Страница:
укрепить в своем сердце стремление к добру. Он только что увидел людскую
злобу и ничтожность общества в их новых проявлениях. Но то, что предстало
пред ним, роковым образом ограничивало действительность, выявляя лишь одну
ее сторону: женскую судьбу, воплощенную в Фантине, и общественное мнение,
олицетворенное в Жавере. На этот раз Жан Вальжан отправлен был на каторгу за
то, что поступил хорошо; его сердце вновь исполнилось горечи; отвращение и
усталость вновь овладели им; даже воспоминание об епископе порой как бы
начинало тускнеть, хотя позже оно возникало вновь, яркое и торжествующее; но
в конце концов и это священное воспоминание поблекло. Кто знает, быть может,
Жан Вальжан был на пороге отчаяния и полного падения? Но он полюбил и вновь
стал сильным. Увы! В действительности он был нисколько не крепче Козетты. Он
оказал ей покровительство, а она вселила в него бодрость. Благодаря ему она
могла пойти вперед по пути жизни; благодаря ей он мог идти дальше по стезе
добродетели. Он был поддержкой ребенка, а ребенок был его точкой опоры.
Неисповедима и священна тайна равновесия весов твоих, о судьба!
Из осторожности Жан Вальжан никогда не выходил из дому днем. Каждый
вечер в сумерки он гулял час или два, иногда один, но чаще с Козеттой,
выбирая боковые аллеи самых безлюдных бульваров и заходя в какую-нибудь
церковь с наступлением темноты. Он охотно посещал ближайшую церковь Сен-
Медар. Если он не брал Козетту с собой, она оставалась под присмотром
старухи, но для ребенка было радостью пойти погулять с добрым стариком. Она
предпочитала час прогулки с ним даже восхитительным беседам с Катериной. Он
шел, держа ее за руку, и ласково говорил с нею.
Козетта оказалась очень веселой девочкой.
Старуха хозяйничала, готовила и ходила за покупками.
Они жили скромно, хотя и не нуждались в самом насущном, как люди с
весьма ограниченными средствами. Жан Вальжан ничего не изменил в той
обстановке, которую он застал в первый день; только стеклянную дверь,
ведущую в каморку Козетты, он заменил обыкновенной.
Он носил все тот же желтый редингот, те же черные панталоны и старую
шляпу. На улице его принимали за бедняка. Случалось, что сердобольные
старушки подавали ему су, Жан Вальжан принимал милостыню и низко кланялся.
Случалось также, что, встретив какого-нибудь несчастного, просившего
подаяние, он, оглянувшись, не следит ли за ним кто-нибудь, украдкой подходил
к бедняку, клал ему в руку медную, а нередко и серебряную монету и быстро
удалялся. Это имело свою отрицательную сторону. В квартале его приметили и
прозвали "нищим, подающим милостыню".
Старуха, "главная жилица", существо хитрое, съедаемое завистливым
любопытством к ближнему, зорко следила за Жаном Вальжаном, а он об этом и не
подозревал. Она была глуховата и оттого болтлива. От всей ее прежней красы у
нее осталось только два зуба во рту, верхний и нижний, которыми она
постоянно пощелкивала. Старуха допрашивала Козетту, но та ничего не знала и
ничего не могла ей сказать, кроме того, что она из Монфермейля. Однажды этот
неусыпный страж заметил, что Жан Вальжан вошел в одно из нежилых помещений
лачуги, и это показалось любопытной кумушке подозрительным. Ступая бесшумно,
как старая кошка, она последовала за ним и принялась сквозь щель находящейся
как раз против него двери незаметно наблюдать за ним. Жан Вальжан, видимо
для большей предосторожности, повернулся к двери спиной. Старуха увидела,
что, порывшись в кармане, он вынул оттуда игольник, ножницы и нитки, затем
вспорол подкладку у полы редингота и, вытащив оттуда желтоватую бумажку,
развернул ее. Старуха, к великому своему ужасу, разглядела банковый билет в
тысячу франков. То был второй или третий тысячефранковый билет, который ей
довелось увидеть в жизни. Она убежала в испуге.
Минуту спустя Жан Вальжан пришел к ней и попросил разменять этот билет,
объяснив, что это его рента за полугодие, которую он вчера получил. "Где же?
- подумала старуха. - Ведь на улицу он вышел только в шесть часов вечера, а
касса казначейства в это время должна быть заперта". Старуха отправилась
разменять деньги, строя всяческие предположения. История с тысячефранковым
билетом, обогащенная новыми подробностями, превратившими тысячу франков в
несколько тысяч, вызвала толки среди всполошившихся кумушек квартала
Винь-Сен-Марсель.
Несколько дней спустя Жан Вальжан, в одном жилете, пилил в коридоре
дрова. Оставшись одна и заметив висевший на гвозде редингот, старуха
принялась тщательно исследовать его. Подкладка была уже зашита. Женщина
прощупала редингот, и ей показалось, что в полах и в проймах рукавов зашиты
толстые пачки бумаги. Вне всякого сомнения, это были билеты по тысяче
франков.
Кроме того, она обнаружила в карманах множество разных предметов. Не
только иголки, ножницы и нитки, - это она уже видела, - но объемистый
бумажник, большой нож и - подозрительная подробность! - несколько париков
разного цвета. Казалось, каждый карман редингота являлся вместилищем
предметов "на случай", для всяких непредвиденных обстоятельств.
Так обитатели лачуги дожили до конца зимы.
Неподалеку от церкви Сен-Медар, на краю забитого колодца, обычно сидел
нищий, которому Жан Вальжан охотно подавал милостыню. Он редко проходил
мимо, не протянув ему нескольких су. Иногда он с ним разговаривал.
Завистники нищего утверждали, что он из полицейских. Это был старый,
семидесятипятилетний псаломщик, все время бормотавший молитвы.
Однажды вечером Жан Вальжан, проходя мимо, один, без Козетты, увидел
нищего на его привычном месте под уличным фонарем, который только что
зажгли. Казалось, этот сгорбившийся человек, как всегда, бормочет молитвы.
Жан Вальжан приблизился к нему и протянул подаяние. Вдруг нищий в упор
взглянул на Жана Вальжана и быстро опустил голову. Движение было
молниеносное, однако Жан Вальжан вздрогнул. Ему почудилось, что при свете
уличного фонаря перед ним мелькнуло не кроткое и набожное лицо старого
псаломщика, а знакомый и грозный образ. У него были такое чувство, словно он
вдруг оказался во мраке лицом к лицу с тигром. Сперва он оцепенел от ужаса,
потом отпрянул, не смея ни дышать, ни говорить, ни стоять на месте, ни
бежать, и глядел на нищего, а тот, как будто не замечая присутствия Жана
Вальжана, сидел, опустив обвязанною тряпкой голову. В эту необычайную
минуту, руководимый инстинктом, быть может таинственным инстинктом
самосохранения, Жан Вальжан не произнес ни слова. Нищий был такого же роста,
одет в такие же лохмотья, имел такой же облик, как обычно. "Полно! - подумал
Жан Вальжан. - Я сошел с ума! Мне померещилось! Это невозможно!" Он вернулся
домой, глубоко потрясенный.
