Каверина Любовь. Он строит, она строит, я строю

   — Может, «скорую» вызвать?
   — Обойдется.
   Ненормальный какой-то дом: здесь все слова, все чувства неправильные. Ведь мать Ларисы с самого начала знала про дневник. Зачем же тогда угощала блинами и говорила вареньевым голосом? И с дочерью: то сю-сю-сю, то мерзавка и проститутка.
   — Налила?
   — Угу.
   — Давай я завинчу покрепче. И собирайся домой. Эта истерика надолго.
   — Лар, а вдруг она и вправду устроит отцу Пшеничного скандал.
   — Не устроит. Это она тебя запугивала. А ты и раскололась.
   Как Ларуська с такой матерью с ума не сошла? И какой у нее голос сразу стал взрослый? Будто она с матерью поменялась местами: мать капризный ребенок, у которого отобрали игрушку, а Ларуся как воспитательница детского сада.
   Здорово я влипла: Ларка со мной не разговаривает, потому что мне пришлось выбрать Ларусю. Ларуське теперь мать запретит со мной дружить. Пшеничный, наверно, считает меня дурой. И дома пусто, скучно, ничего не хочется делать.
 
   — Ты чо в комнату как мышь забилась? Не слыхать тебя.
   — Я уроки, Ксения Никитична, делаю.
   — Иди. К телефону тебя.
   — Спасибо.
   — «Спасибо». Ктой-то ей тут прислуги. За телефоном ейным бегать.
   — Алло, Лар, ты?
   — Можешь придти сейчас ко мне? Мне нужно кое о чем с тобой поговорить.
   — А Ларуся у тебя?
   — Откуда? Ее мать за что-то на целую неделю заперла. Даже пальто прячет, чтоб Ларуська гулять не вышла. Так ты придешь?
   — Хорошо.
   — Только не копайся.
   Ура! Лара меня простила! Где мои ботинки? Шапка, варежки — вперед!
   М— м-м… что-то у Ларки в голосе было необычное: какой-то затаенный смех. Может, показалось? Вряд ли. А вдруг у нее Пшеничный? Зачем же тогда меня звать? Чтоб выставить перед ним дурой: мол, поманили и сразу бежит? Да нет, это просто моя болезнь -во всем видеть Пшеничного. Хожу по улицам и всматриваюсь в каждое пальто, в каждую шапку: вдруг это он? Вон у того парня рост такой же. Нет, не он. А этот раскачивается также при ходьбе. Тьфу ты черт! Это вообще девчонка. Ну, все — хватит! Пора прекращать этот бред. Ведь прекрасно знаю, что он по Карла Маркса не ходит, а не могу не играть в эту идиотскую игру.
   — Привет, ты что, на улитке сюда ехала?
   — Что? Нет. А ты одна?
   — Конечно. Кто тут может быть?
   — А брат твой где?
   — Почем я знаю, что я за ним бегаю? Ну, идем в спальню, туда бабуня соваться не будет.
   — А под кроватью у вас что?
   — Ну ты даешь, пришла в гости и сразу: «Под кроватью что?» Да ничего там нет: ящики и пыльный ковер. Удовлетворена?
   — Ты мне хотела что-то сказать.
   — Угу. Про Новогодний вечер. Тебе понравился спектакль, который 7 «А» показывал?
   — Да. Удивительно, что у них мальчишки согласились выступать вместе с девчонками.
   — Па-адумаешь, развыступались! Это все их англичанка: делает из них каких-то доисторических пай мальчиков-девочек. Просто затерроризировала людей — боятся, вот тебе и весь спектакль. Наших-то мальчишек не заставишь изображать пионерскую дружбу.
   — Все равно здорово, что они умудрились поставить спектакль. Так что ты хотела сказать?
   — А танцы тебе понравились?
   — Жуть. Меня от одного воспоминания о танцах скручивает как от зубной боли.
   — Конечно, какие могут быть танцы, если наши мальчишки только и могут что жаться по углам да хихикать.
   — Ну, тебя, все-таки, старшеклассники приглашали.
   — Просто у меня волосы вьются как у взрослой, и платье мать сшила на нижней юбке. Ты бы тоже могла быть ничего, если б не Алкин причесон. Зачем ты к ней пошла, она же нарочно тебя изуродовала?
