Страница:
похищена вследствие вторжения в огороженный участок, а потом брошена
испугавшимся мародером; конечно, вор существовал; но на чем основана
догадка, что этим вором был именно Шанматье? Только на предположении, что он
бывший каторжник. Адвокат не отрицал, что, к несчастью, это предположение
как будто бы подкреплено вескими доводами: подсудимый когда-то жил в
Фавероле, подсудимый занимался подрезкой деревьев, имя Шанматье вполне могло
произойти от Жана Матье, - все это совершенно справедливо; наконец четыре
свидетеля, не колеблясь, самым определенным образом признали в Шанматье
каторжника Жана Вальжана. Всем этим заявлениям, всем этим показаниям он,
адвокат, может противопоставить одно - запирательство своего подзащитного,
запирательство заинтересованного лица; но если даже допустить, что
подсудимый действительно является каторжником Жаном Вальжаном, доказывает ли
это, что именно он совершил кражу яблок? Это не более, как презумпция, но
отнюдь не доказательство. Правда, обвиняемый - защитник "чистосердечно"
признает это - избрал "дурную систему самозащиты". Он упорно отрицает все -
и кражу, и тот факт, что был когда-то на каторге. Признавшись в последнем,
он, без сомнения, поступил бы благоразумнее и снискал бы этим
благосклонность судей; защитник и советовал ему поступить так, но подсудимый
решительно отказался, очевидно, надеясь спасти себя, не признаваясь ни в
чем. Это неправильно, но разве не следует принять во внимание узость его
кругозора? Этот человек явно тупоумен. Длительные несчастья на каторге,
длительная нищета после каторги - все это привело его к одичанию и т. д., и
т. д. Он плохо защищает самого себя, но разве это причина, чтобы осудить
его? Что до обвинения по делу Малыша Жерве, то он, адвокат, не собирается
обсуждать его, ибо оно не имеет касательства к данному процессу. В
заключение защитник обратился к присяжным и к судьям с просьбой применить к
подсудимому, в случае если его тождество с Жаном Вальжаном покажется им
несомненным, не то страшное наказание, которое применяется к галернику -
рецидивисту, а обычное полицейское взыскание, какое налагается на
освобожденного каторжника, самовольно покинувшего указанное ему место
жительства.
После адвоката выступил товарищ прокурора. Он говорил горячо и
цветисто, как все товарищи прокурора.
Он похвалил защитника за его "лояльность" и весьма искусно
воспользовался этой лояльностью. Он обратил против подсудимого все уступки,
сделанные защитником. Защитник, по-видимому, признает, что подсудимый - Жан
Вальжан. Что и принято к сведению. Итак, подсудимый - Жан Вальжан. Итак,
этот пункт обвинения признан и не подлежит опровержению. Затем прокурор
обратился к первоисточникам и первопричинам преступности вообще и, прибегнув
к искусной антономазии, обрушился на безнравственность романтической школы,
бывшей тогда в расцвете и носившей название "сатанинской школы", которым ее
наградили критики из Еженедельника и из Орифламмы; влиянию этой извращенной
литературы он и приписал, не без некоторой доли правдоподобия, проступок
Шанматье, или, вернее сказать, проступок Жана Вальжана. Потом он перешел к
самому Жану Вальжану. Что представляет собой Жан Вальжан? Тут следовала
характеристика Жана Вальжана. Чудовище, исчадие ада и т. д., и т. д.
Образчик подобного рода характеристик можно найти в рассказе расиновского
Терамена, который не имеет существенного значения для самой трагедии, но
ежедневно оказывает немалые услуги любителям судебного красноречия. Публика
и присяжные "содрогнулись". Прокурор покончил с характеристикой и, в порыве
ораторского вдохновения, рассчитанного на то, чтобы возбудить восторги
читателей завтрашнего номера Ведомостей префектуры, продолжал: "И такой
человек и пр., и пр., бродяга, нищий, не имеющий никаких средств к
сущес вованию и пр., и пр., приученный своей прошлой жизнью к преступным
деяниям и не поддавшийся исправлению на каторге, как это доказывает
нападение на Малыша Жерве, совершенное им, и пр., и пр., пойманный на
большой дороге с поличным, с украденной ветвью в руках, в нескольких шагах
от ограды, через которую он перелез, и пр., и пр., отрицает очевидность,
кражу, отрицает факт перелезания через ограду, отрицает все, вплоть до
своего имени, вплоть до того, что он -Жан Вальжан. Помимо сотни других улик,
которые мы не будем здесь повторять, его опознали четыре свидетеля:
неподкупный полицейский надзиратель Жавер и трое из его бывших сотоварищей
по бесчестию, каторжники Бреве, Шеннльдье и Кошпай. Что же противопоставляет
он этому сокрушительному единодушию? Запирательство. Какая закоренелость!
Господа присяжные заседатели, творите правосудие и пр., и пр.
Подсудимый слушал разинув рот, с удивлением и не без восхищения.
Видимо, его поражало, что человек может говорить так красиво. Время от
времени, в наиболее патетических местах обвинительного заключения, в те
минуты, когда красноречие, выйдя из берегов, изливается в потоке позорящих
эпитетов и поражает подсудимого раскатами грома, он покачивал головой справа
налево и слева направо, как бы в знак печального и немого протеста, которым
он и ограничился с самого начала прений. Зрители, сидевшие от него ближе
других, слышали, как он несколько раз повторил вполголоса: "А все оттого,
что они не спросили у господина Балу!". Товарищ прокурора обратил внимание
присяжных на его придурковатый вид, явно рассчитанный, обличавший отнюдь не
слабоумие, но ловкость, хитрость, привычку обманывать правосудие и
указывавший со всей очевидностью на "глубокую испорченность" этого человека.
В заключение он предупредил, что еще займется делом Малыша Жерве, и
потребовал сурового приговора.
Как мы уже упоминали, в данную минуту этот приговор означал пожизненную
каторгу.
Защитник встал, назвал речь "господина товарища прокурора"
"изумительной", потом привел все возражения, какие только мог, но силы
изменяли ему; было ясно, что почва ускользает у него из-под ног.
Пора было прекратить прения сторон. Председатель велел подсудимому
встать и обратился к нему с обычным вопросом:
- Подсудимый! Имеете ли вы что-нибудь добавить в свое оправдание?
Человек стоял на месте, комкая свой безобразный колпак, и, казалось, не
слышал вопроса.
Председатель повторил его еще раз.
