Каверина Любовь. Он строит, она строит, я строю

   — Эй, «ашники»! Какой счет?
   — Три — два! Ваши продули! Ха-ха, зря за цветочками бегали!
   — Да ладно, это мы вам фору даем.
   — Слушай, откуда у тебя такие лилии?
   — Богданов принес.
   — Ну, теперь берегись — тебе Алка все глаза выцарапает.
   — Белый — цвет дружбы.
   — Она тебе и за дружбу, и за ревность, и за любовь — за все покажет.
   — Пошли спать, старухи, нам завтра в полшестого на кухню.
   — Во сачковая неделя будет! Отожремся…
   — Да уж, это не телят за хвосты из чужих огородов вытаскивать.
   — И не навоз босоножками на ферме месить.
   — И не парным молоком давиться, бр-р-р.
   Как же я не подумала, что на лошадь залезать придется? Лошадь ведь — она огромная: спереди кусается, сзади лягается, а посередине толстая, как бочка. Если б, скажем, в конюшне стул был, тогда можно было бы его приставить к лошади и залезть. А так — повиснешь сосиской поперек спины, а она голову повернет и куснет за ноги.
   — Ты чего не раздеваешься?
   — Холодно.
   — Спи, завтра знаешь, сколько посуды придется перемыть.
   Хорошенькое дело «спи», если завтра узнают, что я одна с мальчишками по ночам шляюсь, та-акие сплетни пойдут! Может, даже и к лучшему, если лошадь меня со спины сбросит или копытом долбанет, про больного человека не станут болтать.
   — Эй, ты спишь?
   — Не-а.
   — Выходи, уже пора. Куртку надень — холодина тут.
   — Ой, что это за пар?
   — Туман. Не видела, что ли?
   — Такого — нет. Прямо как в парилке. В ледяной парилке.
   Вадька с Мишкой уставились, глаза по плошке. Будто никогда девчонку не видели. Дураки.
   — На хлеб… Да не ешь ты его, это для лошади.
   Тоже дура. Лошадиный хлеб начала жевать.
   — Далеко до конюшни?
   — Увидишь.
   Как отрезал. Правильно. Взяли — не лезь.
   — А много там лошадей?
   — Увидишь.
   Вот напала болтливость. Как икота. Зуб на зуб не попадает, а рот не могу закрыть.
   — А кого там больше: самцов или самок?
   Ржут. Дураки. Я и сама знаю, что они мерин и кобыла называются, но некрасиво звучит.
   — Постой здесь. Сейчас пригоним. И не жуй хлеб, ничего и так уже не осталось.
   Все. Взяла себя в руки. Прекратила дрожать. Стиснула зубы. И сосредоточилась на одном: не дам, не дам себя сбросить! Руками-ногами вцеплюсь — не посмеет!
   — Чего ты в забор вцепилась? Иди сюда. Мы тебя во-он на того старпера посадим. Он не шибко резвый.
   — Мишка! Давай ее на Гнедка подкинем.
   — Гнедко, Гнедко, хороший! На хлебушка!
   — Мишка, давай на раз-два!
   — Раз-два-ап!
   — Ну, чего ты на живот улеглась?! Ногу-то перекидывай!
   — Давай, Мишка, еще раз!
   — Знаешь, Богдан, я не нанимался всяких дур на лошадь затаскивать! Она мне своим сапогом в глаз заехала! Вон и Гнедко от нее пердит с натуги.
   — Да брось ты, человек никогда лошади не видел. Давай последний раз, ну!
   — Раз-два-ап!
   — Села? Уздечку держи. Да не вцепляйся ты, рот коню раздерешь!
   — Ну, пошел! Пошел! Но-о!
   До чего жутко сидеть на живом существе. Кажется, я сползаю на бок. Или это лошадь боком идет? Нет, лошадь стоит. Ее ничуть не беспокоит, что все уехали. Дорогу-то она хоть знает?
   — Но-о, слышишь, лошадушка, но-о!
   Ай! Так не честно! Нужно было предупредить! Я же не знала, что лошадь может так резко голову опустить! Теперь осталось только пол-лошади! Я на пол-лошадях ездить не умею!
   — Гнедко хороший. Хороший. Подними головку, а?
   — Ты куда запропастилась?
   — Он ехать не хочет.