Он не смел признаться даже самому себе, что мелькнувшее перед ним лицо
было лицо Жавера.
Ночью, обдумывая происшедшее, он пожалел, что не заговорил с нищим, -
это заставило бы его еще раз поднять голову.
На следующий день, в сумерки, он снова отправился туда же. Нищий сидел
на своем месте.
- Здравствуй, милый человек! - решительно обратился к нему Жан Вальжан,
подавая су.
Нищий поднял голову и жалобно произнес:
- Спасибо, добрый господин. Без сомнения, это был старый псаломщик. Жан
Вальжан успокоился. "Какой же это, черт возьми, Жавер? - подсмеиваясь над
собой, думал он. - Уж не начинает ли у меня портиться зрение?" И он выкинул
из головы эту мысль.
Спустя несколько дней, часов около восьми вечера, Жан Вальжан, сидя у
себя в комнате, учил Козетту читать вслух по складам. Вдруг он услышал, как
отворилась и затворилась входная дверь. Это показалось ему странным.
Старуха, единственная жилица, кроме него, проживавшая в доме, всегда
ложилась спать с наступлением темноты, чтобы не жечь свечу. Жан Вальжан
знаком приказал Козетте замолчать. Он слушал, как кто-то подымается по
лестнице. Конечно, это могла быть и старуха, почувствовавшая недомогание и
отправившаяся в аптеку. Жан Вальжан прислушался. Шаги были тяжелые и шумные,
как у мужчины, но старуха ходила в грубых башмаках; к тому же ничто так не
напоминает мужские шаги, как шаги старой женщины. Однако Жан Вальжан задул
свечу.
Шепнув Козетте: "Ложись тихонько", он послал ее спать; пока он целовал
ее в лоб, шаги стихли. Жан Вальжан продолжал сидеть молча и неподвижно на
стуле, спиной к двери, в темноте, затаив дыхание. Спустя довольно
продолжительное время, не слыша ни единого звука, он бесшумно обернулся и,
взглянув на дверь, увидел в замочной скважине свет. Этот свет казался
зловещей звездой на черном фоне двери и стены. Несомненно, кто-то стоял за
дверью и, держа свечу в руке, подслушивал.
Спустя несколько мгновений свет исчез. Но Жан Вальжан не услышал шагов;
по всей вероятности, тот, кто подслушивал у дверей, снял обувь.
Жан Вальжан бросился, не раздеваясь, на кровать; всю ночь он не смыкал
глаз.
На рассвете, когда его сморил сон, он проснулся от скрипа открывавшейся
двери в одной из пустовавших комнатушек в глубине коридора. Затем он услышал
знакомые шаги мужчины, накануне поднимавшегося по лестнице. Шаги
приближались. Он соскочил с кровати и, прильнув к замочной скважине,
попытался разглядеть человека, который ночью вошел в дом и подслушивал у его
двери. Действительно, это оказался мужчина, - на сей раз он прошел мимо
комнаты Жана Вальжана не останавливаясь. В коридоре было еще так темно, что
различить его лицо не представлялось возможным, но когда человек дошел до
лестницы, луч света, падавший снаружи, обрисовал его силуэт, и Жан Вальжан
ясно увидел его со спины. Он был высокого роста, в длинном рединготе, с
дубинкой под мышкой. То была страшная фигура Жавера!
Жан Вальжан мог бы попытаться взглянуть на него еще раз в окно,
выходившее на бульвар. Но для этого надо было открыть окно - на это он не
осмелился.
Несомненно, этот человек вошел со своим ключом, как к себе домой. Но
кто дал ему ключ? Что бы это значило?
В семь часов утра, когда старуха пришла убирать комнату, Жан Вальжан
окинул ее проницательным взглядом, но ни о чем не спросил. Старуха вела
себя, как всегда.
Подметая комнату, она сказала:
- Вы, наверное, сударь, слышали, как сегодня ночью к нам в дом кто-то
входил?
В те времена в этом квартале восемь часов вечера считалось уже глубокой
ночью.
- Да, слыхал. Кто это был? - спросил он самым естественным тоном.
- Это новый жилец, который поселился в доме.
- А как его зовут?..
- Не знаю. Не то Дюмон, не то Домон. Что-то вроде этого, -ответила
старуха.
- А кто же он, этот господин Дюмон?
Старуха взглянула на него своими острыми глазками и ответила:
- Такой же рантье, как и вы.
Может, у нее никакой задней мысли и не было, но Жан Вальжан решил, что
сказано это было неспроста.
Когда старуха ушла, он сложил столбиком сотню франков, хранившихся у
него в шкафу, и, завернув в бумагу, положил в карман. Как ни осторожно он
это делал, чтобы не слышно было звяканья денег, одна монета все же
выскользнула у него из рук и со звоном покатилась по полу.
В сумерках, спустившись вниз, он внимательно оглядел бульвар. Нигде не
было ни души. Бульвар казался пустынным. Правда, там можно было спрятаться
за деревьями.
Он снова поднялся к себе.
- Идем, - сказал он Козетте и, взяв ее за руку, вышел из дома.
К этим страницам, а также и к другим, с которыми читатель познакомится
в дальнейшем, необходимо дать пояснение.
