укорять провидение или давать советы обществу; но, видите ли, позорное
существование, из которого я пробовал выбраться, губительно само по себе.
Каторга создает каторжника. Вдумайтесь в это, прошу вас. До галер я был
бедным крестьянином, очень неразвитым, почти совсем темным; каторга
переделала меня. Я был тупым - я стал злым; я был поленом - я стал
раскаленной головней. Впоследствии снисходительность и доброта спасли меня,
подобно тому как суровость погубила раньше. Но, простите, вы ведь не можете
понять всего того, о чем я говорю с вами. Дома у меня, в камине, в куче золы
вы найдете монету в сорок су, которую я украл у Малыша Жерве семь лет назад.
Больше мне нечего добавить. Арестуйте меня. О боже! Господин помощник
прокурора качает головой, вы говорите: "Господин Мадлен сошел с ума". Вы не
верите мне! Как это мучительно! Но по крайней мере не осуждайте этого
человека! Как? Эти люди не узнают меня? Хотел бы я, чтобы здесь был Жавер.
Вот кто узнал бы меня сразу!
Невозможно передать оттенок добродушной и безнадежной грусти,
прозвучавшей в этих словах.
Он обернулся к трем каторжникам:
- А вот я вас сразу узнал! Бреве! Помните ли вы...
Он запнулся, помолчал, колеблясь, потом спросил:
- Помнишь ли ты вязаные подтяжки шашками, которые ты носил на каторге?
Бреве вздрогнул от удивления и испуганно осмотрел говорившего с головы
до ног. Тот продолжал:
- Шенильдье или Шельмадье, как ты называешь себя! У тебя сожжено все
правое плечо, потому что как-то раз ты прислонился плечом к жаровне с
раскаленными углями, чтобы уничтожить три буквы: П. К. Р. {П. К. Р.-
пожизненные каторжные работы.} Но они видны до сих пор. Отвечай: это правда?
- Правда, - ответил Шенильдье.
Он обратился к Кошпайю:
- Кошпай! На сгибе левой руки у тебя выжжена порохом синяя надпись. Это
дата высадки императора в Канне, первое марта тысяча восемьсот пятнадцатого
года. Засучи рукав.
Кошпай засучил рукав, все взгляды устремились на его обнаженную руку.
Жандарм ближе поднес лампу; дата была видна.
Несчастный обернулся к публике и к судьям с улыбкой, которую все,
видевшие ее, до сих пор не могут вспомнить без содрогания.
То была улыбка торжества, то была также улыбка отчаянья.
- Теперь вы видите, что я Жан Вальжан, - сказал он.
В этой зале не было больше ни судей, ни обвинителей, ни жандармов;
здесь были только напряженные взгляды и растроганные сердца. Ни один человек
не помнил о той роли, которую ему надлежало играть; товарищ прокурора забыл,
что он здесь для того, чтобы обвинять, председатель - что он здесь для того,
чтобы председательствовать, защитник - что он здесь для того, чтобы
защищать. Поразительная вещь: ни один вопрос не был задан, ни один из
представителей власти не вмешался. Особенность возвышенных зрелищ состоит в
том, что они захватывают все души и всех свидетелей превращают в зрителей.
Никто, быть может, не отдавал себе отчета в своих чувствах; никто, конечно,
не понимал, что перед ним сияет свет великой души; но все чувствовали себя
внутренне ослепленными.
Теперь уже не было сомнений, что перед судом стоит настоящий Жан
Вальжан. Это было ясно как день. Его появление рассеяло мрак, окутывавший
дело еще несколько минут назад. Никакие объяснения были уже не нужны, все
присутствовавшие, словно пронзенные электрической искрой, словно по наитию,
поняли сразу и с первого взгляда простую, но изумительную историю человека,
который пришел донести на себя, чтобы другой человек не был осужден вместо
него. Подробности, колебания, мелкие затруднения потонули во всепоглощающем
сиянии этого поступка.
Впечатление длилось недолго, но оно было непреодолимо.
