Страница:
он просто любил цветы. Он глубоко уважал людей ученых, но еще более уважал
людей несведущих и, отдавая дань уважения тем и другим, каждый летний вечер
поливал грядки из зеленой жестяной лейки.
В доме не было ни одной двери, которая бы запиралась на ключ. Дверь в
столовую, выходившая, как мы уже говорили, прямо на соборную площадь, была в
прежние времена снабжена замками и засовами, словно ворота тюрьмы. Епископ
приказал снять все эти запоры, и теперь эта дверь закрывалась только на
щеколду, и днем и ночью. Прохожий в любой час мог открыть дверь, - стоило
лишь толкнуть ее. Вначале эта всегда отпертая дверь тревожила обеих женщин,
но епископ Диньский сказал им: "Что ж, велите приделать задвижки к дверям
ваших комнат, если хотите" В конце концов они прониклись его спокойствием
или по крайней мере сделали вид, что прониклись. На Маглуар время от времени
нападал страх. Что касается епископа, то три строчки, написанные им на полях
Библии, поясняют или по крайней мере излагают его мысли: "Вот в чем
тончайшее различие: дверь врача никогда не должна запираться, дверь
священника должна быть всегда отперта".
На другой книге, под заглавием Философия медицинской науки, он сделал
еще одну заметку: "Разве я не такой же врач, как они? У меня тоже есть
больные; во-первых, те, которых врачи называют своими, а во-вторых, мои
собственные, которых я называю несчастными".
Где-то в другом месте он написал: "Не спрашивайте того, кто просит у
вас приюта, как его зовут. В приюте особенно нуждается тот, кого имя
стесняет".
Однажды некий достойный кюре- не помню, кто именно: кюре из Кулубру или
кюре из Помпьери - вздумал, должно быть, по наущению Маглуар, спросить у
монсеньора Бьенвеню, вполне ли он уверен, что не совершает некоторой
неосторожности, оставляя дверь открытой и днем и ночью для каждого, кто бы
ни пожелал войти, и не опасается ли он все же, что в столь плохо охраняемом
доме может случиться какое-либо несчастье. Епископ коснулся его плеча и
сказал ему мягко, но серьезно: Nisi Dominus custodierit domum, in vanum
vigilant qui custodiunt earm {Если господь не охраняет дом, вотще сторожат
охраняющие его (лат.).}. И заговорил о другом.
Он часто повторял:
- Священник должен обладать не меньшим мужеством, чем драгунский
полковник. Но только наше мужество, - добавлял он, - должно быть спокойным.
Здесь уместно будет рассказать об одном случае, который нельзя обойти
молчанием, потому что подобные случаи лучше всего показывают, что за человек
был епископ Диньский.
После уничтожения разбойничьей шайки Гаспара Бэ, который скрывался
прежде в Олиульских ущельях, один из ближайших его помощников, Крават, бежал
в горы. Некоторое время он скрывался со своими товарищами, уцелевшими от
разгрома шайки Гаспара Бэ, в Ниццском графстве, потом ушел в Пьемонт и вдруг
снова появился во Франции, в окрестностях Барселонеты. Сначала он заглянул в
Жозье, потом в Тюиль. Он укрылся в пещерах Жуг - де -л'Эгль и оттуда,
низкими берегами рек Ибайи и Ибайеты, пробирался к селениям и к деревушкам.
Как-то ночью он дошел до самого Амбрена, проник в собор и обобрал ризницу.
Его грабежи опустошали весь край. Жандармы охотились за ним, но безуспешно.
Он ускользал от них, а иногда оказывал и открытое сопротивление. Это был
смелый негодяй. И вот в самый разгар вызванного им смятения в те края прибыл
епископ, который объезжал тогда Шателарский округ. Мэр города явился к нему
и стал уговаривать вернуться. Крават хозяйничал в горах до самого Арша и
далее. Ехать было опасно даже с конвоем, - это значило напрасно рисковать
жизнью трех или четырех злосчастных жандармов.
- Поэтому-то я и полагаю ехать без конвоя, - сказал епископ.
- Хорошо ли вы обдумали это, ваше преосвященство? - спросил мэр.
- Так хорошо, что решительно отказываюсь от жандармов; я уеду через
час.
- Уедете?
- Уеду.
- Один?
- Один.
- Нет, ваше преосвященство! Вы не уедете.
- Послушайте, - сказал епископ, - там, в горах, есть маленький бедный
приход, я не посещал его уже три года. Там живут мои добрые друзья - смирные
и честные пастухи. Из тридцати коз, которых они пасут, им принадлежит только
одна. Они плетут из шерсти красивые разноцветные шнурки и играют на
самодельных свирелях. Надо, чтобы время от времени им говорили о господе
боге. Что бы они сказали про епископа, который подвержен страху? Что бы они
сказали, если бы я не приехал к ним?
- Но разбойники, ваше преосвященство, разбойники!
- В самом деле, - сказал епископ, - я чуть было не забыл о них. Вы
правы. Я могу встретиться с ними. По всей вероятности, они тоже нуждаются в
том, чтобы кто-нибудь рассказал им о боге.
- Ваше преосвященство, да ведь их целая шайка! Это стая волков!
- Господин мэр, а может быть, Иисус Христос повелевает мне стать
пастырем именно этого стада. Пути господни неисповедимы!
- Ваше преосвященство, они ограбят вас!
- У меня ничего нет.
- Они вас убьют!
- Убьют старика священника, который идет своей дорогой, бормоча
молитвы? Полноте! Зачем?
- О боже! Что, если вы все-таки повстречаетесь с ними!
- Я попрошу у них милостыню для моих бедных.
- Не ездите, ваше преосвященство, ради бога, не ездите! Вы рискуете
жизнью.
- Господин мэр, - сказал епископ, - неужели в этом все дело? Я живу на
свете не для того, чтобы пещись о собственной жизни, а для того, чтобы
пещись о душах моих ближних.
Пришлось оставить его в покое. Он уехал в сопровождении мальчика,
который вызвался быть проводником. Его упорство наделало много шуму и
вызвало беспокойство во всей округе.
Епископ не пожелал взять с собой ни сестру, ни Маглуар. Он поднялся в
горы на муле, никого не встретил и, здрав и невредим, добрался до своих
"добрых друзей" пастухов. Он прожил у них две недели, читая проповеди и
совершая требы, наставляя и поучая. Перед отъездом он решил отслужить
торжественную мессу. Он сказал об этом приходскому священнику. Но как быть?
Не было епископского облачения. Священник мог предоставить в распоряжение
епископа лишь убогую сельскую ризницу с несколькими ветхими ризами из
потертого штофа, обшитыми потускневшим галуном.
- Ничего, - сказал епископ, - объявим все-таки с кафедры о мессе. Дело
как-нибудь уладится.
