры Южной
Франции и при случае употреблял выражения жителей Нижнего Лангедока, Нижних
Альп и Верхнего Дофине. Это очень нравилось простому народу и в значительной
степени облегчало епископу доступ к сердцам. В хижинах и в горах он
чувствовал себя как дома. О самых возвышенных вещах он умел говорить самыми
обычными, понятными народу словами и, владея всеми наречиями, проникал во
все души.
Впрочем, он держался одинаково и с простолюдинами и со знатью.
Он никого не осуждал, не вникнув в обстоятельства дела. Он говорил:
- Проследим путь, по которому прошел грех.
"Бывший грешник" - так он с улыбкой называл себя сам, - он не впадал в
крайности ригоризма и открыто, не хмуря бровей, подобно свирепым святошам,
проповедовал учение, которое можно было бы вкратце изложить приблизительно
так:
"Человек облечен в плоть, которая является для него одновременно и
тяжким бременем и искушением. Он влачит ее и покоряется ей.
Он должен строго следить за ней, обуздывать, подавлять ее и подчиняться
ей лишь в крайнем случае. В этом подчинении также может скрываться грех, но
такой грех простителен. Это падение, но падение коленопреклоненного, которое
может завершиться молитвой.
Быть святым - исключение; быть справедливым - правило. Заблуждайтесь,
падайте, грешите, но будьте справедливы.
Как можно меньше грешить - вот закон для человека. Совсем не грешить -
это мечта ангела. Все земное подвластно греху. Грех обладает силой
притяжения".
Когда люди начинали громко кричать и спешили выразить свое возмущение,
он говорил, улыбаясь:
- Ого! Тут, как видно, дело идет о крупном прегрешении, на которое
способен каждый. Вот почему те, у кого совесть нечиста, испугались и спешат
отвести от себя подозрение.
Он был снисходителен к женщинам и беднякам, презираемым обществом. Он
говорил:
- В проступках жен, детей, слуг, слабых, бедняков и невежд виноваты
мужья, отцы, хозяева, сильные, богатые и ученые.
Еще он говорил:
- Учите невежественных людей всему, чему только можете; общество
виновно в том, что у нас нет бесплатного обучения; оно несет ответственность
за темноту. Когда душа полна мрака, в ней зреет грех. Виновен не тот, кто
грешит, а тот, кто порождает мрак.
Как видите, у него была странная и своеобразная манера судить о разных
вещах. Я подозреваю, что он заимствовал ее из Евангелия.
Как-то он услыхал в одной гостиной об уголовном деле, по которому
велось следствие; вскоре долженбыл состояться суд. Очутившись без средств,
какой-то несчастный из любви к женщине и к ребенку, которого он имел от нее,
стал фальшивомонетчиком. В те времена подделывание денег еще каралось
смертью. Женщина была задержана при попытке сбыть первую фальшивую монету,
сфабрикованную ее любовником. Ее посадили в тюрьму; улики имелись только
против нее. Она могла выдать и погубить любовника своим признанием. Она
отрицала его вину. Допрос продолжался. Она упорно молчала. И вот
королевскому прокурору пришла в голову мысль: он оклеветал любовника,
обвинив его в неверности, и с помощью искусно подобранных выдержек из его
писем сумел убедить несчастную женщину в том, что этот человек обманул ее и
что у нее есть соперница. Обезумев от ревности, она изобличила любовника,
призналась во всем, подтвердила все. Человека ждала неминуемая гибель. В
ближайшем времени его должны были судить в Эксе вместе с сообщницей. Все
говорили об этом происшествии и восхищались ловкостью прокурора. Вызвав
ревность, он из гнева извлек истину, а из мести - правосудие. Епископ слушал
молча. Наконец он спросил:
- Где будут судить этого мужчину и эту женщину?
- В суде присяжных.
- А где будут судить королевского прокурора? - спросил епископ.
В Дине произошел трагический случай. Один человек был приговорен к
смертной казни за убийство. Этот бедняга, не очень образованный, но и не
вполне невежественный, был ярмарочным фокусником и ходатаем по делам. Весь
город с любопытством следил за процессом. Накануне дня, на который была
назначена казнь, заболел тюремный священник. Необходимо было отыскать
другого пастыря, который находился бы при осужденном в последние минуты его
жизни. Обратились к приходскому священнику. Тот отказался, причем будто бы в
таких выражениях:
- Это меня не касается. С какой стати я возьму на себя обузу и стану
возиться с этим канатным плясуном? Я тоже болен. И вообще мне там не место.
