Страница:
он снова пустился вплавь и достиг берега неподалеку от мыса Брен. Денег у
него было достаточно, и он раздобыл себе там одежду. Кабак в окрестностях
Балагье был в ту пору гардеробной беглых каторжников, что увеличивало его
прибыльность. Затем Жан Вальжан, подобно всем несчастным беглецам,
старающимся обмануть бдительность закона и уйти от злой участи, уготованной
им обществом, избрал сложный, беспокойный маршрут. Первый приют он нашел в
Прадо близ Боссе. Затем направился к Гран-Вилару, около Бриансона, в
Верхних Альпах. То было отчаянное бегство вслепую, путь крота, подземные
ходы которого никому неведомы. Впоследствии можно было обнаружить некоторые
следы его пребывания в Эне, находящемся в области Сиврие; в Пиренеях, в
Аконе, расположенном в округе Гранжде-Думек; около деревушки Шавайль и в
окрестностях Периге в Брюни (кантон Шапель-Гонаг). Наконец он добрался до
Парижа. Мы только что видели его в Монфермейле.
Первой его заботой в Париже было купить траурную одежду для девочки лет
семи-восьми и подыскать себе жилье. Затем он направился в Монфермейль.
Читатель, вероятно, припомнит, что перед своим предыдущим бегством он
уже совершал в окрестностях Монфермейля таинственное путешествие, о котором
правосудие имело некоторые сведения.
Но его считали умершим, и это еще сильнее сгущало окутывавшую его тьму.
В Париже ему попалась в руки газета, устанавливавшая факт его смерти. Теперь
Жан Вальжан был спокоен, почти умиротворен; у него было такое чувство,
словно он и в самом деле умер.
В тот день, когда Жан Вальжан вырвал Козетту из когтей Тенардье, он в
сумерки вошел с ней в Париж через заставу Монсо. Здесь он сел в кабриолет,
кабриолет доставил его на эспланаду Обсерватории, и тут он сошел. Уплатив
кучеру, он взял Козетту за руку, и оба глубокой ночью направились по
пустынным улицам, прилегавшим к Лурсин и Гласьер, в сторону Госпитального
бульвара.
Для Козетты это был необычайный, полный впечатлений день. Они ели под
плетнями купленные в одиноких харчевнях хлеб и сыр, часто пересаживались из
одного экипажа в другой, часть дороги шли пешком. Она не жаловалась, но
устала, - Жан Вальжан заметил это по тому, с какой силой она при ходьбе
тянула его за руку. Он посадил ее к себе за спину. Козетта, не выпуская
Катерины из рук, положила головку на плечо Жана Вальжана и уснула.
Если бы сорок лет тому назад одинокий прохожий, вздумавший углубиться в
трущобы глухой окраины Сальпетриер, поднялся по бульвару до Итальянской
заставы, он дошел бы до одного из тех мест, где, так сказать, исчезает
Париж. Нельзя сказать, чтобы это была совершенная глушь, - здесь попадались
прохожие; нельзя сказать, чтобы это была деревня, - здесь попадались
городские домики и улочки. Но это был и не город, - на улицах лежали колеи,
как на больших дорогах, росла трава; это было и не село, - дома были слишком
высоки. Что же представляла собой эта окраина, и обитаемая и безлюдная,
пустынная и в то же время кем-то населенная? То был бульвар большого города,
парижская улица, ночью более жуткая, чем лес, а днем более мрачная, чем
кладбище.
Это был старый квартал Конного рынка.
Если прохожий отваживался выйти за пределы четырех обветшалых стен
Конного рынка, если он решался миновать Малую Банкирскую улицу, и, оставив
вправо конопляник, обнесенный высокими стенами, потом луг, где высились кучи
молотой дубовой коры, похожие на жилища гигантских бобров, затем огороженное
место, заваленное строевым лесом, пнями, грудами опилок и щепы, на верхушке
которых лаяли сторожевые псы, затем длинную низкую полуразвалившуюся стену с
грязной черной дверцей, покрытой мхом, сквозь который весной пробивались
цветы, и далее, уже в самом глухом месте, отвратительное ветхое строение, на
котором большими печатными буквами было выведено: ВОСПРЕЩАЕТСЯ ВЫВЕШИВАТЬ
ОБЪЯВЛЕНИЯ, то этот отважный прохожий достигал конца улицы Винь-Сен-Марсель,
мало кому известной. Там, недалеко от завода, между двумя садами, виднелась
в ту пору лачуга; с первого взгляда она казалась маленькой хижинкой, на
самом деле она была огромна, как собор. На проезжую дорогу она выходила
боковой стороной - отсюда обманчивое представление о ее величине. Почти весь
дом был укрыт от взоров. Видны были только дверь и окно.
Лачуга была двухэтажная.
Внимательный глаз прежде всего заметил бы такую странность: дверь
годилась бы разве только для чулана, окно, будь оно пробито в тесаном камне,
а не в песчанике, могло бы украшать какой-нибудь особняк.
Дверь представляла собой ряд полусгнивших досок, соединенных
поперечными перекладинами, похожими на плохо обтесанные поленья. Она
открывалась внутрь, на крутую лестницу с высокими, покрытыми грязью, пылью и
осыпавшейся штукатуркой ступеньками такой же ширины, как дверь. С улицы
видно было, как эта лестница, совершенно прямо, словно приставная, уходила
между двух стен в темноту. Верхняя часть грубого проема пряталась за узкой
доской с выпиленным в середине треугольным отверстием, служившим и слуховым
оконцем, и форточкой, когда дверь была закрыта. На внутренней стороне двери
размашистой кистью, обмакнутой в чернила, была изображена цифра 52, а над
дверью - теми же чернилами - цифра 50; это ставило вас в тупик. Куда же вы
попали? Закрытая дверь утверждала, что номер дома 50; она же, открытая,
возражала: нет, это номер 52. На треугольной форточке вместо занавески
висело грязное тряпье.
Окно было широкое и довольно высокое, с решетчатыми ставнями и большими
стеклами. Однако на этих стеклах было множество самых разнообразных
повреждений, которые были скрыты и одновременно подчеркнуты искусно
наложенным пластырем из бумажных наклеек, а полуоторванные и расшатанные
ставни служили не столько защитой для обитателей лачуги, сколько угрозой для
прохожих. То там, то тут на этих жалюзи не хватало поперечных планок; их
простодушно заменили прибитыми перпендикулярно досками; таким образом, то,
чему надлежало быть жалюзи, превратилось в ставни.