Начались поиски в соседних церквах. Однако всех сокровищ этих скромных
приходов, соединенных вместе, не хватило бы на то, чтобы подобающим образом
одеть даже соборного певчего.
В это время в дом приходского священника был доставлен большой ящик,
предназначавшийся для епископа. Его привезли два неизвестных всадника и
немедленно ускакали. Ящик открыли, в нем оказалась мантия из золотой парчи,
украшенная алмазами митра, архиепископский крест, великолепный посох - все
епископское облачение, украденное месяц тому назад из ризницы собора
Амбренской Богоматери. В ящике лежал листок бумаги, на котором было
написано: "Монсеньору Бьенвеню от Кравата".
- Я ведь говорил, что все уладится! - сказал епископ. И добавил,
улыбаясь: - Тому, кто довольствуется простым священническим облачением, бог
посылает архиепископскую мантию.
- Не знаю, ваше преосвященство, - покачивая головой, с усмешкой
пробормотал священник, - бог или дьявол.
Епископ пристально взглянул на него и уверенно повторил:
- Бог.
На обратном пути в Шателар и в самом Шателаре люди сбегались со всех
сторон посмотреть на своего епископа. Батистина с Маглуар ждали его в доме
священника. Епископ сказал сестре:
- Ну что, разве я был не прав? Бедный священник отправился к бедным
жителям гор с пустыми руками, а возвращается с полными. Я увез с собой
только упование на бога, а привез все сокровища собора.
Вечером, перед тем как лечь спать, он сказал:
- Никогда не надо бояться ни воров, ни убийц. Это опасность внешняя,
она невелика. Бояться надо самих себя. Предрассудки - вот истинные воры;
пороки - вот истинные убийцы. Величайшая опасность скрывается в нас самих.
Стоит ли думать о том, что угрожает нашей жизни и нашему кошельку? Будем
думать о том, что угрожает нашей душе.
Обратившись к сестре, он сказал:
- Сестра моя, священнику не подобает остерегаться ближнего. Что сделано
ближним, то дозволено богом. Если нам кажется, что нас настигает опасность,
ограничимся молитвой, но молитвой не за себя, а за нашего брата, чтобы он не
впал из-за нас в грех.
Впрочем, в жизни епископа было мало событий. Мы рассказываем лишь о
тех, которые нам известны; вообще жизнь его текла однообразно: каждый день в
определенные часы он делал то же, что и накануне. И так велось из года в
год, из месяца в месяц.
Что касается сокровищ Амбренского собора, то мы затруднились бы
ответить на вопрос, что с ними сталось. Это были красивые, соблазнительные
вещи, пригодные и полезные для тех несчастных, которым вздумалось бы их
украсть. Впрочем, они уже были украдены. Половина дела была сделана,
оставалось только изменить дальнейший путь похищенных предметов и направить
их в сторону бедных. Мы не можем, однако, сказать по этому поводу ничего
определенного. Известно только, что в бумагах епископа была найдена заметка,
довольно туманная, но, быть может, имеющая отношение к этому делу: "Вопрос в
том, куда это должно быть возвращено - в собор или в больницу".
Сенатор, о котором мы упоминали выше, был человек неглупый; он пробил
себе дорогу с прямолинейностью, не считающейся с препятствиями, вроде так
называемой совести, присяги, справедливости или долга, и шел к намеченной
цели, ни разу не оступившись на пути преуспеяния и выгоды. Это был прокурор
в отставке, человек не злой, умиленный собственным успехом, охотно
оказывавший мелкие услуги своим сыновьям, зятьям, родственникам и даже
знакомым, человек, мудро пользовавшийся хорошими сторонами жизни, счастливым
случаем, неожиданной удачей. Все остальное представлялось ему сущим вздором.
Он был остроумен и начитан ровно настолько, чтобы считать себя
последователем Эпикура, хотя в действительности являлся, пожалуй, всего лишь
детищем Пиго - Лебрена. Он любил мило подшутить над тем, что бесконечно и
вечно, а также над прочими "бреднями простака епископа". Порою со
снисходительной самоуверенностью он позволял себе шутить над этим даже в
присутствии самого Мириэля.
Однажды, по случаю какого-то полуофициального приема, графу*** (то есть
сенатору) и Мириэлю привелось вместе обедать у префекта. За десертом
сенатор, подвыпивший, но не утративший величественной осанки, вскричал:
- Ваше преосвященство! Давайте побеседуем. Когда сенатор и епископ
смотрят друг на друга, они не могут не перемигнуться. Мы с вами - два
авгура. Сейчас я сделаю вам одно признание: у меня есть своя философия.
- Вы правы, - ответил епископ. - Какова у человека философия, такова и
жизнь. Как постелешь, так и выспишься. Вы покоитесь на пурпурном ложе,
господин сенатор.
Поощренный этим замечанием, сенатор продолжал:
- Давайте говорить откровенно.
- Начистоту, - согласился епископ.
- Я утверждаю, - продолжал сенатор, - что маркиз д'Аржанс, Пиррон,
Гоббс и Нежон вовсе не плуты. Все мои философы стоят у меня на полке в
переплетах с золотым обрезом.
- Они похожи на вас, ваше сиятельство, - прервал его епископ.
- Я терпеть не могу Дидро, - продолжал сенатор. - Это фантазер, болтун
и революционер, в глубине души верующий в бога и еще больший ханжа, чем
Вольтер. Вольтер высмеял Нидгема, и напрасно, потому что угри Нидгема
доказывают бесполезность бога. Капля уксуса в ложке теста заменяет fiat lux
{Да будет свет (лат.).}. Вообразите каплю покрупнее, а ложку побольше - и
перед вами мир. Человек - это угорь. Если так, кому нужен предвечный бог?
Знаете что, ваше преосвященство, мне надоела гипотеза о Иегове. Она годна
лишь на то, чтобы создавать тощих людей, предающихся пустым мечтаниям. Долой
великое Все, которое мне докучает! Да здравствует Нуль, который оставляет
меня в покое! Между нами будь сказано, ваше преосвященство, чтобы выложить
все, что есть на душе, и исповедаться перед вами, духовным моим отцом, как
должно, признаюсь вам, что я человек здравомыслящий. Я не в восторге от
вашего Иисуса, который на каждом шагу проповедует отречение и жертву. Это
совет скряги нищим. Отречение! С какой стати? Жертва! Чего ради? Я не вижу,
чтобы волк жертвовал собой для счастья другого волка. Будем же верны
природе. Мы находимся на вершине, так проникнемся высшей философией. Для
чего стоять наверху, если не видишь дальше кончика носа своего ближнего?
