Страница:
можно так выразиться, отразилась вся скверна добра.
Фантина ни разу не видела Жавера с того самого дня, когда мэр вырвал ее
из рук этого человека. Но хотя ее больной мозг и не был в состоянии
разобраться в происходящем, она ни на секунду не усомнилась в том, что он
пришел за ней. Она не могла вынести вида ужасной этой фигуры, она
почувствовала, что силы ее угасают, и, закрыв лицо руками, в испуге
крикнула:
- Господин Мадлен, спасите меня!
Жан Вальжан - отныне мы уже не будем называть его иначе - поднялся со
стула. Самым ласковым, самым спокойным тоном он сказал Фантине:
- Успокойтесь Он пришел не за вами.
Затем он повернулся к Жаверу и сказал ему:
- Я знаю, что вам нужно.
Жавер ответил:
- Живо! Идем!
В тоне, каким были произнесены эти два слова, слышалось что-то
исступленное, что-то дикое. Жавер не сказал: "Живо! Идем!" Он сказал:
"Живидем!" Никакое правописание не могло бы точно передать эти звуки; то
была уже не человеческая речь, то было рычание.
На сей раз он поступил не так, как обычно: он не объявил о цели своего
прихода, он даже не предъявил приказа об аресте. Для него Жан Вальжан
являлся своего рода противником, таинственным и неуловимым, загадочным
борцом, которого он держал в своих тисках на протяжении пяти лет, но свалить
не мог. Этот арест был не началом, а концом. Он ограничился тем, что сказал:
"Живо! Идем!"
Произнося эти слова, он не сделал ни шагу; он только метнул на Жана
Вальжана взгляд, который он закидывал, как крюк, притягивая к себе
несчастные жертвы.
Этот взгляд пронзил Фантину до мозга костей за два месяца перед тем.
При окрике Жавера Фантина открыла глаза. Но ведь г-н мэр здесь. Чего же
ей бояться?
Жавер шагнул на середину комнаты и крикнул:
- Эй, как тебя там! Идешь ты или нет?
Бедняжка оглянулась. В комнате не было никого, кроме монахини и г-на
мэра. К кому же могло относиться это омерзительное "ты"? Только к ней. Она
задрожала.
И тут она увидела нечто невероятное, нечто до такой степени
невероятное, что ничего подобного не могло бы померещиться ей даже в самом
тяжелом горячечном бреду.
Она увидела, как сыщик Жавер схватил за шиворот г-на мэра; она увидела,
как г-н мэр опустил голову. Ей показалось, что рушится мир.
Жавер действительно взял за шиворот Жана Вальжана.
- Господин мэр! - вскричала Фантина.
Жавер разразился хохотом, своим ужасным хохотом, обнажавшим его зубы до
десен.
- Никакого господина мэра здесь больше нет!
Жан Вальжан не сделал попытки отстранить руку, державшую его за
воротник редингота. Он сказал:
- Жавер...
- Я для тебя "господин полицейский надзиратель", - перебил его Жавер.
- Сударь! - снова заговорил Жан Вальжан. - Мне бы хотелось сказать вам
несколько слов наедине.
- Громко! Говори громко! - крикнул Жавер. - Со мной не шепчутся!
Жан Вальжан продолжал, понизив голос:
- Я хочу обратиться к вам с просьбой...
- А я приказываю тебе говорить громко.
- Но этого не должен слышать никто, кроме вас...
Какое мне дело? Я не желаю слушать!
Жан Вальжан повернулся к нему лицом и проговорил быстро и очень тихо:
- Дайте мне три дня! Только три дня, чтобы я мог съездить за ребенком
этой несчастной женщины! Я уплачу все, что нужно. Вы можете меня
сопровождать, если хотите.
- Да ты шутишь! - крикнул Жавер - Право же, я не считал тебя за дурака!
Ты просишь дать тебе три дня. Сам задумал удрать, а говорит, что хочет
поехать за ребенком этой девки! Ха-ха-ха! Здорово! Вот это здорово!
Фантина затрепетала.
- За моим ребенком! - вскричала она - Поехать за моим ребенком! Значит,
ее здесь нет? Сестрица, ответьте мне: где Козетта? Дайте мне моего ребенка!
Господин Мадлен! Господин мэр!
Жавер топнул ногой.
- И эта туда же! Замолчишь ли ты, мерзавка! Что за негодная страна, где
каторжников назначают мэрами, а за публичными девками ухаживают, как за
графинями! Ну нет! Теперь все это переменится. Давно пора!
Он пристально посмотрел на Фантину и добавил, снова ухватив галстук,
ворот рубашки и воротник редингота Жана Вальжана:
- Говорят тебе, нет здесь никакого господина Мадлена, и никакого
господина мэра здесь нет. Есть вор, разбойник, есть каторжник по имени Жан
Вальжан! Его-то я и держу! Вот и все!
Фантина вдруг приподнялась, опираясь на застывшие руки, она взглянула
на Жана Вальжана, на Жавера, на монахиню, открыла рот, словно собираясь
что-то сказать, какой-то хрип вырвался у нее из горла, зубы застучали, она в
отчаянье протянула вперед обе руки, ловя воздух пальцами, словно утопающая,
которая ищет, за что бы ей ухватиться, и опрокинулась на подушку. Голова ее
ударилась об изголовье кровати, потом упала на грудь; рот и глаза остались
открытыми, взор погас.
Она была мертва.
Жан Вальжан положил свою руку на руку державшего его Жавера и разжал
ее, словно руку ребенка, потом сказал Жаверу:
- Вы убили эту женщину.
- Довольно! - в ярости крикнул Жавер - Я пришел сюда не за тем, чтобы
выслушивать нравоучения. Обойдемся без них. Стража внизу. Немедленно иди за
мной, не то - наручники!
В углу комнаты стояла старая железная расшатанная кровать, на которой
спали сестры во время ночных дежурств; Жан Вальжан подошел к этой кровати, в
мгновенье ока оторвал от нее изголовье, уже и без того еле державшееся и
легко уступившее его могучим мускулам, вынул из него прут, служивший
основанием, и взглянул на Жавера. Жавер попятился к двери.
Жан Вальжан, с железным брусом в руках, медленно направился к постели
Фантины. У постели он обернулся и едва слышно сказал Жаверу:
- Не советую вам мешать мне сейчас.
Достоверно известно одно - Жавер вздрогнул.
У него мелькнула мысль позвать стражу, но Жан Вальжан мог
воспользоваться его отсутствием и бежать. Поэтому он остался, сжал в руке
палку, держа ее за нижний конец, и прислонился к косяку двери, не сводя глаз
с Жана Вальжана.