   — Ладно, садись позади меня и держись. Мишка с Вадькой уже за мостом.
   Знала бы лошадь, что я дочь циркового артиста, заржала бы. А чего ржать? Во всех кино спина у лошади ровная, как диванный валик. А на самом деле сядешь — не обрадуешься. Спасибо, хоть Богданов не смеется.
   — Вы всю смену конюхами будете?
   — Угу. Больше никто с лошадьми не умеет.
   — И что вы делаете?
   — В ночное ходим. На кухню и на ферму воду с реки возим. Вчера поливщиков на капустном поле водой снабжали.
   — А когда бараки строили, кто хуже всех работал?
   — Тебе-то что?
   — Та-ак.
   — Все нормально работали.
   Не хочет говорить. Но все-таки с Пшеничным у них что-то произошло. Я же чувствую. Надо будет потом еще раз осторожненько подкатиться.
   — Сто-ой! Приехали. Спрыгивай, я подержу.
   Какой нереальный лес! Как в черно-белом кино. И туман клубится над чертовым варевом. Звуки подкрадываются со всех сторон. Ближе, ближе! Трава высокая, мокрая, ноги вязнут!
   — Гнедок, можно я около тебя постою? Пожалуйста, не кусай меня. На, Гнедок, корочку. Спасибо, что у тебя губы живые, теплые.
   — Ты чего тут стоишь? Наши вон костер развели, картошку пекут. Оставь коня, пошли.
   Хорошо как у костра. Даже мальчишки злиться на меня перестали. Неужели они целую ночь у костра так сидят? Вряд ли. Скорее всего они скоро уснут. Тогда можно будет расспросить у Богданова, что же тут произошло в мае.
   — Вкусная картошка?
   — Угу. Только я вся в саже перепачкалась.
   — Идем на реку, покажу, где вымыться.
   Если бы Пшеничный действительно в колхозе что-то натворил, стал бы он так развязно держаться? Стал бы претворяться, что старожил, и все тут знает?… И шуточки скользкие отпускать: «Мы в женских туалетах дырок навертели для удобства обозрения»?
   Но если он ничего не натворил, то почему так старательно избегает меня? Почему так демонстративно увивается за Риткой?
   — Слушай, ты Алку очень не любишь?
   — Я?! Я ничего… Это она, по-моему, меня не очень…
   — Да я и сам вижу, что она всего-навсего глупенькая девчонка. С ней и говорить-то не о чем. А вот представляешь — не могу. Не могу послать ее подальше. Чего она только своим скудным умишком не придумывала — а вот не могу и все. Дурак, да?
   — А что тут Пшеничный натворил?
   — Этот-то? Ничего. Делать ничего не умеет и не хочет. Пришлось в город турнуть.
   — Туман опускается. Красивое небо, да?
   — Угу. Пошли к нашим. Пора коней гнать обратно.
   Странные у меня получаются два города. Город счастливчиков, в котором живут те, кого любят, — это город недобрых людей. Зато в другом — живут хоть и несчастные, но зато добрые.
   — Девчонки! Каша, кажись, пригорает!
   — А ты мешай сильнее.
   — Палка не достает до дна! Убавьте огонь!
   — Это тебе газ, что ли?
   — Не убавляйте! Наоборот, подбросьте дров, вода для кофе не закипает!
   — Так бросать или не бросать?
   — Не надо! Давайте кастрюлищи поменяем местами.
   — Ага, попробуй их сдвинь.
   — Горн слыхали, сейчас после зарядки как рванут в столовую — живьем ведь сожрут.
   — Лаш, беги скорее ложки-миски раскладывай!
   — Какая все-таки англичанка — отмерила продукты и пошла досыпать. Даже не поинтересовалась, умеем ли мы чертову кашу котлами варить. Ник. Мих. бы так никогда не сделал.
   — Она только и знает со своим «ашниками» возиться.
   — Нин, а если из кофейной кастрюли долить кипятку в кашу?
   — На кофе не хватит.
   — Рит, по-моему, так кофе вообще не варят. Нужно было сразу смешать воду с молоком, а когда закипит, ухнуть туда пачку.
   — Вот и вари сама, раз такая умная.
   — Девчата, не ссорьтесь, попробуйте лучше кто-нибудь кашу, может, она готова?
   — Я не могу, у нас дома такую не варят.
   — Подумаешь, не варят, а прошлую неделю ты ее ела?