   — Да нет, не думаю, чтоб она нарочно. Здесь вообще не в прическе дело. Просто я не умею танцевать.
   — А если б Пшеничный пригласил — пошла бы?
   — Он бы не пригласил.
   — Ну, а если б?
   — … Ой! Что это у вас за шкафом?!
   — Опять ты за свое. Ничего там нет. Ничего, кроме еще одного пыльного ковра.
   — Что-то шевелится! Дай я посмотрю! Эх вы… Так и знала, что там Пшеничный. Подумаешь, спрятался. Глупо и неблагородно.
   — Чево-о! Неблагородно?! А ну держи ее, чтоб не умничала!
   — Не смейте ко мне прикасаться!
   — Какой тон! Скручивай ей руки.
   — Не трогайте, укушу!
   — Бешенная! Вяжи ее!
   — Не имеете пра-ава!
   — Она и вправду кусается! Может, рот кляпом заткнем?
   — Пус-ти-те!
   — Лучше за ноги держи!
   — Лягается!
   — На ноги садись. Я с руками справлюсь.
   — Пус-ти-те!
   — Она вырывается!
   — Под кровать заталкивай!
   — Она ногами уперлась!
   — Пусти-те!
   — Опутывай веревкой! На узел завязывай!
   — Стой, кажись, она плачет. Может, развязать?
   — Пусть сама распутывается.
   — Что смотрите? Не стыдно? Уходите!
   — Слушай, по-моему, она тебя из собственного дома гонит, а?
   — Убирайтесь!
   — Действительно грубит.
   — Может, по новой свяжем?
   — Да ну ее. Шуток не понимает. Пусть катится.
   — Дураки! Дураки! Дураки! Дураки!
   — Сама дура — шуток не понимаешь.
   Где ботинки? Шапка? Варежки? Черт с ними варежками!
   Что я по улице-то бегу? Надо шагом, а то еще подумают… С такой зареванной физиономией все равно подумают. Какие они оказались оба… Особенно Ларка. Нет, особенно он. Думает, если я в зеркальце подглядывала, то меня можно по полу катать, под кровать засовывать? Да нет, сама виновата: ведь чувствовала, что там что-то не то — нет, начала разглагольствовать. Обидно, что они так легко со мной справились. Конечно, их двое… Наверно, когда я вырывалась, у меня вся юбка задралась. Нужно было кусаться сильнее, а я… рева-корова. Нет, самое противное, что у меня нет воли. Завтра же Ларка, как ни в чем не бывало, подойдет ко мне и скажет: «Это не я, это он подговорил». И мне же самой будет неловко объяснять, что так с людьми не поступают. Противно чувствовать себя корчащимся полу червяком. Хоть бы было такое средство, чтобы им мазнул — раз, и стерся этот день у всех из памяти. Вот я смотрю на дом — раз, и его нет. Фонарь — раз и исчез. Ворота — раз…
   — Ты что мимо своего переулка проходишь?
   — Ой, напугал. Что тебе, Пшеничный, надо?
   — Да ты уже третий раз мимо дома проходишь.
   — А тебе какое дело?
   — Ты варежки забыла.
   — Ну и черт с ними.
   — Вежливые девушки говорят «спасибо».
   — Вежливых девушек под кровать не заталкивают.
   — Да ладно тебе, шуток не понимаешь. Темно уже. Я мог бы проводить.
   — Спасибо. Я и одна могу по двору пройти.
   — Слушай, ты геометрию сделала?
   — …
   — Невежливо молчать, когда тебя спрашивают.
   — Это мой дом.
   — Слушай, я тебе сейчас позвоню, продиктуешь решение?
   — Да.
   — Ну, пока.
   — Пока.
   «Это твой дом?» «Да»/ «Геометрию сделала?» «Да» «Я тебе позвоню?» «Да». Пообщались. Между прочим, Пшеничный второй раз около моего дома крутится. Первый раз, когда я в прачечную ходила. Что ему надо? Наверно, считает меня идиоткой: по полу покатали, под кроватью поваляли, на ноги поставили и сразу: «Ты геометрию сделала?» Кстати, откуда он знает мой телефон?
 
   — Где это ты, красавица, шляешься? Уже ночь на дворе, все путные люди по домам сидят, а ее, как батьку, вечно где-то носит. Звонют, иль не слышишь. Тебя. Иди к телефону.
   — Бабушка, милая, пожалуйста, скажи, что меня дома нет.