Уже много лет, как автор этой книги, вынужденный, к сожалению,
упомянуть о себе самом, не живет в Париже. С той поры, как он его покинул,
Париж изменил свой облик. На его месте возник новый город, во многих
отношениях автору незнакомый. Ему нет нужды говорить о своей любви к Парижу;
Париж - его духовная родина. Вследствие разрушения старых домов и возведения
новых Париж его юности, тот Париж, память о котором он благоговейно хранит,
ныне отошел в прошлое. Но да будет ему дозволено говорить об этом прежнем
Париже, как если бы он еще существовал. Быть может, там, куда автор поведет
читателей и где он скажет: "На такой-то улице стоял такой-то дом", нет
теперь ни улицы, ни дома. Читатели проверят, если захотят взять на себя труд
это сделать. Ему же современный Париж неведом, и он пишет, видя перед собой
Париж былых времен, отдаваясь дорогой его сердцу иллюзии. Ему отрадно
представлять себе, будто сохранились еще следы того, что он когда-то видел
на родине, будто еще не все исчезло безвозвратно. Когда живешь в родном
городе, то кажется, что эти улицы тебе безразличны, окна, кровли, двери
ничего не значат для тебя, стены чужды, деревья - случайность на твоем пути,
дома, в которые не входишь, не нужны тебе, а мостовые, по которым ступаешь,
- обыкновенный булыжник. Только впоследствии, когда тебя там уже нет, ты
чувствуешь, что эти улицы тебе дороги, что этих кровель, этих окон, этих
дверей тебе недостает, что стены эти тебе необходимы, что деревья эти ты
горячо любишь, что в тех домах, где ты никогда не бывал, ты все равно
ежедневно присутствовал, и что частицу своей души, своей крови, своего
сердца ты оставил на этих мостовых. Все эти места, которых ты не видишь
больше и не увидишь, быть может, никогда, но образ которых хранишь в памяти,
приобретают какую-то мучительную прелесть и беспрестанно возникают перед
тобой, словно печальные видения. Они как бы становятся для нас землей
обетованной, как бы воплощением самой Франции. Мы их любим, мы упорно
воскрешаем их в своей памяти такими, какими они были когда-то, не желая
ничего изменить в них, ибо лик нашей отчизны так же дорог нам, как лицо
матери.
Да будет же нам дозволено говорить о минувшем, как о настоящем.
Предупредив читателя, мы продолжаем.
Жан Вальжан мгновенно ушел с бульвара и углубился в лабиринт улиц, как
можно чаще меняя направление и нередко возвращаясь, чтобы удостовериться,
что за ним не следят.
Так ведет себя олень во время облавы. На мягком грунте, сохраняющем
отпечаток его копыт, такой прием имеет, кроме прочих преимуществ, еще и то,
что обратным следом он запутывает охотников и свору гончих. У охотников этот
прием называется "ложным уходом в логово".
Стояло полнолуние. Это было на руку Жану Вальжану. Луна низко висела
над горизонтом, широкими полосами тени и света перерезая улицу. Жан Вальжан
мог красться вдоль домов и заборов по теневой стороне и наблюдать за
освещенной. Ему, быть может, не приходило в голову, что теневая сторона
ускользает от его внимания. Но все же он был уверен, что по всем пустынным
улочкам, близким к улице Поливо, за ним никто не идет.
Козетта шла молча, не задавая никаких вопросов. Испытания первых шести
лет ее жизни сделали ее натуру пассивной. Кроме того, - к этой ее
особенности нам придется еще возвращаться, - она привыкла, не очень в них
разбираясь, к странностям старика и к прихотям судьбы. К тому же с ним она
чувствовала себя в безопасности.
Жан Вальжан знал не более Козетты, куда они идут. Он уповал на бога,
как Козетта уповала на него. Ему, как и ей, казалось, что его ведет за руку
кто-то более могущественный, чем он; он чувствовал, что кто-то невидимый
направляет его шаги. Вот почему у него не было никакой определенной мысли,
никакой цели, никакого плана. Он даже не был уверен в том, что видел Жавера:
это, конечно, мог быть и Жавер, но Жавер, не знавший, что он - Жан Вальжан.
Ведь он был переодет. Ведь его считали умершим. Однако в последние дни
произошли события, которые стали ему казаться странными. Этого было для него
достаточно: он решил не возвращаться в лачугу Горбо. Словно поднятый зверь,
он искал нору, где мог бы схорониться, пока не найдет надежного жилья.
Жан Вальжан покружил по кварталу Муфтар, уже погруженному в сон, как
будто еще оставались в силе строгие порядки средневековья и давался сигнал о
тушении огня. Разными способами, согласно требованиям высокой стратегии, он
пробрался с Податной улицы на Стружечную, оттуда на Батуар-Сен-Виктор и на
Пюи л'Эрмит. На этих улицах были ночлежки, но Жан Вальжан туда даже не
заходил, он искал другое. Кстати сказать, он не сомневался, что если даже
случайно и напали на его след, то сейчас уже утеряли.
Когда на башне Сент-Этьен-дю-Мон пробило одиннадцать, он перешел улицу
Понтуаз против полицейского участка, помещавшегося в доме N 14. Спустя
несколько мгновений тот инстинкт, о котором мы упоминали выше, заставил его
оглянуться. И тут, на довольно близком от себя расстоянии, он ясно увидел
трех следовавших за ним мужчин: они один за другим прошли по теневой стороне
улицы мимо фонаря полицейского участка - их выдал свет фонаря. Один из них
направился по аллейке, ведущей к дому N 14. Шедший во главе показался Жану
Вальжану безусловно подозрительным.
- Идем, детка, - сказал он Козетте и поспешил уйти с улицы Понтуаз.
Он сделал круг, обогнул запертый по случаю позднего времени Патриарший
проезд, миновал улицу Деревянного меча, Самострельную и пошел по Почтовой
улице.
Там есть перекресток, где в настоящее время находится коллеж Ролен и
откуда ответвляется Новая Сент -Женевьевская улица.
(Само собою разумеется, Новая Сент-Женевьевская улица - улица старая,
а по Почтовой улице почтовая карета проезжает раз в десять лет. В XIII
столетии Почтовая улица заселена была горшечниками, и ее настоящее название
- Горшечная.)
Луна ярко освещала перекресток. Жан Вальжан укрылся за воротами,
полагая, что если эти люди будут продолжать преследование, то он непременно
увидит их, когда они будут пересекать полосу лунного света.
И действительно, не прошло и трех минут, как они появились снова.
Теперь их было уже четверо: все - высокого роста, в долгополых темных
рединготах, круглых шляпах, с толстыми дубинами в руках. Их зловещее шествие
в темноте вызывало не меньшую тревогу, чем их огромный рост и внушительные
кулаки. Можно было подумать, что это четыре призрака в обличье горожан.
Они собрались на середине перекрестка словно для совещания. Вид у них
был нерешительный. Тот, кто казался их вожаком, обернулся и быстрым
движением руки указал направление, в котором скрылся Жан Вальжан, другой
довольно настойчиво указывал в противоположную сторону. В ту минуту, когда
первый обернулся, луна ярко осветила его лицо. Сомнений не оставалось: Жан
Вальжан узнал Жавера.
Неизвестность для Жана Вальжана кончилась; по счастливой случайности,
для этих людей она еще длилась. Он воспользовался их нерешительностью: для
них это было потерянное время, для него - выигранное. Выйдя из-за ворот, он
пошел по Почтовой улице, в сторону Ботанического сада. Козетта начала
уставать, он взял ее на руки и понес. Ему не встретилось ни одного
прохожего; уличные фонари не были зажжены, так как светила луна.
Он ускорил шаг.