Жан Вальжан оперся локтем о спинку кровати и, опустив голову на руку,
стал смотреть на неподвижно распростертую Фантину. Он долго стоял так,
погруженный в свои мысли, безмолвный, видимо, забыв обо всем на свете. Его
лицо и поза выражали одно безграничное сострадание. Несколько минут спустя
он нагнулся к Фантине и начал что-то тихо говорить ей.
Что он ей сказал? Что мог сказать человек, который был осужден законом,
женщине, которая умерла? Какие это были слова? Никто в мире не слышал их.
Слышала ли их умершая? Существуют трогательные иллюзии, в которых, может
быть, заключается самая возвышенная реальность. Несомненно одно сестра
Симплиция, единственная свидетельница всего происходившего. часто
рассказывала впоследствии, будто в тот момент, когда Жан Вальжан шептал
что-то на ухо Фантине, она ясно видела, как блаженная улыбка показалась на
этих бледных губах и забрезжила в затуманенных зрачках, полных удивления
перед тайной могилы.
Жан Вальжан взял обеими руками голову Фантины и удобно положил ее на
подушку, как это сделала бы мать для своего дитяти; он завязал тесемки на
вороте ее сорочки и подобрал ей волосы под чепчик. Потом закрыл ей глаза.
Лицо Фантины в эту минуту, казалось, озарило непостижимое сияние.
Смерть - это переход к вечному свету.
Рука Фантины свесилась с кровати. Жан Вальжан опустился на колени,
осторожно поднял ее руку и приложился к ней губами.
Потом встал и обернулся к Жаверу.
- Теперь я в вашем распоряжении, - сказал он.
Жавер доставил Жана Вальжана в городскую тюрьму.
Арест г-на Мадлена произвел в Монрейле - Приморском небывалую сенсацию,
или, вернее сказать, небывалый переполох. Нам очень грустно, но мы не можем
скрыть тот факт, что слова - бывший каторжник заставили почти всех
отвернуться от него. В течение каких-нибудь двух часов все добро, сделанное
им, было забыто, и он стал только каторжником. Правда, подробности
происшествия в Аррасе еще не были известны. Целый день в городе слышались
разговоры:
- Вы еще не знаете? Он каторжник, отбывший срок. - Кто он? - Да наш
мэр. - Как! Господин Мадлен? - Да. - Неужели? - Его и звали-то не Мадлен, у
него какое-то жуткое имя - не то Бежан, не то Божан, не то Бужан...-Ах, боже
мой! - Его посадили. - Посадили! - В тюрьму, в городскую тюрьму, покамест
его не переведут. - Покамест не переведут! Так его переведут? Куда же это? -
Его еще будут судить в суде присяжных за грабеж на большой дорога
совершенный им в былые годы. - Ну вот! Так я и знала! Слишком уж он был
добрый, слишком хороший, до приторности. Отказался от ордена и раздавал
деньги всем маленьким озорникам, которые попадались ему на дороге. Мне
всегда казалось, что тут дело нечисто.
Особенно возмущались им в так называемых "салонах".
Одна пожилая дама, подписчица газеты Белое знамя, высказала замечание,
измерить всю глубину которого почти невозможно:
- Меня это нисколько не огорчает. Это хороший урок бонапартистам!
Так рассеялся в Монрейле-Приморском миф, называвшийся "г-ном Мадленом".
Только три-четыре человека во всем городе остались верны его памяти. Старуха
привратница, которая служила у него в доме, относилась к их числу.
Вечером того же дня эта почтенная старушка сидела у себя в каморке, все
еще не оправившись от испуга и погруженная в печальные размышления. Фабрика
была закрыта с самого утра, ворота на задоре, улица пустынна. Во всем доме
не было никого, кроме двух монахинь - сестры Перепетуи и сестры Симплиции,
бодрствовавших у тела Фантины.
Около того часа, когда г-н Мадлен имел обыкновение возвращаться домой,
добрая старушка машинально поднялась с места, достала из ящика ключ от
комнаты г-на Мадлена и подсвечник, который он всегда брал с собой,
поднимаясь по лестнице к себе наверх, повесила ключ на гвоздик, откуда он
снимал его обычно, и поставила подсвечник рядом, словно ожидая хозяина.
Потом она опять села на стул и погрузилась в свои мысли. Славная старушка
проделала это совершенно бессознательно.
Только часа через два с лишним она очнулась от своей задумчивости и
воскликнула:
- Господи Иисусе! Подумать только! Я повесила его ключ на гвоздик!
В эту самую минуту окно ее каморки отворилось, в отверстие просунулась
рука, взяла ключ и подсвечник и зажгла восковую свечу от сальной, горевшей
на столе.
Привратница подняла глаза и застыла с разинутым ртом, делая усилие,
чтобы у нее не вырвался крик.
Она узнала эти пальцы, эту руку, рукав этого редингота.
То был г-н Мадлен.
В течение нескольких секунд она не могла вымолвить ни слова, сердце у
нее "захолонуло", как выразилась она, рассказывая впоследствии об этом
приключении.
- О господи! Это вы, господин мэр? - вскричала она наконец. - А я-то
думала, что вы...
Она запнулась, конец ее фразы был бы непочтительным по отношению к
началу. Жан Вальжан все еще оставался для нее господином мэром.
Он докончил ее мысль.
- В тюрьме, - сказал он. - Я и был там. Я выломал железный прут в
решетке окна, спрыгнул с крыши, и вот я здесь. Сейчас я поднимусь к себе
наверх, а вы пришлите ко мне сестру Симплицию. Она, наверное, сидит у тела
бедной женщины.
Старуха повиновалась.
Он не стал просить ее о молчании; он был уверен, что она позаботится о
его безопасности лучше, чем он сам.
Никто так и не узнал впоследствии, каким образом ему удалось проникнуть
во двор, не открывая ворот. У него всегда был при себе запасной ключ от
калитки, но ведь при обыске у него должны были отобрать ключ. Это
обстоятельство так и осталось невыясненным.
Он поднялся по лестнице, которая вела в его комнату.
Дойдя до верхней площадки, он оставил подсвечник на последней
ступеньке, бесшумно открыл дверь, нащупал в темноте и закрыл окно и ставень,
затем воротится за свечой и снова вошел в комнату.
Эта предосторожность была нелишней; как мы помним, окно выходило на
улицу, и на него могли обратить внимание.
Он осмотрелся по сторонам, бросил взгляд на стол, на стул, на постель,
которую не раскрывал уже трое суток. Нигде не было никаких следов беспорядка
позапрошлой ночи. Привратница "прибралась в комнате", но, на этот раз,
аккуратно разложила на столе вынутые из золы два железных наконечника его
палки и монету в сорок су, почерневшую от огня.