   — Ка-ак же — буду врать в трубку. Я, милая, к вранью с детства не приучена.
   — Бабушка, я тебя очень прошу.
   — Раз звонют, надо отвечать. Нечего свое бескультурье показывать.
   — Отстаньте вы все от меня со своей культурой!
   — Как ты с бабушкой разговариваешь?! Бессовестная: бабушка ей супчик, бабушка ей котлетку, а она — пожалуйста. Иди сейчас же к телефону!
   — Нет. И котлеты есть не буду.
   — Вот-вот, я все матери расскажу, какую культуру она воспитала. А телефону врать не стану. Скажу, пришла злая, как с цепи сорвалась, и ни в какую к телефону не идет.
   Хорошо. Пусть они все друг другу что угодно говорят. Только ко мне не лезут.
   Хорошо было маме в ее калининской школе тридцатых годов. Маленький город, школа фабричная. Все верят в мощь рабочего класса. И в то, что все самое лучшее — детям. Каждый праздник с фабрики присылают духовой оркестр. Бал открывается торжественной мазуркой. В первой паре с лучшей ученицей школы — мамой — идет учитель немецкого языка. У него чуть старомодные манеры, но они-то и делают праздник особенно торжественным. Заводская молодежь привозит свой спектакль, потом танцует со старшеклассницами.
   А у нас праздников не бывает. На празднике я себя чувствую Золушкой из сказки наоборот. Вот я стою в пустом зале, где когда-то, давным-давно, блеск тысячи свечей отражался в навощенном паркете. Где я в бальном платье танцевала с принцем, и мои хрустальные туфельки звенели в такт флейтам. Теперь я маленькая замарашка разгребаю золу в остывшем камине. И приди хоть сто фей, взмахни сотней волшебных палочек — ничего, кроме пустых тыкв и разбегающихся серых мышей у них не получится.
 
   — Привет, ты алгебру сделала?
   — Это ты Пшеничный? Ты номером не ошибся?
   — Не ошибся. Так дашь списать? Я по алгебре ни в зуб ногой.
   — …
   — Чего молчишь? Вступила в борьбу за Моральный кодекс строителя коммунизма? Теперь никому не даешь списывать?
   — Алгебру?
   — Ты всегда по телефону такая общительная?
   — По телефону?
   — Странная у тебя манера переспрашивать. Слушай, сходим в «Первое мая», там какой-то новый фильм идет.
   — В кино?
   — Не хочешь, пойдем просто по Лесному полчасика поболтаемся.
   Меня Пшеничный зовет гулять? Не Ларку, а меня? А вдруг она там рядом стоит и давится от смеха? Он запросто может прикрыть рукой трубку и подмигивать ей.
   — Ты Ларе звонил?
   — С какой такой радости?
   — Ну, я думала…
   — Одна птичка тоже думала. Да в суп попала. Так ты идешь?
   — Нет, не могу. Мне нужно к английскому готовиться.
   — Как хочешь. Насчет алгебры я тебе потом позвоню. Пока.
   Идиотка! Кретинка! Дура! Тебя Пшеничный первый и последний раз в жизни в кино позвал!
   Ну и пусть. Очень нужно, чтоб сначала связывали, по полу катали, а потом: «Не угодно-с прошвырнуться?»
   Звонок! Неужели это опять он?
   — Алле, это ты?
   — А-а, Лара.
   — Вот именно, Лара. А вы изволили ждать кого-то другого?
   — Нет.
   — Врешь! Я полчаса набираю, а у тебя все занято. Он тебя в кино звал?
   — Откуда ты знаешь?
   — Чего тут знать, он мне тоже звонил, но я сказала, что мне не хочется.
   Вот оно что… Значит, он мне позвонил ПОСЛЕ нее? Она отказалась, и он мне предложил объедки.
   — Ты на меня сердишься? Ну, за дурацкую шутку…
   — Нет.
   — Ну и правильно делаешь, это только мелочные люди из-за какого-то мальчишки ссорятся. Не стоят они этого. Сама видишь: мне позвонил — не выгорело, потом сразу тебе. Пижон. А знаешь, что я придумала, давай мы сейчас, как ни в чем не бывало, пойдем гулять к Выборгскому ДК. Пусть видит: никакая он не особа, чтоб нам из-за него перегрызться.