   — Ну-ка? Вроде, не готова. Вы ее солили?
   — Ларка солила.
   — Может, тогда молока добавить?
   — А на кофе?
   — Да черт с ней, с кашей, вчера у второй бригады не лучше было.
   — Лаш, ты чего жуешь?
   — Я не жую, я хлеб маслом намазываю.
   — Лар, иди ты помешай, у меня уже от палки мозоль на пальце.
   — Ого! Как ко дну пристала! Теперь ее зубами не отдерешь.
   — Девчата! По местам: англичанка идет!
   — Что-то тут у вас горелым пахнет?
   — Да каша вот…
   — Ничего, крышкой закройте, дойдет.
   — И кофе не закипает…
   — Сыпьте так, зарядка кончается. Масло разделили?
   — Нет, мы решили бутербродами.
   — Дайте-ка попробовать… Прекрасно, через пять минут запускаем первую смену.
   — Лаш, ты опять жуешь?
   — А чего, англичанка ест, а я рыжая?
   — Не, Лаш, ты не рыжая, ты серо-буро-малиновая, в крапинку.
   — Девчата! По местам! в столовую прут!
   — Кто кашу разносит?
   — Мы с Ниной.
   — Кто кофе?
   — Ритка с Ларкой.
   — Ладно, мы с Лашей наливаем и накладываем.
   Зря мы с Ниной кашу вызвались разносить, сейчас «вэшники» как попробуют, так и начнут выпендриваться!… Будто они сами лучше приготовят.
   — Ну, чего «вэшники» говорят?
   — Ничего. Наряды обсуждают. Их на веники сегодня.
   — Пронесло. Свои ругать не будут.
   — Ку-ухонные, поторапливайтесь, все уже пожрали, а мы сидим.
   — Да мы и так рысью.
   — Пристроились тут у печки. Живей!
   Что Алка на меня так уставилась? Кто-нибудь, наверно, проболтался ей про «ночное». Ну и дураки. На лошадях как будто покататься нельзя.
   — Эй, кухонные, вы чего это трудящихся помоями кормите? Сами-то, небось, такое жрать не будете! Мы сейчас на кукурузу, а вы себе картошки нажарите и трескать будете!
   Что это Алка — с ума сошла? Какая картошка? Она хочет, чтобы все взбунтовались и не ели? Вон, многие уже ложки опустили.
   — Неправда, мы старались.
   — Ах, старались?! Вот взять бы эту кашу и размазать по вашим поганым харям!
   Куда делась вся бригада? Хоть бы они ей сказали… И вообще, почему весь класс молчат? Она же не права!
   — Заткнись. Не позорься.
   — А-а-а, заступничек нашелся? Ночь прошлялся, потом выдрыхаешься и к их картошке пристроишься!
   — Я сказал — заткнись!
   — Ну, лошадник, подойди только ко мне, при всех говорю: плюну в твою поганую рожу!
   — Горн! Пошли, робя, по нарядам.
   Какие все-таки девчонки… Спрятались на кухне. Бросили меня одну на растерзание толпе. Только Богданов заступился. Ему еще за это влетит.
   — Во напачкали! Прямо как свиньи.
   — Да-а, тут мыть не перемыть.
   — Думаешь, после нас меньше оставалось?
   — Миски-то еще что, вот бак из-под подгоревшей каши — чистить не перечистить.
   Почему девчонки только о посуде говорят? Или они Алку не слышали? Вряд ли, она так кричала, что до самых бараков слышно было.
   — Девочки, давайте я кастрюлищу из-под каши отдраю. Я ее залью водой, а когда отмокнет — поскоблю ножом.
   — Чего лезешь? Твоя, что ль, кастрюля?
   — Ты что, Лаша, при чем тут «моя»? Она же самая грязная.
   — Я ее первая застолбила.
   — Да тебя тут даже не было. Девочки, скажите ей!
   Молчат. Смотрят на кастрюли и молчат. Будто не знают, что Лаша в жизни ничего не отчистила.
   — Ну, хорошо, Лаша, я тогда из-под кофе возьму. У нее дно тоже черное.
   — Я тебе не Лаша. Думаешь, очень умная, а сама — побирушка. Нинкин купальник напялила и носишь.