Быстро дошел он до горшечной фабрики Гобле, на фасаде которой была
отчетливо видна освещенная луной старинная надпись:
Здесь фабрика Гобле я сына.
Прохожий покупать спеши!
Горшки, тазы, котлы, кувшины -
Все предлагаем от души.
Оставив позади себя Ключевую улицу и фонтан Сен-Виктор, он направился
вдоль Ботанического сада по сбегающим вниз улицам до набережной. Здесь он
оглянулся. Набережная была пустынна. Улицы были пустынны. Никто за ним не
шел. Он облегченно вздохнул.
Он дошел до Аустерлицкого моста. В ту пору еще взимали мостовую
пошлину. Жан Вальжан подошел к будке сборщиков и протянул су.
- С вас полагается два су, - сказал старый инвалид. - Вы несете
ребенка, хотя он сам может ходить. Платите за двоих.
Жан Вальжан уплатил, досадуя, что его переход через мост привлек чье-то
внимание. Беглец должен проскользнуть незаметно, как уж.
Одновременно с ним по мосту проезжала большая повозка, направлявшаяся
также к правому берегу. Это было кстати. Он мог пройти весь мост, скрываясь
в ее тени.
На середине моста у Козетты затекли ноги; ей захотелось пойти самой. Он
спустил ее на землю и повел за руку.
Перейдя мост, он заметил вправо от себя дровяные склады и направился к
ним. Чтобы дойти до них, надо было пересечь довольно обширное открытое и
освещенное пространство. Жан Вальжан не колебался. Преследователи, видимо,
потеряли его след, и он считал себя в безопасности. Правда, его искали, но
погони за ним не было.
Между двумя деревянными складами, обнесенными стеной, затерялась
Зеленая дорога. Она была узкая, темная, словно нарочно созданная для него.
Прежде чем вступить на нее, он оглянулся.
С того места, где он стоял, ему виден был Аустерлицкий мост во всю его
длину.
Четыре темные тени только что появились на мосту.
Тени эти направлялись от Ботанического сада на правый берег.
Эти четыре тени были его четыре преследователя.
Жан Вальжан задрожал, как пойманный зверь.
В нем брезжила надежда, что эти люди, быть может, еще не успели взойти
на мост в то время, когда он, держа Козетту за руку, пересекал освещенное
пространство, и не заметили его.
В таком случае, если, углубившись в маленькую, лежавшую перед ним
улицу, ему удастся достичь дровяных складов, огородов, полей и пустырей, они
будут спасены.
Ему показалось, что он может довериться этой тихой улочке. Он пошел по
ней.
Пройдя шагов триста, Жан Вальжан дошел до того места, где улица
разветвлялась, расходясь вправо и влево. Перед Жаном Вальжаном лежали как бы
две ветви буквы V. Которую же избрать?
Не колеблясь, он выбрал правую.
Почему?
Потому, что левое ответвление вело в предместье, то есть в заселенную
местность, а правое - в поля, то есть в безлюдье.
Однако они шли уже не так быстро. Козетта замедляла шаг Жана Вальжана.
Он снова взял ее на руки. Она молча прижалась головкой к плечу старика.
Время от времени он оглядывался. Он старался держаться теневой стороны
тянувшейся перед ним прямой улицы. Первые два-три раза, когда он оглянулся,
он ничего не увидел, кругом царила глубокая тишина, и он, несколько
успокоившись, продолжал путь. Вдруг, снова обернувшись, он заметил в глубине
улицы, где-то далеко позади, в темноте, неясное движение.
Жан Вальжан уже не пошел, а стремительно бросился вперед, надеясь найти
боковую улицу и, скользнув в нее, еще раз сбить загонщиков со следа.
Он добежал до какой-то стены.
Стена нисколько не мешала двигаться дальше; она тянулась вдоль
переулка, пересекавшего улицу, по которой шел Жан Вальжан.
Снова надо было решать, куда идти: направо или налево.
Он взглянул направо. Улочка проходила между какими-то строениями, не то
сараями, не то амбарами, и заканчивалась тупиком. В глубине этого глухого
переулка можно было ясно разглядеть высокую белую стену.
Он взглянул влево. С этой стороны улочка была открыта и приблизительно
через сто шагов вливалась в ту улицу, приток которой она собой представляла.
Вот где было спасение!
В ту минуту, когда Жан Вальжан намеревался свернуть влево, чтобы
попасть на ту улицу, которую смутно различал в конце переулка, он заметил
впереди на перекрестке что-то неподвижное, вроде темной статуи.
Это был человек, очевидно поставленный здесь, чтобы преградить кому-то
путь, и кого-то подстерегавший.
Жан Вальжан отпрянул.
Та часть Парижа, где находился Жан Вальжан, расположенная между
предместьем Сент-Антуан и Винной пристанью, в числе других коренным образом
изменена недавними строительными работами, которые, по мнению одних,
обезобразили ее, по мнению других - преобразили. Вспаханные поля, дровяные
склады и старые дома исчезли. Теперь там появились новые широкие улицы,
площади, цирки, ипподромы, вокзалы, тюрьма Мазас: словом, прогресс и его
исправительное средство.
Полвека тому назад на народном языке, который весь основан на преданиях
и именует Институт "Четырьмя нациями", а Комическую оперу - "Фейдо", то
место, куда попал Жан Вальжан, называлось "Малый Пикпюс". Ворота Сен-Жак,
Парижские ворота, застава Сержантов, Свинари, Галиот, Целестинцы, Капуцины,
Молотки, Грязи, Краковское древо, Малая Польша. Малый Пикпюс - все эти
старинные названия уцелели до сей поры. Эти обломки прошлого еще сохранились
в памяти народа.
Малый Пикпюс, который, кстати сказать, существовал недолго и лишь
отдаленно напоминал парижский квартал, носил монастырский отпечаток
испанского города. Дороги там были почти не мощеные, улицы почти не
застроены. Кроме двух-трех, о которых речь будет впереди, всюду тянулись
заборы или пустыри. Нигде ни лавчонки, ни экипажа; изредка в окнах кое-где
мерцали огоньки свеч; после десяти вечера все огни гасились. Всюду сады,
монастыри, дровяные склады, огороды, кое-где - низенькие домишки и длинные,
высотою с дом, ограды.