На этот раз человек услышал. Видимо, до его сознания дошел смысл
сказанного; он сделал такое движение, словно только что проснулся, огляделся
по сторонам, обвел глазами публику, жандармов, защитника, присяжных, судей,
положил свой чудовищный кулак на деревянный барьер, находившийся перед его
скамьей, еще раз огляделся по сторонам и вдруг заговорил, устремив взгляд на
товарища прокурора. Это было настоящее извержение. Слова вылетали у него изо
рта бессвязно, стремительно, отрывисто и теснили друг друга, словно хотели
вырваться все одновременно.
Он сказал:
- Вот что. Я был тележником в Париже и служил у господина Балу. Это
тяжелое ремесло. В тележном деле всегда работаешь на вольном воздухе, во
дворах. Если попадется хороший хозяин, то под навесом, а в закрытом
помещении - никогда, потому что для этого, понимаете ли, требуется много
места. Зимой до того промерзнешь, что бьешь рука об руку, только бы
согреться; но хозяева этого не любят, - по-ихнему, это лишняя проволочка
времени. Орудовать с железом, когда мостовая насквозь промерзла, дело
нелегкое. Тут быстро надорвешься. На этой работе и молодой становится
стариком. В сорок лет ты конченый человек. А мне уже стукнуло пятьдесят три,
и приходилось трудно. Да и потом в Париже нехороший народ! "Старый хрыч,
старый дурак!" - только и слышишь, как дело к старости подойдет. Я стал
зарабатывать не больше тридцати су в день, мне платили дешевле дешевого,
хозяева пользовались тем, что я стар. Правда, у меня была дочь прачка,
стирала белье на речке. Она тоже немного прирабатывала, и вдвоем мы все-таки
кое-как перебивались. Но и ей приходилось нелегко. Целый день по пояс в
бадье, ветер прямо в лицо; мороз не мороз - все равно приходится стирать; у
иных белья мало, и они не могут ждать подолгу: а если не выстираешь в срок,
потеряешь заказчиков. Доски в бадье сколочены плохо, брызги так и обдают вас
со всех сторон. Юбка промокает снизу доверху. Все мокро насквозь. Она
работала и в прачечной, в приюте Красных сирот, где вода идет прямо из
кранов. Там не приходится стирать в бадье. Стираешь под краном, а полощешь
рядом, в лохани. Помещение закрытое, и не так мерзнешь. Зато от горячей воды
валит густой пар, а это очень вредно для глаз. Она, бывало, придет вечером,
часов около семи, и сразу завалится спать, - уж очень сильно она уставала.
Муж ее бил. Она умерла. Не было нам счастья в жизни. Честная была девушка,
не бегала по танцулькам. Такая уж смирная уродилась. Помнится мне, был
вторник на масленой неделе, а она все равно легла спать в восемь часов. Вот
оно что! Думаете, вру? Спросите, кого хотите. Да что я - "Спросите"! Экий я
дурень! Ведь Париж- что омут, кто знает там дядюшку Шанматье? А все-таки я
вам опять скажу про господина Балу, вот съездили бы вы к господину Балу. А
то я не понимаю, что вам от меня нужно.
Подсудимый умолк, но продолжал стоять. Все это он проговорил громким,
хриплым, грубым, осипшим голосом, очень быстро, с каким-то наивным и диким
раздражением. Один раз прервал себя на полуслове, чтобы поздороваться с
кем-то, сидевшим в публике. Все свои выкрики, явно неожиданные и для него
самого, он сопровождал таким жестом, какой делает дровосек, раскалывая
полено. Когда он кончил, слушатели засмеялись. Взглянув на публику и видя,
что все хохочут, он, не понимая причины этого смеха, тоже засмеялся.
Это было страшно.
Председатель, человек участливый и благожелательный, взял слово.
Он напомнил "господам присяжным", что "ссылка на упомянутого Балу,
бывшего тележного мастера, у которого будто бы служил подсудимый, совершенно
бесполезна. Он обанкротился, и разыскать его так и не удалось". Затем,
обращаясь к подсудимому, он попросил внимательно выслушать его слова и
добавил:
- Вы находитесь в таком положении, когда вам следует хорошенько
поразмыслить. Над вами тяготеют серьезнейшие обвинения, могущие повлечь за
собой самые тяжелые последствия. Подсудимый! Я обращаюсь к вам в последний
раз и призываю вас в ваших же интересах точно ответить на следующие два
вопроса: во-первых, действительно ли вы перелезли через стену левады
Пьеррона, действительно ли сломали ветку и украли яблоки, - другими словами,
совершили кражу с вторжением в чужие владения? Во-вторых, действительно ли
вы являетесь освобожденным каторжником Жаном Вальжаном? Отвечайте - да или
нет?
Подсудимый тряхнул головой с видом смышленого человека, который отлично
все понял и знает, что ответить. Он открыл рот, повернулся к председателю и
сказал:
- Для начала...
Потом посмотрел на свой колпак, посмотрел на потолок и замолчал.
- Подсудимый! - строгим тоном снова начал товарищ прокурора. - Будьте
осторожны. Вы не отвечаете ни на один из обращенных к вам вопросов. Ваше
смущение изобличает вас. Совершенно очевидно, что ваше имя не Шанматье, что
вы каторжник Жан Вальжан, укрывавшийся вначале под именем Жана Матье -
девичьим именем вашей матери, что вы были в Оверни и что вы родились в
Фавероле, где были подрезальщиком деревьев. Совершенно очевидно, что вы
перелезли через стену левады Пьеррона и совершили кражу спелых яблок.
Господа присяжные войдут в рассмотрение этих фактов.
Подсудимый уже сел, но когда товарищ прокурора замолчал, он внезапно
вскочил с места и крикнул:
- Вы злой человек, очень злой! Вот что я хотел сказать. Только сначала
я растерялся. Я ничего не крал. Мне и поесть случается не каждый день. Я
возвращался из Айи, шел после проливного дождя, земля была совсем желтая,
везде лужи, только на краю дороги из песка торчали травинки. Я нашел на
земле обломанную ветку, на которой были яблоки, и поднял ее. Знал бы я
тогда, что с ней беды не оберешься, не поднял бы. Вот уже три месяца, как я
сижу в тюрьме и меня таскают по судам. Больше я ничего не могу сказать, а на
меня все наговаривают и твердят: "Отвечайте!"" Вон и жандарм - он, видно,
славный малый - толкает меня под локоть и шепчет: "Да отвечай же!" А я не
умею все как следует объяснить, я ведь совсем неученый, я бедный человек.