Его ответ был передан епископу, и тот сказал:
- Кюре прав. Это место принадлежит не ему, а мне.
Он сейчас же отправился в тюрьму, спустился в одиночную камеру
"канатного плясуна", назвал его по имени, взял за руку и начал говорить с
ним. Он провел с ним весь день, забыв о пище и о сне, моля бога спасти душу
осужденного и моля осужденного спасти свою душу. Он рассказал ему о
величайших истинах, которые в то же время являются самыми простыми. Он был
ему отцом, братом, другом и, только для того чтобы благословить его, -
епископом. Успокаивая и утешая, он просветил его. Этому человеку суждено
было умереть в отчаянии. Смерть представлялась ему бездной. И с трепетом
стоя у этого зловещего порога, он с ужасом отступал от него. Он был
недостаточно невежествен, чтобы оставаться совершенно безучастным. Смертный
приговор потряс его душу и словно пробил ограду, отделяющую нас от тайны
мироздания и называемую нами жизнью. Беспрестанно вглядываясь сквозь эти
роковые бреши в то, что лежит за пределами нашего мира, он видел одну лишь
тьму. Епископ помог ему увидеть свет.
На другой день, когда за несчастным пришли, епископ был возле него. В
фиолетовой мантии, с епископским крестом на шее, он вышел вслед за ним и
предстал перед толпой бок о бок со связанным преступником.
Он сел с ним в телегу, он взошел с ним на эшафот. Осужденный, еще
накануне угрюмый и подавленный, теперь сиял. Он чувствовал, что душа его
умиротворилась, и уповал на бога. Епископ обнял его и в тот момент, когда
нож гильотины уже готов был опуститься, сказал ему:
- Убиенный людьми воскрешается богом; изгнанный братьями вновь обретает
отца. Молись, верь, вступи в вечную жизнь! Отец наш там.
Когда он спустился с эшафота, в его глазах светилось нечто такое, что
заставило толпу расступиться. Трудно сказать, что больше поражало -
бледность его лица или безмятежное его спокойствие. Возвратясь в свое
скромное жилище, которое он с улыбкой называл "дворцом", епископ сказал
сестре:
- Я только что отслужил торжественную панихиду.
Самые высокие побуждения чаще всего остаются непонятыми, и в городе
нашлись люди, которые, обсуждая поступок епископа, сказали:
- Это желание порисоваться.
Впрочем, так говорили только в салонах. Народ же, не склонный
подозревать дурное в благих деяниях, был тронут и восхищен.
А для епископа зрелище гильотины явилось ударом, от которого он долго
не мог оправиться.
Действительно, в эшафоте, когда он воздвигнут и стоит перед вами, есть
что-то от галлюцинации. До тех пор, пока вы не видели гильотину своими
глазами, вы можете более или менее равнодушно относиться к смертной казни,
можете не высказывать своего мнения, можете говорить и "да" и "нет", но если
вам пришлось увидеть ее - потрясение слишком глубоко, и вы должны
окончательно решить: против нее вы или за нее. Одни восхищаются ею, как де
Местр; другие, подобно Беккарии, проклинают ее. Гильотина - это сгусток
закона, имя ее - vindicta {Наказание (лат.).}, она сама не нейтральна и не
позволяет оставаться нейтральным вам. Увидев ее, человек содрогается, он
испытывает самое непостижимое из всех чувств. Каждая социальная проблема
ставит перед ножом гильотины свой знак вопроса. Эшафот-это видение. Эшафот -
не помост, эшафот - не машина, эшафот - не бездушный механизм, сделанный из
дерева, железа и канатов. Кажется, что это живое существо, обладающее
непонятной зловещей инициативой- можно подумать, что этот помост видит, что
эта машина слышит, что этот механизм понимает, что это дерево, это железо и
эти канаты обладают волей. Душе, охваченной смертельным ужасом при виде
эшафота, он представляется грозным и сознательным участником того, что
делает. Эшафот - это сообщник палача. Он пожирает человека, ест его плоть,
пьет его кровь Эшафот - это чудовище, созданное судьей и плотником, это
призрак, который живет какой-то страшной жизнью, порождаемой бесчисленными
смертями его жертв.