Давайте жить весело. Жизнь - это все! Чтобы у человека было другое будущее,
не на земле, а там, наверху, или внизу, словом, где-то? Не верю, ни на волос
не верю! Ах так! От меня хотят жертвы и отречения, я должен следить за
каждым своим поступком, ломать голову над добром и злом, над справедливостью
и несправедливостью, над fas и nefas {Правдой! и неправдой (лат.).}. Зачем?
Затем, что мне придется дать отчет в своих действиях. Когда? После смерти.
Какое заблуждение! После смерти - лови меня, кто может! Заставьте тень
схватить рукой горсть пепла. Мы, посвященные, мы, поднявшие покрывало Изиды,
скажем напрямик: нет ни добра, ни зла, есть только растительная жизнь.
Давайте искать то, что действительно существует. Доберемся до дна. Проникнем
в самую суть, черт возьми! Надо учуять истину, докопаться до нее и схватить.
И тогда она даст вам изысканные наслаждения. И тогда вы станете сильным и
будете смеяться над всем. Я твердо стою на земле, ваше преосвященство.
Бессмертие человека-это еще вилами на воде писано. Ох уж мне прекрасные
обещания! Попробуйте на них положиться! Нечего сказать, надежный вексель
выдан Адаму. Сначала вы - душа, потом станете ангелом, голубые крылья
вырастут у вас на лопатках. Напомните мне, кто это сказал,- кажется,
Тертуллиан? - что блаженные души будут перелетать с одного небесного светила
на другое. Допустим. Превратятся, так сказать, в звездных кузнечиков. А
потом узрят бога. Та-та та - чепуха все эти царствия небесные. А бог -
чудовищный вздор! Разумеется, я не стал бы печатать этого в Монтере, но
почему бы, черт побери, не шепнуть об этом приятелю? Inter pocula {За
стаканом вина (лат.).}. Пожертвовать землей ради рая - это все равно, что
выпустить из рук реальную добычу ради призрака. Дать одурачить себя баснями
о вечности! Ну нет, я не так глуп. Я ничто. Я господин Ничто, сенатор и
граф. Существовал ли я до рождения? Нет. Буду ли я существовать после
смерти? Нет. Что же я такое? Горсточка пылинок, соединенных воедино в
организме. Что я должен делать на этой земле? У меня есть выбор: страдать
или наслаждаться. Куда меня приведет страдание? В ничто. Но я приду туда
настрадавшись. Куда меня приведет наслаждение? В ничто. Но я приду туда
насладившись. Мой выбор сделан. Надо либо есть, либо быть съеденным. Я ем.
Лучше быть зубом, чем травинкой. Такова моя мудрость. Ну, а дальше все идет
само собой; могильщик уже там, нас с вами ждет Пантеон, все проваливается в
бездонную яму. Конец. Finis! Окончательный расчет. Это место полного
исчезновения. Поверьте мне - смерть мертва. Чтобы там был некто, кому бы
заблагорассудилось что-нибудь мне сказать? Да ведь это просто смешно!
Бабушкины сказки. Бука - для детей, Иегова - для взрослых. Нет, наше завтра
- мрак. За гробом все мы ничто и все равны между собой. Будь вы
Сарданапалом, будь вы Венсен де Полем, - все равно, вы придете к небытию.
Вот она, истина. Итак, живите, живите наперекор всему. Пользуйтесь своим
"я", пока оно в вашей власти. Уверяю вас, ваше преосвященство, у меня и в
самом деле есть своя философия и свои философы. Я не дам себя соблазнить
детской болтовней. Но, само собой разумеется, тем, кто внизу, всей этой
голытьбе, уличным точильщикам, беднякам, необходимо что-то иметь. Вот им и
затыкают рот легендами, химерами, душой, бессмертием, раем, звездами. И они
все это жуют. Они приправляют этим свой сухой хлеб. У кого ничего нет, у
того есть бог. И то хорошо. Ну что ж, я не против, но лично для себя я
оставляю господина Нежона. Милосердный бог мил лишь сердцу толпы.
Епископ захлопал в ладоши.
- Отлично сказано! - вскричал он. - Какая великолепная штука этот
материализм! Поистине чудесная! Он не каждому дается в руки. Да, того, кто
овладел им, уже не проведешь, он не позволит так глупо изгнать себя из
родного края, как это сделал Катон, побить себя камнями, как святой Стефан,
или сжечь заживо, как Жанна д'Арк. Люди, которым удалось обзавестись этой
превосходной философией, испытывают приятное чувство полнейшей
безответственности и считают, что могут безмятежно пожирать все: должности,
синекуры, высокие звания, власть, приобретенную как честным путем, так и
нечестным. Они могут разрешать себе все: нарушение слова, когда это выгодно,
измену, если она полезна, сделки с совестью, если они обещают наслаждение, а
потом, по окончании пищеварительного процесса, спокойно сойти в могилу. Как
это приятно! Я говорю не о вас, господин сенатор, но, право же, не могу вас
не поздравить. Вы, знатные господа, обладаете, как вы сами сказали,
собственной, лично вам принадлежащей и для вас существующей философией,
изысканной, утонченной, доступной только богачам, годной под любым соусом,
отличной приправой ко всем радостям жизни. Эта философия извлечена из
неведомых глубин, вытащена на свет божий специальными исследователями. Но вы
- добрые малые и не видите вреда в том, чтобы вера в бога оставалась
философией народа, - так гусь с каштанами заменяет бедняку индейку с
трюфелями.
Чтобы дать представление о жизни епископа Диньского в семейном кругу и
о том, как обе благочестивые женщины подчиняли свои поступки, свои мысли,
даже свою инстинктивную, чисто женскую робость привычкам и желаниям
епископа, причем последнему даже не приходилось для этого высказывать их
вслух, лучше всего привести здесь письмо Батистины к подруге ее детства,
виконтессе де Буашеврон. Мы располагаем этим письмом.
"Динь, 16 декабря 18...
Дорогая моя! Не проходит дня, чтобы мы не говорили о вас. Это вообще
вошло у нас в привычку, а сейчас для этого есть особая причина. Представьте
себе, что Маглуар, занимаясь мытьем и чисткой потолков и стен, сделала
несколько открытий: теперь обе наши комнаты, которые прежде были оклеены
старыми обоями, сверху побеленными, не обезобразили бы и такого дворца, как
ваш. Маглуар сорвала все обои, и под ними оказалось много интересного. В
моей гостиной, где нет никакой мебели и где мы развешиваем белье после
стирки, -она пятнадцати футов высотой, а величиной около восемнадцати
квадратных футов, - потолок покрыт по старинной моде живописью с позолотой,
а балки там такие же, как у вас. Когда здесь помещалась больница, то все это
было затянуто холстом. Кроме того, там деревянные панели времен наших
бабушек. Но всего интереснее моя спальня. Под десятью, если не больше,
слоями обоев Маглуар обнаружила картины, - хоть и не особенно хорошие, но
вполне сносные. Это Телемак, посвящаемый в рыцари Минервой, он же в каких-то
садах - забыла название, ну, в тех, куда римские матроны отправлялись на
одну ночь. Что же еще? У меня есть римляне, римлянки (одно слово нельзя
разобрать) и тому подобное. Маглуар отмыла все это, летом она исправит
кое-какие мелкие повреждения, снова все покроет лаком, и моя спальня
превратится в настоящий музей. Кроме того, она нашла где-то на чердаке два
деревянных столика в старинном вкусе. За то, чтобы вызолотить их заново,
просят два шестифранковых экю, но лучше отдать эти деньги бедным; к тому же
они очень некрасивы, мне больше хотелось бы круглый стол красного дерева.