Зря вы этого в толк не возьмете. Я ничего не крал, я поднял то, что валялось
на земле. Вы говорите: "Жан Вальжан, Жан Матье!" - а я и знать не знаю этих
людей. Это, должно быть, крестьяне. А я работал у господина Балу, на
Госпитальном бульваре, и зовут меня Шанматье. Очень уж вы хитрые, если
знаете, где я родился. Я и сам-то этого не знаю. Ведь не у всякого есть свой
дом, чтоб там родиться. А оно было бы не плохо. Я думаю, мои отец с матерью
бродяжничали. По правде сказать, мне я самому это неизвестно. Когда я был
мальчиком, меня звали Малышом, а теперь кличут Стариной. Вот и все мои
имена, хотите - верьте, хотите - нет. Я жил в Оверни, жил в Фавероле. Ну так
что же из этого, черт побери! Разве нельзя жить в Оверни или Фавероле, не
побывав при этом на каторге? Говорят вам, я ничего не крал, я - дядюшка
Шанматье. Я работал у господина Балу, не бродяжничал, а проживал на
квартире. Надоели мне ваши глупости, и все! Что это вы все накинулись на
меня, точно с цепи сорвались?
Продолжая стоять, товарищ прокурора обратился к председателю:
- Господин председатель! Ввиду сбивчивых, но весьма искусных
запирательств подсудимого, которому очень хотелось бы прослыть дурачком, что
ему не удастся, - об этом мы предупреждаем его заранее, - мы обращаемся к
вам и к суду с покорнейшей просьбой вновь пригласить сюда арестантов Бреве,
Кошпайя и Шенильдье, а также полицейского надзирателя Жавера, чтобы в
последний раз снять с них - допрос касательно тождества личности подсудимого
с личностью каторжника Жана Вальжана.
- Я вынужден заметить господину товарищу прокурора, - ответил
председатель, - что полицейский надзиратель Жавер, призванный служебными
обязанностями в главный город соседнего округа, покинул судебное заседание и
даже наш город немедленно после дачи показаний. Мы разрешили ему это с
согласия самого господина товарища прокурора, а также защитника подсудимого.
- Совершенно верно, господин председатель, - продолжал товарищ
прокурора. - Ввиду отсутствия сьера Жавера, я считаю долгом напомнить
господам присяжным слова, произнесенные им в этой самой зале несколько часов
назад. Жавер - человек, пользующийся всеобщим уважением. Суровой и
безукоризненной честностью он возвышает свою, пусть скромную, но весьма
важную службу. Вот вкратце его показание: "Я не нуждаюсь ни в отвлеченных
догадках, ни в вещественных уликах, чтобы опровергнуть запирательство
подсудимого. Я сразу узнал его. Этого человека зовут не Шанматье; это бывший
каторжник Жан Вальжан, опаснейший негодяй. По истечении срока наказания его
освободили крайне неохотно. Девятнадцать лет он отбывал каторжные работы при
усугубляющих его вину обстоятельствах. Пять или шесть раз совершал попытки к
бегству. Помимо кражи у Малыша Жерве и на леваде Пьеррона, я подозреваю его
еще в краже, совершенной у его преосвященства, покойного епископа Диньского.
В бытность мою помощником надзирателя на тулонских галерах мне случалось
видеть его очень часто. Повторяю, я сразу узнал его".
Это не допускавшее кривотолков показание, видимо, произвело сильное
впечатление и на публику и на присяжных. Заканчивая свою речь, товарищ
прокурора настоятельно потребовал, чтобы, ввиду отсутствия Жавера, были
снова вызваны и допрошены по всей форме остальные три свидетеля - Бреве,
Шенильдье и Кошпай.
Председатель отдал приказание одному из приставов, и через минуту дверь
из свидетельской комнаты отворилась. Судебный пристав, сопровождаемый
жандармом, готовым в случае надобности оказать ему помощь, ввел арестанта
Бреве. Публика ждала с замиранием сердца; все как один затаили дыхание.
На бывшем каторжнике Бреве была черная с серым куртка - обычная одежда
заключенных в центральных тюрьмах. Это был человек лет шестидесяти, с
физиономией не то дельца, не то плута. Такое сочетание не редкость. В
тюрьме, куда его привели новые провинности, он сделался чем-то вроде
тюремного сторожа. Начальство говорило о нем: "Он старается быть полезным".
Священники одобрительно отзывались о его набожности. Не следует забывать,
что все это происходило в эпоху Реставрации.
- Бреве! - сказал председатель. - Вынесенный вам приговор позорит вас,
и вы не можете быть приведены к присяге.
Бреве опустил глаза.
- Тем не менее, - продолжал председатель, - даже в человеке, осужденном
законом, может оставаться, если того хочет божественное милосердие, чувство
справедливости и чести. К этому-то чувству и взываю я в этот решительный
час. Если оно еще не исчезло в вас, а я на это надеюсь, поразмыслите
хорошенько, прежде чем мне ответить. Подумайте об этом человеке, которого вы
можете погубить одним словом, и о правосудии, которому одно ваше слово может
помочь в раскрытии истины. Это торжественная минута, и для вас еще не поздно
взять обратно свои показания, если вы считаете, что ошиблись. - Подсудимый,
встаньте! -Бреве! Хорошенько вглядитесь в подсудимого, напрягите память и
скажите, повинуясь голосу совести, продолжаете ли вы настаивать на том, что
этот человек - ваш бывший товарищ по каторге Жан Вальжан.
Бреве взглянул на подсудимого, потом повернулся к судьям.
- Да, господин председатель. Я первый узнал его и стою на своем. Этот
человек - Жан Вальжан. Он прибыл в Тулон в тысяча семьсот девяносто шестом
году и освободился в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Меня освободили
годом позже. Сейчас у него придурковатый вид, - может, он поглупел с годами,
а на каторге он был себе на уме. Я узнаю его, у меня сомнений нет.
- Садитесь, - сказал председатель, - а вы, подсудимый, продолжайте
стоять.
Ввели Шеннльдье. Это был бессрочный каторжник, о чем говорили его
красная куртка и зеленый колпак. Он отбывал наказание в Тулоне, и его
вызвали оттуда ради этого дела. Это был человечек лет пятидесяти, вертлявый,
морщинистый, тщедушный, желтый, наглый, лихорадочно возбужденный; вся его
фигура производила впечатление слабости и болезненности, но взгляд выдавал
огромную внутреннюю силу. Товарищи по каторге прозвали его Шельмадье.
Председатель обратился к нему приблизительно с теми же словами, что и к
Бреве. При напоминании о том, что позорное наказание лишает его права
приносить присягу, Шенильдье вскинул голову и вызывающе посмотрел на
публику. Председатель попросил его сосредоточиться и спросил у него, так же
как спрашивал у Бреве, продолжает ли он узнавать в подсудимом Жана Вальжана.
Шенильдье покатился со смеху.