Он взял листок бумаги, написал на нем: "Вот два железных наконечника
моей палки и украденная у Малыша Жерве монета в сорок су, о которой я
говорил в суде присяжных", потом переложил на этот листок серебряную монету
и два куска железа так, чтобы они сразу бросились в глаза каждому, кто вошел
бы в комнату. Он вынул из шкафа старую рубаху и разорвал ее. Получилось
несколько кусков полотна - в них он завернул серебряные подсвечники. Кстати
сказать, в нем не было заметно ни торопливости, ни волнения; заворачивая
подсвечники епископа, он жевал кусок черного хлеба. Возможно, что это была
тюремная порция, захваченная им при побеге.
Об этом свидетельствовали хлебные крошки, найденные на полу комнаты при
обыске, произведенном несколько позже.
Кто-то два раза тихо постучал в дверь.
- Войдите, - сказал он.
Вошла сестра Симплиция.
Она была бледна, глаза ее были заплаканы. Свеча дрожала в ее руке.
Жестокие удары судьбы обладают той особенностью, что до какой бы степени
совершенства или черствости мы ни дошли, они извлекают из глубины нашего "я"
человеческую природу и заставляют ее показаться на свет. Потрясения этого
дня снова превратили монахиню в женщину. Она проплакала весь день и теперь
вся дрожала.
Жан Вальжан написал на листке бумаги несколько строк и протянул ей
записку.
- Сестрица! Передайте это нашему кюре! Листок не был сложен. Она
мельком взглянула на него
- Можете прочесть, - сказал он.
Она прочитала: "Я прошу господина кюре распорядиться всем тем, что я
оставляю здесь. Покорно прошу оплатить судебные издержки по моему делу и
похоронить умершую сегодня женщину. Остальное - бедным".
Сестра хотела что-то сказать, но едва могла произнести несколько
бессвязных звуков. Наконец ей удалось выговорить:
- Не угодно ли вам, господин мэр, повидать в последний раз несчастную
страдалицу?
- Нет, - сказал он, - за мной погоня, меня могут арестовать в ее
комнате, а это потревожило бы ее покой.
Едва он успел договорить эти слова, как на лестнице раздался сильный
шум. Послышался топот ног на ступеньках и голос старухи привратницы, громко
и пронзительно кричавшей:
- Клянусь господом богом, сударь, что за весь день и за весь вечер сюда
не входила ни одна душа, а я ведь ни на минуту не отлучалась от дверей!
Мужской голос возразил:
- Однако в этой комнате горит свет.
Они узнали голос Жавера.
Расположение комнаты было таково, что дверь, открываясь, загораживала
правый угол. Жан Вальжан задул восковую свечу и стал в этот угол.
Сестра Симплиция упала на колени возле стола.
Дверь отворилась.
Вошел Жавер.
Из коридора слышалось перешептывание нескольких человек и уверения
привратницы.
Монахиня не поднимала глаз. Она молилась.
Свеча, поставленная ею на камин, едва мерцала.
Жавер увидел сестру и в замешательстве остановился на пороге.
Вспомним, что сущностью Жавера, его основой, его родной стихией было
глубокое преклонение перед всякой властью. Он был цельной натурой и не
допускал для себя ни возражений, ни ограничений. И, разумеется, духовная
власть стояла для него превыше всякой другой: он был набожен, соблюдал
обряды и был так же педантичен в этом отношении, как и во всех остальных. В
его глазах священник был духом, не знающим заблуждения, монахиня -
существом, не ведающим греха. То были души, жившие за глухой оградой, и
единственная дверь ее открывалась лишь затем, чтобы пропустить в наш грешный
мир истину.
Когда он увидел сестру, первым его побуждением было удалиться.
Однако в нем говорило и другое чувство, чувство долга, владевшее им и
властно толкавшее его в противоположную сторону. Следующим его побуждением
было - остаться и по крайней мере осмелиться задать вопрос.
Перед ним была та самая сестра - Симплиция, которая не солгала ни разу в
жизни. Жавер знал об этом и именно по этой причине особенно преклонялся
перед ней.
- Сестрица! - сказал он. - Вы одна в этой комнате?
Наступила ужасная минута. Бедная привратница едва не лишилась сознания.
Сестра подняла глаза и ответила:
- Да.
- Значит, - продолжал Жавер, - простите меня за настойчивость, но я
выполняю свой долг, - значит вы не видели сегодня вечером одну личность,
одного человека? Он сбежал, мы ищем его. Вы не видели человека по имени Жан
Вальжан?
- Нет, - ответила сестра.
Она солгала. Она солгала дважды, раз за разом, без колебаний, без
промедления, с такой быстротой, с какой человек приносит себя в жертву.
- Прошу прощения, - сказал Жавер и, низко поклонившись, вышел.
О святая девушка! Вот уже много лет, как тебя нет в этом мире; ты уже
давно соединилась в царстве вечного света со своими сестрами-девственницами
и братьями-ангелами. Да зачтется тебе в раю эта ложь!
Свидетельство сестры было столь убедительно для Жавера, что он даже не
заметил одного странного обстоятельства: на столе стояла другая свеча,
только что потушенная и еще чадившая.
Час спустя какой-то человек, пробираясь сквозь деревья и густой туман,
быстро удалялся от Монрейля-Приморского по направлению к Парижу. Этот
человек был Жан Вальжан. Показаниями двух или трех возчиков, встретивших его
дорогой, было установлено, что он нес какой-то сверток и что на нем была
надета блуза. Где он взял ее? Неизвестно. Впрочем, за несколько дней до того
в фабричной больнице умер старик рабочий, который не оставил после себя
ничего, кроме блузы. Не была ли это та самая блуза?
Еще несколько слов о Фантине.
У всех нас есть одна общая мать-земля. Этой-то матери и возвратили
Фантину.
Кюре считал, что хорошо поступил, - и, может быть, действительно
поступил хорошо, - сохранив возможно большую часть денег, оставленных Жаном
Вальжаном, для бедных. В конце концов о ком тут шла речь? Всего лишь о
каторжнике и о публичной женщине. Вот почему он крайне упростил погребение
Фантины, ограничившись самым необходимым-то есть общей могилой.
Итак, Фантину похоронили в том углу кладбища, который принадлежит всем
и никому, в углу, где хоронят бесплатно и где бедняки исчезают без следа. К
счастью, бог знает, где отыскать душу. Фантину опустили в гробовую тьму,
среди костей, неведомо кому принадлежавших; прах ее смешался с прахом других
людей. Она была брошена в общую яму. Ее могила была подобна ее ложу.