Итак, впечатление было страшное и глубокое; на следующий день после
казни и еще много дней спустя епископ казался удрученным. Почти
неестественнее спокойствие, владевшее им в роковой момент, исчезло; образ
общественного правосудия неотступно преследовал его. Этот священнослужитель,
который, выполнив любую свою обязанность, испытывал обычно радость
удовлетворения, на этот раз словно упрекал себя в чем-то. Временами он
начинал говорить сам с собой и вполголоса произносил мрачные монологи. Вот
один из них, который как-то вечером услышала и запомнила его сестра:
- Я не думал, что это так чудовищно. Преступно до такой степени
углубляться в божественные законы, чтобы уже не замечать законов
человеческих. В смерти волен только бог. По какому праву люди посягают на
то, что непостижимо?
С течением времени эти впечатления потеряли свою остроту и,
по-видимому, изгладились из его памяти. Однако люди заметили, что с того дня
епископ избегал проходить по площади, где совершались казни.
Каждый мог в любое время дня и ночи позвать епископа Мириэля к
изголовью больного или умирающего. Он понимал, что это и есть важнейшая его
обязанность и важнейший его труд. Осиротевшим семьям не приходилось просить
его, он являлся к ним сам. Он целыми часами молча просиживал рядом с мужем,
потерявшим любимую жену, или с матерью, потерявшей ребенка. Но, зная, когда
надо молчать, он знал также, когда надо говорить. О чудесный утешитель! Он
не стремился изгладить скорбь забвением, напротив, он старался углубить и
просветлить ее надеждой. Он говорил:
- Относитесь к мертвым, как должно. Не думайте о тленном. Вглядитесь
пристальней, и вы увидите живой огонек в небесах - то душа вашего дорогого
усопшего.
Он знал, что вера целительна. Он старался наставить и успокоить
человека в отчаянии, приводя ему в пример человека, покорившегося судьбе, и
преобразить скорбь, вперившую взор в могилу, указав на скорбь, взирающую на
звезды.
Домашняя жизнь Мириэля так же полно отражала его взгляды, как и его
жизнь вне дома. Добровольная бедность, в которой жил епископ Диньский,
представила бы привлекательное и в то же время поучительное зрелище для
каждого, кто имел бы возможность наблюдать ее вблизи.
Как все старики и как большинство мыслителей, он спал мало. Зато этот
короткий сон был глубок. Утром епископ в течение часа предавался
размышлениям, потом служил обедню в соборе или у себя дома. После обедня
съедал за завтраком ржаного хлеба и запивал его молоком от своих коров.
Потом работал.
Епископ - очень занятой человек. Он должен ежедневно принимать
секретаря епархии (обычно это каноник) н почти каждый день - старт их
викариев. Ему приходится наблюдать за деятельностью конгрегаций, раздавать
привилегии, просматривать целые тома духовной литературы - молитвенники,
катехизисы, часословы и т. д. и т. д., писать пастырские послания,
утверждать проповеди, мирить между собой приходских священников и - мэров,
вести корреспонденцию с духовными особами, вести корреспонденцию с
гражданскими властями: с одной стороны - государство, с другой - папский
престол. Словом, у него тысяча дел.
Время, которое оставалось у него от этой тысячи дел, церковных служб и
отправления треб, он в первую очередь отдавал неимущим, больным и скорбящим;
время, которое оставалось от скорбящих, больных и неимущих, он отдавал
работе: вскапывал свой сад или же читал и писал. Для той и для другой работы
у него было одно название - "садовничать". Ум - это сад", - говорил он.
В полдень, если погода была хорошая, он выходил из дома и пешком гулял
по городу или его окрестностям, часто заходил в бедные лачуги. Он бродил
один, погруженный в свои мысли, с опущенными глазами, опираясь на длинную
палку, в фиолетовой мантии, подбитой ватой и очень теплой, в грубых башмаках
и фиолетовых чулках, в плоской треугольной шляпе, украшенной на всех трех
углах толстыми золотыми кистями.