- Вот тебе раз! Узнаю ли я его! Да мы пять лет были прикованы с ним к
одной цепи. Ты что от меня воротишь нос, старина?
- Садитесь, - сказал председатель.
Судебный пристав ввел Кошпайя. Этот второй бессрочный каторжник,
прибывший, как и Шенильдье, с галер и тоже одетый в красное, был лурдский
крестьянин, настоящий пиренейский медведь. Когда-то он пас стадо в горах и
из пастуха незаметно превратился в разбойника. Кошпай был такой же дикий и
казался еще более тупоумным, чем сам подсудимый. Он принадлежал к числу тех
несчастных, которых природа создает вчерне, делая их дикими зверями, а
общество довершает ее работу, превращая их в каторжников.
Сделав попытку растрогать его патетическими и торжественными словами,
председатель спросил у него, как и у первых двух свидетелей, продолжает ли
он без колебаний и сомнений настаивать на том, что в стоящем перед ним
человеке узнает Жана Вальжана.
- Это Жан Вальжан, - сказал Кошпай. - У нас его даже звали Жан Домкрат,
такой это был силач.
Каждое показание этих людей, несомненно говоривших искренне и
чистосердечно, вызывало со стороны слушателей ропот, являвшийся дурным
предзнаменованием для подсудимого, - ропот, который все возрастал и
становился все более длительным, всякий раз, как новое свидетельство
добавлялось к предыдущему. Подсудимый выслушивал их с тем удивленным
выражением, которое, по мнению обвинителя, служило ему главным орудием
защиты. После первого показания жандармы, ближайшие его соседи, услышали,
как он пробормотал сквозь зубы: "Вот так так! Тоже нашелся!" После второго
он сказал громче и почти одобрительно: "Ловко!" После третьего он вскричал!
"Ну и брехун!"
Председатель обратился к нему:
- Подсудимый, вы все слышали. Что вы скажете теперь?
Он ответил:
- Я ведь говорю: "Ну и брехун!"
Громкий ропот поднялся в публике и даже среди части присяжных. Было
ясно, что участь этого человека решена.
- Приставы! - сказал председатель. - Водворите тишину. Я закрываю
прения.
В эту минуту рядом с председателем возникло какое-то движение. Чей-то
голос прокричал:
- Бреве, Шенильдье, Кошпай! Взгляните-ка сюда!
Все, услышавшие этот голос, почувствовали леденящий душу ужас, так он
был скорбен и так страшен. Все взгляды устремились в ту сторону, откуда он
раздался. Какой-то человек, сидевший среди привилегированных посетителей,
позади судей, поднялся с места, распахнул низенькую дверцу в перегородке,
отделявшей судейскую трибуну от публики, и теперь стоял посреди залы.
Председатель, товарищ прокурора, г-н Баматабуа, еще два десятка человек
узнали его и воскликнули в один голос:
- Господин Мадлен!
Это и в самом деле был он. Лампа на столе секретаря освещала его лицо.
Шляпу он держал в руке, в его одежде не было заметно ни малейшего
беспорядка, редингот его был тщательно застегнут. Он был очень бледен и чуть
дрожал. Волосы его, которые к моменту приезда в Аррас только начинали
седеть, были теперь совсем белые. Они побелели за тот час, что он находился
здесь.
Все головы повернулись в его сторону. Впечатление было неописуемое. В
первую минуту присутствовавшие не поняли, что происходит. В голосе
прозвучала мука, но человек, выступивший вперед, казался таким спокойным,
что сначала все были в недоумении. Все спрашивали себя, кто это крикнул.
Никто не мог поверить, чтобы этот страшный возглас мог вырваться из груди
этого тихого человека.
Однако неуверенность длилась лишь несколько мгновений. Не успели
председатель и товарищ прокурора вымолвить слово, не успели жандармы и
служители двинуться с места, как человек, которого в эту минуту все еще
называли господином Мадленом, подошел к свидетелям Кошпайю, Бреве и
Шенильдье.
- Вы не узнаете меня? - спросил он.
Все трое остолбенели от изумления и отрицательно покачали головой.
Кошпай, оробев, отдал честь по - военному. Повернувшись к присяжным и к
судьям, г-н Мадлен кротко сказал им:
- Господа присяжные! Прикажите освободить подсудимого. Господин
председатель! Прикажите арестовать меня. Человек, которого вы ищете, не он,
а я. Я - Жан Вальжан.
Все замерли. Поднявшийся было ропот изумления сменился гробовым
молчанием. В зале ощущался тот почти благоговейный трепет, какой охватывает
толпу, когда у нее на глазах совершается нечто великое.
Лицо председателя выразило печаль и сочувствие; он обменялся с
товарищем прокурора быстрым взглядом и шепотом сказал несколько слов
заседателям. Затем обратился к публике и спросил тоном, который поняли все:
- Нет ли здесь врача? Потом заговорил товарищ прокурора.
- Господа присяжные! - сказал он. - Необычайный и непредвиденный
случай, взволновавший всех присутствующих, внушает нам, так же как и вам,
лишь одно чувство, называть которое нет надобности. Все вы знаете, хотя бы
понаслышке, достопочтенного господина Мадлена, мэра Монрейля-Приморского.
Если в зале присутствует врач, мы присоединяемся к просьбе господина
председателя оказать помощь господину Мадлену и проводить его домой.
Господин Мадлен не дал товарищу прокурора договорить. Он прервал его
мягким, но не допускающим возражений тоном. Вот подлинные слова, которые он
произнес, - слова, которые были записаны одним из свидетелей этой сцены
немедленно после судебного заседания и которые до сих пор звучат в ушах тех,
кто их слышал, хотя это было около сорока лет назад.
- Благодарю вас, господин товарищ прокурора, но я в здравом уме. Сейчас
вы убедитесь в этом. Вы чуть было не совершили большой ошибки. Отпустите на
свободу этого человека! Я выполняю свой долг, несчастный осужденный - это я.
Я единственный человек, кому ясно все то, что происходит здесь, и я говорю
вам правду. То, что я делаю в эту минуту, видит всевышний, и мне этого
довольно. Можете меня арестовать, я здесь. А ведь я старался делать все, что
было в моих силах. Я укрылся под вымышленным именем; я разбогател, стал
мэром; я хотел вернуться в среду честных людей. Видимо, это невозможно. О
многом я не могу говорить сейчас, я не собираюсь рассказывать вам свою
жизнь; когда-нибудь о ней узнают. Я обокрал епископа-это правда; я обокрал
Малыша Жерве - это правда. Вам сказали, что Жан Вальжан был опасным
негодяем- и сказали не напрасно. Но, быть может, не он один виноват в этом.