   — Она же мне сама отдала. Он ей мал…
   Опять молчат. Что же они все за Алку и Лашу? Даже Нина? Даже Ларуся? Я же их хотела взять в свой город Нелюбимых?…
   Ладно, пусть. Пусть живут с Лашами. Мне бы только не заплакать. Только не показать, что обидно. Лучшее средство от слез — работа. Так, миски собрала, ложки-кружки тоже. И-и начали: остатки каши — в ведро, миска — в таз, остатки — в ведро, миска — в таз, остатки… не забыть бы сразу после посуды сбегать на реку выстирать Нинкин купальник. Выстирать, высушить, аккуратно положить на подушку: «Спасибо, больше он мне не нужен. Без загара люди прекрасно живут, а вот без дружбы…». Остатки каши — в ведро, миску — в таз, остатки — в ведро, миску -…
   До чего же вы бессовестные, слезы! Капаете на руки, мешаете работать. Думаете, я с вами не справлюсь? Ошибаетесь. Сейчас загоню обратно в глаза и запру на замок. Будете знать, как выдавать меня чужим.
 
   — День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке,
   — День-ночь, день-ночь, все по той же Африке,
   — И только пыль, пыль, пыль из-под кованых сапог…
   — Не-а, на силосе еще не пыль… Вот на капустном поле было… Помнишь, бесконечная борозда. Тащишь тяжеленное ведро с водой и поливаешь каждый росток, из кружки. А солнце пече-ет!
   — Зато загорели.
   — Ага, до полного расплавления мозгов у Ритки. Мне так и видится, как она старательно льет тонкой струйкой под корешок, а потом так же старательно ввинчивает босоножкой жалкого капустенка в землю.
   — Веники — тоже не санаторий, смотри, какие у меня кровавые мозоли от секатора.
   — Ну, все-таки лес, березки шелестят…
   — … Комарики кусают.
   — Да-а, жаль, мы не по комарам со Штатами соревнуемся.
   — И не по березовому силосу. У них, поди, и берез-то путных нет. Чем только бедный скот питается?
   — Королеву полей трескает.
   — Ну, с той кукурузы, которую мы удобряли, капиталистические коровы ноги бы протянули.
   — У нас выведен карликовый сорт для мини коров. Можно приглашать американские делегации и делиться опытом.
   — Не, рано приглашать — к осени она вымахает до колена да еще початки даст.
   — Початки нам ни к чему. Их только свиньи едят. Ты где-нибудь свинью в окрестностях Сабска видела?
   — Только Лашу.
   — Лаша не в счет, она продукт ленинградского производства.
   — Слушай, а может нехорошо, что мы на корм скоту березовый лес переводим? Ну, в этом году березы спилили, ветки общипали, а чем на будущий коров кормить?
   — Я верю в торжество советской науки. На будущий год ученые выведут породу скота, для которого наша кукуруза будет лесом.
   — А доить как?
   — Мини ёлочкой. Надои будут во! — по три стакана на день.
   — Смотри, Лаша к нашей березе тащится. На своей она уже наработалась.
   — Привет труженикам села.
   — Привет. Только отодвинься, не забирай ветки из-под руки.
   — Твоя береза, что ли?
   — Да. Мы с Ниной эту выбрали, а вы с Ларусей — ту.
   — Та плешивая.
   — Все равно ее надо обкусать.
   — Вот ты и стриги, раз такая умная, а я на березового парикмахера не училась.
   — Да отстань ты от Лаши, пусть где хочет работает.
   — Вот именно, отстань, а то ведешь себя как собственница: береза, видите ли, ее… Про Ларку слыхали?
   — Не-а.
   — Ник Мих пошел участки проверять, а Лариска с Риткой завалились в тенечке и дрыхнут. Ник Мих им: «Как вам не стыдно» и все такое прочее. А Ларка ему: «У нас солнечный удар, и вообще, эта работа не соответствует нашему интеллектуальному уровню». Ну, у Ник Миха аж щека задергалась, и руки дрожат. Здорово его Ларка срезала!
   — Дура ты, Лаша, Ник. Мих. серьезно болен, а девчонки просто бессовестные.
   — Чего «бессовестные»? Вкалываем на этот отстающий колхоз, а колхознички денежки потом загребут.
   — Тебя, Лаша, эксплуатнешь, пожалуй. К тебе полк солдат приставь — ты не перетрудишься.