Дверь, казавшаяся отвратительной, и окно, казавшееся благопристойным,
несмотря на его обветшалость, выступая на фоне одного и того же дома,
производили впечатление двух случайно встретившихся нищих, которые решили
идти вместе и шагают бок о бок; их прикрывают одинаковые лохмотья, но по
внешности они не похожи друг на друга: один напоминает профессионального
попрошайку, другой - бывшего дворянина.
Лестница вела в главную, обширную часть здания, похожую на сарай,
превращенный в жилой дом. Внутренним каналом этого здания служил длинный
коридор, по правую и левую сторону которого расположены были разных размеров
клетушки, в случае крайней необходимости годные для жилья, но скорее похожие
на кладовки, чем на комнаты. Окнами они выходили на заброшенные участки. Все
это темное, унылое, тусклое, печальное и мрачное строение, в зависимости от
того, в крыше или в дверях образовались щели, пронизывал бледный луч солнца
или ледяной северный ветер. Своеобразной и живописной подробностью такого
рода жилищ являются громадные пауки.
Налево от входной двери, со стороны бульвара, на высоте человеческого
роста находилось замурованное слуховое оконце, образовавшее квадратное
углубление, полное камешков, которые туда бросали проходившие мимо дети.
Часть здания была недавно разрушена. Другая, уцелевшая, позволяет
судить о том, чем оно было когда-то. Всему зданию не более ста лет. Для
собора сто лет - юность, для жилого дома - старость. Человеческому жилью как
бы свойственна бренность человека, жилищу бога - его бессмертие.
Почтальоны называли эту лачугу номером 50-52, но в квартале она
известна была как дом Горбо.
Поясним происхождение этого названия.
Любители мелких происшествий, собирающие для собственного удовольствия
коллекции анекдотов и хранящие в своей памяти словно насаженные на булавки
самые незначительные даты, знают, что в прошлом столетии, около 1770 года, в
Шатле было два прокурора. Одного звали Корбо, другого Ренар {По-французски
ворона - le corbeau (корбо), лисица - lе renard (ренар).} - два имени,
предугаданные Лафонтеном. Этот факт был уж очень соблазнителен для судейских
писцов, и они не преминули сделать его поводом для зубоскальства. По всем
галереям Дворца правосудия разошлась написанная в стихах, хотя и довольно
нескладных, пародия:
На груду папок раз ворона взобралась,
Арестный лист она во рту зажала
Лиса, приятным запахом прельстясь,
Из лесу прибежала
И перед ней такую речь держала;
"Здорово, друг!..." и т. д.
Почтенные законники, смущенные плоской шуткой и уязвленные хохотом,
раздававшимся им вслед, решили отделаться от своих фамилий и обратились с
ходатайством к королю. Челобитье подано было Людовику XV как раз в тот
момент, когда папский нунций справа, а кардинал Ларош-Эмон - слева, оба
благоговейно коленопреклоненные, надевали в присутствии его величества туфли
на босые ножки г-жи Дюбарри, встававшей со своего ложа. Король, который
заливался смехом, глядя на двух епископов, стал теперь весело смеяться над
двумя прокурорами и милостиво разрешил судейским крючкам переменить -
вернее, слегка изменить их фамилии. Господину Корбо от имени короля
разрешено было к заглавной букве его фамилии добавить хвостик и прозываться
Горбо; господину Ренару посчастливилось меньше: он получил разрешение
приставить к букве Р букву П и именоваться Пренар {По-французски Пренар
(prenard) означает, взяточник, лихоимец.}, так что новая фамилия подходила к
нему не меньше, чем старая.
Итак, согласно местному преданию, этот самый Горбо и был владельцем
здания под N 50-52 на Госпитальном бульваре. Он же и был творцом огромного
окна.
Вот почему лачуга называлась домом Горбо.
Напротив дома N 50-52, среди других деревьев бульвара, рос большой вяз,
почти на три четверти засохший, прямо перед ним начиналась улица заставы
Гобеленов, в ту пору не застроенная, немощеная, обсаженная чахлыми
деревьями, то зелеными, то бурыми, в зависимости от времени года, и
обрывающаяся у самой парижской окружной стены. Клубы дыма из труб соседней
фабрики распространяли по всему кварталу запах купороса.
Застава была близко. Стена, опоясывавшая Париж, еще существовала в 1823
году.
Застава уже сама по себе вызывала в воображении мрачные образы. Здесь
пролегала дорога, ведущая в Бисетр. Через эту заставу во времена Империи и
Реставрации, в день казни, входили в Париж приговоренные к смерти. Здесь
произошло в 1829 году таинственное убийство, именуемое "убийством у заставы
Фонтенебло", виновников которого не могло обнаружить правосудие, - темное
дело, оставшееся неразъясненным, страшная загадка, оставшаяся неразгаданной.
Сделайте несколько шагов, и вы окажетесь на роковой улице Крульбарб, где,
как в мелодраме, под раскаты грома Ульбах поразил кинжалом пастушку из Иври.
Еще несколько шагов, и вы подойдете к безобразным, с обрезанными верхушками,
вязам заставы Сен-Жак, к детищу филантропов, пытающихся скрыть эшафот, к
жалкой и позорной Гревской площади - площади лавочников и мещан,
отшатнувшихся перед зрелищем смертной казни, но не дерзнувших мужественно
отменить ее или открыто выступить в ее защиту.
Тридцать семь лет тому назад, если не считать площади Сен-Жак, которой
словно было определено внушать ужас, самым мрачным уголком на этом мрачном
бульваре была, вероятно, эта мало привлекательная и в наше время часть его,
где стояла лачуга N 50-52.
Только двадцать пять лет спустя здесь начали появляться дома горожан.
Это было угрюмое место. Грустные мысли овладевали вами; вы чувствовали, что
находитесь между большущей Сальпетриер, высокий купол которой можно было
разглядеть оттуда, и Бисетром, близ ограды которого вы находились, то есть
между безумием женщины и безумием мужчины. На всем доступном глазу
расстоянии виднелись бойни, окружная стена и редкие фасады фабрик, похожих
на казармы или монастыри. Всюду бараки, строительный мусор, старые стены,
черные, словно траурный покров, новые стены, белые, словно саван; всюду
параллельные ряды деревьев, вытянутые в линию постройки, вереница длинных и
холодных плоских фасадов и гнетущее уныние прямых углов. Ни признака
складки, неровности почвы, никакой архитектурной прихоти. Все вместе -
леденящее душу, однообразное, отвратительное зрелище. Ничто так не удручает,
как симметрия. Симметрия - это скука, а скука - сущность печали. Отчаяние
зевает. Если можно вообразить себе что-нибудь страшнее ада, где страдают, то
это ад, где скучают. Если бы такой ад действительно существовал, то эта
часть Госпитального бульвара могла бы служить аллеей, к нему ведущей.