Послушайте, господа судьи: человек, так низко павший, как я, не имеет права
испугавшимся мародером; конечно, вор существовал; но на чем основана
догадка, что этим вором был именно Шанматье? Только на предположении, что он
бывший каторжник. Адвокат не отрицал, что, к несчастью, это предположение
как будто бы подкреплено вескими доводами: подсудимый когда-то жил в
Фавероле, подсудимый занимался подрезкой деревьев, имя Шанматье вполне могло
произойти от Жана Матье, - все это совершенно справедливо; наконец четыре
свидетеля, не колеблясь, самым определенным образом признали в Шанматье
каторжника Жана Вальжана. Всем этим заявлениям, всем этим показаниям он,
адвокат, может противопоставить одно - запирательство своего подзащитного,
запирательство заинтересованного лица; но если даже допустить, что
подсудимый действительно является каторжником Жаном Вальжаном, доказывает ли
это, что именно он совершил кражу яблок? Это не более, как презумпция, но
отнюдь не доказательство. Правда, обвиняемый - защитник "чистосердечно"
признает это - избрал "дурную систему самозащиты". Он упорно отрицает все -
и кражу, и тот факт, что был когда-то на каторге. Признавшись в последнем,
он, без сомнения, поступил бы благоразумнее и снискал бы этим
благосклонность судей; защитник и советовал ему поступить так, но подсудимый
решительно отказался, очевидно, надеясь спасти себя, не признаваясь ни в
чем. Это неправильно, но разве не следует принять во внимание узость его
кругозора? Этот человек явно тупоумен. Длительные несчастья на каторге,
длительная нищета после каторги - все это привело его к одичанию и т. д., и
т. д. Он плохо защищает самого себя, но разве это причина, чтобы осудить
его? Что до обвинения по делу Малыша Жерве, то он, адвокат, не собирается
обсуждать его, ибо оно не имеет касательства к данному процессу. В
заключение защитник обратился к присяжным и к судьям с просьбой применить к
подсудимому, в случае если его тождество с Жаном Вальжаном покажется им
несомненным, не то страшное наказание, которое применяется к галернику -
рецидивисту, а обычное полицейское взыскание, какое налагается на
освобожденного каторжника, самовольно покинувшего указанное ему место
жительства.
После адвоката выступил товарищ прокурора. Он говорил горячо и
цветисто, как все товарищи прокурора.
Он похвалил защитника за его "лояльность" и весьма искусно
воспользовался этой лояльностью. Он обратил против подсудимого все уступки,
сделанные защитником. Защитник, по-видимому, признает, что подсудимый - Жан
Вальжан. Что и принято к сведению. Итак, подсудимый - Жан Вальжан. Итак,
этот пункт обвинения признан и не подлежит опровержению. Затем прокурор
обратился к первоисточникам и первопричинам преступности вообще и, прибегнув
к искусной антономазии, обрушился на безнравственность романтической школы,
бывшей тогда в расцвете и носившей название "сатанинской школы", которым ее
наградили критики из Еженедельника и из Орифламмы; влиянию этой извращенной
литературы он и приписал, не без некоторой доли правдоподобия, проступок
Шанматье, или, вернее сказать, проступок Жана Вальжана. Потом он перешел к
самому Жану Вальжану. Что представляет собой Жан Вальжан? Тут следовала
характеристика Жана Вальжана. Чудовище, исчадие ада и т. д., и т. д.
Образчик подобного рода характеристик можно найти в рассказе расиновского
Терамена, который не имеет существенного значения для самой трагедии, но
ежедневно оказывает немалые услуги любителям судебного красноречия. Публика
и присяжные "содрогнулись". Прокурор покончил с характеристикой и, в порыве
ораторского вдохновения, рассчитанного на то, чтобы возбудить восторги
читателей завтрашнего номера Ведомостей префектуры, продолжал: "И такой
человек и пр., и пр., бродяга, нищий, не имеющий никаких средств к
сущес вованию и пр., и пр., приученный своей прошлой жизнью к преступным
деяниям и не поддавшийся исправлению на каторге, как это доказывает
нападение на Малыша Жерве, совершенное им, и пр., и пр., пойманный на
большой дороге с поличным, с украденной ветвью в руках, в нескольких шагах
от ограды, через которую он перелез, и пр., и пр., отрицает очевидность,
кражу, отрицает факт перелезания через ограду, отрицает все, вплоть до
своего имени, вплоть до того, что он -Жан Вальжан. Помимо сотни других улик,
которые мы не будем здесь повторять, его опознали четыре свидетеля:
неподкупный полицейский надзиратель Жавер и трое из его бывших сотоварищей
по бесчестию, каторжники Бреве, Шеннльдье и Кошпай. Что же противопоставляет
он этому сокрушительному единодушию? Запирательство. Какая закоренелость!
Господа присяжные заседатели, творите правосудие и пр., и пр.
Подсудимый слушал разинув рот, с удивлением и не без восхищения.
Видимо, его поражало, что человек может говорить так красиво. Время от
времени, в наиболее патетических местах обвинительного заключения, в те
минуты, когда красноречие, выйдя из берегов, изливается в потоке позорящих
эпитетов и поражает подсудимого раскатами грома, он покачивал головой справа
налево и слева направо, как бы в знак печального и немого протеста, которым
он и ограничился с самого начала прений. Зрители, сидевшие от него ближе
других, слышали, как он несколько раз повторил вполголоса: "А все оттого,
что они не спросили у господина Балу!". Товарищ прокурора обратил внимание
присяжных на его придурковатый вид, явно рассчитанный, обличавший отнюдь не
слабоумие, но ловкость, хитрость, привычку обманывать правосудие и
указывавший со всей очевидностью на "глубокую испорченность" этого человека.
В заключение он предупредил, что еще займется делом Малыша Жерве, и
потребовал сурового приговора.
Как мы уже упоминали, в данную минуту этот приговор означал пожизненную
каторгу.
Защитник встал, назвал речь "господина товарища прокурора"
"изумительной", потом привел все возражения, какие только мог, но силы
изменяли ему; было ясно, что почва ускользает у него из-под ног.
Пора было прекратить прения сторон. Председатель велел подсудимому
встать и обратился к нему с обычным вопросом:
- Подсудимый! Имеете ли вы что-нибудь добавить в свое оправдание?
Человек стоял на месте, комкая свой безобразный колпак, и, казалось, не
слышал вопроса.
Председатель повторил его еще раз.