В прошлом (1861) году, солнечным майским утром, прохожий,
рассказывающий эту историю, прибыв из Нивеля, направлялся в Ла - Гюльп. Он
шел по широкому обсаженному деревьями шоссе, которое тянулось по цепи
холмов, то поднимаясь, то опускаясь как бы огромными волнами. Он миновал
Лилуа и Буа - Сеньер - Иссак. На западе уже виднелась крытая шифером
колокольня Брен - л'Алле, похожая на перевернутую вазу. Он оставил позади
раскинувшуюся на холме рощу и, на повороте проселка, около какого-то подобия
виселицы, источенной червями, с надписью: "Старая застава N 4", кабачок,
фасад которого украшала вывеска: "На вольном воздухе. Частная кофейная
Эшабо".
Пройдя еще четверть лье, он спустился в небольшую долину, где, вытекая
из-под мостовой арки в дорожной насыпи, струился ручей. Не густые, но
ярко-зеленые деревья, оживлявшие долину по одну сторону шоссе, разбегались
на противоположной стороне по лугам и в живописном беспорядке тянулись к
Брен - л'Алле.
Направо, на краю дороги, виднелся постоялый двор, четырехколесная
тележка перед воротами, большая вязанка жердей для хмеля, плуг, куча
хворосту возле живой изгороди, дымившаяся в квадратной яме известь,
лестница, прислоненная к старому открытому сараю с соломенными перегородками
внутри. Молодая девушка полола в поле, где трепалась на ветру огромная
желтая афиша, возвещавшая, по всей вероятности, о ярмарочном представлении
по случаю храмового праздника. За углом постоялого двора, вдоль лужи, в
которой плескалась стая уток, пролегала скверно вымощенная дорожка,
углублявшаяся в чащу кустарника. Туда и направился прохожий.
Пройдя около сотни шагов вдоль ограды XV столетия, увенчанной острым
щипцом из цветного кирпича, он очутился перед большими каменными сводчатыми
воротами с прямым поперечным брусом над створками в суровом стиле Людовика
XIV и двумя плоскими медальонами по сторонам. Фасад здания, такого же
строгого стиля, возвышался над воротами; стена, перпендикулярная фасаду,
почти вплотную подходила к воротам, образуя прямой угол. Перед ними на
поляне валялись три бороны, сквозь зубья которых пробивались весенние цветы.
Ворота были заперты. Затворялись они двумя ветхими створками, на которых
висел старый, заржавленный молоток.
Солнце светило ярко; ветви деревьев тихо покачивались с тем нежным
майским шелестом, который, кажется, исходит скорее от гнезд, нежели от
листвы, колеблемой ветерком. Смелая пташка, видимо влюбленная, звонко
заливалась меж ветвей раскидистого дерева.
Прохожий нагнулся и внизу, с левой стороны правого упорного камня
ворот, разглядел довольно широкую круглую впадину, похожую на внутренность
шара. В эту минуту ворота распахнулись и появилась крестьянка.
Она увидела прохожего и догадалась, на что он смотрит.
- Сюда попало французское ядро, - сказала она и добавила: - А вот
здесь, повыше, на воротах, около гвоздя, - это след картечи, но она не
пробила дерева насквозь.
- Как называется эта местность? - спросил прохожий.
- Гугомон, - ответила крестьянка.
Прохожий выпрямился, сделал несколько шагов и заглянул за изгородь. На
горизонте, сквозь деревья, он заметил пригорок, а на этом пригорке нечто,
похожее издали на льва.
Он находился на поле битвы при Ватерлоо.
Гугомон - вот то зловещее место, начало противодействия, первое
сопротивление, встреченное при Ватерлоо великим лесорубом Европы, имя
которого Наполеон, первый неподатливый сук под ударом его топора.
Некогда это был замок, ныне - всего только ферма. Гугомон для знатока
старины - "Гюгомон". Этот замок был воздвигнут Гюго, сиром де Сомерель, тем
самым, который внес богатый вклад в шестое капелланство аббатство Вилье.
Прохожий толкнул ворота и, задев локтем стоявшую под их сводом старую
коляску, вошел во двор.
Первое, что поразило его на этом внутреннем дворе, были ворота в стиле
XVI века, похожие на арку, ибо все вокруг них обрушилось. Развалины часто
производят величественное впечатление. Близ арки в стене находились другие
сводчатые ворота времен Генриха IV, сквозь которые видны были деревья
фруктового сада. Около этих ворот - навозная яма, мотыги, лопаты, тачки,
старый колодец с каменной плитой на месте передней стенки и железной
вертушкой на вороте, резвящийся жеребенок, индюк, распускающий веером хвост,
часовня с маленькой звонницей, грушевое дерево в цвету, осеняющее ветвями
стену часовни, - таков этот двор, завоевать который было мечтой Наполеона.
Если бы он сумел овладеть им, то, быть может, этот уголок земли сделал бы
его владыкой мира. Тут куры роются в пыли. Рычит большая собака; она щерит
клыки и заменяет теперь англичан.
Англичане не могли не вызвать изумления. Четыре гвардейские роты Кука в
течение семи часов выдерживали ожесточенный натиск целой армии.
Гугомон, изображенный на карте в горизонтальной плоскости, включая все
строения и огороженные участки, представляет собой неправильный
прямоугольник со срезанным углом. В этом углу, под защитой стены, с которой
можно было обстреливать в упор атакующих, и находятся южные ворота. В
Гугомоне двое ворот: южные - ворота замка, и северные - ворота фермы.
Наполеон направил против Гугомона своего брата Жермона; здесь столкнулись
дивизии Гильемино, Фуа и Башлю; почти весь корпус Рейля тут был введен в бой
и погиб. Келлерман потратил весь свой запас ядер на эту героическую стену.
Отряд Бодюэна с трудом проник в Гугомон с севера, а бригада Суа хоть и
ворвалась туда с юга, но овладеть им не смогла.
Строения фермы окружают двор с юга. Часть северных ворот, разбитых
французами, висит, зацепившись за стену. Это четыре доски, приколоченные к
двум перекладинам, и на них отчетливо видны глубокие шрамы, следы атаки.
В глубине двора видны полуоткрытые северные ворота с заплатой из досок
на месте вышибленной французами и висящей теперь на стене створки. Они
проделаны в кирпичной с каменным основанием стене, замыкающей двор с севера.
Это обыкновенные четырехугольные проходные ворота, какие можно видеть на
всех фермах: две широкие створки, сколоченные из необтесанных досок. За ними
расстилаются луга. За этот вход бились ожесточенно. На косяках ворот долго
оставались следы окровавленных рук. Именно здесь был убит Бодюэн.
Еще и сейчас ураган боя ощущается на дворе; здесь запечатлен его ужас;
неистовство рукопашной схватки словно застыло в самом ее разгаре, это живет,
а то умирает; кажется, все это было вчера. Рушатся стены, падают камни,
стонут бреши; проломы похожи на раны; склонившиеся и дрожащие деревья будто
силятся бежать отсюда.
