Страница:
Лобо собрал триста человек. Построили баррикады при входе в селение, но при
первом же залпе прусской артиллерии все снова бросились бежать, и Лобо был
взят в плен. До сих пор видны следы этого залпа на коньке полуразвалившегося
кирпичного дома справа от дороги, в нескольких минутах езды от Женапа.
Пруссаки ринулись на Женап, разъяренные, по-видимому, такой бесславной
победой. Преследование французов приняло чудовищные формы. Блюхер отдал
приказ о поголовном истреблении. Мрачный пример подал этому Роге, грозивший
смертью всякому французскому гренадеру, который привел бы к нему прусского
пленного. Блюхер превзошел Роге. Дюгем, генерал молодой гвардии, прижатый к
двери женапской харчевни, отдал свою шпагу гусару смерти, тот взял оружие и
убил пленного. Победа закончилась истреблением побежденных. Вынесем же
приговор, коль скоро мы олицетворяем собою историю: старик Блюхер опозорил
себя. Эта жестокость довершила бедствие. Отчаявшиеся беглецы миновали Женап,
миновали Катр - Бра, миновали Госели, Фран и Шарлеруа, миновали Тюэн и
остановились лишь на границе. Увы! Но кто же это так позорно бежал? Великая
армия.
Неужели эта растерянность, этот ужас, это крушение величайшего,
невиданного в истории мужества были беспричинны? Нет. Громадная тень десницы
божьей простирается над Ватерлоо. Это день свершения судьбы. Сила
нечеловеческая предопределила этот день. Оттого-то в ужасе склонились все
эти головы; оттого-то сложили оружие все эти великие души. Победители Европы
пали, повергнутые во прах, не зная, что сказать, что предпринять, ощущая во
мраке присутствие чего-то страшного. Hoc erat in fatis {Так было суждено
(лат.).}. В этот день перспективы всего рода человеческого изменились.
Ватерлоо - это стержень, на котором держится XIX век. Исчезновение великого
человека было необходимо для наступления великого столетия. И это взял на
себя тот, кому не прекословят. Паника героев объяснима. В сражении при
Ватерлоо появилось нечто более значительное, нежели облако: появился метеор.
Там побывал бог.
В сумерки, в поле, неподалеку от Женапа, Бернар и Бертран схватили за
полу редингота и остановили угрюмого, погруженного в раздумье, мрачного
человека, который, будучи занесен до этого места потоком беглецов, только
что спешился и, сунув поводья под мышку, брел одиноко, с блуждающим взором,
назад к Ватерлоо. То был Наполеон, еще пытавшийся идти вперед - великий
лунатик, влекомый погибшей мечтой.
Несколько каре гвардии, неподвижные в бурлящем потоке отступавших,
подобно скалам среди водоворота, продолжали держаться до ночи. Наступала
ночь, а с нею вместе смерть; они ожидали этого двойного мрака и,
непоколебимые, дали ему себя окутать. Каждый полк, оторванный от другого,
лишенный связи с разбитой наголову армией, умирал одиноко. Чтобы свершить
этот последний подвиг, одни каре расположились на высотах Россома, другие на
равнине Мон - Сен - Жан. Там, покинутые, побежденные, грозные, эти мрачные
каре встречали страшную смерть. С ними умирали Ульм, Ваграм, Иена и
Фридланд.
В сумерках, около девяти часов вечера, у подошвы плато Мон - Сен - Жан
все еще держалось одно каре. В этой зловещей долине, у подножия песчаного
склона, преодоленного кирасирами, а сейчас занятого войсками англичан, под
перекрестным огнем победоносной неприятельской артиллерии, под плотным
ливнем снарядов, каре продолжало сражаться. Командовал им незаметный офицер,
по имени Камброн. При каждом залпе каре уменьшалось, но продолжало
отбиваться. На картечь оно отвечало ружейной пальбой, непрерывно стягивая
свои четыре стороны. Останавливаясь по временам, запыхавшиеся беглецы
прислушивались издали, в ночной тьме, к затихающим мрачным громовым
раскатам.
Когда от всего легиона осталась лишь горсточка, когда знамя этих людей
превратилось в лохмотья, когда их ружья, расстрелявшие все пули,
превратились в простые палки, когда количество трупов превысило количество
оставшихся в живых, тогда победителей объял священный ужас перед полными
божественного величия умирающими воинами, и английская артиллерия, словно
переводя дух, умолкла. То была как бы отсрочка. Казалось, вокруг сражавшихся
теснились призраки, силуэты всадников, черные профили пушек; сквозь колеса и
лафеты просвечивало белесоватое небо. Чудовищная голова смерти, которую
герои всегда смутно различают сквозь дым сражений, надвигалась на них,
глядела им в глаза. В темноте они слышали, как заряжают орудия, зажженные
фитили, похожие на глаза тигра в ночи, образовали вокруг их голов кольцо, к
пушкам английских батарей приблизились запальники. И тогда английский
генерал Кольвиль - по словам одних, а по словам других - Метленд, задержав
смертоносный меч, уже занесенный над этими людьми, в волнении крикнул:
"Сдавайтесь, храбрецы!" Камброн ответил: "Merde!"
Из уважения к французскому читателю это слово, быть может, самое
прекрасное, которое когда-либо было произнесено французом, не следует
повторять. Свидетельствовать в истории о сверхчеловеческом воспрещено.
На свой страх и риск мы переступим этот запрет.
Итак, среди этих исполинов был титан - Камброн.
Крикнуть это слово и затем умереть - что может быть величественнее? Ибо
желать умереть - это и есть умереть, и не его вина, если этот человек,
расстрелянный картечью, пережил себя.
Человек, выигравший сражение при Ватерлоо, - это не обращенный в
бегство Наполеон, не Веллингтон, отступавший в четыре часа утра и пришедший
в отчаяние в пять, это не Блюхер, который совсем не сражался; человек,
выигравший сражение при Ватерлоо, - это Камброн.
Поразить подобным словом гром, который вас убивает, - это значит
победить!
Дать такой ответ катастрофе, сказать это судьбе, заложить такое
основание для будущего льва, бросить эту реплику дождю, ночи, предательской
стене Гугомона, оэнской дороге, опозданию Груши, прибытию Блюхера,
иронизировать даже в могиле, не пасть, будучи поверженным наземь, в двух
слогах утопить европейскую коалицию, предложить королям известное отхожее
место цезарей, сделать из последнего слова первое, придав ему весь блеск
Франции, дерзко завершить Ватерлоо карнавалом Леонидаса, дополнить Рабле,
подвести итог победе грубейшим словом, которое не произносят вслух, утратить
свое место на земле, но сохранить его в истории, после такой бойни привлечь
на свою сторону насмешников - это непостижимо!