На этот раз человек услышал. Видимо, до его сознания дошел смысл
сказанного; он сделал такое движение, словно только что проснулся, огляделся
по сторонам, обвел глазами публику, жандармов, защитника, присяжных, судей,
положил свой чудовищный кулак на деревянный барьер, находившийся перед его
скамьей, еще раз огляделся по сторонам и вдруг заговорил, устремив взгляд на
товарища прокурора. Это было настоящее извержение. Слова вылетали у него изо
рта бессвязно, стремительно, отрывисто и теснили друг друга, словно хотели
вырваться все одновременно.
Он сказал:
- Вот что. Я был тележником в Париже и служил у господина Балу. Это
тяжелое ремесло. В тележном деле всегда работаешь на вольном воздухе, во
дворах. Если попадется хороший хозяин, то под навесом, а в закрытом
помещении - никогда, потому что для этого, понимаете ли, требуется много
места. Зимой до того промерзнешь, что бьешь рука об руку, только бы
согреться; но хозяева этого не любят, - по-ихнему, это лишняя проволочка
времени. Орудовать с железом, когда мостовая насквозь промерзла, дело
нелегкое. Тут быстро надорвешься. На этой работе и молодой становится
стариком. В сорок лет ты конченый человек. А мне уже стукнуло пятьдесят три,
и приходилось трудно. Да и потом в Париже нехороший народ! "Старый хрыч,
старый дурак!" - только и слышишь, как дело к старости подойдет. Я стал
зарабатывать не больше тридцати су в день, мне платили дешевле дешевого,
хозяева пользовались тем, что я стар. Правда, у меня была дочь прачка,
стирала белье на речке. Она тоже немного прирабатывала, и вдвоем мы все-таки
кое-как перебивались. Но и ей приходилось нелегко. Целый день по пояс в
бадье, ветер прямо в лицо; мороз не мороз - все равно приходится стирать; у
иных белья мало, и они не могут ждать подолгу: а если не выстираешь в срок,
потеряешь заказчиков. Доски в бадье сколочены плохо, брызги так и обдают вас
со всех сторон. Юбка промокает снизу доверху. Все мокро насквозь. Она
работала и в прачечной, в приюте Красных сирот, где вода идет прямо из
кранов. Там не приходится стирать в бадье. Стираешь под краном, а полощешь
рядом, в лохани. Помещение закрытое, и не так мерзнешь. Зато от горячей воды
валит густой пар, а это очень вредно для глаз. Она, бывало, придет вечером,
часов около семи, и сразу завалится спать, - уж очень сильно она уставала.
Муж ее бил. Она умерла. Не было нам счастья в жизни. Честная была девушка,
не бегала по танцулькам. Такая уж смирная уродилась. Помнится мне, был
вторник на масленой неделе, а она все равно легла спать в восемь часов. Вот
оно что! Думаете, вру? Спросите, кого хотите. Да что я - "Спросите"! Экий я
дурень! Ведь Париж- что омут, кто знает там дядюшку Шанматье? А все-таки я
вам опять скажу про господина Балу, вот съездили бы вы к господину Балу. А
то я не понимаю, что вам от меня нужно.
Подсудимый умолк, но продолжал стоять. Все это он проговорил громким,
хриплым, грубым, осипшим голосом, очень быстро, с каким-то наивным и диким
раздражением. Один раз прервал себя на полуслове, чтобы поздороваться с
кем-то, сидевшим в публике. Все свои выкрики, явно неожиданные и для него
самого, он сопровождал таким жестом, какой делает дровосек, раскалывая
полено. Когда он кончил, слушатели засмеялись. Взглянув на публику и видя,
что все хохочут, он, не понимая причины этого смеха, тоже засмеялся.
Это было страшно.
Председатель, человек участливый и благожелательный, взял слово.
Он напомнил "господам присяжным", что "ссылка на упомянутого Балу,
бывшего тележного мастера, у которого будто бы служил подсудимый, совершенно
бесполезна. Он обанкротился, и разыскать его так и не удалось". Затем,
обращаясь к подсудимому, он попросил внимательно выслушать его слова и
добавил:
- Вы находитесь в таком положении, когда вам следует хорошенько
поразмыслить. Над вами тяготеют серьезнейшие обвинения, могущие повлечь за
собой самые тяжелые последствия. Подсудимый! Я обращаюсь к вам в последний
раз и призываю вас в ваших же интересах точно ответить на следующие два
вопроса: во-первых, действительно ли вы перелезли через стену левады
Пьеррона, действительно ли сломали ветку и украли яблоки, - другими словами,
совершили кражу с вторжением в чужие владения? Во-вторых, действительно ли
вы являетесь освобожденным каторжником Жаном Вальжаном? Отвечайте - да или
нет?
Подсудимый тряхнул головой с видом смышленого человека, который отлично
все понял и знает, что ответить. Он открыл рот, повернулся к председателю и
сказал:
- Для начала...
Потом посмотрел на свой колпак, посмотрел на потолок и замолчал.
- Подсудимый! - строгим тоном снова начал товарищ прокурора. - Будьте
осторожны. Вы не отвечаете ни на один из обращенных к вам вопросов. Ваше
смущение изобличает вас. Совершенно очевидно, что ваше имя не Шанматье, что
вы каторжник Жан Вальжан, укрывавшийся вначале под именем Жана Матье -
девичьим именем вашей матери, что вы были в Оверни и что вы родились в
Фавероле, где были подрезальщиком деревьев. Совершенно очевидно, что вы
перелезли через стену левады Пьеррона и совершили кражу спелых яблок.
Господа присяжные войдут в рассмотрение этих фактов.
Подсудимый уже сел, но когда товарищ прокурора замолчал, он внезапно
вскочил с места и крикнул:
- Вы злой человек, очень злой! Вот что я хотел сказать. Только сначала
я растерялся. Я ничего не крал. Мне и поесть случается не каждый день. Я
возвращался из Айи, шел после проливного дождя, земля была совсем желтая,
везде лужи, только на краю дороги из песка торчали травинки. Я нашел на
земле обломанную ветку, на которой были яблоки, и поднял ее. Знал бы я
тогда, что с ней беды не оберешься, не поднял бы. Вот уже три месяца, как я
сижу в тюрьме и меня таскают по судам. Больше я ничего не могу сказать, а на
меня все наговаривают и твердят: "Отвечайте!"" Вон и жандарм - он, видно,
славный малый - толкает меня под локоть и шепчет: "Да отвечай же!" А я не
умею все как следует объяснить, я ведь совсем неученый, я бедный человек.