Таков был этот квартал в минувшем веке. Его облик резко изменился уже
во время Революции. Распоряжением республиканских властей он был просверлен,
пробит, разрушен и отведен под склады щебня. Тридцать лет тому назад этот
квартал был окончательно погребен под выросшими на нем новыми зданиями. В
настоящее время он не существует. Малый Пикпюс, от которого на современных
планах не осталось и следа, довольно ясно обозначен на плане 1727 года,
выпущенном в Париже у Дени Тьери на улице Сен-Жак, что напротив Штукатурной
злобу и ничтожность общества в их новых проявлениях. Но то, что предстало
пред ним, роковым образом ограничивало действительность, выявляя лишь одну
ее сторону: женскую судьбу, воплощенную в Фантине, и общественное мнение,
олицетворенное в Жавере. На этот раз Жан Вальжан отправлен был на каторгу за
то, что поступил хорошо; его сердце вновь исполнилось горечи; отвращение и
усталость вновь овладели им; даже воспоминание об епископе порой как бы
начинало тускнеть, хотя позже оно возникало вновь, яркое и торжествующее; но
в конце концов и это священное воспоминание поблекло. Кто знает, быть может,
Жан Вальжан был на пороге отчаяния и полного падения? Но он полюбил и вновь
стал сильным. Увы! В действительности он был нисколько не крепче Козетты. Он
оказал ей покровительство, а она вселила в него бодрость. Благодаря ему она
могла пойти вперед по пути жизни; благодаря ей он мог идти дальше по стезе
добродетели. Он был поддержкой ребенка, а ребенок был его точкой опоры.
Неисповедима и священна тайна равновесия весов твоих, о судьба!
Из осторожности Жан Вальжан никогда не выходил из дому днем. Каждый
вечер в сумерки он гулял час или два, иногда один, но чаще с Козеттой,
выбирая боковые аллеи самых безлюдных бульваров и заходя в какую-нибудь
церковь с наступлением темноты. Он охотно посещал ближайшую церковь Сен-
Медар. Если он не брал Козетту с собой, она оставалась под присмотром
старухи, но для ребенка было радостью пойти погулять с добрым стариком. Она
предпочитала час прогулки с ним даже восхитительным беседам с Катериной. Он
шел, держа ее за руку, и ласково говорил с нею.
Козетта оказалась очень веселой девочкой.
Старуха хозяйничала, готовила и ходила за покупками.
Они жили скромно, хотя и не нуждались в самом насущном, как люди с
весьма ограниченными средствами. Жан Вальжан ничего не изменил в той
обстановке, которую он застал в первый день; только стеклянную дверь,
ведущую в каморку Козетты, он заменил обыкновенной.
Он носил все тот же желтый редингот, те же черные панталоны и старую
шляпу. На улице его принимали за бедняка. Случалось, что сердобольные
старушки подавали ему су, Жан Вальжан принимал милостыню и низко кланялся.
Случалось также, что, встретив какого-нибудь несчастного, просившего
подаяние, он, оглянувшись, не следит ли за ним кто-нибудь, украдкой подходил
к бедняку, клал ему в руку медную, а нередко и серебряную монету и быстро
удалялся. Это имело свою отрицательную сторону. В квартале его приметили и
прозвали "нищим, подающим милостыню".
Старуха, "главная жилица", существо хитрое, съедаемое завистливым
любопытством к ближнему, зорко следила за Жаном Вальжаном, а он об этом и не
подозревал. Она была глуховата и оттого болтлива. От всей ее прежней красы у
нее осталось только два зуба во рту, верхний и нижний, которыми она
постоянно пощелкивала. Старуха допрашивала Козетту, но та ничего не знала и
ничего не могла ей сказать, кроме того, что она из Монфермейля. Однажды этот
неусыпный страж заметил, что Жан Вальжан вошел в одно из нежилых помещений
лачуги, и это показалось любопытной кумушке подозрительным. Ступая бесшумно,
как старая кошка, она последовала за ним и принялась сквозь щель находящейся
как раз против него двери незаметно наблюдать за ним. Жан Вальжан, видимо
для большей предосторожности, повернулся к двери спиной. Старуха увидела,
что, порывшись в кармане, он вынул оттуда игольник, ножницы и нитки, затем
вспорол подкладку у полы редингота и, вытащив оттуда желтоватую бумажку,
развернул ее. Старуха, к великому своему ужасу, разглядела банковый билет в
тысячу франков. То был второй или третий тысячефранковый билет, который ей
довелось увидеть в жизни. Она убежала в испуге.
Минуту спустя Жан Вальжан пришел к ней и попросил разменять этот билет,
объяснив, что это его рента за полугодие, которую он вчера получил. "Где же?
- подумала старуха. - Ведь на улицу он вышел только в шесть часов вечера, а
касса казначейства в это время должна быть заперта". Старуха отправилась
разменять деньги, строя всяческие предположения. История с тысячефранковым
билетом, обогащенная новыми подробностями, превратившими тысячу франков в
несколько тысяч, вызвала толки среди всполошившихся кумушек квартала
Винь-Сен-Марсель.
Несколько дней спустя Жан Вальжан, в одном жилете, пилил в коридоре
дрова. Оставшись одна и заметив висевший на гвозде редингот, старуха
принялась тщательно исследовать его. Подкладка была уже зашита. Женщина
прощупала редингот, и ей показалось, что в полах и в проймах рукавов зашиты
толстые пачки бумаги. Вне всякого сомнения, это были билеты по тысяче
франков.
Кроме того, она обнаружила в карманах множество разных предметов. Не
только иголки, ножницы и нитки, - это она уже видела, - но объемистый
бумажник, большой нож и - подозрительная подробность! - несколько париков
разного цвета. Казалось, каждый карман редингота являлся вместилищем
предметов "на случай", для всяких непредвиденных обстоятельств.
Так обитатели лачуги дожили до конца зимы.
Неподалеку от церкви Сен-Медар, на краю забитого колодца, обычно сидел
нищий, которому Жан Вальжан охотно подавал милостыню. Он редко проходил
мимо, не протянув ему нескольких су. Иногда он с ним разговаривал.
Завистники нищего утверждали, что он из полицейских. Это был старый,
семидесятипятилетний псаломщик, все время бормотавший молитвы.
Однажды вечером Жан Вальжан, проходя мимо, один, без Козетты, увидел
нищего на его привычном месте под уличным фонарем, который только что
зажгли. Казалось, этот сгорбившийся человек, как всегда, бормочет молитвы.
Жан Вальжан приблизился к нему и протянул подаяние. Вдруг нищий в упор
взглянул на Жана Вальжана и быстро опустил голову. Движение было
молниеносное, однако Жан Вальжан вздрогнул. Ему почудилось, что при свете
уличного фонаря перед ним мелькнуло не кроткое и набожное лицо старого
псаломщика, а знакомый и грозный образ. У него были такое чувство, словно он
вдруг оказался во мраке лицом к лицу с тигром. Сперва он оцепенел от ужаса,
потом отпрянул, не смея ни дышать, ни говорить, ни стоять на месте, ни
бежать, и глядел на нищего, а тот, как будто не замечая присутствия Жана
Вальжана, сидел, опустив обвязанною тряпкой голову. В эту необычайную
минуту, руководимый инстинктом, быть может таинственным инстинктом
самосохранения, Жан Вальжан не произнес ни слова. Нищий был такого же роста,
одет в такие же лохмотья, имел такой же облик, как обычно. "Полно! - подумал
Жан Вальжан. - Я сошел с ума! Мне померещилось! Это невозможно!" Он вернулся
домой, глубоко потрясенный.