Всюду, где бы он ни появлялся, наступал праздник. Казалось, он приносил
с собою свет и тепло. Дети и старики выходили на порог навстречу епископу,
словно навстречу солнцу. Он благословлял, и его благословляли. Каждому, кто
нуждался в чем-либо, указывали на его дом.
Время от времени он останавливался, беседовал с мальчиками и девочками
и улыбался матерям. Пока у него были деньги, он посещал бедных, когда деньги
иссякали, он посещал богатых.
Так как он подолгу носил своя сутаны и не хотел, чтобы люди заметили их
ветхость, он никогда не выходил в город без теплой фиолетовой мантии. Летом
это несколько тяготило его.
По возвращении с прогулки он обедал. Обед был похож на завтрак.
Вечером, в половине девятого, он ужинал вместе с сестрой, а Маглуар
прислуживала им за столом. Это были в высшей степени скромные трапезы.
Однако, если у епископа оставался к ужину кто-нибудь из приходских
священников, Маглуар, пользуясь этим, подавала его преосвященству
превосходную озерную рыбу или какую-нибудь вкусную горную дичь. Любой
священник служил предлогом для хорошего ужина, и епископ не препятствовал
этому. Обычно же его вечерняя еда состояла из вареных овощей и постного
супа. Поэтому в городе говорили: "Когда наш епископ не угощает священника,
сам он ест, как монахи.
После ужина он с полчаса беседовал с Батистиной и Маглуар, потом уходил
к себе и снова принимался писать то на листках бумаги, то на полях
какого-нибудь фолианта. Он был человек образованный, даже в известной
степени ученый. После него осталось пять или шесть рукописей, довольно
любопытных, и среди них рассуждение на стих из книги Бытия"Вначале дух божий
носился над водами". Он сопоставляет этот стих с тремя текстами-с арабским
стихом, который гласит: "Дули ветры господни"; со словами Иосифа Флавия:
"Горний ветер устремился на землю"; и, наконец, с халдейским толкованием
Онкелоса: "Ветер, исходивший от бога, дул над лоном вод". В другом
рассуждении он разбирает богословские труды епископа Птолемаидского Гюго,
двоюродного прадеда автора настоящей книги, и устанавливает, что небольшие
произведения, опубликованные в прошлом столетии под псевдонимом Барлейкур,
также принадлежат перу этого епископа.
Иногда во время чтения, независимо от того, какая именно книга была у
него в руках, епископ вдруг впадал в глубокое раздумье, очнувшись от
которого писал несколько строк тут же, на страницах книги. Зачастую эти
строки не имели никакого отношения к книге, в которую они были вписаны.
Перед нами заметка, сделанная им на полях тома, озаглавленного: Переписка
лорда Жермена с генералами Клинтоном и Корнвалисом и с адмиралами
американского военного флота. Продается в Версале у книгопродавца Пуэнсо и в
Париже у книгопродавца Писо, набережная Августинцев.
Вот эта заметка:
"О ты, Сущий!
Екклезиаст именует тебя Всемогущим, Книга Маккавеев - Творцом, Послание
к ефесянам - Свободой, Барух - Необъятностью, Псалтирь - Мудростью и
Истиной, Иоанн - Светом, Книга Царств - Господом, Исход называет тебя
Провидением, Левит - Святостью, Ездра - Справедливостью, вселенная - Богом,
человек - Отцом, но Соломон дал тебе имя Милосердие, и это самое прекрасное
из всех твоих имен".
Около девяти часов вечера обе женщины уходили к себе наверх, и епископ
до утра оставался в нижнем этаже один.
Здесь необходимо дать точное представление о жилище епископа Диньского.
Дом, в котором он жил, как мы уже говорили, был двухэтажный: три
комнаты внизу, три наверху, под крышей - чердак. За домом - сад в четверть
арпана. Женщины занимали второй этаж, епископ жил внизу. Первая комната,
дверь которой отворялась прямо на улицу, служила ему столовой, вторая -
спальней, третья - молельней. Выйти из молельни можно было только через
спальню, а из спальни - только через столовую. В молельне была скрытая
перегородкой ниша, где стояла кровать для гостей. Кровать эту епископ
предоставлял сельским священникам, приезжавшим в Динь по делам и нуждам
своих приходов.
Бывшая больничная аптека - небольшое строение, которое примыкало к дому
и выходило в сад. - превратилась в кухню и в кладовую.