Я по-прежнему вполне счастлива. Мой брат так добр! Он отдает все, что у
него есть, неимущим и больным. Мы очень стеснены в средствах. Зима здесь
суровая, необходимо хоть чем-нибудь помогать тем, кто нуждается. А у нас
почти тепло и светло. Это все-таки большая роскошь, не правда ли?
У брата есть свои привычки. Он говорит, что всякий епископ должен быть
таким. Представьте себе, что двери нашего дома никогда не запираются. Стоит
кому-либо войти, и он сразу попадает в комнату брата. Мой брат ничего не
боится, даже ночью. В этом-то и проявляется его храбрость, - так он говорит.
Он не хочет, чтобы я или Маглуар боялись за него. Он подвергает себя
всяческим опасностям и хочет, чтобы мы делали вид, что даже не замечаем
этого. Надо уметь понимать его.
Он выходит из дому в дождь, шагает по слякоти, путешествует зимой. Он
не боится ни темноты, ни опасных дорог, ни подозрительных встреч.
В прошлом году, совершенно один, он поехал в местность, где хозяйничали
грабители. Нас он не пожелал взять с собой. Целых две недели он пробыл в
отсутствии. Когда он вернулся, оказалось, что с ним ничего не случилось; его
считали мертвым, а он был здрав и невредим. "Посмотрите, как меня ограбили!"
- сказал он и открыл чемодан, набитый драгоценностями из собора Амбренской
Богоматери, которые ему подарили грабители.
В этот раз, по дороге домой, я не могла удержаться, чтобы не побранить
его немного, но старалась говорить в то время, когда колеса повозки стучали,
чтобы нас не услыхал кто-нибудь из посторонних.
В первое время я думала про себя: "Никакие опасности не могут
остановить его, это необыкновенный человек". Теперь я, наконец, привыкла. Я
знаками показываю Маглуар, чтобы она не прекословила ему. Он рискует собой,
сколько хочет. Я увожу Маглуар, ухожу к себе, молюсь за него и засыпаю. Я
спокойна, так как твердо знаю, что если с ним случится несчастье, это будет
и мой конец. Я уйду к богу вместе с моим братом и моим епископом. Маглуар
было труднее, чем мне, свыкнуться с тем, что она называла его
"безрассудствами". Но теперь все вошло в колею. Мы обе молимся, вместе
дрожим от страха, потом засыпаем. Если бы самому дьяволу вздумалось войти к
нам в дом, никто не помешал бы ему. В самом деле, чего нам бояться в этом
доме? Тот, кто сильнее всех, всегда с нами. Дьявол придет и уйдет, а бог
обитает здесь постоянно.
Этого с меня довольно. Теперь брату уже не нужно что-либо говорить мне.
Я понимаю его без слов, и мы отдаемся на волю провидения.
Так надо держать себя с человеком, который велик духом.
Я спрашивала брата относительно семейства де Фо, о котором вы
справлялись. Вам известно, что он все знает и как много он помнит, - ведь он
по-прежнему добрый роялист. Это действительно очень старинное нормандское
семейство из Канского округа. Уже пятьсот лет тому назад Рауль де Фо, Жан де
Фо и Тома де Фо были дворянами, причем один из них владел Рошфором.
Последний в роде, Ги -Этьен -Александр, был командиром полка и еще кем-то в
легкой коннице в Бретани. Его дочь Мария-Луиза была замужем за Андриеном
-Шарлем де Грамоном, сыном герцога Луи де Грамона, пэра Франции, полковника
французской гвардии и генерал-лейтенанта армии. Можно писать "Фо"
по-разному, меняя окончание: Faux, Fauq, Faoucq.
Дорогая моя! Попросите вашего досточтимого родственника, кардинала,
молиться за нас. А ваша милая Сильвания хорошо сделала, что не стала тратить
те краткие мгновения, которые проводит с вами, на письмо ко мне. Ведь она
здорова, работает так, как вы этого хотите, и по-прежнему меня любит. Больше
мне ничего и не нужно. Вы передали мне ее поклон, и я счастлива. Здоровье
мое не так уж плохо, а между тем я все худею и худею. Прощайте, бумаги у
меня больше нет, и я вынуждена на этом кончить письмо. Шлю вам самые лучшие
пожелания.
Батистина.
Р. S. Дорогая моя! Ваша невестка с детьми все еще здесь. Ваш внучек
прелестен. Вы знаете, ведь ему скоро минет пять лет! Вчера он увидел на
улице лошадь с наколенниками и спросил: "Что у нее с коленками?" Он так мил!
А его младший брат тащит по полу старую метлу и, воображая, что это карета,
кричит: "Н-но!"
Как явствует из письма, обе женщины применились к привычкам епископа, -
это свойственно лишь женской душе, которая понимает мужчину лучше, чем он
сам себя понимает. Храня кроткий и непринужденный вид, епископ Диньский
совершал порой высокие, смелые и прекрасные поступки, казалось, даже не
сознавая этого. Женщины трепетали, но не вмешивались. Изредка Маглуар
отваживалась сделать замечание до того, как поступок был совершен, но она
никогда не делала замечаний во время совершения поступка или после. Если
дело было начато, никто ни единым словом, ни единым движением не мешал ему.
В иные минуты - ему не приходилось говорить им об этом, а может быть, он и
сам этого не сознавал, так безгранична была его скромность - обе женщины
смутно сознавали, что он действует как епископ, и тогда они превращались в
две тени, скользящие по дому. Они служили ему, отказавшись от проявления
собственной воли, и если повиноваться значило исчезнуть -они исчезали.
Изумительно тонкий инстинкт подсказывал им, что порой заботливость может
только стеснять. Поэтому даже, когда им казалось, что он в опасности, они до
такой степени проникали если не в мысли его, то в самую сущность его натуры,
что переставали его опекать и поручали его богу.
Впрочем, Батистина говорила, как читатель только что узнал из ее
письма, что кончина брата будет и ее кончиной, Маглуар не говорила этого, но
она это знала.