Это значит оскорбить молнию. В этом есть эсхиловское величие.
Слово Камброна прозвучало как взрыв, сопровождающий образование
трещины. Это треснула грудь под напором презрения; избыток смертной муки
вызвал взрыв. Кто же победил?
Веллингтон? Нет. Без Блюхера он бы погиб. Блюхер? Нет. Если бы
Веллингтон не начал сражения, Блюхер не закончил бы его. Камброн, этот
пришелец последнего часа, этот никому не ведомый солдат, эта бесконечно
малая частица войны, чувствует, что здесь скрывается ложь, ложь в самой
катастрофе, вдвойне непереносимая; и в ту минуту, когда он доведен до
бешенства, ему предлагают это посмешище - жизнь. Ну как тут не выйти из
себя? Вот они, все налицо, эти короли Европы, удачливые генералы,
Юпитеры-громовержцы, у них сто тысяч победоносного войска, а за этой сотней
тысяч еще миллион, их пушки с зажженными фитилями уже разверзли пасти,
императорская гвардия и великая армия у них под пятой, они только что
сокрушили Наполеона, - и остался один Камброн; для протеста остался только
этот жалкий земляной червь. Он будет протестовать! И вот он подбирает слово,
как подбирают шпагу. Рот его наполняется слюной, эта слюна и есть нужное ему
слово. Перед лицом величайшей и жалкой победы, перед победой без
победителей, он, отчаявшийся, воспрянул духом; он несет на себе ее
чудовищное бремя, но он же подтверждает всю ее ничтожность; он не только
плюет на нее, - изнемогая под гнетом многочисленности, силы и грубой
материи, он находит в душе слово, обозначающее мерзкий отброс. Повторяем,
сказать это, сделать это, найти это - значит быть победителем!
В роковую минуту дух великих дней проник в этого неизвестного человека.
Камброн нашел слово, воплотившее Ватерлоо, как Руже де Лиль нашел
Марсельезу, - это произошло по вдохновению свыше. Дыхание божественного
урагана долетело до этих людей, пронзило их, они затрепетали, и один запел
священную песнь, другой испустил чудовищный вопль. Свидетельство
титанического презрения Камброн бросает не только Европе от имени Империи, -
этого было бы недостаточно, - он бросает его прошлому от имени революции.
Его услышали, и в Камброне распознали душу гигантов былых времен. Казалось,
будто снова заговорил Дантон или зарычал Клебер.
В ответ на слово Камброна голос англичанина скомандовал: "Огонь!"
Сверкнули батареи, дрогнул холм, все эти медные пасти изрыгнули последний
залп губительной картечи; заклубился густой дым, слегка посеребренный
восходящей луной, и когда он рассеялся, все исчезло. Остатки грозного
воинства были уничтожены, гвардия умерла. Четыре стены живого редута лежали
неподвижно, лишь кое-где среди трупов можно было заметить последнюю
судорогу. Так погибли французские легионы, еще более великие, чем римские
легионы. Они пали на плато Мон - Сен - Жан, на мокрой от дождя и крови
земле, среди почерневших колосьев, на том месте, где ныне, в четыре часа
утра, посвистывая и весело погоняя лошадь, проезжает Жозеф, кучер почтовой
кареты, направляющейся в Нивель.
{* Какая цена полководцу? (лат.).}
Сражение при Ватерлоо - загадка. Оно одинаково непонятно и для тех, кто
выиграл его, и для тех, кто его проиграл. Для Наполеона - это паника
{"Оконченный бой, завершенный день, исправление ошибочных мер, огромный
успех, обеспеченный назавтра, - все было потеряно из-за мгновения
панического страха" (Наполеон. Мемуары, продиктованные на острове св.
Елены). (Прим. авт.).}, Блюхер видит в нем лишь сплошную пальбу; Веллингтон
ничего в нем не понимает. Просмотрите рапорты. Сводки туманны, пояснения
сбивчивы. Одни запинаются, другие невнятно лепечут. Жомини разделяет битву
при Ватерлоо на четыре фазы; Мюфлинг расчленяет ее на три эпизода; только
Шарас - хотя в оценке некоторых вещей мы с ним и расходимся - уловил своим
острым взглядом характерные черты катастрофы, которую потерпел человеческий
гений в борьбе со случайностью, предначертанной свыше. Все прочие историки
как бы ослеплены, и, ослепленные, они движутся ощупью. Действительно, то был
день, подобный вспышке молнии, то была гибель военной монархии, увлекшей за
собой, к великому изумлению королей, все королевства, то было крушение силы,
поражение войны.
В этом событии, отмеченном высшей необходимостью, человек не играл
никакой роли.
Разве отнять Ватерлоо у Веллингтона и Блюхера - значит лишить чего-то
Англию и Германию? Нет. Ни о прославленной Англии, ни о величественной
Германии нет и речи при обсуждении проблемы Ватерлоо. Благодарение небу,
величие народов не зависит от мрачных похождений меча и шпаги. Германия,
Англия и Франция славны не силой оружия. В эпоху, когда Ватерлоо - всего
лишь бряцание сабель, в Германии над Блюхером возвышается Гете, а в Англии
над Веллингтоном - Байрон. Нашему веку присуще возникновение широкого круга
идей, в сияние этой утренней зари вливают свой сверкающий луч и Англия и
Германия. Они полны величия, ибо они мыслят. Повышение уровня цивилизации
является их природным свойством, оно вытекает из их сущности и нисколько не
зависит от случая. Возвышение их в XIX веке отнюдь не имело своим источником
Ватерлоо. Лишь народы-варвары внезапно вырастают после победы. Так после
грозы вздувается ненадолго поток. Цивилизованные народы, особенно в
современную нам эпоху, не возвышаются и не падают из-за удачи или неудачи
полководца. Их удельный вес среди рода человеческого является следствием
чего-то более значительного, нежели сражение. Слава богу, их честь, их
достоинство, их просвещенность, их гений не являются выигрышным билетом, на
который герои и завоеватели - эти игроки - могут рассчитывать в лотереях
сражений. Случается, что битва проиграна, а прогресс выиграл. Меньше славы,
зато больше свободы. Умолкает дробь барабана, и возвышает свой голос разум.
Это игра, в которой выигрывает тот, кто проиграл. Обсудим же хладнокровно
Ватерлоо с двух точек зрения. Припишем случайности то, что было
случайностью, а воле божьей то, что было волей божьей. Что такое Ватерлоо?