Однако с приближением ночи, в час, когда меркнет свет, особенно зимой,
чье леденящее дыхание срывает с вязов последние бурые листья, когда мрак
непроницаем и небо беззвездно или когда ветер пробьет луне в облаках оконце,
бульвар становится страшным. Черные его линии уходят во мрак и пропадают в
нем, словно отрезки бесконечности. Прохожий невольно вспоминает бесчисленные
предания, связанные с виселицей. В уединенности квартала, где совершено было
столько преступлений, таилось что-то жуткое. В темноте всюду чудились
западни, смутные очертания теней внушали подозрение, длинные четырехугольные
углубления меж деревьев напоминали могилы. Днем это было безобразно; вечером
это было мрачно; ночью это было зловеще.
Летом в сумерках на старых замшелых скамьях у подножия вязов сидели
старухи. Они назойливо просили милостыню.
Впрочем, этот квартал, на вид скорее старый, чем старинный, уже тогда
стремился к преображению. Кто хотел его видеть, тому надо было спешить.
Ежедневно из общей картины исчезала какая-нибудь подробность. В настоящее
время, как и все последние двадцать лет, вокзал Орлеанской железной дороги,
расположенный рядом с этим старым предместьем, непрерывно его видоизменяет.
Всюду, где на окраине столицы появляется железнодорожная станция, умирает
предместье и рождается город. Кажется, что вокруг этих крупных центров
движения от грохота мощных машин, от дыхания чудовищных коней цивилизации,
пожирающих уголь и изрыгающих пламя, земля, полная новых ростков, дрожит и
разверзается, готовая поглотить древние жилища человека и породить новые.
Старые дома рушатся, новые дома воздвигаются.
С тех пор как станция Орлеанской железной дороги вторглась во владение
Сальпетриер, старинные узкие улицы, граничащие со рвами Сен-Виктор и
Ботаническим садом, дрогнули под стремительным потоком дилижансов, фиакров и
омнибусов, который проносится по ним в определенное время три-четыре раза в
день, оттеснив дома вправо и влево. Есть явления, на первый взгляд
неправдоподобные, и тем не менее они вполне соответствуют действительности:
как верно то, что в крупных городах солнце вызывает к жизни дома, обращенные
фасадом на юг, так же несомненно и то, что непрерывное движение экипажей
расширяет улицы. Признаки новой жизни очевидны. В этом старинном
провинциальном квартале, в самых глухих закоулках, возникает мостовая, всюду
расползаются и тянутся тротуары даже там, где еще нет прохожих. Однажды, в
памятное июльское утро 1845 года, там вдруг задымились черные котлы с
асфальтом; можно считать, что в этот день цивилизация добралась до улицы
Лурсин и что Париж вступил в предместье Сен-Марсо.
Именно здесь, перед лачугой Горбо, и остановился Жан Вальжан. Он,
словно дикая птица, выбрал это пустынное место, чтобы свить себе тут гнездо.
Пошарив в жилетном кармане, он вынул что-то вроде отмычки, открыл
дверь, вошел, крепко-накрепко запер ее за собой и поднялся по лестнице, неся
на руках Козетту.
Наверху лестницы он вынул из кармана другой ключ и отпер другую дверь.
Он тотчас же заперся, войдя в комнату, напоминавшую довольно просторное
чердачное помещение. Убранство ее состояло из матраца, лежавшего на полу,
стола и нескольких стульев. В углу топилась печь, в которой виднелись
раскаленные уголья. Фонарь, горевший на бульваре, тускло освещал это убогое
жилье. В глубине комнаты был отгорожен чуланчик, где стояла складная
кровать. Жан Вальжан так бережно опустил девочку на кровать, что она не
проснулась.
Он высек огонь и зажег свечу, - все это было заранее приготовлено на
столе; затем, как и накануне, он устремил на Козетту восторженный взгляд,
выражавший доброту и умиление, граничившие почти с безумием. Девочка,
исполненная той спокойной доверчивости, которая присуща лишь величайшей силе
или величайшей слабости, уснула, даже не зная, кто с ней, и продолжала
спать, не ведая, где она.
Жан Вальжан нагнулся и поцеловал ее ручку.
Девять месяцев тому назад он целовал руку матери, тоже уснувшей, но
навеки.
То же горестное, благоговейное, щемящее чувство наполняло его сердце.
Он опустился на колени перед кроватью Козетты.
Наступил день, а девочка все еще спала. Бледный луч декабрьского солнца
проник сквозь чердачное оконце и протянул по потолку длинные волокна света и
тени. Тяжело нагруженная телега каменщика, проехавшая по бульвару, словно
громовой раскат, потрясла и заставила задрожать всю лачугу сверху донизу.
- Да, сударыня! - внезапно проснувшись, вскрикнула Козетта. - Сейчас!
Сейчас!
Она спрыгнула с кровати и со слипавшимися еще от сна глазами протянула
руки в угол комнаты.
- Боже мой! А где же метла? - воскликнула она.
Она широко раскрыла глаза и увидела перед собой улыбающееся лицо Жана
Вальжана.
- Ах да! Я и забыла! - сказала она. - С добрым утром, сударь!
Дети быстро и легко осваиваются со счастьем и радостью, ибо они сами по
природе своей - радость и счастье.
В ногах Козетта заметила Катерину и занялась ею. Играя, она забрасывала
вопросами Жана Вальжана. Где она находится? Велик ли Париж? Достаточно ли
далеко от нее госпожа Тенардье? Не придет ли она за ней? и т. д. Вдруг она
воскликнула: "Как здесь красиво!".
Это была отвратительная конура, но Козетта чувствовала себя в ней
свободной.
- Надо мне ее подмести? - спросила она наконец.
- Играй, - ответил Жан Вальжаи.
Так прошел день. Ничего не пытаясь уяснить себе, Козетта была
невыразимо счастлива подле этой куклы и подле этого человека.
На рассвете Жан Вальжан снова был у постели Козетты. Он стоял
неподвижно и, глядя на нее, ждал ее пробуждения.
Что-то неизведанное проникало в его душу.
Жан Вальжан никогда никого не любил. Уже двадцать пять лет он был один
на свете. Ему не довелось стать отцом, любовником, мужем, другом. На каторге
это был злой, мрачный, целомудренный, невежественный и нелюдимый человек.
Сердце старого каторжника было нетронуто. О сестре и ее детях он сохранил
смутное, далекое воспоминание, которое в конце концов почти совершенно
изгладилось. Он приложил все усилия к тому, чтобы отыскать их, и, не сумев
найти, забыл их. Таково свойство человеческой природы. Все прочие сердечные
привязанности его юности, если только он когда-либо имел их, канули в
бездну.