   — Чего «не перетрудишься»? Вон у меня уже мозоль на пальце. А Ник Мих ваш, если дохляк, пусть дома сидит.
   Какой у Лаши странный талант: взять, например, и обозвать березу плешивой — весь лес становится кучей хлама. Или сказать про Ник.Миха «дохляк» — и сразу нет учителя, нет математики. А есть больной усталый человек.
   И удивительная манера говорить, будто засовывать крючок под ребра. Раз! Дернула и вытащила из тебя какую-нибудь ерунду. А ты после этого — уже не ты, а пугало огородное.
   — Эй, приветик! Ну, тут у вас, девахи, и груда веток в порядке! Это ты, Лаш, чтой ли, настригла?
   — Ага. Присоединяйся, тут береза могучая.
   — Да-а, здоровенное дерево! В жизни бы не подумала, что такое может пойти на корма. Про Ларку с Риткой слыхали?
   — Угу.
   — Бессовестные они все-таки.
   — Ларусь, подцепила бы здешнего парня, осуществила бы смычку города и деревни и вывела породу жирафо-коров.
   — Кого-о?
   — Ну, таких, в пятнышках, чтоб шею тянули, ветки сами с берез щипали.
   — А чо, Ларусь, тебя с такой жирафо-коровой на ВДНХ пошлют.
   — В отдельный загон поставят.
   — Я что, я б с удовольствием, только где вы тут местных парней видели?
   — На танцах. Ритка вчера одного закадрила.
   — ГДЕ-Е?
   — В клубе. В соседней деревне.
   — ВРЕШЬ!
   — Ей бо. Стоим мы с «ашниками» культурненько так, вдоль стеночки. Семечек не лузгаем, на пол не плюем. Вдруг вваливается толпа деревенских.
   — Уж и толпа?
   — Угу. Целых три штуки. Один подкатывается к Ритке. Видок, сама понимаешь: кепочка — мое почтение, сапоги — кирза, рубаха — клетчатая! И, не вынимая папиросы: «Спляшем танго». А она ему: «Извините, тангу не танцую. Вот разве что рок-н-ролл».
   — ПОД ГАРМО-ОНЬ?
   — Поду-умаешь, долго ли умеючи. «Ашники» после ее рока из клуба «расползалися коленками, коленками, коленками назад»!
   — На солнечной поляночке
   Чему— чему-чему-чему-чему-то очень рад
   Сидел кузнечик маленький
   Коленками…
   — Девчат, давайте «Расцвела сирень в моем садочке»…
   — Ты пришла в сиреневом платочке.
   Ты пришла, и я пришел,
   И тебе и мне хорошо!
   — Распелись. А три кубометра нам ни в жисть не выработать.
   — Особливо, если бригадир ветки умнет — тут и вовсе мерить нечего будет.
   — А чо я придумала! Давайте под ветки засунем березовые стволы. Стволы, небось, не умнешь, вот и будет норма.
   — Ты, Лаш, чокнулась, а если бригадир заметит и Ник. Миху. скажет? Мало ему Ларки с Риткой?
   — И потом, коровы, по-твоему, что, зимой стволы жевать будут?
   — Сколько раз повторять: я тебе не Лаша. И потом, если ты такая идейная, стриги сама эти ветки. Мне и в тенечке хорошо.
   — Да ладно вам! Ну, не выполним норму, не убьют же нас.
   — Конечно, не убьют: на кукурузе проскочили, на картошке проскочили, на капусте проскочили — и на силосе, авось, пронесет.
   Улеглась под кустом! Чертова Лаша! Сейчас остальных туда заманит. Как бы мне ее тушу перетянуть обратно к веткам? Одного моего веса не хватит.
   — Жрать хо-очется.
   — Ага. Дома я б на эти непромытые макароны и смотреть не стала. А тут целую миску смелешь — и хоп что.
   — Ага, и еще с хлебушком. У меня уже брюхо отрастать начало.
   — Еще бы не отросло: с поля придешь, макарон натрескаешься и в барак спать. Вечером вылезешь, поужинаешь и…
   — У-ужин — слово, как песня. Зажмуришься и видишь: котел каши…
   — С ма-аслом…
   — Кухонные сказали: масло кончилось.
   — И компот кончился.