Он не смел признаться даже самому себе, что мелькнувшее перед ним лицо
было лицо Жавера.
Ночью, обдумывая происшедшее, он пожалел, что не заговорил с нищим, -
это заставило бы его еще раз поднять голову.
На следующий день, в сумерки, он снова отправился туда же. Нищий сидел
на своем месте.
- Здравствуй, милый человек! - решительно обратился к нему Жан Вальжан,
подавая су.
Нищий поднял голову и жалобно произнес:
- Спасибо, добрый господин. Без сомнения, это был старый псаломщик. Жан
Вальжан успокоился. "Какой же это, черт возьми, Жавер? - подсмеиваясь над
собой, думал он. - Уж не начинает ли у меня портиться зрение?" И он выкинул
из головы эту мысль.
Спустя несколько дней, часов около восьми вечера, Жан Вальжан, сидя у
себя в комнате, учил Козетту читать вслух по складам. Вдруг он услышал, как
отворилась и затворилась входная дверь. Это показалось ему странным.
Старуха, единственная жилица, кроме него, проживавшая в доме, всегда
ложилась спать с наступлением темноты, чтобы не жечь свечу. Жан Вальжан
знаком приказал Козетте замолчать. Он слушал, как кто-то подымается по
лестнице. Конечно, это могла быть и старуха, почувствовавшая недомогание и
отправившаяся в аптеку. Жан Вальжан прислушался. Шаги были тяжелые и шумные,
как у мужчины, но старуха ходила в грубых башмаках; к тому же ничто так не
напоминает мужские шаги, как шаги старой женщины. Однако Жан Вальжан задул
свечу.
Шепнув Козетте: "Ложись тихонько", он послал ее спать; пока он целовал
ее в лоб, шаги стихли. Жан Вальжан продолжал сидеть молча и неподвижно на
стуле, спиной к двери, в темноте, затаив дыхание. Спустя довольно
продолжительное время, не слыша ни единого звука, он бесшумно обернулся и,
взглянув на дверь, увидел в замочной скважине свет. Этот свет казался
зловещей звездой на черном фоне двери и стены. Несомненно, кто-то стоял за
дверью и, держа свечу в руке, подслушивал.
Спустя несколько мгновений свет исчез. Но Жан Вальжан не услышал шагов;
по всей вероятности, тот, кто подслушивал у дверей, снял обувь.
Жан Вальжан бросился, не раздеваясь, на кровать; всю ночь он не смыкал
глаз.
На рассвете, когда его сморил сон, он проснулся от скрипа открывавшейся
двери в одной из пустовавших комнатушек в глубине коридора. Затем он услышал
знакомые шаги мужчины, накануне поднимавшегося по лестнице. Шаги
приближались. Он соскочил с кровати и, прильнув к замочной скважине,
попытался разглядеть человека, который ночью вошел в дом и подслушивал у его
двери. Действительно, это оказался мужчина, - на сей раз он прошел мимо
комнаты Жана Вальжана не останавливаясь. В коридоре было еще так темно, что
различить его лицо не представлялось возможным, но когда человек дошел до
лестницы, луч света, падавший снаружи, обрисовал его силуэт, и Жан Вальжан
ясно увидел его со спины. Он был высокого роста, в длинном рединготе, с
дубинкой под мышкой. То была страшная фигура Жавера!
Жан Вальжан мог бы попытаться взглянуть на него еще раз в окно,
выходившее на бульвар. Но для этого надо было открыть окно - на это он не
осмелился.
Несомненно, этот человек вошел со своим ключом, как к себе домой. Но
кто дал ему ключ? Что бы это значило?
В семь часов утра, когда старуха пришла убирать комнату, Жан Вальжан
окинул ее проницательным взглядом, но ни о чем не спросил. Старуха вела
себя, как всегда.
Подметая комнату, она сказала:
- Вы, наверное, сударь, слышали, как сегодня ночью к нам в дом кто-то
входил?
В те времена в этом квартале восемь часов вечера считалось уже глубокой
ночью.
- Да, слыхал. Кто это был? - спросил он самым естественным тоном.
- Это новый жилец, который поселился в доме.
- А как его зовут?..
- Не знаю. Не то Дюмон, не то Домон. Что-то вроде этого, -ответила
старуха.
- А кто же он, этот господин Дюмон?
Старуха взглянула на него своими острыми глазками и ответила:
- Такой же рантье, как и вы.
Может, у нее никакой задней мысли и не было, но Жан Вальжан решил, что
сказано это было неспроста.
Когда старуха ушла, он сложил столбиком сотню франков, хранившихся у
него в шкафу, и, завернув в бумагу, положил в карман. Как ни осторожно он
это делал, чтобы не слышно было звяканья денег, одна монета все же
выскользнула у него из рук и со звоном покатилась по полу.
В сумерках, спустившись вниз, он внимательно оглядел бульвар. Нигде не
было ни души. Бульвар казался пустынным. Правда, там можно было спрятаться
за деревьями.
Он снова поднялся к себе.
- Идем, - сказал он Козетте и, взяв ее за руку, вышел из дома.
К этим страницам, а также и к другим, с которыми читатель познакомится
в дальнейшем, необходимо дать пояснение.