Когда он увидел Козетту, когда он взял ее с собою, увел, спас, он вдруг
почувствовал, как дрогнула его душа. Все, что было в ней страстного и
нежного, вдруг пробудилось и устремилось навстречу этому ребенку. Подходя к
кровати, на которой она спала, он дрожал от радости; он был подобен молодой
матери, чувствующей родовые схватки и не понимающей, что это такое, ибо
смутно и отрадно великое, таинственное движение сердца, начинающего любить.
Бедное, старое, неискушенное сердце!
Но ему было пятьдесят пять лет, а Козетте - восемь, поэтому вся любовь,
какую он мог бы испытать в жизни, устремившись к ребенку, обернулась
каким-то неизъяснимым сиянием.
Это было второе светлое видение, представшее перед ним. Епископ зажег
на его горизонте зарю добродетели; Козетта зажгла зарю любви.
Первые дни протекли в этом ослеплении любовью.
Сама того не замечая, изменилась и бедная крошка Козетта. Когда мать
покинула ее, она была еще так мала, и она совсем ее не помнила. Как все
дети, она, подобно молодым побегам виноградной лозы, цепляющимся за все,
пыталась любить. Но это ей не удавалось Все ее оттолкнули - и Тенардье, и их
дети, и другие дети. Она любила собаку, но собака издохла; после этого
никому и ничему не нужна была ее привязанность. Страшно сказать, но мы уже
об этом упоминали: в восемь лет у нее было холодное сердце. Винить ее
нельзя, она не утратила способности любить, но - увы! - она лишена была этой
возможности. И потому с первого же дня все ее мысли и чувства превратились в
любовь к этому старому человеку. Она испытывала неизвестное ей доселе
ощущение блаженства.
Этот добрый человек уже не казался ей ни стариком, ни бедняком. Она
находила Жана Вальжана прекрасным, так же как находила красивой эту конуру.
Таково действие зари, детства, юности, радости. Немалое значение имела
здесь новизна места и образа жизни. Нет ничего краше розового отблеска
счастья на чердаке. У каждого из нас в прошлом есть такой светлый уголок.
Природа воздвигла между Жаном Вальжаном и Козеттой огромную преграду:
между ними лежало полвека. Но эту преграду смела жизнь. Судьба внезапно
столкнула и с неодолимой силой обручила этих двух лишенных корней человек,
столь разных по возрасту, но столь близких по переживаниям. Эти жизни
дополняли одна другую. Инстинкт Козетты искал отца, инстинкт Жана Вальжана -
ребенка. Встретиться - значило обрести друг друга. В таинственный миг, когда
соприкоснулись их руки, они словно срослись. Увидевшись, эти души словно
сознали, как они необходимы друг другу, и слились нерасторжимо.
Отделенные от всего мира кладбищенской стеной, Жан Вальжан и Козетта
словно олицетворяли собой Вдовство и Сиротство, если понимать эти слова в их
наиболее общем и доступном для всех значении. И Жан Вальжан как бы велением
неба стал отцом Козетты.
Таинственное ощущение, которое возникло у Козетты, когда Жан Вальжан
взял ее за руку в темной чаще леса Шель, было порождено не иллюзией, а
действительностью. Вмешательство этого человека в судьбу ребенка было
проявлением воли божьей.
Жан Вальжан удачно выбрал убежище. Казалось, он был здесь в полной
безопасности.
Комната с чуланом, которую он занимал с Козеттой, выходила окном на
бульвар. Это было единственное окно в доме, так что нечего было опасаться
нескромного взгляда соседей, живших и напротив и рядом.
Нижний этаж дома N 50-52 представлял собою нечто вроде обветшавшего
сарая с навесом, который служил складом для огородников и не имел никакого
сообщения с верхним. Отделенный от него дощатым потолком, в котором не было
ни люка, ни лестницы, он являлся как бы глухой перегородкой между этажами
лачуги. Как мы уже говорили, второй этаж состоял из множества комнатушек и
нескольких чердаков, и лишь один из них был занят старухой, согласившейся
вести хозяйство Жана Вальжана. Все остальные помещения пустовали.
Старуха именовалась "главной жилицей", а в сущности была привратницей;
она-то в рождественский сочельник и сдала комнату Жану Вальжану. Выдав себя
за разорившегося на испанских ценных бумагах рантье, он изъявил желание
поселиться здесь с внучкой. Уплатив за полгода вперед, он поручил старухе
обставить комнату и чулан так, как мы уже видели. Это она с вечера протопила
печь и все приготовила к их приходу.
Неделя шла за неделей, а старик и дитя вели в этой жалкой конуре
счастливую жизнь.
С самого раннего утра Козетта смеялась, болтала, пела. У детей, как у
птиц есть своя утренняя песенка.
Случалось, что Жан Вальжан брал ее маленькую красную, потрескавшуюся от
холода ручку и целовал. Бедняжка, привыкшая только к побоям, не понимала,
что это означает, и отходила смущенная.
Иногда, умолкнув, она с серьезным видом глядела на свое черное платье.
Козетта не носила больше лохмотьев, она носила траур. Она уходила от нищеты
и вступала в жизнь.
Жан Вальжан начал учить ее грамоте. Нередко, заставляя ее разбирать по
складам, он вспоминал, что научился на каторге читать с целью творить зло.
Теперь у него была иная цель: он учил читать ребенка. И старый каторжник
улыбался задумчивой ангельской улыбкой.
В этом он чувствовал предначертание свыше, волю кого-то, кто стоит над
человеком, и он отдавался мечтам. У добрых мыслей, как и у дурных, есть свои
бездонные глубины.
Учить грамоте Козетту и не мешать ей вволю играть - в этом и
заключалась почти вся жизнь Жана Вальжана. Иногда он говорил ей о матери и
заставлял молиться за нее.
Она звала его "отец", иного имени его она не знала.
Он мог часами смотреть, как она одевает и раздевает куклу, и слушать ее
лепет. Отныне жизнь казалась ему исполненной смысла, люди представлялись
добрыми и справедливыми, он никого больше мысленно не упрекал теперь, когда
его полюбил ребенок; ему хотелось дожить до глубокой старости. Перед ним
рисовалась будущность, освещенная Козеттой, словно сиянием. Даже лучшим
людям свойственны эгоистические мысли. Иногда он с какою-то радостью думал о
том, что она будет некрасива.