Этот двор в 1815 году был застроен теснее, чем ныне. Постройки, которые
Фантина ни разу не видела Жавера с того самого дня, когда мэр вырвал ее
из рук этого человека. Но хотя ее больной мозг и не был в состоянии
разобраться в происходящем, она ни на секунду не усомнилась в том, что он
пришел за ней. Она не могла вынести вида ужасной этой фигуры, она
почувствовала, что силы ее угасают, и, закрыв лицо руками, в испуге
крикнула:
- Господин Мадлен, спасите меня!
Жан Вальжан - отныне мы уже не будем называть его иначе - поднялся со
стула. Самым ласковым, самым спокойным тоном он сказал Фантине:
- Успокойтесь Он пришел не за вами.
Затем он повернулся к Жаверу и сказал ему:
- Я знаю, что вам нужно.
Жавер ответил:
- Живо! Идем!
В тоне, каким были произнесены эти два слова, слышалось что-то
исступленное, что-то дикое. Жавер не сказал: "Живо! Идем!" Он сказал:
"Живидем!" Никакое правописание не могло бы точно передать эти звуки; то
была уже не человеческая речь, то было рычание.
На сей раз он поступил не так, как обычно: он не объявил о цели своего
прихода, он даже не предъявил приказа об аресте. Для него Жан Вальжан
являлся своего рода противником, таинственным и неуловимым, загадочным
борцом, которого он держал в своих тисках на протяжении пяти лет, но свалить
не мог. Этот арест был не началом, а концом. Он ограничился тем, что сказал:
"Живо! Идем!"
Произнося эти слова, он не сделал ни шагу; он только метнул на Жана
Вальжана взгляд, который он закидывал, как крюк, притягивая к себе
несчастные жертвы.
Этот взгляд пронзил Фантину до мозга костей за два месяца перед тем.
При окрике Жавера Фантина открыла глаза. Но ведь г-н мэр здесь. Чего же
ей бояться?
Жавер шагнул на середину комнаты и крикнул:
- Эй, как тебя там! Идешь ты или нет?
Бедняжка оглянулась. В комнате не было никого, кроме монахини и г-на
мэра. К кому же могло относиться это омерзительное "ты"? Только к ней. Она
задрожала.
И тут она увидела нечто невероятное, нечто до такой степени
невероятное, что ничего подобного не могло бы померещиться ей даже в самом
тяжелом горячечном бреду.
Она увидела, как сыщик Жавер схватил за шиворот г-на мэра; она увидела,
как г-н мэр опустил голову. Ей показалось, что рушится мир.
Жавер действительно взял за шиворот Жана Вальжана.
- Господин мэр! - вскричала Фантина.
Жавер разразился хохотом, своим ужасным хохотом, обнажавшим его зубы до
десен.
- Никакого господина мэра здесь больше нет!
Жан Вальжан не сделал попытки отстранить руку, державшую его за
воротник редингота. Он сказал:
- Жавер...
- Я для тебя "господин полицейский надзиратель", - перебил его Жавер.
- Сударь! - снова заговорил Жан Вальжан. - Мне бы хотелось сказать вам
несколько слов наедине.
- Громко! Говори громко! - крикнул Жавер. - Со мной не шепчутся!
Жан Вальжан продолжал, понизив голос:
- Я хочу обратиться к вам с просьбой...
- А я приказываю тебе говорить громко.
- Но этого не должен слышать никто, кроме вас...
Какое мне дело? Я не желаю слушать!
Жан Вальжан повернулся к нему лицом и проговорил быстро и очень тихо:
- Дайте мне три дня! Только три дня, чтобы я мог съездить за ребенком
этой несчастной женщины! Я уплачу все, что нужно. Вы можете меня
сопровождать, если хотите.
- Да ты шутишь! - крикнул Жавер - Право же, я не считал тебя за дурака!
Ты просишь дать тебе три дня. Сам задумал удрать, а говорит, что хочет
поехать за ребенком этой девки! Ха-ха-ха! Здорово! Вот это здорово!
Фантина затрепетала.
- За моим ребенком! - вскричала она - Поехать за моим ребенком! Значит,
ее здесь нет? Сестрица, ответьте мне: где Козетта? Дайте мне моего ребенка!
Господин Мадлен! Господин мэр!
Жавер топнул ногой.
- И эта туда же! Замолчишь ли ты, мерзавка! Что за негодная страна, где
каторжников назначают мэрами, а за публичными девками ухаживают, как за
графинями! Ну нет! Теперь все это переменится. Давно пора!
Он пристально посмотрел на Фантину и добавил, снова ухватив галстук,
ворот рубашки и воротник редингота Жана Вальжана:
- Говорят тебе, нет здесь никакого господина Мадлена, и никакого
господина мэра здесь нет. Есть вор, разбойник, есть каторжник по имени Жан
Вальжан! Его-то я и держу! Вот и все!
Фантина вдруг приподнялась, опираясь на застывшие руки, она взглянула
на Жана Вальжана, на Жавера, на монахиню, открыла рот, словно собираясь
что-то сказать, какой-то хрип вырвался у нее из горла, зубы застучали, она в
отчаянье протянула вперед обе руки, ловя воздух пальцами, словно утопающая,
которая ищет, за что бы ей ухватиться, и опрокинулась на подушку. Голова ее
ударилась об изголовье кровати, потом упала на грудь; рот и глаза остались
открытыми, взор погас.
Она была мертва.
Жан Вальжан положил свою руку на руку державшего его Жавера и разжал
ее, словно руку ребенка, потом сказал Жаверу:
- Вы убили эту женщину.
- Довольно! - в ярости крикнул Жавер - Я пришел сюда не за тем, чтобы
выслушивать нравоучения. Обойдемся без них. Стража внизу. Немедленно иди за
мной, не то - наручники!
В углу комнаты стояла старая железная расшатанная кровать, на которой
спали сестры во время ночных дежурств; Жан Вальжан подошел к этой кровати, в
мгновенье ока оторвал от нее изголовье, уже и без того еле державшееся и
легко уступившее его могучим мускулам, вынул из него прут, служивший
основанием, и взглянул на Жавера. Жавер попятился к двери.
Жан Вальжан, с железным брусом в руках, медленно направился к постели
Фантины. У постели он обернулся и едва слышно сказал Жаверу:
- Не советую вам мешать мне сейчас.
Достоверно известно одно - Жавер вздрогнул.
У него мелькнула мысль позвать стражу, но Жан Вальжан мог
воспользоваться его отсутствием и бежать. Поэтому он остался, сжал в руке
палку, держа ее за нижний конец, и прислонился к косяку двери, не сводя глаз
с Жана Вальжана.