- Я не хочу больше нарушать порядок судебного заседания, - продолжал
Жан Вальжан. - Никто не задерживает меня, и я ухожу. У меня еще много дела.
Господин товарищ прокурора знает, кто я, знает, куда я еду, и может
арестовать меня, когда ему будет угодно.
Он направился к выходу. Ни один голос не раздался ему вслед, ни одна
рука не поднялась, чтобы ему помешать. Толпа расступилась, давая ему дорогу.
В эту минуту в нем было что-то божественное, что-то такое, благодаря чему
тысячи людей почтительно расступаются перед одним человеком. Он медленно
прошел сквозь толпу. Неизвестно, кто отворил ему дверь, достоверно одно -
она распахнулась перед ним, когда он подошел к ней. На пороге он обернулся и
сказал:
- Господин товарищ прокурора! Я в вашем распоряжении.
Затем он повернулся к публике:
- Вы все, - все, кто находится здесь, - наверное, считаете меня
достойным сожаления, не так ли? Боже мой! А я, когда подумаю о том, чего я
чуть было не сделал, считаю себя достойным зависти. И все-таки я предпочел
бы, чтобы всего этого не случилось.
Он вышел, и дверь затворилась за ним так же, как и отворилась, ибо тот,
кто совершает высокие деяния, может быть уверен в том, что в толпе всегда
найдутся люди, готовые оказать ему услугу.
Менее чем через час вердикт присяжных снял всякое обвинение с лица,
именуемого Шанматье, и Шанматье, немедленно выпущенный на свободу, ушел
пораженный, решив, что все сошли с ума, и ничего не понимая во всем этом
бреде.




    * КНИГА ВОСЬМАЯ. УДАР РИКОШЕТОМ







    Глава первая. В КАКОМ ЗЕРКАЛЕ ГОСПОДИН МАДЛЕН ВИДИТ СВОИ ВОЛОСЫ





Светало. Фантина провела всю ночь в жару, не смыкая глаз, однако
бессонница ее была полна радостных видений; под утро она заснула.
Воспользовавшись этим, сестра Симплиция, ни на шаг не отходившая от больной,
пошла приготовить ей новую порцию хинной настойки. Почтенная сестра уже
несколько минут находилась в больничной аптеке и, низко нагнувшись над
снадобьями и пузырьками, напряженно всматривалась в предметы, еще окутанные
предутренней мглой. Вдруг она повернула голову и слегка вскрикнула - перед
ней стоял г-н Мадлен. Он вошел в комнату совершенно бесшумно.
- Как! Это вы, господин мэр? - воскликнула она.
Он спросил вполголоса:
- Как здоровье этой бедной женщины?
- Сейчас ничего. Но, знаете, вчера она порядков напугала нас.
И тут сестра рассказала ему о том, что произошло накануне, о том, что
Фантине было очень худо, а теперь лучше, так как она думает, что г-н мэр
уехал в Монфермейль за ее дочуркой. Сестра не решилась расспрашивать г-на
мэра, но по его виду она сразу поняла, что он приехал не оттуда.
- Это хорошо, - сказал он, - вы правильно поступили, что не разуверяли
ее.
- Да, господин мэр, - продолжала сестра, - но что мы ей скажем теперь,
когда она увидит вас одного, без ребенка?
Он задумался.
- Бог наставит нас, - сказал он.
- Однако нельзя же солгать, - прошептала сестра.
В комнате стало совсем светло. Лицо г-на Мадлена было теперь ярко
освещено. Случайно сестра подняла глаза.
- О боже! - вскричала она. - Что это с вами случилось, сударь? Ваши
волосы совсем побелели.
- Побелели? - повторил он.
У сестры Снмплиции не было зеркала; она порылась в сумке с
инструментами и вынула оттуда зеркальце, которым обычно пользовался
больничный врач, чтобы удостовериться, что больной умер и уже не дышит. Г-н
Мадлен взял зеркальце, взглянул на свои волосы и сказал:
- В самом деле!