Победа? Нет. Квинта в игре.
Выигрыш достался Европе, но оплатила его Франция.
Водружать там льва не стоило.
Впрочем, Ватерлоо - это одно из самых своеобразных столкновений в
истории. Наполеон и Веллингтон. Это не враги - это противоположности.
Никогда бог, которому нравятся антитезы, не создавал контраста более
захватывающего, очной ставки более необычной. С одной стороны - точность,
предусмотрительность, математический расчет, осторожность, обеспеченные пути
отступления, сбереженные резервы, непоколебимое хладнокровие, невозмутимая
методичность, стратегия, извлекающая выгоду из местности, тактика,
согласующая действия батальонов, резня, строго соблюдающая правила, война,
ведущаяся с часами в руках, никакого упования на случайность, старинное
классическое мужество, безошибочность во всем; с другой - интуиция,
провиденье, своеобразие военного мастерства, сверхчеловеческий инстинкт,
блистающий взор, нечто, обладающее орлиной зоркостью и разящее подобно
молнии, чудесное искусство в сочетании с высокомерной пылкостью, все тайны
глубокой души, союз с роком, река, равнина, лес, холм, собранные воедино и
словно принужденные к повиновению, деспот, доходящий до того, что подчиняет
своей тирании даже поля брани, вера в свою звезду, соединенная с искусством
стратегии, возвеличенным ею, но в то же время смущенным. Веллингтон - это
Барем войны, Наполеон - ее Микеланджело; и на этот раз гений был побежден
расчетом.
Оба кого-то поджидали. И тот, кто рассчитал правильно, восторжествовал.
Наполеон ждал Груши - тот не явился. Веллингтон ждал Блюхера - тот прибыл.
Веллингтон - это война классическая, мстящая за давний проигрыш. На
заре своей военной карьеры Наполеон столкнулся с такой войной в Италии и
одержал тогда блистательную победу. Старая сова спасовала перед молодым
ястребом. Прежняя тактика была не только разбита наголову, но и посрамлена.
Кто был этот двадцатишестилетний корсиканец, что представлял собой этот
великолепный невежда, который, имея против себя все, а за себя - ничего, без
провианта, без боевых припасов, без пушек, без обуви, почти без армии, с
горстью людей против целых полчищ, обрушивался на объединенные силы Европы и
самым невероятным образом одерживал победы там, где это казалось совершенно
невозможным? Откуда явился этот грозный безумец, который, почти не переводя
дыхания и с теми же картами в руках, рассеял одну за другой пять армий
германского императора, опрокинув за Альвицем Болье, за Болье Вурмсера, за
Вурмсером Меласа, за Меласом Макка? Кто был этот новичок в боях, обладавший
дерзкой самоуверенностью небесного светила? Академическая школа военного
искусства отлучила его, доказав этим собственную несостоятельность. Вот
откуда вытекает неукротимая злоба старого цезаризма против нового, злоба
вымуштрованной сабли против огненного меча, злоба шахматной доски против
гения. 18 июня 1815 года за этой упорной злобой осталось последнее слово, и
под Лоди, Монтебелло, Монтенотом, Мантуей, Маренго и Арколем она начертала:
"Ватерлоо". То был приятный большинству триумф посредственности. Судьба
допустила эту иронию. На закате своей жизни и славы Наполеон снова
встретился лицом к лицу с молодым Вурмсером.
Будем бороться!
Будем бороться, но осмотрительно. Свойство истины - никогда не
преувеличивать. Ей нет в этом нужды! Существует нечто, подлежащее
уничтожению, иное же надо только осветить и разобраться в нем. Великая сила
таится в благожелательном и серьезном изучении предмета. Не надо языков
пламени там, где достаточно простого луча.
Итак, живя в XIX веке, мы относимся враждебно к аскетическому
затворничеству, у каких бы народов оно ни существовало, будь то в Азии или в
Европе, в Индии или в Турции. Кто говорит: "Монастырь" - говорит: "болото".
Способность монастырей к загниванию очевидна, их стоячие воды вредоносны, их
брожение заражает лихорадкой и изнуряет народы; их размножение становится
казнью египетской. Мы не можем подумать без ужаса о тех странах, где кишат,
как черви, всевозможные факиры, бонзы, мусульманские монахи-отшельники,
калугеры, марабуты, буддистские священники и дервиши.
И все же религиозный вопрос существует. В нем есть таинственные, почти
грозные стороны. Да будет нам позволено вглядеться в них пристальней.
Существует весьма почтенная либеральная школа, которая не осуждает
Ватерлоо. Мы к ней не принадлежим. Для нас Ватерлоо - лишь поразительная
дата рождения свободы. То, что из подобного яйца мог вылупиться подобный
орел, явилось полной неожиданностью.
В сущности, Ватерлоо по замыслу должно было явиться победой
контрреволюции. Это - Европа против Франции; Петербург, Берлин, Вена -
против Парижа; status quo {застой (лат.).} против дерзанья; 14-е июля 1789
года, штурмуемое 20 марта 1815 года; сигнал к боевым действиям монархических
держав против не поддающегося обузданию мятежного духа французов. Унять,
наконец, этот великий народ, погасить этот вулкан, действующий уже двадцать
шесть лет, - такова была мечта. Здесь проявилась солидарность Брауншвейгов,
Нассау, Романовых, Гогенцоллернов, Габсбургов с Бурбонами. Ватерлоо несло на
своем хребте "священное право". Правда, если Империя была деспотической, то
королевская власть, в силу естественной реакции, должна была по
необходимости стать либеральной, и невольным следствием Ватерлоо, к великому
сожалению победителей, явился конституционный порядок. Ведь революция не
может быть побеждена до конца; будучи предопределенной и совершенно
неизбежной, она возникает снова и снова: до Ватерлоо - в лице Бонапарта,
опрокидывающего старые троны, после Ватерлоо - в лице Людовика XVIII,
дарующего хартию и подчиняющегося ей. Бонапарт сажает на неаполитанский
престол форейтора, а на шведский - сержанта, пользуясь неравенством для
доказательства равенства; Людовик XVIII подписывает в Сент-Уэне декларацию
прав человека. Если вы желаете уяснить себе, что такое революция, назовите
ее Прогрессом, а если вы желаете уяснить себе, что такое прогресс, назовите
его Завтра. Это Завтра неотвратимо творит свое дело и начинает его с
сегодняшнего дня. Пусть самым необыкновенным образом, но оно всегда
достигает своей цели. Это Завтра, пользуясь Веллингтоном, делает из Фуа,
бывшего всего только солдатом,- оратора, Фуа повержен наземь у Гугомона - и
вновь поднимается на трибуне. Так действует прогресс. Для этого рабочего не
существует негодных инструментов. Не смущаясь, он приспосабливает для
божественной своей работы и человека, перешагнувшего через Альпы, и
немощного старца, нетвердо стоящего на ногах, исцеленного ветхозаветным
Елисеем. Он пользуется подагриком, равно как и завоевателем: завоевателем
вовне, подагриком - внутри государства. Ватерлоо, одним ударом покончив с
мечом, разрушавшим европейские троны, имело следствием лишь то, что дело
революции перешло в другие руки. Воины кончили свое дело, наступила очередь
мыслителей. Тот век, движение которого Ватерлоо стремилось остановить,
перешагнул через него и продолжал свой путь. Эта мрачная победа была, в
свою очередь, побеждена свободой.