Пусть это только наше мнение, но если уж говорить все до конца, то мы
полагаем, что когда Жан Вальжан полюбил Козетту, он нуждался в любви, чтобы
него было достаточно, и он раздобыл себе там одежду. Кабак в окрестностях
Балагье был в ту пору гардеробной беглых каторжников, что увеличивало его
прибыльность. Затем Жан Вальжан, подобно всем несчастным беглецам,
старающимся обмануть бдительность закона и уйти от злой участи, уготованной
им обществом, избрал сложный, беспокойный маршрут. Первый приют он нашел в
Прадо близ Боссе. Затем направился к Гран-Вилару, около Бриансона, в
Верхних Альпах. То было отчаянное бегство вслепую, путь крота, подземные
ходы которого никому неведомы. Впоследствии можно было обнаружить некоторые
следы его пребывания в Эне, находящемся в области Сиврие; в Пиренеях, в
Аконе, расположенном в округе Гранжде-Думек; около деревушки Шавайль и в
окрестностях Периге в Брюни (кантон Шапель-Гонаг). Наконец он добрался до
Парижа. Мы только что видели его в Монфермейле.
Первой его заботой в Париже было купить траурную одежду для девочки лет
семи-восьми и подыскать себе жилье. Затем он направился в Монфермейль.
Читатель, вероятно, припомнит, что перед своим предыдущим бегством он
уже совершал в окрестностях Монфермейля таинственное путешествие, о котором
правосудие имело некоторые сведения.
Но его считали умершим, и это еще сильнее сгущало окутывавшую его тьму.
В Париже ему попалась в руки газета, устанавливавшая факт его смерти. Теперь
Жан Вальжан был спокоен, почти умиротворен; у него было такое чувство,
словно он и в самом деле умер.
В тот день, когда Жан Вальжан вырвал Козетту из когтей Тенардье, он в
сумерки вошел с ней в Париж через заставу Монсо. Здесь он сел в кабриолет,
кабриолет доставил его на эспланаду Обсерватории, и тут он сошел. Уплатив
кучеру, он взял Козетту за руку, и оба глубокой ночью направились по
пустынным улицам, прилегавшим к Лурсин и Гласьер, в сторону Госпитального
бульвара.
Для Козетты это был необычайный, полный впечатлений день. Они ели под
плетнями купленные в одиноких харчевнях хлеб и сыр, часто пересаживались из
одного экипажа в другой, часть дороги шли пешком. Она не жаловалась, но
устала, - Жан Вальжан заметил это по тому, с какой силой она при ходьбе
тянула его за руку. Он посадил ее к себе за спину. Козетта, не выпуская
Катерины из рук, положила головку на плечо Жана Вальжана и уснула.
Если бы сорок лет тому назад одинокий прохожий, вздумавший углубиться в
трущобы глухой окраины Сальпетриер, поднялся по бульвару до Итальянской
заставы, он дошел бы до одного из тех мест, где, так сказать, исчезает
Париж. Нельзя сказать, чтобы это была совершенная глушь, - здесь попадались
прохожие; нельзя сказать, чтобы это была деревня, - здесь попадались
городские домики и улочки. Но это был и не город, - на улицах лежали колеи,
как на больших дорогах, росла трава; это было и не село, - дома были слишком
высоки. Что же представляла собой эта окраина, и обитаемая и безлюдная,
пустынная и в то же время кем-то населенная? То был бульвар большого города,
парижская улица, ночью более жуткая, чем лес, а днем более мрачная, чем
кладбище.
Это был старый квартал Конного рынка.
Если прохожий отваживался выйти за пределы четырех обветшалых стен
Конного рынка, если он решался миновать Малую Банкирскую улицу, и, оставив
вправо конопляник, обнесенный высокими стенами, потом луг, где высились кучи
молотой дубовой коры, похожие на жилища гигантских бобров, затем огороженное
место, заваленное строевым лесом, пнями, грудами опилок и щепы, на верхушке
которых лаяли сторожевые псы, затем длинную низкую полуразвалившуюся стену с
грязной черной дверцей, покрытой мхом, сквозь который весной пробивались
цветы, и далее, уже в самом глухом месте, отвратительное ветхое строение, на
котором большими печатными буквами было выведено: ВОСПРЕЩАЕТСЯ ВЫВЕШИВАТЬ
ОБЪЯВЛЕНИЯ, то этот отважный прохожий достигал конца улицы Винь-Сен-Марсель,
мало кому известной. Там, недалеко от завода, между двумя садами, виднелась
в ту пору лачуга; с первого взгляда она казалась маленькой хижинкой, на
самом деле она была огромна, как собор. На проезжую дорогу она выходила
боковой стороной - отсюда обманчивое представление о ее величине. Почти весь
дом был укрыт от взоров. Видны были только дверь и окно.
Лачуга была двухэтажная.
Внимательный глаз прежде всего заметил бы такую странность: дверь
годилась бы разве только для чулана, окно, будь оно пробито в тесаном камне,
а не в песчанике, могло бы украшать какой-нибудь особняк.
Дверь представляла собой ряд полусгнивших досок, соединенных
поперечными перекладинами, похожими на плохо обтесанные поленья. Она
открывалась внутрь, на крутую лестницу с высокими, покрытыми грязью, пылью и
осыпавшейся штукатуркой ступеньками такой же ширины, как дверь. С улицы
видно было, как эта лестница, совершенно прямо, словно приставная, уходила
между двух стен в темноту. Верхняя часть грубого проема пряталась за узкой
доской с выпиленным в середине треугольным отверстием, служившим и слуховым
оконцем, и форточкой, когда дверь была закрыта. На внутренней стороне двери
размашистой кистью, обмакнутой в чернила, была изображена цифра 52, а над
дверью - теми же чернилами - цифра 50; это ставило вас в тупик. Куда же вы
попали? Закрытая дверь утверждала, что номер дома 50; она же, открытая,
возражала: нет, это номер 52. На треугольной форточке вместо занавески
висело грязное тряпье.
Окно было широкое и довольно высокое, с решетчатыми ставнями и большими
стеклами. Однако на этих стеклах было множество самых разнообразных
повреждений, которые были скрыты и одновременно подчеркнуты искусно
наложенным пластырем из бумажных наклеек, а полуоторванные и расшатанные
ставни служили не столько защитой для обитателей лачуги, сколько угрозой для
прохожих. То там, то тут на этих жалюзи не хватало поперечных планок; их
простодушно заменили прибитыми перпендикулярно досками; таким образом, то,
чему надлежало быть жалюзи, превратилось в ставни.