Жан Вальжан оперся локтем о спинку кровати и, опустив голову на руку,
стал смотреть на неподвижно распростертую Фантину. Он долго стоял так,
погруженный в свои мысли, безмолвный, видимо, забыв обо всем на свете. Его
лицо и поза выражали одно безграничное сострадание. Несколько минут спустя
он нагнулся к Фантине и начал что-то тихо говорить ей.
Что он ей сказал? Что мог сказать человек, который был осужден законом,
женщине, которая умерла? Какие это были слова? Никто в мире не слышал их.
Слышала ли их умершая? Существуют трогательные иллюзии, в которых, может
быть, заключается самая возвышенная реальность. Несомненно одно сестра
Симплиция, единственная свидетельница всего происходившего. часто
рассказывала впоследствии, будто в тот момент, когда Жан Вальжан шептал
что-то на ухо Фантине, она ясно видела, как блаженная улыбка показалась на
этих бледных губах и забрезжила в затуманенных зрачках, полных удивления
перед тайной могилы.
Жан Вальжан взял обеими руками голову Фантины и удобно положил ее на
подушку, как это сделала бы мать для своего дитяти; он завязал тесемки на
вороте ее сорочки и подобрал ей волосы под чепчик. Потом закрыл ей глаза.
Лицо Фантины в эту минуту, казалось, озарило непостижимое сияние.
Смерть - это переход к вечному свету.
Рука Фантины свесилась с кровати. Жан Вальжан опустился на колени,
осторожно поднял ее руку и приложился к ней губами.
Потом встал и обернулся к Жаверу.
- Теперь я в вашем распоряжении, - сказал он.
Жавер доставил Жана Вальжана в городскую тюрьму.
Арест г-на Мадлена произвел в Монрейле - Приморском небывалую сенсацию,
или, вернее сказать, небывалый переполох. Нам очень грустно, но мы не можем
скрыть тот факт, что слова - бывший каторжник заставили почти всех
отвернуться от него. В течение каких-нибудь двух часов все добро, сделанное
им, было забыто, и он стал только каторжником. Правда, подробности
происшествия в Аррасе еще не были известны. Целый день в городе слышались
разговоры:
- Вы еще не знаете? Он каторжник, отбывший срок. - Кто он? - Да наш
мэр. - Как! Господин Мадлен? - Да. - Неужели? - Его и звали-то не Мадлен, у
него какое-то жуткое имя - не то Бежан, не то Божан, не то Бужан...-Ах, боже
мой! - Его посадили. - Посадили! - В тюрьму, в городскую тюрьму, покамест
его не переведут. - Покамест не переведут! Так его переведут? Куда же это? -
Его еще будут судить в суде присяжных за грабеж на большой дорога
совершенный им в былые годы. - Ну вот! Так я и знала! Слишком уж он был
добрый, слишком хороший, до приторности. Отказался от ордена и раздавал
деньги всем маленьким озорникам, которые попадались ему на дороге. Мне
всегда казалось, что тут дело нечисто.
Особенно возмущались им в так называемых "салонах".
Одна пожилая дама, подписчица газеты Белое знамя, высказала замечание,
измерить всю глубину которого почти невозможно:
- Меня это нисколько не огорчает. Это хороший урок бонапартистам!
Так рассеялся в Монрейле-Приморском миф, называвшийся "г-ном Мадленом".
Только три-четыре человека во всем городе остались верны его памяти. Старуха
привратница, которая служила у него в доме, относилась к их числу.
Вечером того же дня эта почтенная старушка сидела у себя в каморке, все
еще не оправившись от испуга и погруженная в печальные размышления. Фабрика
была закрыта с самого утра, ворота на задоре, улица пустынна. Во всем доме
не было никого, кроме двух монахинь - сестры Перепетуи и сестры Симплиции,
бодрствовавших у тела Фантины.
Около того часа, когда г-н Мадлен имел обыкновение возвращаться домой,
добрая старушка машинально поднялась с места, достала из ящика ключ от
комнаты г-на Мадлена и подсвечник, который он всегда брал с собой,
поднимаясь по лестнице к себе наверх, повесила ключ на гвоздик, откуда он
снимал его обычно, и поставила подсвечник рядом, словно ожидая хозяина.
Потом она опять села на стул и погрузилась в свои мысли. Славная старушка
проделала это совершенно бессознательно.
Только часа через два с лишним она очнулась от своей задумчивости и
воскликнула:
- Господи Иисусе! Подумать только! Я повесила его ключ на гвоздик!
В эту самую минуту окно ее каморки отворилось, в отверстие просунулась
рука, взяла ключ и подсвечник и зажгла восковую свечу от сальной, горевшей
на столе.
Привратница подняла глаза и застыла с разинутым ртом, делая усилие,
чтобы у нее не вырвался крик.
Она узнала эти пальцы, эту руку, рукав этого редингота.
То был г-н Мадлен.
В течение нескольких секунд она не могла вымолвить ни слова, сердце у
нее "захолонуло", как выразилась она, рассказывая впоследствии об этом
приключении.
- О господи! Это вы, господин мэр? - вскричала она наконец. - А я-то
думала, что вы...
Она запнулась, конец ее фразы был бы непочтительным по отношению к
началу. Жан Вальжан все еще оставался для нее господином мэром.
Он докончил ее мысль.
- В тюрьме, - сказал он. - Я и был там. Я выломал железный прут в
решетке окна, спрыгнул с крыши, и вот я здесь. Сейчас я поднимусь к себе
наверх, а вы пришлите ко мне сестру Симплицию. Она, наверное, сидит у тела
бедной женщины.
Старуха повиновалась.
Он не стал просить ее о молчании; он был уверен, что она позаботится о
его безопасности лучше, чем он сам.
Никто так и не узнал впоследствии, каким образом ему удалось проникнуть
во двор, не открывая ворот. У него всегда был при себе запасной ключ от
калитки, но ведь при обыске у него должны были отобрать ключ. Это
обстоятельство так и осталось невыясненным.
Он поднялся по лестнице, которая вела в его комнату.
Дойдя до верхней площадки, он оставил подсвечник на последней
ступеньке, бесшумно открыл дверь, нащупал в темноте и закрыл окно и ставень,
затем воротится за свечой и снова вошел в комнату.
Эта предосторожность была нелишней; как мы помним, окно выходило на
улицу, и на него могли обратить внимание.
Он осмотрелся по сторонам, бросил взгляд на стол, на стул, на постель,
которую не раскрывал уже трое суток. Нигде не было никаких следов беспорядка
позапрошлой ночи. Привратница "прибралась в комнате", но, на этот раз,
аккуратно разложила на столе вынутые из золы два железных наконечника его
палки и монету в сорок су, почерневшую от огня.