Словом, бесспорно одно: все, что торжествовало при Ватерлоо, все, что
весело ухмылялось за спиной Веллингтона, что поднесло ему маршальские жезлы
всей Европы, включая, как говорят, и маршальский жезл Франции, что радостно
катило полные тачки земли, смешанной с костями убитых, чтобы воздвигнуть
холм для льва, и победно начертало на этом пьедестале: "18 июня 1815 года",
все, что поощряло Блюхера рубить саблями отступающих, что с высоты плато
Мон-Сен-Жан нависло над Францией, словно над своей добычей, - все это было
контрреволюцией, бормочущей гнусное слово: "расчленение". Прибыв в Париж,
контрреволюция увидела кратер вблизи; она почувствовала, что пепел жжет ей
ноги, и тогда она одумалась. Она вновь обратилась к косноязычному лепету
хартии.
Будем же видеть в Ватерлоо лишь то, что есть в Ватерлоо. Завоевание
свободы не было его целью. Контрреволюция была либеральной поневоле, так же
как Наполеон благодаря сходному стечению обстоятельств был революционером
поневоле. 18 июня 1815 года этот новый Робеспьер был выбит из седла.
Конец диктатуре. Вся европейская система рухнула.
Империя погрузилась во тьму, подобную той, в которой исчез гибнущий
античный мир. Можно восстать даже из бездны, как это бывало во времена
варваров. Но только у варварства 1815 года, уменьшительное название которого
- контрреволюция, не хватило дыхания; оно быстро запыхалось и остановилось.
Надо сказать, что Империю оплакивали, и оплакивали герои. Если слава
заключается в мече, превращенном в скипетр, то империя была сама слава. Она
распространила по земле весь свет, на какой только способна тирания, но то
был мрачный свет. Скажем больше: черный свет. В сравнении с днем - это ночь.
Но когда эта ночь исчезла, наступило словно затмение.
Людовик XVIII вернулся в Париж. Хороводы 8 июля изгладили из памяти
восторги 20 марта. Корсиканец стал антитезой Беарнца. Над куполом Тюильри
взвился белый флаг. Настало царство изгнанников. Еловый стол из Гартвелла
занял место перед украшенным лилиями креслом Людовика XIV. Так как Аустерлиц
устарел, стали говорить о Бувине и Фонтенуа, словно эти победы были только
вчера одержаны. Трон и алтарь торжественно вступили в братский союз. Одна из
самых общепризнанных в XIX веке форм общественного благоденствия водворилась
во Франции и на континенте. Европа надела белую кокарду. Трестальон
прославился. Девиз nоn pluribus impar {Превыше всего (лат.) - девиз Людовика
XIV, "Короля-Солнца".} вновь появился в ореоле лучей, высеченных из камня,
на фасаде казармы Орсейской набережной, изображая солнце. Там, где прежде
помещалась императорская гвардия, теперь разместились мушкетеры. Сбитая с
толку всеми этими новшествами, триумфальная арка на Карусельной площади,
сплошь уставленная словно занемогшими изображениями побед, быть может, даже
испытывая некоторый стыд перед Маренго и Арколем, выпуталась из положения с
помощью статуи герцога Ангулемского.
Кладбище Мадлен, страшная братская могила 93-го года, украсилось
мрамором и яшмой, ибо с его землей был смешан прах Людовика XVI и Марии
-Антуанетты. Из глубины Венсенского рва поднялась надгробная колонна с
усеченным верхом, напоминающая о том, что герцог Энгиенский умер в том
месяце, когда был коронован Наполеон. Папа Пий VII, совершивший это
помазание на царство незадолго до этой смерти, благословил падение с тем же
спокойствием, с каким благословил возвышение. В Шенбрунне появился
четырехлетний призрак, именовать которого Римским королем считалось
государственным преступлением. И все это свершилось, и все короли снова
заняли свои места, и властелин Европы был пленен, и старая форма правления
была заменена новой, и все, что было светом, и все, что было мраком на
земле, переместилось, потому что однажды летом, после полудня, пастух сказал
в лесу пруссаку: "Пройдите здесь, а не там".
1815 год походил на хмурый апрель. Старая, ядовитая, нездоровая
действительность приняла вид весеннего обновления. Ложь сочеталась браком с
1789 годом, "священное право" замаскировалось хартией, то, что было фикцией,
прикинулось конституцией, предрассудки, суеверия и тайные умыслы, уповая на
14-ю статью, перекрасились и покрылись лаком либерализма. Так меняют кожу
змеи.
Наполеон и возвысил и унизил человека. Во время этого блистательного
владычества материи идеал получил странное название идеологии. Какая
неосторожность со стороны великого человека отдать на посмеяние будущее! А
между тем народ - это пушечное мясо, влюбленное в своего канонира, - искал
его глазами. Где он? Что он делает? "Наполеон умер", - сказал один прохожий
инвалиду, участнику Маренго и Ватерлоо. "Это он - да умер? - воскликнул
солдат. - Много вы знаете!" Народное воображение обожествляло этого
поверженного во прах героя. Фон Европы после Ватерлоо стал мрачен. С
исчезновением Наполеона долгое время ощущалась огромная, зияющая пустота.
И в эту пустоту, как в зеркало, гляделись короли. Старая Европа
воспользовалась ею для своего преобразования. Возник Священный союз.
"Прекрасный союз", - это было заранее предсказано роковым полем Ватерлоо
{Sainte Alliance - Священный союз: "Belle Alliance" "Прекрасный союз" -
название постоялого двора и холма, места третьей стоянки Наполеона во время
битвы под Ватерлоо.}.