Он произнес эти слова с полным равнодушием, видимо, думая о другом.
От всего этого на сестру пахнуло чем-то леденящим и неведомым.
Он спросил:
- Можно мне повидать ее?
- А что, господин мэр, разве вы не пошлете за ее ребенком? - произнесла
сестра, с трудом решившись на такой вопрос.
- Непременно, но на это понадобится не менее двух, а то и трех дней.
- Если бы до тех пор вы не показывались ей, господин мэр, - робко
продолжала сестра, - то она так и не узнала бы, что вы вернулись, и было бы
нетрудно убедить ее потерпеть еще немного, а когда ребенок приедет, то,
разумеется, она решит, что вы приехали вместе с ним. И тогда не пришлось бы
прибегать ко лжи.
Господин Мадлен задумался, потом сказал с присущей ему спокойной
серьезностью:
- Нет, сестрица, я должен ее увидеть. Быть может, мне надо будет
поторопиться.
Монахиня, видимо, не заметила этого "быть может", придававшего словам
мэра непонятный и странный смысл. Опустив глаза, она почтительно ответила
ему, понизив голос:
- Она спит, но раз это нужно, господин мэр, войдите к ней.
Он сделал замечание относительно какой-то двери, которая закрывалась со
скрипом и могла разбудить больную, затем вошел в комнату, где лежала
Фантина, подошел к кровати и приоткрыл полог. Она спала. Дыхание вылетало у
нее из груди со зловещим шумом, характерным для болезней такого рода и
раздирающим сердце бедных матерей, когда они бодрствуют ночью у постели
своего спящего ребенка, приговоренного к смерти. Однако это затрудненное
дыхание почти не нарушало невыразимой ясности, разлитой на ее лице и
преобразившей ее во сне. Бледность превратилась у нее в белизну, щеки алели
легким румянцем. Длинные золотистые ресницы, сомкнутые и опущенные,
единственное украшение, оставшееся ей от былой невинности и молодости,
слегка трепетали. Все ее тело дрожало словно от движения каких-то невидимых
шелестящих крыльев, готовых раскрыться и унести ее ввысь. Увидев ее, сейчас
никто не поверил бы, что перед ним почти безнадежно больная. Она походила на
существо, собирающееся улететь, а не умереть.
Ветка вздрагивает, когда рука человека приближается к ней, чтобы
сорвать цветок; она и уклоняется, и поддается. В человеческом теле бывает
что-то похожее на это содрогание, когда таинственная рука смерти готовится
унести душу.
Некоторое время Мадлен стоял неподвижно у этого ложа, глядя то на
больную, то на распятие, точно так же, как два месяца назад, в тот день,
когда он впервые пришел навестить ее в этом убежище. Они снова были тут, и
оба делали то же, что и тогда: она спала, он молился. Но только за эти два
месяца в ее волосах проступила седина, а волосы Мадлена совсем побелели.
Сестра не вошла к Фантине, но он стоял у кровати, приложив палец к
губам, словно в комнате был еще кто-то, кого надо было просить о молчании.
Вдруг Фантина открыла глаза, увидела его и сказала совершенно спокойно
и с улыбкой:
- А Козетта?



    Глава вторая. ФАНТИНА СЧАСТЛИВА





Она не сделала ни одного движения, говорившего об удивлении или
радости; она вся была воплощенная радость. Этот простой вопрос: "А Козетта?"
- задан был с таким глубоким доверием, с таким спокойствием, с таким полным
отсутствием тревоги или сомнения, что Мадлен не нашелся, что ответить. Она
продолжала:
- Я знала, что вы здесь. Я спала, но видела вас. Я вижу вас уже давно.
Всю ночь я следила за вами взглядом. Вы были в каком-то сиянии, вас окружали
ангелы.
Он поднял глаза к распятию.