   — Неудобно…
   — Чего неудобно?! Посмотри в окно, что на улице делается! Солнце как в мае шпарит. Что нам теперь из-за него взаперти сидеть?
   — Не хочется…
   — А он позвонит — сразу побежишь? Ну ладно. Черт с тобой. Только, чур, уговор! Если он позвонит — ты сделай так, чтобы вы обязательно за мной зашли. Иначе это будет не по-товарищески. Обещаешь?
   — Д-да. Только он больше не позвонит.
   — Не больно-то и нужен. Подумаешь, принц нашелся. Ну, пока.
   — Пока.
   Опять какая-то дурацкая ситуация: то приходилось выбирать между Ларисками — к той не ходи, этой не звони. Теперь еще и Пшеничный сюда же.
   Звонок!!!
   — Кто это у вас столько на телефоне висел?
   — Н-не знаю. Может, соседка?
   — А я думал Лебедушкина названивает.
   — Ее фамилия Лебедкина.
   — Брось ты, рифма же: Лебедушкина — подушкина. Так ты идешь?
   — Куда?
   — Гуля-ять! Топ-топ ножками вниз, выходишь из парадной, три шага вперед, один направо, под старым тополем через 15 минут я тебя жду. Пока.
   Ти— ти-ти-ти. Отбой. Как глупо. Варежки надеть или нет? А ладно, чего весну отпугивать.
 
   До чего неблагодарное существо человек: ну, откусил кусочек счастья, глотай его скорее. Нет, жует, рассусоливает: такое ли оно на вкус, как в кинофильмах показывают? Ну и…! Почти такое. Солнце сияет в лужах. Деревья расправляют застывшие узловатые ветви. Прохожие улыбаются. Ну и…! Почти как в кино. И Пшеничный идет рядом. Не с Ларкой, а со мной. И лужи праздничные! А все-таки чего-то не хватает!
   — Ну, ты даешь, шапку сняла. Холодно ведь?
   — Пусть. Если не позволить первому солнцу погладить тебя по головке, оно обидится и уйдет за тучи.
   — Разве это солнце?! У нас такое и за солнце никто бы не держал.
   — Северяне благодарнее: они вон идут и каждому солнечному зайчику в луже кланяются.
   — Еще бы не кланяться, кому охота ноги промочить.
   Какое— то мое счастье на вкус неправильное… Может, Пшеничный со мной только потому и идет, что Ларка отказалась, и ему некем было брешь заткнуть? Или еще хуже. Они сговорились меня, как жука, засадить в банку и наблюдать. Может, Пшеничного тут на улице вообще нет, а есть только огромный глаз над банкой?
   — Пшеничный, правда у Лары самые красивые волосы в классе?
   — Угу, как у барана. Бе-е-е.
   — А мне кажется ей идет.
   — Следствие вашего дурного вкуса.
   Некрасиво получилось. Лучше бы уж он ее расхваливал до небес, чем вот так, походя, с ухмылочкой. И я хороша, не нашлась, что ему ответить. Как будто с ним заодно. Предала Ларку.
   — Чудновская у тебя манера по улицам ходить.
   — Как это?
   Все. Поймал жука на соломинку. Сейчас пришпилит к листу бумаги. Только бы не покраснеть.
   — Идешь, не смотришь ни под ноги, ни на прохожих, а только в лицо тому, с кем говоришь.
   Точно подметил. Я и вправду, как глухонемая, считываю все с лица. Иначе мне не понять человека. Особенно его. С его южным «г». С узкими губами, скупо пропускающими звуки, с «ненашенскими» словечками.
   Мда— а, вот тебе и урвала киношного счастья! А казалось бы: первое свидание, первое солнышко, чистое небо на минуту вырвалось из серятины. Ап! Киноулыбка во весь экран! Мотор! Стоп. Ну что это за кинозвезда -в хлюпающих ботинках и с перекрученными чулками?!
   — Пшеничный, давай перейдем на ту сторону Лесного.
   — Это еще зачем?
   — Видишь, Алка из магазина идет.
   — Не буду я из-за какой-то Алки дурью маяться.
   — Пристанет.
   — Пошлю ее подальше.
   — Ты Алку не знаешь.
   — Прекрасно знаю. У нее один глаз смотрит направо, другой налево. Если мы пойдем прямо, то окажемся не в фокусе.