Зря вы этого в толк не возьмете. Я ничего не крал, я поднял то, что валялось
на земле. Вы говорите: "Жан Вальжан, Жан Матье!" - а я и знать не знаю этих
людей. Это, должно быть, крестьяне. А я работал у господина Балу, на
Госпитальном бульваре, и зовут меня Шанматье. Очень уж вы хитрые, если
знаете, где я родился. Я и сам-то этого не знаю. Ведь не у всякого есть свой
дом, чтоб там родиться. А оно было бы не плохо. Я думаю, мои отец с матерью
бродяжничали. По правде сказать, мне я самому это неизвестно. Когда я был
мальчиком, меня звали Малышом, а теперь кличут Стариной. Вот и все мои
имена, хотите - верьте, хотите - нет. Я жил в Оверни, жил в Фавероле. Ну так
что же из этого, черт побери! Разве нельзя жить в Оверни или Фавероле, не
побывав при этом на каторге? Говорят вам, я ничего не крал, я - дядюшка
Шанматье. Я работал у господина Балу, не бродяжничал, а проживал на
квартире. Надоели мне ваши глупости, и все! Что это вы все накинулись на
меня, точно с цепи сорвались?
Продолжая стоять, товарищ прокурора обратился к председателю:
- Господин председатель! Ввиду сбивчивых, но весьма искусных
запирательств подсудимого, которому очень хотелось бы прослыть дурачком, что
ему не удастся, - об этом мы предупреждаем его заранее, - мы обращаемся к
вам и к суду с покорнейшей просьбой вновь пригласить сюда арестантов Бреве,
Кошпайя и Шенильдье, а также полицейского надзирателя Жавера, чтобы в
последний раз снять с них - допрос касательно тождества личности подсудимого
с личностью каторжника Жана Вальжана.
- Я вынужден заметить господину товарищу прокурора, - ответил
председатель, - что полицейский надзиратель Жавер, призванный служебными
обязанностями в главный город соседнего округа, покинул судебное заседание и
даже наш город немедленно после дачи показаний. Мы разрешили ему это с
согласия самого господина товарища прокурора, а также защитника подсудимого.
- Совершенно верно, господин председатель, - продолжал товарищ
прокурора. - Ввиду отсутствия сьера Жавера, я считаю долгом напомнить
господам присяжным слова, произнесенные им в этой самой зале несколько часов
назад. Жавер - человек, пользующийся всеобщим уважением. Суровой и
безукоризненной честностью он возвышает свою, пусть скромную, но весьма
важную службу. Вот вкратце его показание: "Я не нуждаюсь ни в отвлеченных
догадках, ни в вещественных уликах, чтобы опровергнуть запирательство
подсудимого. Я сразу узнал его. Этого человека зовут не Шанматье; это бывший
каторжник Жан Вальжан, опаснейший негодяй. По истечении срока наказания его
освободили крайне неохотно. Девятнадцать лет он отбывал каторжные работы при
усугубляющих его вину обстоятельствах. Пять или шесть раз совершал попытки к
бегству. Помимо кражи у Малыша Жерве и на леваде Пьеррона, я подозреваю его
еще в краже, совершенной у его преосвященства, покойного епископа Диньского.
В бытность мою помощником надзирателя на тулонских галерах мне случалось
видеть его очень часто. Повторяю, я сразу узнал его".
Это не допускавшее кривотолков показание, видимо, произвело сильное
впечатление и на публику и на присяжных. Заканчивая свою речь, товарищ
прокурора настоятельно потребовал, чтобы, ввиду отсутствия Жавера, были
снова вызваны и допрошены по всей форме остальные три свидетеля - Бреве,
Шенильдье и Кошпай.
Председатель отдал приказание одному из приставов, и через минуту дверь
из свидетельской комнаты отворилась. Судебный пристав, сопровождаемый
жандармом, готовым в случае надобности оказать ему помощь, ввел арестанта
Бреве. Публика ждала с замиранием сердца; все как один затаили дыхание.
На бывшем каторжнике Бреве была черная с серым куртка - обычная одежда
заключенных в центральных тюрьмах. Это был человек лет шестидесяти, с
физиономией не то дельца, не то плута. Такое сочетание не редкость. В
тюрьме, куда его привели новые провинности, он сделался чем-то вроде
тюремного сторожа. Начальство говорило о нем: "Он старается быть полезным".
Священники одобрительно отзывались о его набожности. Не следует забывать,
что все это происходило в эпоху Реставрации.
- Бреве! - сказал председатель. - Вынесенный вам приговор позорит вас,
и вы не можете быть приведены к присяге.
Бреве опустил глаза.
- Тем не менее, - продолжал председатель, - даже в человеке, осужденном
законом, может оставаться, если того хочет божественное милосердие, чувство
справедливости и чести. К этому-то чувству и взываю я в этот решительный
час. Если оно еще не исчезло в вас, а я на это надеюсь, поразмыслите
хорошенько, прежде чем мне ответить. Подумайте об этом человеке, которого вы
можете погубить одним словом, и о правосудии, которому одно ваше слово может
помочь в раскрытии истины. Это торжественная минута, и для вас еще не поздно
взять обратно свои показания, если вы считаете, что ошиблись. - Подсудимый,
встаньте! -Бреве! Хорошенько вглядитесь в подсудимого, напрягите память и
скажите, повинуясь голосу совести, продолжаете ли вы настаивать на том, что
этот человек - ваш бывший товарищ по каторге Жан Вальжан.
Бреве взглянул на подсудимого, потом повернулся к судьям.
- Да, господин председатель. Я первый узнал его и стою на своем. Этот
человек - Жан Вальжан. Он прибыл в Тулон в тысяча семьсот девяносто шестом
году и освободился в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Меня освободили
годом позже. Сейчас у него придурковатый вид, - может, он поглупел с годами,
а на каторге он был себе на уме. Я узнаю его, у меня сомнений нет.
- Садитесь, - сказал председатель, - а вы, подсудимый, продолжайте
стоять.
Ввели Шеннльдье. Это был бессрочный каторжник, о чем говорили его
красная куртка и зеленый колпак. Он отбывал наказание в Тулоне, и его
вызвали оттуда ради этого дела. Это был человечек лет пятидесяти, вертлявый,
морщинистый, тщедушный, желтый, наглый, лихорадочно возбужденный; вся его
фигура производила впечатление слабости и болезненности, но взгляд выдавал
огромную внутреннюю силу. Товарищи по каторге прозвали его Шельмадье.
Председатель обратился к нему приблизительно с теми же словами, что и к
Бреве. При напоминании о том, что позорное наказание лишает его права
приносить присягу, Шенильдье вскинул голову и вызывающе посмотрел на
публику. Председатель попросил его сосредоточиться и спросил у него, так же
как спрашивал у Бреве, продолжает ли он узнавать в подсудимом Жана Вальжана.
Шенильдье покатился со смеху.
- Вот тебе раз! Узнаю ли я его! Да мы пять лет были прикованы с ним к
одной цепи. Ты что от меня воротишь нос, старина?