Дверь, казавшаяся отвратительной, и окно, казавшееся благопристойным,
несмотря на его обветшалость, выступая на фоне одного и того же дома,
производили впечатление двух случайно встретившихся нищих, которые решили
идти вместе и шагают бок о бок; их прикрывают одинаковые лохмотья, но по
внешности они не похожи друг на друга: один напоминает профессионального
попрошайку, другой - бывшего дворянина.
Лестница вела в главную, обширную часть здания, похожую на сарай,
превращенный в жилой дом. Внутренним каналом этого здания служил длинный
коридор, по правую и левую сторону которого расположены были разных размеров
клетушки, в случае крайней необходимости годные для жилья, но скорее похожие
на кладовки, чем на комнаты. Окнами они выходили на заброшенные участки. Все
это темное, унылое, тусклое, печальное и мрачное строение, в зависимости от
того, в крыше или в дверях образовались щели, пронизывал бледный луч солнца
или ледяной северный ветер. Своеобразной и живописной подробностью такого
рода жилищ являются громадные пауки.
Налево от входной двери, со стороны бульвара, на высоте человеческого
роста находилось замурованное слуховое оконце, образовавшее квадратное
углубление, полное камешков, которые туда бросали проходившие мимо дети.
Часть здания была недавно разрушена. Другая, уцелевшая, позволяет
судить о том, чем оно было когда-то. Всему зданию не более ста лет. Для
собора сто лет - юность, для жилого дома - старость. Человеческому жилью как
бы свойственна бренность человека, жилищу бога - его бессмертие.
Почтальоны называли эту лачугу номером 50-52, но в квартале она
известна была как дом Горбо.
Поясним происхождение этого названия.
Любители мелких происшествий, собирающие для собственного удовольствия
коллекции анекдотов и хранящие в своей памяти словно насаженные на булавки
самые незначительные даты, знают, что в прошлом столетии, около 1770 года, в
Шатле было два прокурора. Одного звали Корбо, другого Ренар {По-французски
ворона - le corbeau (корбо), лисица - lе renard (ренар).} - два имени,
предугаданные Лафонтеном. Этот факт был уж очень соблазнителен для судейских
писцов, и они не преминули сделать его поводом для зубоскальства. По всем
галереям Дворца правосудия разошлась написанная в стихах, хотя и довольно
нескладных, пародия:
На груду папок раз ворона взобралась,
Арестный лист она во рту зажала
Лиса, приятным запахом прельстясь,
Из лесу прибежала
И перед ней такую речь держала;
"Здорово, друг!..." и т. д.
Почтенные законники, смущенные плоской шуткой и уязвленные хохотом,
раздававшимся им вслед, решили отделаться от своих фамилий и обратились с
ходатайством к королю. Челобитье подано было Людовику XV как раз в тот
момент, когда папский нунций справа, а кардинал Ларош-Эмон - слева, оба
благоговейно коленопреклоненные, надевали в присутствии его величества туфли
на босые ножки г-жи Дюбарри, встававшей со своего ложа. Король, который
заливался смехом, глядя на двух епископов, стал теперь весело смеяться над
двумя прокурорами и милостиво разрешил судейским крючкам переменить -
вернее, слегка изменить их фамилии. Господину Корбо от имени короля
разрешено было к заглавной букве его фамилии добавить хвостик и прозываться
Горбо; господину Ренару посчастливилось меньше: он получил разрешение
приставить к букве Р букву П и именоваться Пренар {По-французски Пренар
(prenard) означает, взяточник, лихоимец.}, так что новая фамилия подходила к
нему не меньше, чем старая.
Итак, согласно местному преданию, этот самый Горбо и был владельцем
здания под N 50-52 на Госпитальном бульваре. Он же и был творцом огромного
окна.
Вот почему лачуга называлась домом Горбо.
Напротив дома N 50-52, среди других деревьев бульвара, рос большой вяз,
почти на три четверти засохший, прямо перед ним начиналась улица заставы
Гобеленов, в ту пору не застроенная, немощеная, обсаженная чахлыми
деревьями, то зелеными, то бурыми, в зависимости от времени года, и
обрывающаяся у самой парижской окружной стены. Клубы дыма из труб соседней
фабрики распространяли по всему кварталу запах купороса.
Застава была близко. Стена, опоясывавшая Париж, еще существовала в 1823
году.
Застава уже сама по себе вызывала в воображении мрачные образы. Здесь
пролегала дорога, ведущая в Бисетр. Через эту заставу во времена Империи и
Реставрации, в день казни, входили в Париж приговоренные к смерти. Здесь
произошло в 1829 году таинственное убийство, именуемое "убийством у заставы
Фонтенебло", виновников которого не могло обнаружить правосудие, - темное
дело, оставшееся неразъясненным, страшная загадка, оставшаяся неразгаданной.
Сделайте несколько шагов, и вы окажетесь на роковой улице Крульбарб, где,
как в мелодраме, под раскаты грома Ульбах поразил кинжалом пастушку из Иври.
Еще несколько шагов, и вы подойдете к безобразным, с обрезанными верхушками,
вязам заставы Сен-Жак, к детищу филантропов, пытающихся скрыть эшафот, к
жалкой и позорной Гревской площади - площади лавочников и мещан,
отшатнувшихся перед зрелищем смертной казни, но не дерзнувших мужественно
отменить ее или открыто выступить в ее защиту.
Тридцать семь лет тому назад, если не считать площади Сен-Жак, которой
словно было определено внушать ужас, самым мрачным уголком на этом мрачном
бульваре была, вероятно, эта мало привлекательная и в наше время часть его,
где стояла лачуга N 50-52.
Только двадцать пять лет спустя здесь начали появляться дома горожан.
Это было угрюмое место. Грустные мысли овладевали вами; вы чувствовали, что
находитесь между большущей Сальпетриер, высокий купол которой можно было
разглядеть оттуда, и Бисетром, близ ограды которого вы находились, то есть
между безумием женщины и безумием мужчины. На всем доступном глазу
расстоянии виднелись бойни, окружная стена и редкие фасады фабрик, похожих
на казармы или монастыри. Всюду бараки, строительный мусор, старые стены,
черные, словно траурный покров, новые стены, белые, словно саван; всюду
параллельные ряды деревьев, вытянутые в линию постройки, вереница длинных и
холодных плоских фасадов и гнетущее уныние прямых углов. Ни признака
складки, неровности почвы, никакой архитектурной прихоти. Все вместе -
леденящее душу, однообразное, отвратительное зрелище. Ничто так не удручает,
как симметрия. Симметрия - это скука, а скука - сущность печали. Отчаяние
зевает. Если можно вообразить себе что-нибудь страшнее ада, где страдают, то
это ад, где скучают. Если бы такой ад действительно существовал, то эта
часть Госпитального бульвара могла бы служить аллеей, к нему ведущей.