Перед лицом этой старинной преобразованной Европы наметились очертания
первом же залпе прусской артиллерии все снова бросились бежать, и Лобо был
взят в плен. До сих пор видны следы этого залпа на коньке полуразвалившегося
кирпичного дома справа от дороги, в нескольких минутах езды от Женапа.
Пруссаки ринулись на Женап, разъяренные, по-видимому, такой бесславной
победой. Преследование французов приняло чудовищные формы. Блюхер отдал
приказ о поголовном истреблении. Мрачный пример подал этому Роге, грозивший
смертью всякому французскому гренадеру, который привел бы к нему прусского
пленного. Блюхер превзошел Роге. Дюгем, генерал молодой гвардии, прижатый к
двери женапской харчевни, отдал свою шпагу гусару смерти, тот взял оружие и
убил пленного. Победа закончилась истреблением побежденных. Вынесем же
приговор, коль скоро мы олицетворяем собою историю: старик Блюхер опозорил
себя. Эта жестокость довершила бедствие. Отчаявшиеся беглецы миновали Женап,
миновали Катр - Бра, миновали Госели, Фран и Шарлеруа, миновали Тюэн и
остановились лишь на границе. Увы! Но кто же это так позорно бежал? Великая
армия.
Неужели эта растерянность, этот ужас, это крушение величайшего,
невиданного в истории мужества были беспричинны? Нет. Громадная тень десницы
божьей простирается над Ватерлоо. Это день свершения судьбы. Сила
нечеловеческая предопределила этот день. Оттого-то в ужасе склонились все
эти головы; оттого-то сложили оружие все эти великие души. Победители Европы
пали, повергнутые во прах, не зная, что сказать, что предпринять, ощущая во
мраке присутствие чего-то страшного. Hoc erat in fatis {Так было суждено
(лат.).}. В этот день перспективы всего рода человеческого изменились.
Ватерлоо - это стержень, на котором держится XIX век. Исчезновение великого
человека было необходимо для наступления великого столетия. И это взял на
себя тот, кому не прекословят. Паника героев объяснима. В сражении при
Ватерлоо появилось нечто более значительное, нежели облако: появился метеор.
Там побывал бог.
В сумерки, в поле, неподалеку от Женапа, Бернар и Бертран схватили за
полу редингота и остановили угрюмого, погруженного в раздумье, мрачного
человека, который, будучи занесен до этого места потоком беглецов, только
что спешился и, сунув поводья под мышку, брел одиноко, с блуждающим взором,
назад к Ватерлоо. То был Наполеон, еще пытавшийся идти вперед - великий
лунатик, влекомый погибшей мечтой.
Несколько каре гвардии, неподвижные в бурлящем потоке отступавших,
подобно скалам среди водоворота, продолжали держаться до ночи. Наступала
ночь, а с нею вместе смерть; они ожидали этого двойного мрака и,
непоколебимые, дали ему себя окутать. Каждый полк, оторванный от другого,
лишенный связи с разбитой наголову армией, умирал одиноко. Чтобы свершить
этот последний подвиг, одни каре расположились на высотах Россома, другие на
равнине Мон - Сен - Жан. Там, покинутые, побежденные, грозные, эти мрачные
каре встречали страшную смерть. С ними умирали Ульм, Ваграм, Иена и
Фридланд.
В сумерках, около девяти часов вечера, у подошвы плато Мон - Сен - Жан
все еще держалось одно каре. В этой зловещей долине, у подножия песчаного
склона, преодоленного кирасирами, а сейчас занятого войсками англичан, под
перекрестным огнем победоносной неприятельской артиллерии, под плотным
ливнем снарядов, каре продолжало сражаться. Командовал им незаметный офицер,
по имени Камброн. При каждом залпе каре уменьшалось, но продолжало
отбиваться. На картечь оно отвечало ружейной пальбой, непрерывно стягивая
свои четыре стороны. Останавливаясь по временам, запыхавшиеся беглецы
прислушивались издали, в ночной тьме, к затихающим мрачным громовым
раскатам.
Когда от всего легиона осталась лишь горсточка, когда знамя этих людей
превратилось в лохмотья, когда их ружья, расстрелявшие все пули,
превратились в простые палки, когда количество трупов превысило количество
оставшихся в живых, тогда победителей объял священный ужас перед полными
божественного величия умирающими воинами, и английская артиллерия, словно
переводя дух, умолкла. То была как бы отсрочка. Казалось, вокруг сражавшихся
теснились призраки, силуэты всадников, черные профили пушек; сквозь колеса и
лафеты просвечивало белесоватое небо. Чудовищная голова смерти, которую
герои всегда смутно различают сквозь дым сражений, надвигалась на них,
глядела им в глаза. В темноте они слышали, как заряжают орудия, зажженные
фитили, похожие на глаза тигра в ночи, образовали вокруг их голов кольцо, к
пушкам английских батарей приблизились запальники. И тогда английский
генерал Кольвиль - по словам одних, а по словам других - Метленд, задержав
смертоносный меч, уже занесенный над этими людьми, в волнении крикнул:
"Сдавайтесь, храбрецы!" Камброн ответил: "Merde!"
Из уважения к французскому читателю это слово, быть может, самое
прекрасное, которое когда-либо было произнесено французом, не следует
повторять. Свидетельствовать в истории о сверхчеловеческом воспрещено.
На свой страх и риск мы переступим этот запрет.
Итак, среди этих исполинов был титан - Камброн.
Крикнуть это слово и затем умереть - что может быть величественнее? Ибо
желать умереть - это и есть умереть, и не его вина, если этот человек,
расстрелянный картечью, пережил себя.
Человек, выигравший сражение при Ватерлоо, - это не обращенный в
бегство Наполеон, не Веллингтон, отступавший в четыре часа утра и пришедший
в отчаяние в пять, это не Блюхер, который совсем не сражался; человек,
выигравший сражение при Ватерлоо, - это Камброн.
Поразить подобным словом гром, который вас убивает, - это значит
победить!
Дать такой ответ катастрофе, сказать это судьбе, заложить такое
основание для будущего льва, бросить эту реплику дождю, ночи, предательской
стене Гугомона, оэнской дороге, опозданию Груши, прибытию Блюхера,
иронизировать даже в могиле, не пасть, будучи поверженным наземь, в двух
слогах утопить европейскую коалицию, предложить королям известное отхожее
место цезарей, сделать из последнего слова первое, придав ему весь блеск
Франции, дерзко завершить Ватерлоо карнавалом Леонидаса, дополнить Рабле,
подвести итог победе грубейшим словом, которое не произносят вслух, утратить
свое место на земле, но сохранить его в истории, после такой бойни привлечь
на свою сторону насмешников - это непостижимо!