- Но скажите же мне, где Козетта? - продолжала она. - Почему вы не
положили ее ко мне в постель? Тогда я увидела бы ее сразу, как только
проснулась.
Он бессознательно ответил ей что-то, но впоследствии не мог припомнить,
что именно.
К счастью, в эту минуту вошел врач, которого успели предупредить. Он
пришел на помощь к Мадлену.
- Голубушка! - сказал врач. - Успокойтесь! Ваш ребенок здесь.
Глаза у Фантины заблестели, осветив все ее лицо. Она сложила руки с
выражением самой горячей и самой нежной мольбы.
- О, принесите же мне ее! - вскричала она.
Трогательная иллюзия матери! Козетта все еще была для нее маленьким
ребенком, которого носят на руках.
- Нет, - возразил врач, - не сейчас. Вас еще немного лихорадит. Вид
ребенка взволнует вас, а вам это вредно. Сначала мы вылечим вас.
Она перебила его:
- Но ведь я уже здорова, здорова! До чего он глуп, этот доктор! Вы
слышите? Я хочу видеть моего ребенка, хочу и все!
- Вот видите, как вы горячитесь, - сказал врач. - До тех пор, пока вы
будете так себя вести, я не разрешу вам держать у себя дочку. Недостаточно
увидеть ребенка, надо жить для него. Когда вы будете благоразумны, я сам
приведу его к вам.
Бедная мать опустила голову.
- Простите меня, господин доктор, очень прошу вас, простите меня! В
прежнее время я бы не стала так разговаривать, но со мной случилось столько
несчастий, что иной раз я и сама не знаю, что говорю. Я понимаю: вы боитесь,
чтобы я не разволновалась, я буду ждать, сколько вы захотите, но, клянусь
вам, мне не причинило бы вреда, если бы я взглянула на мою дочурку. Все
равно я вижу ее; она так и стоит у меня перед глазами со вчерашнего вечера.
Знаете, что? Если бы мне принесли ее сейчас, я бы стала тихонечко
разговаривать с ней, и все. Разве не понятно, что я хочу видеть своего
ребенка, за которым ради меня ездили в Монфермейль? Я не сержусь. Я уверена,
что скоро буду счастлива. Всю ночь я видела что-то белое и какие-то фигуры,
которые мне улыбались. Когда господин доктор захочет, тогда он и принесет
мне Козетту. У меня уже нет жара, я выздоровела. Я чувствую, что у меня все
прошло, но я буду вести себя так, как будто еще больна, и не стану
двигаться, чтобы сделать приятное сестрицам. Когда все увидят, что я
спокойна, то скажут: надо дать ей ребенка.
Мадлен сидел на стуле рядом с кроватью. Она повернулась к нему. Видно
было, что она изо всех сил старается казаться спокойной и "быть умницей",
как она выражалась в своем болезненном бессилии, похожем на детскую
слабость, - старается для того, чтобы все увидели ее спокойствие и позволили
привести к ней Козетту. Однако, как она ни сдерживалась, она все же не могла
не забросать г-на Мадлена вопросами:
- Хорошо ли вы съездили, господин мэр? О, какой вы добрый, что поехали
за ней! Скажите мне только одно: как ее здоровье? Хорошо ли она перенесла
дорогу? Она и не узнает меня. Как это грустно! Она забыла меня за столько
времени, бедная крошка! Дети ведь такие беспамятные! Все равно что птички.
Сегодня видят одно, завтра другое и сразу все забывают. По крайней мере
чистое ли было на ней белье? В чистоте ли держали ее эти Тенардье? Как они
ее кормили? О, если бы вы знали, как я мучилась, когда задавала себе все эти
вопросы в пору нужды! Теперь все прошло. Я так рада! Ах, как бы мне хотелось
увидеть ее! Скажите, господин мэр, понравилась вам моя дочурка? Ведь,
правда, она красавица? Вы, наверно, очень озябли в дилижансе? Скажите,
неужели нельзя принести ее сюда хоть на минуточку? А потом сейчас же унести
обратно? Вы ведь здесь хозяин, и если бы вы захотели...