Спустя некоторое время после того как было написано письмо, приведенное
на предыдущих страницах, епископ совершил поступок, который, по мнению всего
людей несведущих и, отдавая дань уважения тем и другим, каждый летний вечер
поливал грядки из зеленой жестяной лейки.
В доме не было ни одной двери, которая бы запиралась на ключ. Дверь в
столовую, выходившая, как мы уже говорили, прямо на соборную площадь, была в
прежние времена снабжена замками и засовами, словно ворота тюрьмы. Епископ
приказал снять все эти запоры, и теперь эта дверь закрывалась только на
щеколду, и днем и ночью. Прохожий в любой час мог открыть дверь, - стоило
лишь толкнуть ее. Вначале эта всегда отпертая дверь тревожила обеих женщин,
но епископ Диньский сказал им: "Что ж, велите приделать задвижки к дверям
ваших комнат, если хотите" В конце концов они прониклись его спокойствием
или по крайней мере сделали вид, что прониклись. На Маглуар время от времени
нападал страх. Что касается епископа, то три строчки, написанные им на полях
Библии, поясняют или по крайней мере излагают его мысли: "Вот в чем
тончайшее различие: дверь врача никогда не должна запираться, дверь
священника должна быть всегда отперта".
На другой книге, под заглавием Философия медицинской науки, он сделал
еще одну заметку: "Разве я не такой же врач, как они? У меня тоже есть
больные; во-первых, те, которых врачи называют своими, а во-вторых, мои
собственные, которых я называю несчастными".
Где-то в другом месте он написал: "Не спрашивайте того, кто просит у
вас приюта, как его зовут. В приюте особенно нуждается тот, кого имя
стесняет".
Однажды некий достойный кюре- не помню, кто именно: кюре из Кулубру или
кюре из Помпьери - вздумал, должно быть, по наущению Маглуар, спросить у
монсеньора Бьенвеню, вполне ли он уверен, что не совершает некоторой
неосторожности, оставляя дверь открытой и днем и ночью для каждого, кто бы
ни пожелал войти, и не опасается ли он все же, что в столь плохо охраняемом
доме может случиться какое-либо несчастье. Епископ коснулся его плеча и
сказал ему мягко, но серьезно: Nisi Dominus custodierit domum, in vanum
vigilant qui custodiunt earm {Если господь не охраняет дом, вотще сторожат
охраняющие его (лат.).}. И заговорил о другом.
Он часто повторял:
- Священник должен обладать не меньшим мужеством, чем драгунский
полковник. Но только наше мужество, - добавлял он, - должно быть спокойным.
Здесь уместно будет рассказать об одном случае, который нельзя обойти
молчанием, потому что подобные случаи лучше всего показывают, что за человек
был епископ Диньский.
После уничтожения разбойничьей шайки Гаспара Бэ, который скрывался
прежде в Олиульских ущельях, один из ближайших его помощников, Крават, бежал
в горы. Некоторое время он скрывался со своими товарищами, уцелевшими от
разгрома шайки Гаспара Бэ, в Ниццском графстве, потом ушел в Пьемонт и вдруг
снова появился во Франции, в окрестностях Барселонеты. Сначала он заглянул в
Жозье, потом в Тюиль. Он укрылся в пещерах Жуг - де -л'Эгль и оттуда,
низкими берегами рек Ибайи и Ибайеты, пробирался к селениям и к деревушкам.
Как-то ночью он дошел до самого Амбрена, проник в собор и обобрал ризницу.
Его грабежи опустошали весь край. Жандармы охотились за ним, но безуспешно.
Он ускользал от них, а иногда оказывал и открытое сопротивление. Это был
смелый негодяй. И вот в самый разгар вызванного им смятения в те края прибыл
епископ, который объезжал тогда Шателарский округ. Мэр города явился к нему
и стал уговаривать вернуться. Крават хозяйничал в горах до самого Арша и
далее. Ехать было опасно даже с конвоем, - это значило напрасно рисковать
жизнью трех или четырех злосчастных жандармов.
- Поэтому-то я и полагаю ехать без конвоя, - сказал епископ.
- Хорошо ли вы обдумали это, ваше преосвященство? - спросил мэр.
- Так хорошо, что решительно отказываюсь от жандармов; я уеду через
час.
- Уедете?
- Уеду.
- Один?
- Один.
- Нет, ваше преосвященство! Вы не уедете.
- Послушайте, - сказал епископ, - там, в горах, есть маленький бедный
приход, я не посещал его уже три года. Там живут мои добрые друзья - смирные
и честные пастухи. Из тридцати коз, которых они пасут, им принадлежит только
одна. Они плетут из шерсти красивые разноцветные шнурки и играют на
самодельных свирелях. Надо, чтобы время от времени им говорили о господе
боге. Что бы они сказали про епископа, который подвержен страху? Что бы они
сказали, если бы я не приехал к ним?
- Но разбойники, ваше преосвященство, разбойники!
- В самом деле, - сказал епископ, - я чуть было не забыл о них. Вы
правы. Я могу встретиться с ними. По всей вероятности, они тоже нуждаются в
том, чтобы кто-нибудь рассказал им о боге.
- Ваше преосвященство, да ведь их целая шайка! Это стая волков!
- Господин мэр, а может быть, Иисус Христос повелевает мне стать
пастырем именно этого стада. Пути господни неисповедимы!
- Ваше преосвященство, они ограбят вас!
- У меня ничего нет.
- Они вас убьют!
- Убьют старика священника, который идет своей дорогой, бормоча
молитвы? Полноте! Зачем?
- О боже! Что, если вы все-таки повстречаетесь с ними!
- Я попрошу у них милостыню для моих бедных.
- Не ездите, ваше преосвященство, ради бога, не ездите! Вы рискуете
жизнью.
- Господин мэр, - сказал епископ, - неужели в этом все дело? Я живу на
свете не для того, чтобы пещись о собственной жизни, а для того, чтобы
пещись о душах моих ближних.
Пришлось оставить его в покое. Он уехал в сопровождении мальчика,
который вызвался быть проводником. Его упорство наделало много шуму и
вызвало беспокойство во всей округе.
Епископ не пожелал взять с собой ни сестру, ни Маглуар. Он поднялся в
горы на муле, никого не встретил и, здрав и невредим, добрался до своих
"добрых друзей" пастухов. Он прожил у них две недели, читая проповеди и
совершая требы, наставляя и поучая. Перед отъездом он решил отслужить
торжественную мессу. Он сказал об этом приходскому священнику. Но как быть?
Не было епископского облачения. Священник мог предоставить в распоряжение
епископа лишь убогую сельскую ризницу с несколькими ветхими ризами из
потертого штофа, обшитыми потускневшим галуном.
- Ничего, - сказал епископ, - объявим все-таки с кафедры о мессе. Дело
как-нибудь уладится.