Уже много лет, как автор этой книги, вынужденный, к сожалению,
упомянуть о себе самом, не живет в Париже. С той поры, как он его покинул,
Париж изменил свой облик. На его месте возник новый город, во многих
отношениях автору незнакомый. Ему нет нужды говорить о своей любви к Парижу;
Париж - его духовная родина. Вследствие разрушения старых домов и возведения
новых Париж его юности, тот Париж, память о котором он благоговейно хранит,
ныне отошел в прошлое. Но да будет ему дозволено говорить об этом прежнем
Париже, как если бы он еще существовал. Быть может, там, куда автор поведет
читателей и где он скажет: "На такой-то улице стоял такой-то дом", нет
теперь ни улицы, ни дома. Читатели проверят, если захотят взять на себя труд
это сделать. Ему же современный Париж неведом, и он пишет, видя перед собой
Париж былых времен, отдаваясь дорогой его сердцу иллюзии. Ему отрадно
представлять себе, будто сохранились еще следы того, что он когда-то видел
на родине, будто еще не все исчезло безвозвратно. Когда живешь в родном
городе, то кажется, что эти улицы тебе безразличны, окна, кровли, двери
ничего не значат для тебя, стены чужды, деревья - случайность на твоем пути,
дома, в которые не входишь, не нужны тебе, а мостовые, по которым ступаешь,
- обыкновенный булыжник. Только впоследствии, когда тебя там уже нет, ты
чувствуешь, что эти улицы тебе дороги, что этих кровель, этих окон, этих
дверей тебе недостает, что стены эти тебе необходимы, что деревья эти ты
горячо любишь, что в тех домах, где ты никогда не бывал, ты все равно
ежедневно присутствовал, и что частицу своей души, своей крови, своего
сердца ты оставил на этих мостовых. Все эти места, которых ты не видишь
больше и не увидишь, быть может, никогда, но образ которых хранишь в памяти,
приобретают какую-то мучительную прелесть и беспрестанно возникают перед
тобой, словно печальные видения. Они как бы становятся для нас землей
обетованной, как бы воплощением самой Франции. Мы их любим, мы упорно
воскрешаем их в своей памяти такими, какими они были когда-то, не желая
ничего изменить в них, ибо лик нашей отчизны так же дорог нам, как лицо
матери.
Да будет же нам дозволено говорить о минувшем, как о настоящем.
Предупредив читателя, мы продолжаем.
Жан Вальжан мгновенно ушел с бульвара и углубился в лабиринт улиц, как
можно чаще меняя направление и нередко возвращаясь, чтобы удостовериться,
что за ним не следят.
Так ведет себя олень во время облавы. На мягком грунте, сохраняющем
отпечаток его копыт, такой прием имеет, кроме прочих преимуществ, еще и то,
что обратным следом он запутывает охотников и свору гончих. У охотников этот
прием называется "ложным уходом в логово".
Стояло полнолуние. Это было на руку Жану Вальжану. Луна низко висела
над горизонтом, широкими полосами тени и света перерезая улицу. Жан Вальжан
мог красться вдоль домов и заборов по теневой стороне и наблюдать за
освещенной. Ему, быть может, не приходило в голову, что теневая сторона
ускользает от его внимания. Но все же он был уверен, что по всем пустынным
улочкам, близким к улице Поливо, за ним никто не идет.
Козетта шла молча, не задавая никаких вопросов. Испытания первых шести
лет ее жизни сделали ее натуру пассивной. Кроме того, - к этой ее
особенности нам придется еще возвращаться, - она привыкла, не очень в них
разбираясь, к странностям старика и к прихотям судьбы. К тому же с ним она
чувствовала себя в безопасности.
Жан Вальжан знал не более Козетты, куда они идут. Он уповал на бога,
как Козетта уповала на него. Ему, как и ей, казалось, что его ведет за руку
кто-то более могущественный, чем он; он чувствовал, что кто-то невидимый
направляет его шаги. Вот почему у него не было никакой определенной мысли,
никакой цели, никакого плана. Он даже не был уверен в том, что видел Жавера:
это, конечно, мог быть и Жавер, но Жавер, не знавший, что он - Жан Вальжан.
Ведь он был переодет. Ведь его считали умершим. Однако в последние дни
произошли события, которые стали ему казаться странными. Этого было для него
достаточно: он решил не возвращаться в лачугу Горбо. Словно поднятый зверь,
он искал нору, где мог бы схорониться, пока не найдет надежного жилья.
Жан Вальжан покружил по кварталу Муфтар, уже погруженному в сон, как
будто еще оставались в силе строгие порядки средневековья и давался сигнал о
тушении огня. Разными способами, согласно требованиям высокой стратегии, он
пробрался с Податной улицы на Стружечную, оттуда на Батуар-Сен-Виктор и на
Пюи л'Эрмит. На этих улицах были ночлежки, но Жан Вальжан туда даже не
заходил, он искал другое. Кстати сказать, он не сомневался, что если даже
случайно и напали на его след, то сейчас уже утеряли.
Когда на башне Сент-Этьен-дю-Мон пробило одиннадцать, он перешел улицу
Понтуаз против полицейского участка, помещавшегося в доме N 14. Спустя
несколько мгновений тот инстинкт, о котором мы упоминали выше, заставил его
оглянуться. И тут, на довольно близком от себя расстоянии, он ясно увидел
трех следовавших за ним мужчин: они один за другим прошли по теневой стороне
улицы мимо фонаря полицейского участка - их выдал свет фонаря. Один из них
направился по аллейке, ведущей к дому N 14. Шедший во главе показался Жану
Вальжану безусловно подозрительным.
- Идем, детка, - сказал он Козетте и поспешил уйти с улицы Понтуаз.
Он сделал круг, обогнул запертый по случаю позднего времени Патриарший
проезд, миновал улицу Деревянного меча, Самострельную и пошел по Почтовой
улице.
Там есть перекресток, где в настоящее время находится коллеж Ролен и
откуда ответвляется Новая Сент -Женевьевская улица.
(Само собою разумеется, Новая Сент-Женевьевская улица - улица старая,
а по Почтовой улице почтовая карета проезжает раз в десять лет. В XIII
столетии Почтовая улица заселена была горшечниками, и ее настоящее название
- Горшечная.)
Луна ярко освещала перекресток. Жан Вальжан укрылся за воротами,
полагая, что если эти люди будут продолжать преследование, то он непременно
увидит их, когда они будут пересекать полосу лунного света.
И действительно, не прошло и трех минут, как они появились снова.
Теперь их было уже четверо: все - высокого роста, в долгополых темных
рединготах, круглых шляпах, с толстыми дубинами в руках. Их зловещее шествие
в темноте вызывало не меньшую тревогу, чем их огромный рост и внушительные
кулаки. Можно было подумать, что это четыре призрака в обличье горожан.
Они собрались на середине перекрестка словно для совещания. Вид у них
был нерешительный. Тот, кто казался их вожаком, обернулся и быстрым
движением руки указал направление, в котором скрылся Жан Вальжан, другой
довольно настойчиво указывал в противоположную сторону. В ту минуту, когда
первый обернулся, луна ярко осветила его лицо. Сомнений не оставалось: Жан
Вальжан узнал Жавера.
Неизвестность для Жана Вальжана кончилась; по счастливой случайности,
для этих людей она еще длилась. Он воспользовался их нерешительностью: для
них это было потерянное время, для него - выигранное. Выйдя из-за ворот, он
пошел по Почтовой улице, в сторону Ботанического сада. Козетта начала
уставать, он взял ее на руки и понес. Ему не встретилось ни одного
прохожего; уличные фонари не были зажжены, так как светила луна.
Он ускорил шаг.