Это значит оскорбить молнию. В этом есть эсхиловское величие.
Слово Камброна прозвучало как взрыв, сопровождающий образование
трещины. Это треснула грудь под напором презрения; избыток смертной муки
вызвал взрыв. Кто же победил?
Веллингтон? Нет. Без Блюхера он бы погиб. Блюхер? Нет. Если бы
Веллингтон не начал сражения, Блюхер не закончил бы его. Камброн, этот
пришелец последнего часа, этот никому не ведомый солдат, эта бесконечно
малая частица войны, чувствует, что здесь скрывается ложь, ложь в самой
катастрофе, вдвойне непереносимая; и в ту минуту, когда он доведен до
бешенства, ему предлагают это посмешище - жизнь. Ну как тут не выйти из
себя? Вот они, все налицо, эти короли Европы, удачливые генералы,
Юпитеры-громовержцы, у них сто тысяч победоносного войска, а за этой сотней
тысяч еще миллион, их пушки с зажженными фитилями уже разверзли пасти,
императорская гвардия и великая армия у них под пятой, они только что
сокрушили Наполеона, - и остался один Камброн; для протеста остался только
этот жалкий земляной червь. Он будет протестовать! И вот он подбирает слово,
как подбирают шпагу. Рот его наполняется слюной, эта слюна и есть нужное ему
слово. Перед лицом величайшей и жалкой победы, перед победой без
победителей, он, отчаявшийся, воспрянул духом; он несет на себе ее
чудовищное бремя, но он же подтверждает всю ее ничтожность; он не только
плюет на нее, - изнемогая под гнетом многочисленности, силы и грубой
материи, он находит в душе слово, обозначающее мерзкий отброс. Повторяем,
сказать это, сделать это, найти это - значит быть победителем!
В роковую минуту дух великих дней проник в этого неизвестного человека.
Камброн нашел слово, воплотившее Ватерлоо, как Руже де Лиль нашел
Марсельезу, - это произошло по вдохновению свыше. Дыхание божественного
урагана долетело до этих людей, пронзило их, они затрепетали, и один запел
священную песнь, другой испустил чудовищный вопль. Свидетельство
титанического презрения Камброн бросает не только Европе от имени Империи, -
этого было бы недостаточно, - он бросает его прошлому от имени революции.
Его услышали, и в Камброне распознали душу гигантов былых времен. Казалось,
будто снова заговорил Дантон или зарычал Клебер.
В ответ на слово Камброна голос англичанина скомандовал: "Огонь!"
Сверкнули батареи, дрогнул холм, все эти медные пасти изрыгнули последний
залп губительной картечи; заклубился густой дым, слегка посеребренный
восходящей луной, и когда он рассеялся, все исчезло. Остатки грозного
воинства были уничтожены, гвардия умерла. Четыре стены живого редута лежали
неподвижно, лишь кое-где среди трупов можно было заметить последнюю
судорогу. Так погибли французские легионы, еще более великие, чем римские
легионы. Они пали на плато Мон - Сен - Жан, на мокрой от дождя и крови
земле, среди почерневших колосьев, на том месте, где ныне, в четыре часа
утра, посвистывая и весело погоняя лошадь, проезжает Жозеф, кучер почтовой
кареты, направляющейся в Нивель.
{* Какая цена полководцу? (лат.).}
Сражение при Ватерлоо - загадка. Оно одинаково непонятно и для тех, кто
выиграл его, и для тех, кто его проиграл. Для Наполеона - это паника
{"Оконченный бой, завершенный день, исправление ошибочных мер, огромный
успех, обеспеченный назавтра, - все было потеряно из-за мгновения
панического страха" (Наполеон. Мемуары, продиктованные на острове св.
Елены). (Прим. авт.).}, Блюхер видит в нем лишь сплошную пальбу; Веллингтон
ничего в нем не понимает. Просмотрите рапорты. Сводки туманны, пояснения
сбивчивы. Одни запинаются, другие невнятно лепечут. Жомини разделяет битву
при Ватерлоо на четыре фазы; Мюфлинг расчленяет ее на три эпизода; только
Шарас - хотя в оценке некоторых вещей мы с ним и расходимся - уловил своим
острым взглядом характерные черты катастрофы, которую потерпел человеческий
гений в борьбе со случайностью, предначертанной свыше. Все прочие историки
как бы ослеплены, и, ослепленные, они движутся ощупью. Действительно, то был
день, подобный вспышке молнии, то была гибель военной монархии, увлекшей за
собой, к великому изумлению королей, все королевства, то было крушение силы,
поражение войны.
В этом событии, отмеченном высшей необходимостью, человек не играл
никакой роли.
Разве отнять Ватерлоо у Веллингтона и Блюхера - значит лишить чего-то
Англию и Германию? Нет. Ни о прославленной Англии, ни о величественной
Германии нет и речи при обсуждении проблемы Ватерлоо. Благодарение небу,
величие народов не зависит от мрачных похождений меча и шпаги. Германия,
Англия и Франция славны не силой оружия. В эпоху, когда Ватерлоо - всего
лишь бряцание сабель, в Германии над Блюхером возвышается Гете, а в Англии
над Веллингтоном - Байрон. Нашему веку присуще возникновение широкого круга
идей, в сияние этой утренней зари вливают свой сверкающий луч и Англия и
Германия. Они полны величия, ибо они мыслят. Повышение уровня цивилизации
является их природным свойством, оно вытекает из их сущности и нисколько не
зависит от случая. Возвышение их в XIX веке отнюдь не имело своим источником
Ватерлоо. Лишь народы-варвары внезапно вырастают после победы. Так после
грозы вздувается ненадолго поток. Цивилизованные народы, особенно в
современную нам эпоху, не возвышаются и не падают из-за удачи или неудачи
полководца. Их удельный вес среди рода человеческого является следствием
чего-то более значительного, нежели сражение. Слава богу, их честь, их
достоинство, их просвещенность, их гений не являются выигрышным билетом, на
который герои и завоеватели - эти игроки - могут рассчитывать в лотереях
сражений. Случается, что битва проиграна, а прогресс выиграл. Меньше славы,
зато больше свободы. Умолкает дробь барабана, и возвышает свой голос разум.
Это игра, в которой выигрывает тот, кто проиграл. Обсудим же хладнокровно
Ватерлоо с двух точек зрения. Припишем случайности то, что было
случайностью, а воле божьей то, что было волей божьей. Что такое Ватерлоо?