   — Нехорошо так видеть людей: ярко высвечивать недостаток и затемнять всего остального человека.
   — А кто тебе сказал, что это недостаток? Для экзаменов — это крупное достоинство: одним глазом смотришь на экзаменатора, другим в шпору.
   — Привет!
   — Здрасти-здрасти. Гуляете, значит? Ну-ну, чего ж не погулять: солнышко светит, птички поют…
   Ну и взглядами Алка с Пшеничным обменялись, прямо кипятком друг в друга плеснули. Я бы в такой ненависти ни секунды существовать не могла. А им хоть бы что. Нормальная среда обитания.
   — Интересно, электрическому скату после разряда плохо?
   — Какому скату?
   — Ну, такое плоское чудище с длинным хвостом-иглой.
   — Что я, скатов не видел.
   Видел. Поди, даже не в кино, а в море. Плыл в синюю бесконечность, а под ним, едва заметно шевеля черными плавниками-крыльями, парила смерть. НЕТ, я просто-напросто неблагодарное животное. Требую от жизни глубокого, прозрачного, как море, счастья. И не умею довольствоваться мелковатым, мутноватым, как лужица на асфальте, счастьем. А ведь лужа — это весна, и в ней тоже нет-нет, да и блеснет солнце.
   — Пшеничный, давай зайдем к Ларе.
   — Рехнулась? Чего я у нее позабыл?
   — Понимаешь, я пообещала ей, что если куда-нибудь с тобой пойду, то мы обязательно зайдем за ней.
   — По-моему у вас там с Ларисками какие-то извращенные игры: одна меня в пыльный ковер засаживает подслушивать, другая записками забросала, в которых учит меня жить. Вы что все три на головку упали?
   ГОСПОДИ! Ларуська отсылала ему выдержки из нашего дневника!!! Ну, поделом нам тот концерт, который ее мамочка устроила!
   — Понимаешь, Пшеничный, мы все как будто несемся в космической пустоте — каждый сам по себе. И если кому-то удается притянуть к себе друга, ему становится рас-чу-десно! Но тут же к нему тянутся жадные руки и стараются вырвать с мясом друга для себя. Между прочим, тому, кого тянут, тоже очень больно. Я вот все думаю, почему нельзя дружить так же легко, как шлепать по лужам?
   — В гробу я видал вашу с Ларисками дружбу. В белых тапочках.
   — Зря ты так. Мы же новое поколение. Скоро мы станем самыми главными на Земле. Не можем же мы жить так же, как тысячи поколений до нас. Мы должны создать новые отношения между людьми. Неужели ты этого не чувствуешь?
   — Ну, ты даешь! Ой, не могу, держите меня, — вот шагает человек будущего! Эй, люди, расступитесь, не видите, что ли, кто идет?!
   — Кончай.
   — Ладно. Кроме трепа. Сегодня мы к твоей Ларке зайдем, но больше я к ней ни ногой.
   Три— четыре: шепотом про себя троекратное ура! Я выполнила обещание, данное Лариске. Три-четыре: шепотом про себя -ну и дура! Навсегда потеряла Пшеничного.
 
   — Чтой-то ты больно поздно со школы своей возвращаешься?
   — Ой, бабушка, не приставай, дежурила.
   — К тебе приходил твой мальчик, по урокам ему чтой-то надо было.
   — Что значит «мой мальчик»?
   — Не притворяйся. Который тебе все звонит. Беленький такой, глазки синенькие и реснички как у девочки.
   — Это не мой мальчик.
   — А к кому ж он ходит? Ко мне? Мальчик-то, видать, из культурной семьи, одет чистенько. И на личико — ну просто херувимчик.
   Ой, не могу, «херувимчик»! Бабушка обзовет человека — хоть стой, хоть падай.
   — Бабушка, хочешь, я в магазин сбегаю?
   — Не подлизывайся, ничего в телефон врать не буду. И чего нос-то воротить? Кабы парень плохой был, а то звонит, об уроках беспокоится.
   — Ну, бабу-усенька, пожалуйста…
   — Вот мать сегодня из Риги с пальтом приедет, все расскажу про твои художества.
   Скорей бы мама приехала, хоть одним глазком посмотреть, какое ей в Риге пальто сошьют. Даже цвет не могу себе представить: сиреневое? малиновое? бордо?
   — Бабушка, телефон!
   — Тебе звонют, ты и отвечай.