- Садитесь, - сказал председатель.
Судебный пристав ввел Кошпайя. Этот второй бессрочный каторжник,
прибывший, как и Шенильдье, с галер и тоже одетый в красное, был лурдский
крестьянин, настоящий пиренейский медведь. Когда-то он пас стадо в горах и
из пастуха незаметно превратился в разбойника. Кошпай был такой же дикий и
казался еще более тупоумным, чем сам подсудимый. Он принадлежал к числу тех
несчастных, которых природа создает вчерне, делая их дикими зверями, а
общество довершает ее работу, превращая их в каторжников.
Сделав попытку растрогать его патетическими и торжественными словами,
председатель спросил у него, как и у первых двух свидетелей, продолжает ли
он без колебаний и сомнений настаивать на том, что в стоящем перед ним
человеке узнает Жана Вальжана.
- Это Жан Вальжан, - сказал Кошпай. - У нас его даже звали Жан Домкрат,
такой это был силач.
Каждое показание этих людей, несомненно говоривших искренне и
чистосердечно, вызывало со стороны слушателей ропот, являвшийся дурным
предзнаменованием для подсудимого, - ропот, который все возрастал и
становился все более длительным, всякий раз, как новое свидетельство
добавлялось к предыдущему. Подсудимый выслушивал их с тем удивленным
выражением, которое, по мнению обвинителя, служило ему главным орудием
защиты. После первого показания жандармы, ближайшие его соседи, услышали,
как он пробормотал сквозь зубы: "Вот так так! Тоже нашелся!" После второго
он сказал громче и почти одобрительно: "Ловко!" После третьего он вскричал!
"Ну и брехун!"
Председатель обратился к нему:
- Подсудимый, вы все слышали. Что вы скажете теперь?
Он ответил:
- Я ведь говорю: "Ну и брехун!"
Громкий ропот поднялся в публике и даже среди части присяжных. Было
ясно, что участь этого человека решена.
- Приставы! - сказал председатель. - Водворите тишину. Я закрываю
прения.
В эту минуту рядом с председателем возникло какое-то движение. Чей-то
голос прокричал:
- Бреве, Шенильдье, Кошпай! Взгляните-ка сюда!
Все, услышавшие этот голос, почувствовали леденящий душу ужас, так он
был скорбен и так страшен. Все взгляды устремились в ту сторону, откуда он
раздался. Какой-то человек, сидевший среди привилегированных посетителей,
позади судей, поднялся с места, распахнул низенькую дверцу в перегородке,
отделявшей судейскую трибуну от публики, и теперь стоял посреди залы.
Председатель, товарищ прокурора, г-н Баматабуа, еще два десятка человек
узнали его и воскликнули в один голос:
- Господин Мадлен!
Это и в самом деле был он. Лампа на столе секретаря освещала его лицо.
Шляпу он держал в руке, в его одежде не было заметно ни малейшего
беспорядка, редингот его был тщательно застегнут. Он был очень бледен и чуть
дрожал. Волосы его, которые к моменту приезда в Аррас только начинали
седеть, были теперь совсем белые. Они побелели за тот час, что он находился
здесь.
Все головы повернулись в его сторону. Впечатление было неописуемое. В
первую минуту присутствовавшие не поняли, что происходит. В голосе
прозвучала мука, но человек, выступивший вперед, казался таким спокойным,
что сначала все были в недоумении. Все спрашивали себя, кто это крикнул.
Никто не мог поверить, чтобы этот страшный возглас мог вырваться из груди
этого тихого человека.
Однако неуверенность длилась лишь несколько мгновений. Не успели
председатель и товарищ прокурора вымолвить слово, не успели жандармы и
служители двинуться с места, как человек, которого в эту минуту все еще
называли господином Мадленом, подошел к свидетелям Кошпайю, Бреве и
Шенильдье.
- Вы не узнаете меня? - спросил он.
Все трое остолбенели от изумления и отрицательно покачали головой.
Кошпай, оробев, отдал честь по - военному. Повернувшись к присяжным и к
судьям, г-н Мадлен кротко сказал им:
- Господа присяжные! Прикажите освободить подсудимого. Господин
председатель! Прикажите арестовать меня. Человек, которого вы ищете, не он,
а я. Я - Жан Вальжан.
Все замерли. Поднявшийся было ропот изумления сменился гробовым
молчанием. В зале ощущался тот почти благоговейный трепет, какой охватывает
толпу, когда у нее на глазах совершается нечто великое.
Лицо председателя выразило печаль и сочувствие; он обменялся с
товарищем прокурора быстрым взглядом и шепотом сказал несколько слов
заседателям. Затем обратился к публике и спросил тоном, который поняли все:
- Нет ли здесь врача? Потом заговорил товарищ прокурора.
- Господа присяжные! - сказал он. - Необычайный и непредвиденный
случай, взволновавший всех присутствующих, внушает нам, так же как и вам,
лишь одно чувство, называть которое нет надобности. Все вы знаете, хотя бы
понаслышке, достопочтенного господина Мадлена, мэра Монрейля-Приморского.
Если в зале присутствует врач, мы присоединяемся к просьбе господина
председателя оказать помощь господину Мадлену и проводить его домой.
Господин Мадлен не дал товарищу прокурора договорить. Он прервал его
мягким, но не допускающим возражений тоном. Вот подлинные слова, которые он
произнес, - слова, которые были записаны одним из свидетелей этой сцены
немедленно после судебного заседания и которые до сих пор звучат в ушах тех,
кто их слышал, хотя это было около сорока лет назад.
- Благодарю вас, господин товарищ прокурора, но я в здравом уме. Сейчас
вы убедитесь в этом. Вы чуть было не совершили большой ошибки. Отпустите на
свободу этого человека! Я выполняю свой долг, несчастный осужденный - это я.
Я единственный человек, кому ясно все то, что происходит здесь, и я говорю
вам правду. То, что я делаю в эту минуту, видит всевышний, и мне этого
довольно. Можете меня арестовать, я здесь. А ведь я старался делать все, что
было в моих силах. Я укрылся под вымышленным именем; я разбогател, стал
мэром; я хотел вернуться в среду честных людей. Видимо, это невозможно. О
многом я не могу говорить сейчас, я не собираюсь рассказывать вам свою
жизнь; когда-нибудь о ней узнают. Я обокрал епископа-это правда; я обокрал
Малыша Жерве - это правда. Вам сказали, что Жан Вальжан был опасным
негодяем- и сказали не напрасно. Но, быть может, не он один виноват в этом.
Послушайте, господа судьи: человек, так низко павший, как я, не имеет права