Победа? Нет. Квинта в игре.
Выигрыш достался Европе, но оплатила его Франция.
Водружать там льва не стоило.
Впрочем, Ватерлоо - это одно из самых своеобразных столкновений в
истории. Наполеон и Веллингтон. Это не враги - это противоположности.
Никогда бог, которому нравятся антитезы, не создавал контраста более
захватывающего, очной ставки более необычной. С одной стороны - точность,
предусмотрительность, математический расчет, осторожность, обеспеченные пути
отступления, сбереженные резервы, непоколебимое хладнокровие, невозмутимая
методичность, стратегия, извлекающая выгоду из местности, тактика,
согласующая действия батальонов, резня, строго соблюдающая правила, война,
ведущаяся с часами в руках, никакого упования на случайность, старинное
классическое мужество, безошибочность во всем; с другой - интуиция,
провиденье, своеобразие военного мастерства, сверхчеловеческий инстинкт,
блистающий взор, нечто, обладающее орлиной зоркостью и разящее подобно
молнии, чудесное искусство в сочетании с высокомерной пылкостью, все тайны
глубокой души, союз с роком, река, равнина, лес, холм, собранные воедино и
словно принужденные к повиновению, деспот, доходящий до того, что подчиняет
своей тирании даже поля брани, вера в свою звезду, соединенная с искусством
стратегии, возвеличенным ею, но в то же время смущенным. Веллингтон - это
Барем войны, Наполеон - ее Микеланджело; и на этот раз гений был побежден
расчетом.
Оба кого-то поджидали. И тот, кто рассчитал правильно, восторжествовал.
Наполеон ждал Груши - тот не явился. Веллингтон ждал Блюхера - тот прибыл.
Веллингтон - это война классическая, мстящая за давний проигрыш. На
заре своей военной карьеры Наполеон столкнулся с такой войной в Италии и
одержал тогда блистательную победу. Старая сова спасовала перед молодым
ястребом. Прежняя тактика была не только разбита наголову, но и посрамлена.
Кто был этот двадцатишестилетний корсиканец, что представлял собой этот
великолепный невежда, который, имея против себя все, а за себя - ничего, без
провианта, без боевых припасов, без пушек, без обуви, почти без армии, с
горстью людей против целых полчищ, обрушивался на объединенные силы Европы и
самым невероятным образом одерживал победы там, где это казалось совершенно
невозможным? Откуда явился этот грозный безумец, который, почти не переводя
дыхания и с теми же картами в руках, рассеял одну за другой пять армий
германского императора, опрокинув за Альвицем Болье, за Болье Вурмсера, за
Вурмсером Меласа, за Меласом Макка? Кто был этот новичок в боях, обладавший
дерзкой самоуверенностью небесного светила? Академическая школа военного
искусства отлучила его, доказав этим собственную несостоятельность. Вот
откуда вытекает неукротимая злоба старого цезаризма против нового, злоба
вымуштрованной сабли против огненного меча, злоба шахматной доски против
гения. 18 июня 1815 года за этой упорной злобой осталось последнее слово, и
под Лоди, Монтебелло, Монтенотом, Мантуей, Маренго и Арколем она начертала:
"Ватерлоо". То был приятный большинству триумф посредственности. Судьба
допустила эту иронию. На закате своей жизни и славы Наполеон снова
встретился лицом к лицу с молодым Вурмсером.
Будем бороться!
Будем бороться, но осмотрительно. Свойство истины - никогда не
преувеличивать. Ей нет в этом нужды! Существует нечто, подлежащее
уничтожению, иное же надо только осветить и разобраться в нем. Великая сила
таится в благожелательном и серьезном изучении предмета. Не надо языков
пламени там, где достаточно простого луча.
Итак, живя в XIX веке, мы относимся враждебно к аскетическому
затворничеству, у каких бы народов оно ни существовало, будь то в Азии или в
Европе, в Индии или в Турции. Кто говорит: "Монастырь" - говорит: "болото".
Способность монастырей к загниванию очевидна, их стоячие воды вредоносны, их
брожение заражает лихорадкой и изнуряет народы; их размножение становится
казнью египетской. Мы не можем подумать без ужаса о тех странах, где кишат,
как черви, всевозможные факиры, бонзы, мусульманские монахи-отшельники,
калугеры, марабуты, буддистские священники и дервиши.
И все же религиозный вопрос существует. В нем есть таинственные, почти
грозные стороны. Да будет нам позволено вглядеться в них пристальней.
Существует весьма почтенная либеральная школа, которая не осуждает
Ватерлоо. Мы к ней не принадлежим. Для нас Ватерлоо - лишь поразительная
дата рождения свободы. То, что из подобного яйца мог вылупиться подобный
орел, явилось полной неожиданностью.
В сущности, Ватерлоо по замыслу должно было явиться победой
контрреволюции. Это - Европа против Франции; Петербург, Берлин, Вена -
против Парижа; status quo {застой (лат.).} против дерзанья; 14-е июля 1789
года, штурмуемое 20 марта 1815 года; сигнал к боевым действиям монархических
держав против не поддающегося обузданию мятежного духа французов. Унять,
наконец, этот великий народ, погасить этот вулкан, действующий уже двадцать
шесть лет, - такова была мечта. Здесь проявилась солидарность Брауншвейгов,
Нассау, Романовых, Гогенцоллернов, Габсбургов с Бурбонами. Ватерлоо несло на
своем хребте "священное право". Правда, если Империя была деспотической, то
королевская власть, в силу естественной реакции, должна была по
необходимости стать либеральной, и невольным следствием Ватерлоо, к великому
сожалению победителей, явился конституционный порядок. Ведь революция не
может быть побеждена до конца; будучи предопределенной и совершенно
неизбежной, она возникает снова и снова: до Ватерлоо - в лице Бонапарта,
опрокидывающего старые троны, после Ватерлоо - в лице Людовика XVIII,
дарующего хартию и подчиняющегося ей. Бонапарт сажает на неаполитанский
престол форейтора, а на шведский - сержанта, пользуясь неравенством для
доказательства равенства; Людовик XVIII подписывает в Сент-Уэне декларацию
прав человека. Если вы желаете уяснить себе, что такое революция, назовите
ее Прогрессом, а если вы желаете уяснить себе, что такое прогресс, назовите
его Завтра. Это Завтра неотвратимо творит свое дело и начинает его с
сегодняшнего дня. Пусть самым необыкновенным образом, но оно всегда
достигает своей цели. Это Завтра, пользуясь Веллингтоном, делает из Фуа,
бывшего всего только солдатом,- оратора, Фуа повержен наземь у Гугомона - и
вновь поднимается на трибуне. Так действует прогресс. Для этого рабочего не
существует негодных инструментов. Не смущаясь, он приспосабливает для
божественной своей работы и человека, перешагнувшего через Альпы, и
немощного старца, нетвердо стоящего на ногах, исцеленного ветхозаветным
Елисеем. Он пользуется подагриком, равно как и завоевателем: завоевателем
вовне, подагриком - внутри государства. Ватерлоо, одним ударом покончив с
мечом, разрушавшим европейские троны, имело следствием лишь то, что дело
революции перешло в другие руки. Воины кончили свое дело, наступила очередь
мыслителей. Тот век, движение которого Ватерлоо стремилось остановить,
перешагнул через него и продолжал свой путь. Эта мрачная победа была, в
свою очередь, побеждена свободой.