Начались поиски в соседних церквах. Однако всех сокровищ этих скромных
приходов, соединенных вместе, не хватило бы на то, чтобы подобающим образом
одеть даже соборного певчего.
В это время в дом приходского священника был доставлен большой ящик,
предназначавшийся для епископа. Его привезли два неизвестных всадника и
немедленно ускакали. Ящик открыли, в нем оказалась мантия из золотой парчи,
украшенная алмазами митра, архиепископский крест, великолепный посох - все
епископское облачение, украденное месяц тому назад из ризницы собора
Амбренской Богоматери. В ящике лежал листок бумаги, на котором было
написано: "Монсеньору Бьенвеню от Кравата".
- Я ведь говорил, что все уладится! - сказал епископ. И добавил,
улыбаясь: - Тому, кто довольствуется простым священническим облачением, бог
посылает архиепископскую мантию.
- Не знаю, ваше преосвященство, - покачивая головой, с усмешкой
пробормотал священник, - бог или дьявол.
Епископ пристально взглянул на него и уверенно повторил:
- Бог.
На обратном пути в Шателар и в самом Шателаре люди сбегались со всех
сторон посмотреть на своего епископа. Батистина с Маглуар ждали его в доме
священника. Епископ сказал сестре:
- Ну что, разве я был не прав? Бедный священник отправился к бедным
жителям гор с пустыми руками, а возвращается с полными. Я увез с собой
только упование на бога, а привез все сокровища собора.
Вечером, перед тем как лечь спать, он сказал:
- Никогда не надо бояться ни воров, ни убийц. Это опасность внешняя,
она невелика. Бояться надо самих себя. Предрассудки - вот истинные воры;
пороки - вот истинные убийцы. Величайшая опасность скрывается в нас самих.
Стоит ли думать о том, что угрожает нашей жизни и нашему кошельку? Будем
думать о том, что угрожает нашей душе.
Обратившись к сестре, он сказал:
- Сестра моя, священнику не подобает остерегаться ближнего. Что сделано
ближним, то дозволено богом. Если нам кажется, что нас настигает опасность,
ограничимся молитвой, но молитвой не за себя, а за нашего брата, чтобы он не
впал из-за нас в грех.
Впрочем, в жизни епископа было мало событий. Мы рассказываем лишь о
тех, которые нам известны; вообще жизнь его текла однообразно: каждый день в
определенные часы он делал то же, что и накануне. И так велось из года в
год, из месяца в месяц.
Что касается сокровищ Амбренского собора, то мы затруднились бы
ответить на вопрос, что с ними сталось. Это были красивые, соблазнительные
вещи, пригодные и полезные для тех несчастных, которым вздумалось бы их
украсть. Впрочем, они уже были украдены. Половина дела была сделана,
оставалось только изменить дальнейший путь похищенных предметов и направить
их в сторону бедных. Мы не можем, однако, сказать по этому поводу ничего
определенного. Известно только, что в бумагах епископа была найдена заметка,
довольно туманная, но, быть может, имеющая отношение к этому делу: "Вопрос в
том, куда это должно быть возвращено - в собор или в больницу".
Сенатор, о котором мы упоминали выше, был человек неглупый; он пробил
себе дорогу с прямолинейностью, не считающейся с препятствиями, вроде так
называемой совести, присяги, справедливости или долга, и шел к намеченной
цели, ни разу не оступившись на пути преуспеяния и выгоды. Это был прокурор
в отставке, человек не злой, умиленный собственным успехом, охотно
оказывавший мелкие услуги своим сыновьям, зятьям, родственникам и даже
знакомым, человек, мудро пользовавшийся хорошими сторонами жизни, счастливым
случаем, неожиданной удачей. Все остальное представлялось ему сущим вздором.
Он был остроумен и начитан ровно настолько, чтобы считать себя
последователем Эпикура, хотя в действительности являлся, пожалуй, всего лишь
детищем Пиго - Лебрена. Он любил мило подшутить над тем, что бесконечно и
вечно, а также над прочими "бреднями простака епископа". Порою со
снисходительной самоуверенностью он позволял себе шутить над этим даже в
присутствии самого Мириэля.
Однажды, по случаю какого-то полуофициального приема, графу*** (то есть
сенатору) и Мириэлю привелось вместе обедать у префекта. За десертом
сенатор, подвыпивший, но не утративший величественной осанки, вскричал:
- Ваше преосвященство! Давайте побеседуем. Когда сенатор и епископ
смотрят друг на друга, они не могут не перемигнуться. Мы с вами - два
авгура. Сейчас я сделаю вам одно признание: у меня есть своя философия.
- Вы правы, - ответил епископ. - Какова у человека философия, такова и
жизнь. Как постелешь, так и выспишься. Вы покоитесь на пурпурном ложе,
господин сенатор.
Поощренный этим замечанием, сенатор продолжал:
- Давайте говорить откровенно.
- Начистоту, - согласился епископ.
- Я утверждаю, - продолжал сенатор, - что маркиз д'Аржанс, Пиррон,
Гоббс и Нежон вовсе не плуты. Все мои философы стоят у меня на полке в
переплетах с золотым обрезом.
- Они похожи на вас, ваше сиятельство, - прервал его епископ.
- Я терпеть не могу Дидро, - продолжал сенатор. - Это фантазер, болтун
и революционер, в глубине души верующий в бога и еще больший ханжа, чем
Вольтер. Вольтер высмеял Нидгема, и напрасно, потому что угри Нидгема
доказывают бесполезность бога. Капля уксуса в ложке теста заменяет fiat lux
{Да будет свет (лат.).}. Вообразите каплю покрупнее, а ложку побольше - и
перед вами мир. Человек - это угорь. Если так, кому нужен предвечный бог?
Знаете что, ваше преосвященство, мне надоела гипотеза о Иегове. Она годна
лишь на то, чтобы создавать тощих людей, предающихся пустым мечтаниям. Долой
великое Все, которое мне докучает! Да здравствует Нуль, который оставляет
меня в покое! Между нами будь сказано, ваше преосвященство, чтобы выложить
все, что есть на душе, и исповедаться перед вами, духовным моим отцом, как
должно, признаюсь вам, что я человек здравомыслящий. Я не в восторге от
вашего Иисуса, который на каждом шагу проповедует отречение и жертву. Это
совет скряги нищим. Отречение! С какой стати? Жертва! Чего ради? Я не вижу,
чтобы волк жертвовал собой для счастья другого волка. Будем же верны
природе. Мы находимся на вершине, так проникнемся высшей философией. Для
чего стоять наверху, если не видишь дальше кончика носа своего ближнего?
Давайте жить весело. Жизнь - это все! Чтобы у человека было другое будущее,
не на земле, а там, наверху, или внизу, словом, где-то? Не верю, ни на волос
не верю! Ах так! От меня хотят жертвы и отречения, я должен следить за
каждым своим поступком, ломать голову над добром и злом, над справедливостью
и несправедливостью, над fas и nefas {Правдой! и неправдой (лат.).}. Зачем?