Однако с приближением ночи, в час, когда меркнет свет, особенно зимой,
чье леденящее дыхание срывает с вязов последние бурые листья, когда мрак
непроницаем и небо беззвездно или когда ветер пробьет луне в облаках оконце,
бульвар становится страшным. Черные его линии уходят во мрак и пропадают в
нем, словно отрезки бесконечности. Прохожий невольно вспоминает бесчисленные
предания, связанные с виселицей. В уединенности квартала, где совершено было
столько преступлений, таилось что-то жуткое. В темноте всюду чудились
западни, смутные очертания теней внушали подозрение, длинные четырехугольные
углубления меж деревьев напоминали могилы. Днем это было безобразно; вечером
это было мрачно; ночью это было зловеще.
Летом в сумерках на старых замшелых скамьях у подножия вязов сидели
старухи. Они назойливо просили милостыню.
Впрочем, этот квартал, на вид скорее старый, чем старинный, уже тогда
стремился к преображению. Кто хотел его видеть, тому надо было спешить.
Ежедневно из общей картины исчезала какая-нибудь подробность. В настоящее
время, как и все последние двадцать лет, вокзал Орлеанской железной дороги,
расположенный рядом с этим старым предместьем, непрерывно его видоизменяет.
Всюду, где на окраине столицы появляется железнодорожная станция, умирает
предместье и рождается город. Кажется, что вокруг этих крупных центров
движения от грохота мощных машин, от дыхания чудовищных коней цивилизации,
пожирающих уголь и изрыгающих пламя, земля, полная новых ростков, дрожит и
разверзается, готовая поглотить древние жилища человека и породить новые.
Старые дома рушатся, новые дома воздвигаются.
С тех пор как станция Орлеанской железной дороги вторглась во владение
Сальпетриер, старинные узкие улицы, граничащие со рвами Сен-Виктор и
Ботаническим садом, дрогнули под стремительным потоком дилижансов, фиакров и
омнибусов, который проносится по ним в определенное время три-четыре раза в
день, оттеснив дома вправо и влево. Есть явления, на первый взгляд
неправдоподобные, и тем не менее они вполне соответствуют действительности:
как верно то, что в крупных городах солнце вызывает к жизни дома, обращенные
фасадом на юг, так же несомненно и то, что непрерывное движение экипажей
расширяет улицы. Признаки новой жизни очевидны. В этом старинном
провинциальном квартале, в самых глухих закоулках, возникает мостовая, всюду
расползаются и тянутся тротуары даже там, где еще нет прохожих. Однажды, в
памятное июльское утро 1845 года, там вдруг задымились черные котлы с
асфальтом; можно считать, что в этот день цивилизация добралась до улицы
Лурсин и что Париж вступил в предместье Сен-Марсо.
Именно здесь, перед лачугой Горбо, и остановился Жан Вальжан. Он,
словно дикая птица, выбрал это пустынное место, чтобы свить себе тут гнездо.
Пошарив в жилетном кармане, он вынул что-то вроде отмычки, открыл
дверь, вошел, крепко-накрепко запер ее за собой и поднялся по лестнице, неся
на руках Козетту.
Наверху лестницы он вынул из кармана другой ключ и отпер другую дверь.
Он тотчас же заперся, войдя в комнату, напоминавшую довольно просторное
чердачное помещение. Убранство ее состояло из матраца, лежавшего на полу,
стола и нескольких стульев. В углу топилась печь, в которой виднелись
раскаленные уголья. Фонарь, горевший на бульваре, тускло освещал это убогое
жилье. В глубине комнаты был отгорожен чуланчик, где стояла складная
кровать. Жан Вальжан так бережно опустил девочку на кровать, что она не
проснулась.
Он высек огонь и зажег свечу, - все это было заранее приготовлено на
столе; затем, как и накануне, он устремил на Козетту восторженный взгляд,
выражавший доброту и умиление, граничившие почти с безумием. Девочка,
исполненная той спокойной доверчивости, которая присуща лишь величайшей силе
или величайшей слабости, уснула, даже не зная, кто с ней, и продолжала
спать, не ведая, где она.
Жан Вальжан нагнулся и поцеловал ее ручку.
Девять месяцев тому назад он целовал руку матери, тоже уснувшей, но
навеки.
То же горестное, благоговейное, щемящее чувство наполняло его сердце.
Он опустился на колени перед кроватью Козетты.
Наступил день, а девочка все еще спала. Бледный луч декабрьского солнца
проник сквозь чердачное оконце и протянул по потолку длинные волокна света и
тени. Тяжело нагруженная телега каменщика, проехавшая по бульвару, словно
громовой раскат, потрясла и заставила задрожать всю лачугу сверху донизу.
- Да, сударыня! - внезапно проснувшись, вскрикнула Козетта. - Сейчас!
Сейчас!
Она спрыгнула с кровати и со слипавшимися еще от сна глазами протянула
руки в угол комнаты.
- Боже мой! А где же метла? - воскликнула она.
Она широко раскрыла глаза и увидела перед собой улыбающееся лицо Жана
Вальжана.
- Ах да! Я и забыла! - сказала она. - С добрым утром, сударь!
Дети быстро и легко осваиваются со счастьем и радостью, ибо они сами по
природе своей - радость и счастье.
В ногах Козетта заметила Катерину и занялась ею. Играя, она забрасывала
вопросами Жана Вальжана. Где она находится? Велик ли Париж? Достаточно ли
далеко от нее госпожа Тенардье? Не придет ли она за ней? и т. д. Вдруг она
воскликнула: "Как здесь красиво!".
Это была отвратительная конура, но Козетта чувствовала себя в ней
свободной.
- Надо мне ее подмести? - спросила она наконец.
- Играй, - ответил Жан Вальжаи.
Так прошел день. Ничего не пытаясь уяснить себе, Козетта была
невыразимо счастлива подле этой куклы и подле этого человека.
На рассвете Жан Вальжан снова был у постели Козетты. Он стоял
неподвижно и, глядя на нее, ждал ее пробуждения.
Что-то неизведанное проникало в его душу.
Жан Вальжан никогда никого не любил. Уже двадцать пять лет он был один
на свете. Ему не довелось стать отцом, любовником, мужем, другом. На каторге
это был злой, мрачный, целомудренный, невежественный и нелюдимый человек.
Сердце старого каторжника было нетронуто. О сестре и ее детях он сохранил
смутное, далекое воспоминание, которое в конце концов почти совершенно
изгладилось. Он приложил все усилия к тому, чтобы отыскать их, и, не сумев
найти, забыл их. Таково свойство человеческой природы. Все прочие сердечные
привязанности его юности, если только он когда-либо имел их, канули в
бездну.