Словом, бесспорно одно: все, что торжествовало при Ватерлоо, все, что
весело ухмылялось за спиной Веллингтона, что поднесло ему маршальские жезлы
всей Европы, включая, как говорят, и маршальский жезл Франции, что радостно
катило полные тачки земли, смешанной с костями убитых, чтобы воздвигнуть
холм для льва, и победно начертало на этом пьедестале: "18 июня 1815 года",
все, что поощряло Блюхера рубить саблями отступающих, что с высоты плато
Мон-Сен-Жан нависло над Францией, словно над своей добычей, - все это было
контрреволюцией, бормочущей гнусное слово: "расчленение". Прибыв в Париж,
контрреволюция увидела кратер вблизи; она почувствовала, что пепел жжет ей
ноги, и тогда она одумалась. Она вновь обратилась к косноязычному лепету
хартии.
Будем же видеть в Ватерлоо лишь то, что есть в Ватерлоо. Завоевание
свободы не было его целью. Контрреволюция была либеральной поневоле, так же
как Наполеон благодаря сходному стечению обстоятельств был революционером
поневоле. 18 июня 1815 года этот новый Робеспьер был выбит из седла.
Конец диктатуре. Вся европейская система рухнула.
Империя погрузилась во тьму, подобную той, в которой исчез гибнущий
античный мир. Можно восстать даже из бездны, как это бывало во времена
варваров. Но только у варварства 1815 года, уменьшительное название которого
- контрреволюция, не хватило дыхания; оно быстро запыхалось и остановилось.
Надо сказать, что Империю оплакивали, и оплакивали герои. Если слава
заключается в мече, превращенном в скипетр, то империя была сама слава. Она
распространила по земле весь свет, на какой только способна тирания, но то
был мрачный свет. Скажем больше: черный свет. В сравнении с днем - это ночь.
Но когда эта ночь исчезла, наступило словно затмение.
Людовик XVIII вернулся в Париж. Хороводы 8 июля изгладили из памяти
восторги 20 марта. Корсиканец стал антитезой Беарнца. Над куполом Тюильри
взвился белый флаг. Настало царство изгнанников. Еловый стол из Гартвелла
занял место перед украшенным лилиями креслом Людовика XIV. Так как Аустерлиц
устарел, стали говорить о Бувине и Фонтенуа, словно эти победы были только
вчера одержаны. Трон и алтарь торжественно вступили в братский союз. Одна из
самых общепризнанных в XIX веке форм общественного благоденствия водворилась
во Франции и на континенте. Европа надела белую кокарду. Трестальон
прославился. Девиз nоn pluribus impar {Превыше всего (лат.) - девиз Людовика
XIV, "Короля-Солнца".} вновь появился в ореоле лучей, высеченных из камня,
на фасаде казармы Орсейской набережной, изображая солнце. Там, где прежде
помещалась императорская гвардия, теперь разместились мушкетеры. Сбитая с
толку всеми этими новшествами, триумфальная арка на Карусельной площади,
сплошь уставленная словно занемогшими изображениями побед, быть может, даже
испытывая некоторый стыд перед Маренго и Арколем, выпуталась из положения с
помощью статуи герцога Ангулемского.
Кладбище Мадлен, страшная братская могила 93-го года, украсилось
мрамором и яшмой, ибо с его землей был смешан прах Людовика XVI и Марии
-Антуанетты. Из глубины Венсенского рва поднялась надгробная колонна с
усеченным верхом, напоминающая о том, что герцог Энгиенский умер в том
месяце, когда был коронован Наполеон. Папа Пий VII, совершивший это
помазание на царство незадолго до этой смерти, благословил падение с тем же
спокойствием, с каким благословил возвышение. В Шенбрунне появился
четырехлетний призрак, именовать которого Римским королем считалось
государственным преступлением. И все это свершилось, и все короли снова
заняли свои места, и властелин Европы был пленен, и старая форма правления
была заменена новой, и все, что было светом, и все, что было мраком на
земле, переместилось, потому что однажды летом, после полудня, пастух сказал
в лесу пруссаку: "Пройдите здесь, а не там".
1815 год походил на хмурый апрель. Старая, ядовитая, нездоровая
действительность приняла вид весеннего обновления. Ложь сочеталась браком с
1789 годом, "священное право" замаскировалось хартией, то, что было фикцией,
прикинулось конституцией, предрассудки, суеверия и тайные умыслы, уповая на
14-ю статью, перекрасились и покрылись лаком либерализма. Так меняют кожу
змеи.
Наполеон и возвысил и унизил человека. Во время этого блистательного
владычества материи идеал получил странное название идеологии. Какая
неосторожность со стороны великого человека отдать на посмеяние будущее! А
между тем народ - это пушечное мясо, влюбленное в своего канонира, - искал
его глазами. Где он? Что он делает? "Наполеон умер", - сказал один прохожий
инвалиду, участнику Маренго и Ватерлоо. "Это он - да умер? - воскликнул
солдат. - Много вы знаете!" Народное воображение обожествляло этого
поверженного во прах героя. Фон Европы после Ватерлоо стал мрачен. С
исчезновением Наполеона долгое время ощущалась огромная, зияющая пустота.
И в эту пустоту, как в зеркало, гляделись короли. Старая Европа
воспользовалась ею для своего преобразования. Возник Священный союз.
"Прекрасный союз", - это было заранее предсказано роковым полем Ватерлоо
{Sainte Alliance - Священный союз: "Belle Alliance" "Прекрасный союз" -
название постоялого двора и холма, места третьей стоянки Наполеона во время
битвы под Ватерлоо.}.
Перед лицом этой старинной преобразованной Европы наметились очертания