Затем, что мне придется дать отчет в своих действиях. Когда? После смерти.
Какое заблуждение! После смерти - лови меня, кто может! Заставьте тень
схватить рукой горсть пепла. Мы, посвященные, мы, поднявшие покрывало Изиды,
скажем напрямик: нет ни добра, ни зла, есть только растительная жизнь.
Давайте искать то, что действительно существует. Доберемся до дна. Проникнем
в самую суть, черт возьми! Надо учуять истину, докопаться до нее и схватить.
И тогда она даст вам изысканные наслаждения. И тогда вы станете сильным и
будете смеяться над всем. Я твердо стою на земле, ваше преосвященство.
Бессмертие человека-это еще вилами на воде писано. Ох уж мне прекрасные
обещания! Попробуйте на них положиться! Нечего сказать, надежный вексель
выдан Адаму. Сначала вы - душа, потом станете ангелом, голубые крылья
вырастут у вас на лопатках. Напомните мне, кто это сказал,- кажется,
Тертуллиан? - что блаженные души будут перелетать с одного небесного светила
на другое. Допустим. Превратятся, так сказать, в звездных кузнечиков. А
потом узрят бога. Та-та та - чепуха все эти царствия небесные. А бог -
чудовищный вздор! Разумеется, я не стал бы печатать этого в Монтере, но
почему бы, черт побери, не шепнуть об этом приятелю? Inter pocula {За
стаканом вина (лат.).}. Пожертвовать землей ради рая - это все равно, что
выпустить из рук реальную добычу ради призрака. Дать одурачить себя баснями
о вечности! Ну нет, я не так глуп. Я ничто. Я господин Ничто, сенатор и
граф. Существовал ли я до рождения? Нет. Буду ли я существовать после
смерти? Нет. Что же я такое? Горсточка пылинок, соединенных воедино в
организме. Что я должен делать на этой земле? У меня есть выбор: страдать
или наслаждаться. Куда меня приведет страдание? В ничто. Но я приду туда
настрадавшись. Куда меня приведет наслаждение? В ничто. Но я приду туда
насладившись. Мой выбор сделан. Надо либо есть, либо быть съеденным. Я ем.
Лучше быть зубом, чем травинкой. Такова моя мудрость. Ну, а дальше все идет
само собой; могильщик уже там, нас с вами ждет Пантеон, все проваливается в
бездонную яму. Конец. Finis! Окончательный расчет. Это место полного
исчезновения. Поверьте мне - смерть мертва. Чтобы там был некто, кому бы
заблагорассудилось что-нибудь мне сказать? Да ведь это просто смешно!
Бабушкины сказки. Бука - для детей, Иегова - для взрослых. Нет, наше завтра
- мрак. За гробом все мы ничто и все равны между собой. Будь вы
Сарданапалом, будь вы Венсен де Полем, - все равно, вы придете к небытию.
Вот она, истина. Итак, живите, живите наперекор всему. Пользуйтесь своим
"я", пока оно в вашей власти. Уверяю вас, ваше преосвященство, у меня и в
самом деле есть своя философия и свои философы. Я не дам себя соблазнить
детской болтовней. Но, само собой разумеется, тем, кто внизу, всей этой
голытьбе, уличным точильщикам, беднякам, необходимо что-то иметь. Вот им и
затыкают рот легендами, химерами, душой, бессмертием, раем, звездами. И они
все это жуют. Они приправляют этим свой сухой хлеб. У кого ничего нет, у
того есть бог. И то хорошо. Ну что ж, я не против, но лично для себя я
оставляю господина Нежона. Милосердный бог мил лишь сердцу толпы.
Епископ захлопал в ладоши.
- Отлично сказано! - вскричал он. - Какая великолепная штука этот
материализм! Поистине чудесная! Он не каждому дается в руки. Да, того, кто
овладел им, уже не проведешь, он не позволит так глупо изгнать себя из
родного края, как это сделал Катон, побить себя камнями, как святой Стефан,
или сжечь заживо, как Жанна д'Арк. Люди, которым удалось обзавестись этой
превосходной философией, испытывают приятное чувство полнейшей
безответственности и считают, что могут безмятежно пожирать все: должности,
синекуры, высокие звания, власть, приобретенную как честным путем, так и
нечестным. Они могут разрешать себе все: нарушение слова, когда это выгодно,
измену, если она полезна, сделки с совестью, если они обещают наслаждение, а
потом, по окончании пищеварительного процесса, спокойно сойти в могилу. Как
это приятно! Я говорю не о вас, господин сенатор, но, право же, не могу вас
не поздравить. Вы, знатные господа, обладаете, как вы сами сказали,
собственной, лично вам принадлежащей и для вас существующей философией,
изысканной, утонченной, доступной только богачам, годной под любым соусом,
отличной приправой ко всем радостям жизни. Эта философия извлечена из
неведомых глубин, вытащена на свет божий специальными исследователями. Но вы
- добрые малые и не видите вреда в том, чтобы вера в бога оставалась
философией народа, - так гусь с каштанами заменяет бедняку индейку с
трюфелями.
Чтобы дать представление о жизни епископа Диньского в семейном кругу и
о том, как обе благочестивые женщины подчиняли свои поступки, свои мысли,
даже свою инстинктивную, чисто женскую робость привычкам и желаниям
епископа, причем последнему даже не приходилось для этого высказывать их
вслух, лучше всего привести здесь письмо Батистины к подруге ее детства,
виконтессе де Буашеврон. Мы располагаем этим письмом.
"Динь, 16 декабря 18...
Дорогая моя! Не проходит дня, чтобы мы не говорили о вас. Это вообще
вошло у нас в привычку, а сейчас для этого есть особая причина. Представьте
себе, что Маглуар, занимаясь мытьем и чисткой потолков и стен, сделала
несколько открытий: теперь обе наши комнаты, которые прежде были оклеены
старыми обоями, сверху побеленными, не обезобразили бы и такого дворца, как
ваш. Маглуар сорвала все обои, и под ними оказалось много интересного. В
моей гостиной, где нет никакой мебели и где мы развешиваем белье после
стирки, -она пятнадцати футов высотой, а величиной около восемнадцати
квадратных футов, - потолок покрыт по старинной моде живописью с позолотой,
а балки там такие же, как у вас. Когда здесь помещалась больница, то все это
было затянуто холстом. Кроме того, там деревянные панели времен наших
бабушек. Но всего интереснее моя спальня. Под десятью, если не больше,
слоями обоев Маглуар обнаружила картины, - хоть и не особенно хорошие, но
вполне сносные. Это Телемак, посвящаемый в рыцари Минервой, он же в каких-то
садах - забыла название, ну, в тех, куда римские матроны отправлялись на
одну ночь. Что же еще? У меня есть римляне, римлянки (одно слово нельзя
разобрать) и тому подобное. Маглуар отмыла все это, летом она исправит
кое-какие мелкие повреждения, снова все покроет лаком, и моя спальня
превратится в настоящий музей. Кроме того, она нашла где-то на чердаке два
деревянных столика в старинном вкусе. За то, чтобы вызолотить их заново,
просят два шестифранковых экю, но лучше отдать эти деньги бедным; к тому же
они очень некрасивы, мне больше хотелось бы круглый стол красного дерева.