Когда он увидел Козетту, когда он взял ее с собою, увел, спас, он вдруг
почувствовал, как дрогнула его душа. Все, что было в ней страстного и
нежного, вдруг пробудилось и устремилось навстречу этому ребенку. Подходя к
кровати, на которой она спала, он дрожал от радости; он был подобен молодой
матери, чувствующей родовые схватки и не понимающей, что это такое, ибо
смутно и отрадно великое, таинственное движение сердца, начинающего любить.
Бедное, старое, неискушенное сердце!
Но ему было пятьдесят пять лет, а Козетте - восемь, поэтому вся любовь,
какую он мог бы испытать в жизни, устремившись к ребенку, обернулась
каким-то неизъяснимым сиянием.
Это было второе светлое видение, представшее перед ним. Епископ зажег
на его горизонте зарю добродетели; Козетта зажгла зарю любви.
Первые дни протекли в этом ослеплении любовью.
Сама того не замечая, изменилась и бедная крошка Козетта. Когда мать
покинула ее, она была еще так мала, и она совсем ее не помнила. Как все
дети, она, подобно молодым побегам виноградной лозы, цепляющимся за все,
пыталась любить. Но это ей не удавалось Все ее оттолкнули - и Тенардье, и их
дети, и другие дети. Она любила собаку, но собака издохла; после этого
никому и ничему не нужна была ее привязанность. Страшно сказать, но мы уже
об этом упоминали: в восемь лет у нее было холодное сердце. Винить ее
нельзя, она не утратила способности любить, но - увы! - она лишена была этой
возможности. И потому с первого же дня все ее мысли и чувства превратились в
любовь к этому старому человеку. Она испытывала неизвестное ей доселе
ощущение блаженства.
Этот добрый человек уже не казался ей ни стариком, ни бедняком. Она
находила Жана Вальжана прекрасным, так же как находила красивой эту конуру.
Таково действие зари, детства, юности, радости. Немалое значение имела
здесь новизна места и образа жизни. Нет ничего краше розового отблеска
счастья на чердаке. У каждого из нас в прошлом есть такой светлый уголок.
Природа воздвигла между Жаном Вальжаном и Козеттой огромную преграду:
между ними лежало полвека. Но эту преграду смела жизнь. Судьба внезапно
столкнула и с неодолимой силой обручила этих двух лишенных корней человек,
столь разных по возрасту, но столь близких по переживаниям. Эти жизни
дополняли одна другую. Инстинкт Козетты искал отца, инстинкт Жана Вальжана -
ребенка. Встретиться - значило обрести друг друга. В таинственный миг, когда
соприкоснулись их руки, они словно срослись. Увидевшись, эти души словно
сознали, как они необходимы друг другу, и слились нерасторжимо.
Отделенные от всего мира кладбищенской стеной, Жан Вальжан и Козетта
словно олицетворяли собой Вдовство и Сиротство, если понимать эти слова в их
наиболее общем и доступном для всех значении. И Жан Вальжан как бы велением
неба стал отцом Козетты.
Таинственное ощущение, которое возникло у Козетты, когда Жан Вальжан
взял ее за руку в темной чаще леса Шель, было порождено не иллюзией, а
действительностью. Вмешательство этого человека в судьбу ребенка было
проявлением воли божьей.
Жан Вальжан удачно выбрал убежище. Казалось, он был здесь в полной
безопасности.
Комната с чуланом, которую он занимал с Козеттой, выходила окном на
бульвар. Это было единственное окно в доме, так что нечего было опасаться
нескромного взгляда соседей, живших и напротив и рядом.
Нижний этаж дома N 50-52 представлял собою нечто вроде обветшавшего
сарая с навесом, который служил складом для огородников и не имел никакого
сообщения с верхним. Отделенный от него дощатым потолком, в котором не было
ни люка, ни лестницы, он являлся как бы глухой перегородкой между этажами
лачуги. Как мы уже говорили, второй этаж состоял из множества комнатушек и
нескольких чердаков, и лишь один из них был занят старухой, согласившейся
вести хозяйство Жана Вальжана. Все остальные помещения пустовали.
Старуха именовалась "главной жилицей", а в сущности была привратницей;
она-то в рождественский сочельник и сдала комнату Жану Вальжану. Выдав себя
за разорившегося на испанских ценных бумагах рантье, он изъявил желание
поселиться здесь с внучкой. Уплатив за полгода вперед, он поручил старухе
обставить комнату и чулан так, как мы уже видели. Это она с вечера протопила
печь и все приготовила к их приходу.
Неделя шла за неделей, а старик и дитя вели в этой жалкой конуре
счастливую жизнь.
С самого раннего утра Козетта смеялась, болтала, пела. У детей, как у
птиц есть своя утренняя песенка.
Случалось, что Жан Вальжан брал ее маленькую красную, потрескавшуюся от
холода ручку и целовал. Бедняжка, привыкшая только к побоям, не понимала,
что это означает, и отходила смущенная.
Иногда, умолкнув, она с серьезным видом глядела на свое черное платье.
Козетта не носила больше лохмотьев, она носила траур. Она уходила от нищеты
и вступала в жизнь.
Жан Вальжан начал учить ее грамоте. Нередко, заставляя ее разбирать по
складам, он вспоминал, что научился на каторге читать с целью творить зло.
Теперь у него была иная цель: он учил читать ребенка. И старый каторжник
улыбался задумчивой ангельской улыбкой.
В этом он чувствовал предначертание свыше, волю кого-то, кто стоит над
человеком, и он отдавался мечтам. У добрых мыслей, как и у дурных, есть свои
бездонные глубины.
Учить грамоте Козетту и не мешать ей вволю играть - в этом и
заключалась почти вся жизнь Жана Вальжана. Иногда он говорил ей о матери и
заставлял молиться за нее.
Она звала его "отец", иного имени его она не знала.
Он мог часами смотреть, как она одевает и раздевает куклу, и слушать ее
лепет. Отныне жизнь казалась ему исполненной смысла, люди представлялись
добрыми и справедливыми, он никого больше мысленно не упрекал теперь, когда
его полюбил ребенок; ему хотелось дожить до глубокой старости. Перед ним
рисовалась будущность, освещенная Козеттой, словно сиянием. Даже лучшим
людям свойственны эгоистические мысли. Иногда он с какою-то радостью думал о
том, что она будет некрасива.
Пусть это только наше мнение, но если уж говорить все до конца, то мы
полагаем, что когда Жан Вальжан полюбил Козетту, он нуждался в любви, чтобы