Он взял листок бумаги, написал на нем: "Вот два железных наконечника
моей палки и украденная у Малыша Жерве монета в сорок су, о которой я
говорил в суде присяжных", потом переложил на этот листок серебряную монету
и два куска железа так, чтобы они сразу бросились в глаза каждому, кто вошел
бы в комнату. Он вынул из шкафа старую рубаху и разорвал ее. Получилось
несколько кусков полотна - в них он завернул серебряные подсвечники. Кстати
сказать, в нем не было заметно ни торопливости, ни волнения; заворачивая
подсвечники епископа, он жевал кусок черного хлеба. Возможно, что это была
тюремная порция, захваченная им при побеге.
Об этом свидетельствовали хлебные крошки, найденные на полу комнаты при
обыске, произведенном несколько позже.
Кто-то два раза тихо постучал в дверь.
- Войдите, - сказал он.
Вошла сестра Симплиция.
Она была бледна, глаза ее были заплаканы. Свеча дрожала в ее руке.
Жестокие удары судьбы обладают той особенностью, что до какой бы степени
совершенства или черствости мы ни дошли, они извлекают из глубины нашего "я"
человеческую природу и заставляют ее показаться на свет. Потрясения этого
дня снова превратили монахиню в женщину. Она проплакала весь день и теперь
вся дрожала.
Жан Вальжан написал на листке бумаги несколько строк и протянул ей
записку.
- Сестрица! Передайте это нашему кюре! Листок не был сложен. Она
мельком взглянула на него
- Можете прочесть, - сказал он.
Она прочитала: "Я прошу господина кюре распорядиться всем тем, что я
оставляю здесь. Покорно прошу оплатить судебные издержки по моему делу и
похоронить умершую сегодня женщину. Остальное - бедным".
Сестра хотела что-то сказать, но едва могла произнести несколько
бессвязных звуков. Наконец ей удалось выговорить:
- Не угодно ли вам, господин мэр, повидать в последний раз несчастную
страдалицу?
- Нет, - сказал он, - за мной погоня, меня могут арестовать в ее
комнате, а это потревожило бы ее покой.
Едва он успел договорить эти слова, как на лестнице раздался сильный
шум. Послышался топот ног на ступеньках и голос старухи привратницы, громко
и пронзительно кричавшей:
- Клянусь господом богом, сударь, что за весь день и за весь вечер сюда
не входила ни одна душа, а я ведь ни на минуту не отлучалась от дверей!
Мужской голос возразил:
- Однако в этой комнате горит свет.
Они узнали голос Жавера.
Расположение комнаты было таково, что дверь, открываясь, загораживала
правый угол. Жан Вальжан задул восковую свечу и стал в этот угол.
Сестра Симплиция упала на колени возле стола.
Дверь отворилась.
Вошел Жавер.
Из коридора слышалось перешептывание нескольких человек и уверения
привратницы.
Монахиня не поднимала глаз. Она молилась.
Свеча, поставленная ею на камин, едва мерцала.
Жавер увидел сестру и в замешательстве остановился на пороге.
Вспомним, что сущностью Жавера, его основой, его родной стихией было
глубокое преклонение перед всякой властью. Он был цельной натурой и не
допускал для себя ни возражений, ни ограничений. И, разумеется, духовная
власть стояла для него превыше всякой другой: он был набожен, соблюдал
обряды и был так же педантичен в этом отношении, как и во всех остальных. В
его глазах священник был духом, не знающим заблуждения, монахиня -
существом, не ведающим греха. То были души, жившие за глухой оградой, и
единственная дверь ее открывалась лишь затем, чтобы пропустить в наш грешный
мир истину.
Когда он увидел сестру, первым его побуждением было удалиться.
Однако в нем говорило и другое чувство, чувство долга, владевшее им и
властно толкавшее его в противоположную сторону. Следующим его побуждением
было - остаться и по крайней мере осмелиться задать вопрос.
Перед ним была та самая сестра - Симплиция, которая не солгала ни разу в
жизни. Жавер знал об этом и именно по этой причине особенно преклонялся
перед ней.
- Сестрица! - сказал он. - Вы одна в этой комнате?
Наступила ужасная минута. Бедная привратница едва не лишилась сознания.
Сестра подняла глаза и ответила:
- Да.
- Значит, - продолжал Жавер, - простите меня за настойчивость, но я
выполняю свой долг, - значит вы не видели сегодня вечером одну личность,
одного человека? Он сбежал, мы ищем его. Вы не видели человека по имени Жан
Вальжан?
- Нет, - ответила сестра.
Она солгала. Она солгала дважды, раз за разом, без колебаний, без
промедления, с такой быстротой, с какой человек приносит себя в жертву.
- Прошу прощения, - сказал Жавер и, низко поклонившись, вышел.
О святая девушка! Вот уже много лет, как тебя нет в этом мире; ты уже
давно соединилась в царстве вечного света со своими сестрами-девственницами
и братьями-ангелами. Да зачтется тебе в раю эта ложь!
Свидетельство сестры было столь убедительно для Жавера, что он даже не
заметил одного странного обстоятельства: на столе стояла другая свеча,
только что потушенная и еще чадившая.
Час спустя какой-то человек, пробираясь сквозь деревья и густой туман,
быстро удалялся от Монрейля-Приморского по направлению к Парижу. Этот
человек был Жан Вальжан. Показаниями двух или трех возчиков, встретивших его
дорогой, было установлено, что он нес какой-то сверток и что на нем была
надета блуза. Где он взял ее? Неизвестно. Впрочем, за несколько дней до того
в фабричной больнице умер старик рабочий, который не оставил после себя
ничего, кроме блузы. Не была ли это та самая блуза?
Еще несколько слов о Фантине.
У всех нас есть одна общая мать-земля. Этой-то матери и возвратили
Фантину.
Кюре считал, что хорошо поступил, - и, может быть, действительно
поступил хорошо, - сохранив возможно большую часть денег, оставленных Жаном
Вальжаном, для бедных. В конце концов о ком тут шла речь? Всего лишь о
каторжнике и о публичной женщине. Вот почему он крайне упростил погребение
Фантины, ограничившись самым необходимым-то есть общей могилой.
Итак, Фантину похоронили в том углу кладбища, который принадлежит всем
и никому, в углу, где хоронят бесплатно и где бедняки исчезают без следа. К
счастью, бог знает, где отыскать душу. Фантину опустили в гробовую тьму,
среди костей, неведомо кому принадлежавших; прах ее смешался с прахом других
людей. Она была брошена в общую яму. Ее могила была подобна ее ложу.