Быстро дошел он до горшечной фабрики Гобле, на фасаде которой была
отчетливо видна освещенная луной старинная надпись:
Здесь фабрика Гобле я сына.
Прохожий покупать спеши!
Горшки, тазы, котлы, кувшины -
Все предлагаем от души.
Оставив позади себя Ключевую улицу и фонтан Сен-Виктор, он направился
вдоль Ботанического сада по сбегающим вниз улицам до набережной. Здесь он
оглянулся. Набережная была пустынна. Улицы были пустынны. Никто за ним не
шел. Он облегченно вздохнул.
Он дошел до Аустерлицкого моста. В ту пору еще взимали мостовую
пошлину. Жан Вальжан подошел к будке сборщиков и протянул су.
- С вас полагается два су, - сказал старый инвалид. - Вы несете
ребенка, хотя он сам может ходить. Платите за двоих.
Жан Вальжан уплатил, досадуя, что его переход через мост привлек чье-то
внимание. Беглец должен проскользнуть незаметно, как уж.
Одновременно с ним по мосту проезжала большая повозка, направлявшаяся
также к правому берегу. Это было кстати. Он мог пройти весь мост, скрываясь
в ее тени.
На середине моста у Козетты затекли ноги; ей захотелось пойти самой. Он
спустил ее на землю и повел за руку.
Перейдя мост, он заметил вправо от себя дровяные склады и направился к
ним. Чтобы дойти до них, надо было пересечь довольно обширное открытое и
освещенное пространство. Жан Вальжан не колебался. Преследователи, видимо,
потеряли его след, и он считал себя в безопасности. Правда, его искали, но
погони за ним не было.
Между двумя деревянными складами, обнесенными стеной, затерялась
Зеленая дорога. Она была узкая, темная, словно нарочно созданная для него.
Прежде чем вступить на нее, он оглянулся.
С того места, где он стоял, ему виден был Аустерлицкий мост во всю его
длину.
Четыре темные тени только что появились на мосту.
Тени эти направлялись от Ботанического сада на правый берег.
Эти четыре тени были его четыре преследователя.
Жан Вальжан задрожал, как пойманный зверь.
В нем брезжила надежда, что эти люди, быть может, еще не успели взойти
на мост в то время, когда он, держа Козетту за руку, пересекал освещенное
пространство, и не заметили его.
В таком случае, если, углубившись в маленькую, лежавшую перед ним
улицу, ему удастся достичь дровяных складов, огородов, полей и пустырей, они
будут спасены.
Ему показалось, что он может довериться этой тихой улочке. Он пошел по
ней.
Пройдя шагов триста, Жан Вальжан дошел до того места, где улица
разветвлялась, расходясь вправо и влево. Перед Жаном Вальжаном лежали как бы
две ветви буквы V. Которую же избрать?
Не колеблясь, он выбрал правую.
Почему?
Потому, что левое ответвление вело в предместье, то есть в заселенную
местность, а правое - в поля, то есть в безлюдье.
Однако они шли уже не так быстро. Козетта замедляла шаг Жана Вальжана.
Он снова взял ее на руки. Она молча прижалась головкой к плечу старика.
Время от времени он оглядывался. Он старался держаться теневой стороны
тянувшейся перед ним прямой улицы. Первые два-три раза, когда он оглянулся,
он ничего не увидел, кругом царила глубокая тишина, и он, несколько
успокоившись, продолжал путь. Вдруг, снова обернувшись, он заметил в глубине
улицы, где-то далеко позади, в темноте, неясное движение.
Жан Вальжан уже не пошел, а стремительно бросился вперед, надеясь найти
боковую улицу и, скользнув в нее, еще раз сбить загонщиков со следа.
Он добежал до какой-то стены.
Стена нисколько не мешала двигаться дальше; она тянулась вдоль
переулка, пересекавшего улицу, по которой шел Жан Вальжан.
Снова надо было решать, куда идти: направо или налево.
Он взглянул направо. Улочка проходила между какими-то строениями, не то
сараями, не то амбарами, и заканчивалась тупиком. В глубине этого глухого
переулка можно было ясно разглядеть высокую белую стену.
Он взглянул влево. С этой стороны улочка была открыта и приблизительно
через сто шагов вливалась в ту улицу, приток которой она собой представляла.
Вот где было спасение!
В ту минуту, когда Жан Вальжан намеревался свернуть влево, чтобы
попасть на ту улицу, которую смутно различал в конце переулка, он заметил
впереди на перекрестке что-то неподвижное, вроде темной статуи.
Это был человек, очевидно поставленный здесь, чтобы преградить кому-то
путь, и кого-то подстерегавший.
Жан Вальжан отпрянул.
Та часть Парижа, где находился Жан Вальжан, расположенная между
предместьем Сент-Антуан и Винной пристанью, в числе других коренным образом
изменена недавними строительными работами, которые, по мнению одних,
обезобразили ее, по мнению других - преобразили. Вспаханные поля, дровяные
склады и старые дома исчезли. Теперь там появились новые широкие улицы,
площади, цирки, ипподромы, вокзалы, тюрьма Мазас: словом, прогресс и его
исправительное средство.
Полвека тому назад на народном языке, который весь основан на преданиях
и именует Институт "Четырьмя нациями", а Комическую оперу - "Фейдо", то
место, куда попал Жан Вальжан, называлось "Малый Пикпюс". Ворота Сен-Жак,
Парижские ворота, застава Сержантов, Свинари, Галиот, Целестинцы, Капуцины,
Молотки, Грязи, Краковское древо, Малая Польша. Малый Пикпюс - все эти
старинные названия уцелели до сей поры. Эти обломки прошлого еще сохранились
в памяти народа.
Малый Пикпюс, который, кстати сказать, существовал недолго и лишь
отдаленно напоминал парижский квартал, носил монастырский отпечаток
испанского города. Дороги там были почти не мощеные, улицы почти не
застроены. Кроме двух-трех, о которых речь будет впереди, всюду тянулись
заборы или пустыри. Нигде ни лавчонки, ни экипажа; изредка в окнах кое-где
мерцали огоньки свеч; после десяти вечера все огни гасились. Всюду сады,
монастыри, дровяные склады, огороды, кое-где - низенькие домишки и длинные,
высотою с дом, ограды.
Таков был этот квартал в минувшем веке. Его облик резко изменился уже
во время Революции. Распоряжением республиканских властей он был просверлен,
пробит, разрушен и отведен под склады щебня. Тридцать лет тому назад этот
квартал был окончательно погребен под выросшими на нем новыми зданиями. В
настоящее время он не существует. Малый Пикпюс, от которого на современных
планах не осталось и следа, довольно ясно обозначен на плане 1727 года,
выпущенном в Париже у Дени Тьери на улице Сен-Жак, что напротив Штукатурной