Я по-прежнему вполне счастлива. Мой брат так добр! Он отдает все, что у
него есть, неимущим и больным. Мы очень стеснены в средствах. Зима здесь
суровая, необходимо хоть чем-нибудь помогать тем, кто нуждается. А у нас
почти тепло и светло. Это все-таки большая роскошь, не правда ли?
У брата есть свои привычки. Он говорит, что всякий епископ должен быть
таким. Представьте себе, что двери нашего дома никогда не запираются. Стоит
кому-либо войти, и он сразу попадает в комнату брата. Мой брат ничего не
боится, даже ночью. В этом-то и проявляется его храбрость, - так он говорит.
Он не хочет, чтобы я или Маглуар боялись за него. Он подвергает себя
всяческим опасностям и хочет, чтобы мы делали вид, что даже не замечаем
этого. Надо уметь понимать его.
Он выходит из дому в дождь, шагает по слякоти, путешествует зимой. Он
не боится ни темноты, ни опасных дорог, ни подозрительных встреч.
В прошлом году, совершенно один, он поехал в местность, где хозяйничали
грабители. Нас он не пожелал взять с собой. Целых две недели он пробыл в
отсутствии. Когда он вернулся, оказалось, что с ним ничего не случилось; его
считали мертвым, а он был здрав и невредим. "Посмотрите, как меня ограбили!"
- сказал он и открыл чемодан, набитый драгоценностями из собора Амбренской
Богоматери, которые ему подарили грабители.
В этот раз, по дороге домой, я не могла удержаться, чтобы не побранить
его немного, но старалась говорить в то время, когда колеса повозки стучали,
чтобы нас не услыхал кто-нибудь из посторонних.
В первое время я думала про себя: "Никакие опасности не могут
остановить его, это необыкновенный человек". Теперь я, наконец, привыкла. Я
знаками показываю Маглуар, чтобы она не прекословила ему. Он рискует собой,
сколько хочет. Я увожу Маглуар, ухожу к себе, молюсь за него и засыпаю. Я
спокойна, так как твердо знаю, что если с ним случится несчастье, это будет
и мой конец. Я уйду к богу вместе с моим братом и моим епископом. Маглуар
было труднее, чем мне, свыкнуться с тем, что она называла его
"безрассудствами". Но теперь все вошло в колею. Мы обе молимся, вместе
дрожим от страха, потом засыпаем. Если бы самому дьяволу вздумалось войти к
нам в дом, никто не помешал бы ему. В самом деле, чего нам бояться в этом
доме? Тот, кто сильнее всех, всегда с нами. Дьявол придет и уйдет, а бог
обитает здесь постоянно.
Этого с меня довольно. Теперь брату уже не нужно что-либо говорить мне.
Я понимаю его без слов, и мы отдаемся на волю провидения.
Так надо держать себя с человеком, который велик духом.
Я спрашивала брата относительно семейства де Фо, о котором вы
справлялись. Вам известно, что он все знает и как много он помнит, - ведь он
по-прежнему добрый роялист. Это действительно очень старинное нормандское
семейство из Канского округа. Уже пятьсот лет тому назад Рауль де Фо, Жан де
Фо и Тома де Фо были дворянами, причем один из них владел Рошфором.
Последний в роде, Ги -Этьен -Александр, был командиром полка и еще кем-то в
легкой коннице в Бретани. Его дочь Мария-Луиза была замужем за Андриеном
-Шарлем де Грамоном, сыном герцога Луи де Грамона, пэра Франции, полковника
французской гвардии и генерал-лейтенанта армии. Можно писать "Фо"
по-разному, меняя окончание: Faux, Fauq, Faoucq.
Дорогая моя! Попросите вашего досточтимого родственника, кардинала,
молиться за нас. А ваша милая Сильвания хорошо сделала, что не стала тратить
те краткие мгновения, которые проводит с вами, на письмо ко мне. Ведь она
здорова, работает так, как вы этого хотите, и по-прежнему меня любит. Больше
мне ничего и не нужно. Вы передали мне ее поклон, и я счастлива. Здоровье
мое не так уж плохо, а между тем я все худею и худею. Прощайте, бумаги у
меня больше нет, и я вынуждена на этом кончить письмо. Шлю вам самые лучшие
пожелания.
Батистина.
Р. S. Дорогая моя! Ваша невестка с детьми все еще здесь. Ваш внучек
прелестен. Вы знаете, ведь ему скоро минет пять лет! Вчера он увидел на
улице лошадь с наколенниками и спросил: "Что у нее с коленками?" Он так мил!
А его младший брат тащит по полу старую метлу и, воображая, что это карета,
кричит: "Н-но!"
Как явствует из письма, обе женщины применились к привычкам епископа, -
это свойственно лишь женской душе, которая понимает мужчину лучше, чем он
сам себя понимает. Храня кроткий и непринужденный вид, епископ Диньский
совершал порой высокие, смелые и прекрасные поступки, казалось, даже не
сознавая этого. Женщины трепетали, но не вмешивались. Изредка Маглуар
отваживалась сделать замечание до того, как поступок был совершен, но она
никогда не делала замечаний во время совершения поступка или после. Если
дело было начато, никто ни единым словом, ни единым движением не мешал ему.
В иные минуты - ему не приходилось говорить им об этом, а может быть, он и
сам этого не сознавал, так безгранична была его скромность - обе женщины
смутно сознавали, что он действует как епископ, и тогда они превращались в
две тени, скользящие по дому. Они служили ему, отказавшись от проявления
собственной воли, и если повиноваться значило исчезнуть -они исчезали.
Изумительно тонкий инстинкт подсказывал им, что порой заботливость может
только стеснять. Поэтому даже, когда им казалось, что он в опасности, они до
такой степени проникали если не в мысли его, то в самую сущность его натуры,
что переставали его опекать и поручали его богу.
Впрочем, Батистина говорила, как читатель только что узнал из ее
письма, что кончина брата будет и ее кончиной, Маглуар не говорила этого, но
она это знала.
Спустя некоторое время после того как было написано письмо, приведенное
на предыдущих страницах, епископ совершил поступок, который, по мнению всего