   Подумаешь, вредная какая! Как на папу ябедничать — это она может. А как по телефону за меня ответить — нет.
   — Алле?
   — Это ты? Хорошо, что я тебя застала. Слушай, сходим со мной в Выборгскую библиотеку, мне нужно тебе кое-что сказать.
   Зачем я Ларке? Наверняка спросит. Встречалась ли я с Пшеничным без нее. Опять начнет меня мурыжить, как с Ларуськой. А бабушка права, врать противно.
   — Сейчас. Только оденусь.
   — Жду около твоего дома.
   — Угу.
   Все из— за бабушки. Не могла подойти, сказать, что меня нет.
   — Бабушка, я в библиотеку.
   — На голодный желудок какая может быть свиданка? Без супу не пущу! Нако-вот, я уже налила.
   Смешно, она думает, что я с Пшеничным иду. Представляю, что она скажет, если он позвонит.
   — Платок не забудь, нос потечет, вытереть нечем будет. И после семи не возвращайся: мать приедет, покрывать тебя не стану.
   Зачем все-таки меня Лариска вызвала? Почему не могла сказать все в школе? Зачем зовет именно к дому Пшеничного?
   — Хелло, что так долго? Я ждала-ждала, аж закоченела. Жуткая погода, правда? Того гляди дождь со снегом пойдет.
   — Угу. Меня бабушка обедать заставила. Что ты такое толстенное читаешь?
   — Бальзака.
   — Ого, я его только два романа осилила.
   — Ну что ты, Бальзак — это же такая классика. У него чуть ли не сто книг написано. Я решила начать с первого тома и все прочесть. Ты со мной наверх поднимешься?
   — Не-а, лень раздеваться… На улице подожду.
   — Ладно, я на пять минут: третий-четвертый том хватаю и сюда.
   Надо же до чего Ларка волевой человек: решила всю классику прочесть и прочтет. Не то, что я, размазня.
   Ой, в кучах еще снег сохранился, а на асфальте уже чисто. Бедняжка снег, съест тебя дождь. Ничего не поделаешь, закон природы. Хочешь, отобью от тебя глыбину и покатаю напоследок на каменных ступенях? Здорово ты за зиму спрессовался, даже каблуком не отбить. Хоть скачи на тебе — оп! — оп! — ага! Кусок отвалился! Сейчас мы тебя, глыбища, наверх сволочем. Та-ак! По-ехали! Хороша горка? А ну, еще разок хочешь? Веселись, снежок, скоро весна!
   — Ты чего делаешь?
   — Снег катаю.
   — В детство ударилась?
   — Почему? Просто у него был такой грустный вид… Никому же не хочется умирать.
   — Куда ты грязный ком поволокла?
   — Обратно на газон. Здесь он растечется грязной лужей, будет некрасиво. А там со своими в куче… все-таки еще полежит.
   — Брось ты с гадостью возиться. Ты Пшеничного видела?
   — Нет.
   — Врешь. Он на углу стоял, наблюдал, как ты снег по лестнице катала.
   — Что же он не подошел?
   — Меня заметил. Ну-ка, скажи правду: ты хоть раз без меня с ним виделась?
   — Да.
   — Сколько раз?
   — Три.
   — Та-ак. Он не хотел за мной заходить?
   — Нет.
   — И ты считаешь, что это по-товарищески?
   — Это что — допрос?
   Ой, как неловко вышло. У Ларки же родители милиционеры.
   — Почему же ты с ним пошла? Ты же обещала?
   — Не знаю. Он меня как собаку на поводке водит.
   — И тебе не стыдно такое говорить? У тебя что, женской гордости нет?
   — Понимаешь, в моей с ним дружбе…
   — Ах, у вас дружба?! Мы с тобой вместе с пятого класса учимся, а он только что появился и, пожалуйста, — у вас дружба! А известно тебе, что между мужчиной и женщиной дружбы вообще не бывает: либо любовь, либо ничего!
   — Я не знала, что между мужчиной и женщиной не бывает…дружбы. Ты это у Бальзака прочла?
   — Угу. Ну, так как?
   — Что как?
   — Кто тебе важнее — я или он?
   Господи, опять выбирать! Это уже было! С Ларуськой! Я больше не могу! Я не умею, выбирать!
   — Лар, ты — это ты, а он — это он. Здесь же все совсем другое.