Кроме того, в саду стоял хлев, где прежде была больничная кухня, а
теперь помещались две коровы епископа. Независимо от количества молока,
которое давали коровы, епископ каждое утро половину отсылал в больницу. "Я
плачу свою десятину", - говорил он.
Спальня у него была довольно большая, и зимой натопить ее было нелегко.
Так как дрова в Дине стоили очень дорого, епископ придумал сделать в
коровнике дощатую перегородку и устроил там себе комнатку. В сильные морозы
он проводил там все вечера. Он называл эту комнатку своим "зимним салоном".
Как в этом "зимнем салоне", так и в столовой мебель состояла из
простого четырехугольного деревянного стола и четырех соломенных стульев. В
столовой стоял еще старенький буфет, выкрашенный розовой клеевой краской.
Такой же буфет, накрытый белыми салфетками и дешевыми кружевами, епископ
превратил в алтарь, который придавал нарядный вид его молельне.
Богатые прихожанки, исповедовавшиеся у епископа, и другие богомольные
жительницы города Диня неоднократно устраивали складчину на устройство
нового красивого алтаря для молельни его преосвященства; епископ брал деньги
и раздавал их бедным.
- Лучший алтарь, - говорил он, - это душа несчастного, который утешился
и благодарит бога.
В молельне стояли две соломенные скамеечки для коленопреклонений; одно
кресло, тоже соломенное, стояло в спальне епископа. Если случалось, что он
одновременно принимал семь или восемь человек гостей - префекта, генерала,
начальника штаба полка местного гарнизона, нескольких учеников духовного
училища, то приходилось брать стулья из "зимнего салона", приносить
скамеечки из молельни и кресло из спальни епископа. Таким образом набиралось
до одиннадцати сидений. Для каждого нового гостя опустошалась одна из
комнат.
Бывало и так, что собиралось сразу двенадцать человек; тогда епископ
спасал положение, становясь у камина, если это было зимой, или прогуливаясь
по саду, если это было летом.
В нише за перегородкой стоял еще один стул, но солома на сиденье
искрошилась, да и держался он на трех ножках, так что сидеть на нем можно
было, только прислонив его к стене. В комнате у м - ль Батистины было,
правда, громадное деревянное кресло, некогда позолоченное и обитое цветной
китайской тафтою, но поднять его на второй этаж пришлось через окно, так как
лестница оказалась слишком узкой: на него, следовательно, также нельзя было
рассчитывать.
Когда-то Батистина лелеяла честолюбивую мечту приобрести для гостиной
мебель с диваном гнутого красного дерева, покрытую желтым утрехтским
бархатом в веночках. Однако это должно было стоить по меньшей мере пятьсот
франков; увидев, что за пять лет ей удалось отложить только сорок два франка
и десять су, она в конце концов отказалась от своей мечты. Впрочем, кто же
достигает своего идеала?
Нет ничего легче, как представить себе спальню епископа. Стеклянная
дверь, выходящая в сад; напротив двери - кровать, железная больничная
кровать с пологом из зеленой саржи; у кровати, за занавеской, - изящные
туалетные принадлежности, свидетельствующие о том, что здесь живет человек,
не утративший светских привычек; еще две двери: одна возле камина - в
молельню, другая возле книжного шкафа - в столовую; набитый книгами шкаф со
стеклянными дверцами; облицованный деревом камин, выкрашенный под мрамор,
обычно нетопленный, в камине две железные подставки для дров, украшенные
сверху двумя вазами в гирляндах и бороздках, некогда покрытыми серебром и
считавшимися образцом роскоши в епископском доме; над камином, на черном
потертом бархате, - распятие, прежде посеребренное, а теперь медное, в
деревянной рамке с облезшей позолотой. Возле стеклянной двери большой стол с
чернильницей, заваленный грудой бумаг и толстых книг. Перед столом кресло с
соломенным сиденьем. Перед кроватью скамеечка из молельни.
На стене, по обе стороны кровати, висели два портрета в овальных рамах.