В прошлом (1861) году, солнечным майским утром, прохожий,
рассказывающий эту историю, прибыв из Нивеля, направлялся в Ла - Гюльп. Он
шел по широкому обсаженному деревьями шоссе, которое тянулось по цепи
холмов, то поднимаясь, то опускаясь как бы огромными волнами. Он миновал
Лилуа и Буа - Сеньер - Иссак. На западе уже виднелась крытая шифером
колокольня Брен - л'Алле, похожая на перевернутую вазу. Он оставил позади
раскинувшуюся на холме рощу и, на повороте проселка, около какого-то подобия
виселицы, источенной червями, с надписью: "Старая застава N 4", кабачок,
фасад которого украшала вывеска: "На вольном воздухе. Частная кофейная
Эшабо".
Пройдя еще четверть лье, он спустился в небольшую долину, где, вытекая
из-под мостовой арки в дорожной насыпи, струился ручей. Не густые, но
ярко-зеленые деревья, оживлявшие долину по одну сторону шоссе, разбегались
на противоположной стороне по лугам и в живописном беспорядке тянулись к
Брен - л'Алле.
Направо, на краю дороги, виднелся постоялый двор, четырехколесная
тележка перед воротами, большая вязанка жердей для хмеля, плуг, куча
хворосту возле живой изгороди, дымившаяся в квадратной яме известь,
лестница, прислоненная к старому открытому сараю с соломенными перегородками
внутри. Молодая девушка полола в поле, где трепалась на ветру огромная
желтая афиша, возвещавшая, по всей вероятности, о ярмарочном представлении
по случаю храмового праздника. За углом постоялого двора, вдоль лужи, в
которой плескалась стая уток, пролегала скверно вымощенная дорожка,
углублявшаяся в чащу кустарника. Туда и направился прохожий.
Пройдя около сотни шагов вдоль ограды XV столетия, увенчанной острым
щипцом из цветного кирпича, он очутился перед большими каменными сводчатыми
воротами с прямым поперечным брусом над створками в суровом стиле Людовика
XIV и двумя плоскими медальонами по сторонам. Фасад здания, такого же
строгого стиля, возвышался над воротами; стена, перпендикулярная фасаду,
почти вплотную подходила к воротам, образуя прямой угол. Перед ними на
поляне валялись три бороны, сквозь зубья которых пробивались весенние цветы.
Ворота были заперты. Затворялись они двумя ветхими створками, на которых
висел старый, заржавленный молоток.
Солнце светило ярко; ветви деревьев тихо покачивались с тем нежным
майским шелестом, который, кажется, исходит скорее от гнезд, нежели от
листвы, колеблемой ветерком. Смелая пташка, видимо влюбленная, звонко
заливалась меж ветвей раскидистого дерева.
Прохожий нагнулся и внизу, с левой стороны правого упорного камня
ворот, разглядел довольно широкую круглую впадину, похожую на внутренность
шара. В эту минуту ворота распахнулись и появилась крестьянка.
Она увидела прохожего и догадалась, на что он смотрит.
- Сюда попало французское ядро, - сказала она и добавила: - А вот
здесь, повыше, на воротах, около гвоздя, - это след картечи, но она не
пробила дерева насквозь.
- Как называется эта местность? - спросил прохожий.
- Гугомон, - ответила крестьянка.
Прохожий выпрямился, сделал несколько шагов и заглянул за изгородь. На
горизонте, сквозь деревья, он заметил пригорок, а на этом пригорке нечто,
похожее издали на льва.
Он находился на поле битвы при Ватерлоо.
Гугомон - вот то зловещее место, начало противодействия, первое
сопротивление, встреченное при Ватерлоо великим лесорубом Европы, имя
которого Наполеон, первый неподатливый сук под ударом его топора.
Некогда это был замок, ныне - всего только ферма. Гугомон для знатока
старины - "Гюгомон". Этот замок был воздвигнут Гюго, сиром де Сомерель, тем
самым, который внес богатый вклад в шестое капелланство аббатство Вилье.
Прохожий толкнул ворота и, задев локтем стоявшую под их сводом старую
коляску, вошел во двор.
Первое, что поразило его на этом внутреннем дворе, были ворота в стиле
XVI века, похожие на арку, ибо все вокруг них обрушилось. Развалины часто
производят величественное впечатление. Близ арки в стене находились другие
сводчатые ворота времен Генриха IV, сквозь которые видны были деревья
фруктового сада. Около этих ворот - навозная яма, мотыги, лопаты, тачки,
старый колодец с каменной плитой на месте передней стенки и железной
вертушкой на вороте, резвящийся жеребенок, индюк, распускающий веером хвост,
часовня с маленькой звонницей, грушевое дерево в цвету, осеняющее ветвями
стену часовни, - таков этот двор, завоевать который было мечтой Наполеона.
Если бы он сумел овладеть им, то, быть может, этот уголок земли сделал бы
его владыкой мира. Тут куры роются в пыли. Рычит большая собака; она щерит
клыки и заменяет теперь англичан.
Англичане не могли не вызвать изумления. Четыре гвардейские роты Кука в
течение семи часов выдерживали ожесточенный натиск целой армии.
Гугомон, изображенный на карте в горизонтальной плоскости, включая все
строения и огороженные участки, представляет собой неправильный
прямоугольник со срезанным углом. В этом углу, под защитой стены, с которой
можно было обстреливать в упор атакующих, и находятся южные ворота. В
Гугомоне двое ворот: южные - ворота замка, и северные - ворота фермы.
Наполеон направил против Гугомона своего брата Жермона; здесь столкнулись
дивизии Гильемино, Фуа и Башлю; почти весь корпус Рейля тут был введен в бой
и погиб. Келлерман потратил весь свой запас ядер на эту героическую стену.
Отряд Бодюэна с трудом проник в Гугомон с севера, а бригада Суа хоть и
ворвалась туда с юга, но овладеть им не смогла.
Строения фермы окружают двор с юга. Часть северных ворот, разбитых
французами, висит, зацепившись за стену. Это четыре доски, приколоченные к
двум перекладинам, и на них отчетливо видны глубокие шрамы, следы атаки.
В глубине двора видны полуоткрытые северные ворота с заплатой из досок
на месте вышибленной французами и висящей теперь на стене створки. Они
проделаны в кирпичной с каменным основанием стене, замыкающей двор с севера.
Это обыкновенные четырехугольные проходные ворота, какие можно видеть на
всех фермах: две широкие створки, сколоченные из необтесанных досок. За ними
расстилаются луга. За этот вход бились ожесточенно. На косяках ворот долго
оставались следы окровавленных рук. Именно здесь был убит Бодюэн.
Еще и сейчас ураган боя ощущается на дворе; здесь запечатлен его ужас;
неистовство рукопашной схватки словно застыло в самом ее разгаре, это живет,
а то умирает; кажется, все это было вчера. Рушатся стены, падают камни,
стонут бреши; проломы похожи на раны; склонившиеся и дрожащие деревья будто
силятся бежать отсюда.
Этот двор в 1815 году был застроен теснее, чем ныне. Постройки, которые