   — Ничего не другое. Я не хотела тебе всего рассказывать, потому что ты очень наивна. Но я требую, понимаешь, требую, чтобы ты оставила этого человека.
   Лара права, Пшеничный так о ней говорил, что совестно было слушать. Это, в общем-то, предательство. Но как она может требовать? Она же не учитель.
   — … И потом, ты же должна думать о своем будущем. На носу экзамены. Нам нужно вместе готовиться. О каких гулянках может идти речь?
   — Мы же…
   — И вообще, тебе нужно развивать силу воли. У тебя бритва есть?
   — ЧТО?
   — Жаль. Я бы сейчас разрезала себе руку до самой вены, чтоб ты видела, что для меня значит дружба.
   — Лар, у меня сегодня мама из Риги приезжает. Мне нужно в шесть часов быть дома.
   — Хорошо. Иди. Я тебя не держу. Только когда придешь к себе, кинь мне в форточку ответ: я или он. Я буду стоять вот тут, под деревом и ждать хоть до завтра.
   — Лар, ведь дождь…
   — Иди. И запомни: если ты попытаешься меня обмануть и встречаться с ним тайком, я все равно узнаю.
   — Но…
   — Иди.
   Господи, зачем все это Ларке? Ей же не нужен Пшеничный? И я не нужна. Она взрослее нас обоих в сто раз.
   И как мне ему сказать про Ларкин ультиматум? Он разозлится или высмеет меня. Врать? Прятаться? Не подходить к телефону?
   — Ты чего под дверью стоишь?
   — Ключ куда-то запропастился.
   — Вечно ты ключи теряешь. Мать ее ждет, а она, незнамо где, шляется.
   — Ой, приехала? И пальто привезла? Какого цвета?
   — Не видела, не знаю. Умойся сначала. Все лицо в грязи. Плакала, что ли?
   — Нет. Дождь.
   Мама и вправду немного другая приехала. Как будто с курорта. Или это я успела за три дня от нее отвыкнуть?
   — Мам, хорошо в Риге? Красивый город? Ты в гостинице жила?
   — Обуй тапки, от мокрых чулок следы на полу.
   — А в кафе кофе пила? В этом пакете новое пальто? Какого цвета?
   — Устала я с дороги. Давай не будем сегодня распаковывать.
   — Ну, мамочка, пожалуйста.
   — Не трогай руками.
   — Белое? Я в дырочку посмотрела. Белое?
   — Скорее светло-серое.
   — Марко больно. Совсем ума нет, для Ленинграда белое пальто справлять.
   — Бабушка! Белый цвет — самый королевский. Мам, примерь.
   — Ладно, уговорила, лиса, развязывай.
   — Вот! Именно таким я его и видела. Тютелька в тютельку: клеш, воротник, как у королев, и белое.
   — Срам, как обкарнали. Матерьял, поди, закройщик украл.
   — Бабушка! Сейчас модно короткое.
   — Не кричи, побольше твоева понимаю, где мода, а где обкорочено. Добротный габардин — и так испортить.
   — Ну что ты, посмотри, как красиво. Прямо как на выставке.
   — Твоей матери не на выставке стоять, а в трамваях тереться, на работу ездить.
   — Мам, ну что она, вечно все ругает.
   — Ладно, не ссорьтесь, я тебе тоже демисезонное пальто привезла. Открывай чемодан.
   — Зеленое?!
   — Примерь.
   Странное пальто. Цвет нормальный, а вот рукава… я таких ни у кого из девчонок не видела.
   — Это рукав кимоно. Он на Западе очень моден. Не сутулься. Спина хорошо сидит.
   Ки— мо-но -японское слово. В школе услышат — ржать начнут.
   — Ну и пальто! Сущий балахон! Это, поди, специально для беременных.
   — БАБУШКА!
   — Действительно, мама, причем тут беременные?!
   — Сами что ль не видите? Куда ребенку такое: рукава — летучая мышь, кругом складки… Пузо ей, что ли, в них прятать?
   — БАБУШКА!
   — Что «бабушка», закройщики в Риге специально вредительством занимаются. Смеются над русскими дурами. А вы как попки: мода, мода! Кому, спрашивается, такая мода нужна?!
   — Не сутулься. Когда колесом спина, ни одна вещь сидеть не будет. Покрой очень современный, просто бабушка к нему не привыкла.