Короткие надписи, золотыми буквами на тусклом фоне холста, уведомляли о том,
что портреты изображают; один - епископа Сен - Клодского Шалио, а другой -
Турто, главного викария Агдского, аббата Граншанокого, принадлежавшего к
монашескому ордену Цистерианцев Шартрской епархии. Унаследовав эту комнату
от лазаретных больных, епископ нашел здесь эти портреты и оставил их. Это
были священнослужители и, по всей вероятности. жертвователи - два основания
для того, чтобы он отнесся к ним с уважением. Об этих двух особах ему было
известно лишь то, что король их назначил - первого епископом, а второго
викарием - в один и тот же день, 27 апреля 1785 года. Когда Маглуар сняла
портреты, чтобы стереть с них пыль, епископ узнал об этом, прочтя надпись,
сделанную выцветшими чернилами на пожелтевшем от времени листочке бумаги,
приклеенном с помощью четырех облаток к оборотной стороне портрета аббата
Граншанского.
На окне в спальне епископа висела старомодная, из грубой шерстяной
материи, занавеска, которая с течением времени пришла в такую ветхость, что,
во избежание расхода на новую, Маглуар вынуждена была сделать на самой ее
середине большой шов. Этот шов напоминал крест. Епископ часто показывал на
него.
- Как хорошо получилось! - говорил он.
Все комнаты и в первом и во втором этаже были чисто выбелены, как это
принято в казармах и больницах.
Правда, в последующие годы, как мы увидим в дальнейшем, Маглуар
обнаружила под побелкой на стенах в комнате Батистины какую-то живопись.
Прежде чем стать больницей, этот дом служил местом собраний диньских
горожан. Таково происхождение этой росписи стен. Полы во всех комнатах были
выложены красным кирпичом, и мыли их каждую неделю; перед каждой кроватью
лежал соломенный коврик. Вообще надо сказать, что весь дом сверху донизу
содержался женщинами в образцовой чистоте. Чистота была единственной
роскошью, которую допускал епископ.
- Это ничего не отнимает у бедных, - говаривал он.
Следует, однако, заметить, что от прежних богатств у него оставалось
еще шесть серебряных столовых приборов и разливательная ложка, ослепительный
блеск которых на грубой холщовой скатерти каждый день радовал взор Маглуар.
И так как мы изображаем здесь епископа Диньского таким, каким он был в
действительности, то мы должны добавить, что он не раз говорил:
- Мне было бы не легко отказаться от привычки есть серебряной ложкой и
вилкой.
Кроме этого серебра, у епископа уцелели еще два массивных серебряных
подсвечника, доставшиеся ему по наследству от двоюродной бабушки.
Подсвечники с двумя вставленными в них восковыми свечами обычно красовались
на камине в спальне епископа. Когда же у него обедал кто-либо из гостей,
Маглуар зажигала свечи и ставила оба подсвечника на стол.
В спальне епископа, над изголовьем его кровати, висел маленький стенной
шкафчик, куда Маглуар каждый вечер убирала шесть серебряных приборов и
разливательную ложку. Ключ от шкафчика всегда оставался в замке.
В саду, вид которого портили неприглядные строения, были четыре аллеи,
расходившиеся крестом от сточного колодца; пятая аллея, огибая весь сад, шла
вдоль окружавшей его белой стены. Четыре квадрата земли между аллеями были
обсажены буксом. На трех Маглуар разводила овощи, на четвертом епископ
посадил цветы. В саду росли фруктовые деревья. Как-то раз Маглуар сказала
епископу не без некоторой доли добродушного лукавства:
- Вы, ваше преосвященство, хотите, чтобы все приносило пользу, а вот
этот кусок земли пропадает даром. Уж лучше бы вырастить здесь салат, чем эти
цветочки.
- Вы ошибаетесь, госпожа Маглуар, - ответил епископ. - Прекрасное столь
же полезно, как и полезное.
И, помолчав, добавил:
- Быть может, еще полезнее.
Три-четыре грядки, разбитые на этом квадрате земли, пожалуй, не меньше
занимали епископа, чем его книги. Он охотно проводил здесь час-два, подрезая
растения, выпалывая сорную траву, роя там и сям ямки и бросая в них семена.
Но к насекомым он относился менее враждебно, чем настоящий садовник.
Впрочем, он отнюдь не считал себя ботаником: он ничего не понимал в
классификации и в солидизме, он не стремился сделать выбор между Турнефором
и естественным методом, он не предпочитал сумчатые семядольным и не
высказывался ни в защиту Жюсье, ни в защиту Линнея. Он не изучал растений,