Он взял ее за руку.
- Козетта красавица, - сказал он. - Козетта здорова, вы скоро увидите
ее, только успокойтесь. Вы говорите слишком быстро и к тому же высовываете
руку из-под одеяла, а от этого у вас кашель.
В самом деле, приступы удушливого кашля прерывали Фантину чуть не на
каждом слове.
Фантина не стала возражать; она испугалась, что нарушила чересчур
пылкими мольбами то доверие, которое ей хотелось внушить окружающим, и
принялась болтать о посторонних вещах.
- Не правда ли, Монфермейль - довольно красивое место? Летом туда ездят
на прогулку. Как идут дела у Тенардье? В тех краях бывает мало народу. Это
не постоялый двор, а какая-то харчевня.
Не выпуская ее руки, Мадлен смотрел на нее с тревогой; было ясно, что
он пришел сказать ей нечто такое, перед чем теперь мысленно отступал. Врач,
навестив больную, ушел, и с ними оставалась только сестра.
Внезапно среди наступившей тишины раздался возглас Фантины:
- Я слышу ее! Боже мой, я слышу ее! Она протянула руку, чтобы все
помолчали, и, затаив дыхание, стала прислушиваться.
Во дворе играл ребенок-дочка привратницы или какой-нибудь из работниц.
Подобные случайности всегда имеют место в развертывающемся таинственном
спектакле трагических происшествий, словно играя в нем свою роль. Девочка
резвилась, бегала, чтобы согреться, смеялась и звонко пела. Увы! В какие
только человеческие переживания не вторгаются иногда детские игры! Песенку
этой девочки и услыхала Фантина.
- О! - вскричала она. - Это моя Козетта! Я узнаю ее голосок!
Ребенок исчез так же быстро, как появился; голосок умолк; Фантина
прислушивалась еще некоторое время, потом лицо ее омрачилось, Мадлен
услышал, как она прошептала:
- Какой дурной человек этот доктор. Он не позволяет мне увидеть мою
дочку! У него и лицо злое.
Однако радостные мысли снова вернулись к ней. Откинув голову на
подушку, она продолжала говорить сама с собой:
- Какие мы с ней будем счастливые! Во-первых, у нас будет садик!
Господин Мадлен обещал мне это. Моя дочурка будет играть в саду. Она уже,
наверно, знает азбуку. Я заставлю ее читать по складам. Она станет бегать по
траве за бабочками. А я буду смотреть на нее. А потом она пойдет к
причастию. Кстати! Когда же она в первый раз пойдет к причастию?
Она начала считать по пальцам.
- ...Один, два, три, четыре... сейчас ей семь. Значит, через пять лет.
Она наденет белую вуаль и ажурные чулочки, она будет похожа на маленькую
женщину. О добрая моя сестрица! Вы еще не знаете, до чего я глупа - я думаю
о том, как моя дочь пойдет к первому причастию!
Она рассмеялась.
Он уже не держал руку Фантины. Он слушал ее слова, как слушают
дуновение ветерка, - опустив глаза в землю, углубившись в свои бездонные
думы. Вдруг она замолчала, и он машинально поднял глаза. Вид Фантины испугал
его.
Она больше не говорила, она больше не дышала; она приподнялась на своем
ложе, ее худое плечо выглянуло из-под спустившейся сорочки; лицо, такое
сияющее за минуту перед тем, было теперь мертвенно-бледно; расширенными от
ужаса глазами она как будто пристально вглядывалась во что-то страшное,
находившееся на другом конце комнаты.
- Боже мой! - вскричал он. - Что с вами, Фантина?
Она не ответила, она не отрывала глаз от того, на что смотрела; она
коснулась одной рукой его плеча, а другой сделала ему знак оглянуться.
Он обернулся и увидел Жавера.



    Глава третья. ЖАВЕР ДОВОЛЕН





Вот что произошло.
Пробило половину первого ночи, когда г-н Мадлен вышел из залы
аррасского суда. Вернувшись в гостиницу, он как раз успел сесть в почтовую
карету, в которой, как мы помним, он заранее заказал себе место. Около шести
часов утра он приехал в Монрейль - Приморский и первым делом отправил по
почте свое письмо к Лафиту, а затем зашел в больницу навестить Фантину.
Едва он успел покинуть залу заседаний суда присяжных, как товарищ
прокурора, оправившись от потрясения, выступил с речью, в которой, оплакивая
внезапное помешательство почтенного мэра города Монрейля -Приморского,
заявил, что его уверенность в виновности подсудимого ничуть не поколебалась
в связи с этим странным происшествием, которое, конечно, получит свое
объяснение впоследствии и пока что требует осуждения Шанматье, несомненно
являющегося истинным Жаном Вальжаном. Упорство товарища прокурора находилось
в явном противоречии с мнением всех - публики, судей и присяжных. Защитник с
легкостью опроверг его слова и установил, что благодаря признаниям г-на
Мадлена - другими словами, истинного Жана Вальжана - все дело в корне
изменилось и что перед присяжными находится невинный. Он извлек из этого
несколько сентенций, к сожалению, уже не новых, относительно судебных ошибок
и т. д., и т. д.; председатель в заключительной речи присоединился к
защитнику, и через несколько минут присяжные объявили Шанматье непричастным
к делу.
Однако товарищу прокурора требовался какой-нибудь Жан Вальжан, и,
потеряв Шанматье, он ухватился за Мадлена.
Немедленно после освобождения Шанматье товарищ прокурора уединился с
председателем. Они обсудили вопрос "касательно нового обвиняемого,
касательно особы г-на мэра города Монрейля - Приморского и касательно
необходимости его задержать". Эта коллекция "касательных" принадлежит перу
г-на товарища прокурора и собственноручно включена им в подлинник его
донесения главному прокурору. Волнение председателя уже улеглось, и он не
стал особенно возражать. Как-никак, а правосудие должно было вершиться своим
порядком. К тому же, если уж договаривать до конца, председатель, человек
незлой и довольно неглупый, был в то же время правоверным роялистом, почти
фанатиком, и его покоробило, что когда-то мэр Монрейля - Приморского, говоря
о высадке в Канне, употребил слово император, а не Буонапарте.
Итак, приказ об аресте был изготовлен. Товарищ прокурора послал его в
Монрейль - Приморский с нарочным, наказав последнему мчаться во весь опор и
передать пакет полицейскому надзирателю Жаверу.
Жавер вернулся в Монрейль - Приморский немедленно после дачи показаний.
Жавер только что встал, когда нарочный вручил ему постановление об
аресте и приказ о доставке арестованного.
Нарочный тоже был из агентов полиции, человек многоопытный, и он в двух
словах осведомил Жавера обо всем, что произошло в Аррасе. Приказ об аресте,
подписанный товарищем прокурора, гласил: "Полицейскому надзирателю Жаверу
предписывается задержать сьера Мадлена, мэра Монрейля-Приморского, в лице
коего суд на заседании от сего числа опознал отпущенного на волю каторжника
Жана Вальжана".
Если бы при входе Жавера в переднюю больницы его увидел человек
посторонний, то он никогда не догадался бы по его внешнему виду о том, что
происходит в его душе, и не заметил бы ничего необыкновенного. Жавер был
холоден, спокоен, серьезен, его седые волосы были аккуратно приглажены на
висках, и по лестнице он поднялся своим обычным неторопливым шагом. Однако,
если бы человек, изучивший его, внимательно присмотрелся к нему, он ощутил
бы трепет. Застежка кожаного воротничка Жавера, вместо того чтобы быть
сзади, как полагалось, приходилась под левым ухом. Это выдавало невероятное
возбуждение.
Жавер был цельной натурой и не допускал ни одного пятнышка ни на
обязанностях своих, ни на мундире; он был методически строг в отношении
пуговиц своей одежды.
Если ему случилось неправильно застегнуть воротничок - значит, в душе
его произошла такая буря, какую можно было бы назвать внутренним
землетрясением.
Захватив с собой одного капрала и четырех солдат с ближайшего
полицейского участка, он пошел прямо в больницу, оставил солдат во дворе и
попросил ничего не подозревавшую привратницу, привыкшую к тому, что
вооруженные люди спрашивают г-на мэра, указать ему, где лежит Фантина.
Дойдя до палаты Фантины, Жавер повернул ключ, с осторожностью сиделки
или сыщика отворил дверь и вошел.
Точнее сказать, не вошел, а остановился на пороге полуоткрытой двери,
не снимая шляпы и засунув левую руку за борт наглухо застегнутого сюртука.
Под мышкой у него виднелся свинцовый набалдашник его огромной трости, конец
которой исчезал за спиной.
С минуту он простоял никем не замеченный. Внезапно Фантнна подняла
глаза, увидела его и заставила обернуться Мадлена.
В тот миг, когда взгляд Мадлена встретился со взглядом Жавера, Жавер
стал страшен, хотя он и не двинулся с места, не шевельнулся, не приблизился
ни на шаг. Ни одно человеческое чувство не способно вселить такой ужас,
какой иногда способна вселить радость.
То было лицо Сатаны, который вновь обрел своего грешника.
Уверенность в том, что наконец-то Жан Вальжан находится в его власти,
вызвала наружу все чувства, скрывавшиеся в душе Жавера. Вся тина со дна
взбаламученного моря всплыла на поверхность. Чувство унижения, вызванное
тем, что он было потерял след и в течение нескольких минут принимал Шанматье
за другого, исчезло, вытесненное гордостью сознания, что он угадал истину с
самого начала и что его безошибочный инстинкт так долго сопротивлялся
обману. Жавер был доволен, и его повелительная осанка ясно говорила об этом.
Все, что есть уродливого в торжестве, распустилось пышным цветом на его
узком лбу. Здесь во всей своей наготе явило себя все ужасное, чем веет от
самодовольной человеческой физиономии.
Жавер был на седьмом небе. Не отдавая себе ясного отчета, но
бессознательно и смутно ощущая свою необходимость и свой успех, он, Жавер,
олицетворял сейчас свет, истину и справедливость в их священной функции - в
уничтожении зла. За ним, вокруг него, где-то в бесконечной дали, стояли
власть, здравый смысл, судебное решение, полицейская совесть, общественная
кара - все звезды его неба. Он защищал порядок, он извлекал из закона громы
и молнии, он мстил за общество, он оказывал поддержку абсолюту; окруженный
ореолом, он словно стал выше ростом; в его победе еще жил отзвук вызова и
поединка: он стоял надменный, блистательный; какое-то пугающее животное
начало свирепого ангела мщения, казалось, проступало в нем; в грозной тени
свершаемого им дела неясно вырисовывался пламенеющий меч социального
правосудия, который судорожно сжимала его рука; счастливый и негодующий, он
топтал каблуком преступление, порок, бунт, грех, ад; он сиял, он искоренял,
он улыбался, и было какое-то неоспоримое величие в этом чудовищном архангеле
Михаиле.
Жавер был страшен, но в нем не было ничего низкого.
Честность, искренность, прямодушие, убежденность, преданность долгу -
это свойства, которые, свернув на ложный путь, могут стать отталкивающими,
но и тут они остаются значительными; величие, присущее человеческой совести,
не покидает их даже тогда, когда они внушают ужас. У этих добродетелей есть
лишь один порок-заблуждение. Безжалостная искренняя радость фанатика, при
всей ее жестокости, излучает некое сияние, зловещее, но внушающее уважение.
Сам того не сознавая, Жавер в своем непомерном восторге был достоин жалости,
как всякий торжествующий невежда. И ничто не могло бы произвести более
мучительное и более страшное впечатление, чем это лицо, на котором, если