   — Ну, хоть с хлебом…
   — Вот видите, девочки, как мы распустились. Даже не верится, что за месяц можно в такое превратиться. Ни книг, ни разговоров осмысленных, ни в лес, ни на реку, ни на танцы. Ну-ка, поднимите руки, кто последние три дня зубы чистил?
   — У меня щетка пропала.
   — А у меня мальчишки пастой стены исписали.
   — Скоро вы все в Лаш превратитесь.
   — Чо Лаша?! Чо Лаша?! На хвост соли насыпала? Если ты такая идейная, выпускай стенгазету.
   — Валяй, сочиняй статьи о том, как мы поднимали сельское хозяйство. Можешь в стихах.
   — Что-нибудь эдакое: «Был колхоз отстающим
   На Сабе реке.
   Пионерским трудом
   Подтянулся вполне»
   — Ты, подруга, на ветках
   Давай не лежи.
   Выползает колхоз
   В… эти…
   в передовые ежи!
   — Стихи прекрасные, всего на две ноги хромают: на размер и на рифму.
   — Зато идейность!…
   — Идейность на уровне мировых стандартов. Но я хотела предложить средство не столько против умственного, сколько против физического ожирения. Что, если вставать по утрам до горна и сразу на реку?
   — Представляю себе картинку: шесть голых чувих несутся как телята по деревенским улицам!
   — А в каждом окне торчат бабки и сплетничают.
   — Действительно, выдумала. Две недели до конца смены осталось, а мы на реку попремся.
   — Но вы же сами говорили, что мы опустились?
   — Мне что, я завсегда как все.
   — Ларусь, а ты? Тряхнешь перед деревенскими своим бикини?
   — Ну, разве что на прощанье, чтоб им было о чем всю зиму вспоминать.
   — Лаш, а?
   — Не-а, мне свои социальные накопления растрясать неохота.
   — Зачем же растрясать, ты монументом встанешь на берегу, как девушка с веслом, и культурно украсишь темную деревню.
   Уф, перетянула Лашу. Да, «нелегкая это работа — из болота тащить бегемота». Даже пальцы свело от секатора. Чик-чик, бедные березовые ветки, чик-чик. Скоро рабочий день кончится.
   — Лаш, поутаптывала бы ты ветки, вон уже бригадир едет.
   — Чо я, пусть Нинка своими козьими копытцами утаптывает.
   — Нин, давай своими стройными ножками.
   — Чо я? Айда все вместе!
   — Айда! Рок-рок раунд зе клок!
   — Ну, вы, «бэшники» с приветом! Смотрите, как ветки примяли. Где тут два куба наскребешь?
   — А ваша бригада что — два кубометра сделала?
   — Ха — два! Мы веткам такой начес соорудили, что все пять будет!
   — Жилы вы, «вэшники»! Жилы много не нажилят!
   — Ах, вы обзываться?! Бей «бэшников»! Растаскивай у них ветки!
   — Ларка!!! Ритка!!! Наших бьют!!!
   Совсем мы озверели в деревне. Деремся хуже мальчишек. Мальчишки хоть ногами не лягаются и за волосы друг друга не таскают!
   — Девочки, прекратите! Нина, Ларусь, Рита! Некрасиво!
   — Ну, мы им дали!
   — Лаша лучше всех дралась!
   — Побежали своей литераторше кляузничать!
   — Здорово нас сегодня на линейке будут прорабатывать! Норму не выполнили! Ларка с Риткой Ник. Миху нахамили! Да еще с «бэшниками» подрались!
   — Так им и надо!
   — Черт с ним, с этим колхозом! Скоро уедем отсюда и забудем о нем на всю оставшуюся жизнь.
   Нет. Меня колхоз долго не оставит в покое. По ночам будут тянуться перед глазами бесконечные капустно-кукурузные полосы, кружиться березовые ветки. Голодные телята будут жалобно мычать и тыкаться влажными носами в руки. А потом, когда я вернусь в город, зеленые ряды начнут размазываться в памяти. Краски размокнут, потекут, как акварель на дожде.
   И я снова начну бессовестно лопать щи с капустой и котлеты из телят, совершенно не думая ни о грустных мордочках, ни об огромном труде, вложенном в эту «сельхозпродукцию».
 
   Говорят: «Время летит».
   Получается, что оно летит вперед. А на самом деле это я мчусь вперед, как в электричке, а время мимо меня — назад. Вот мимо окон проплыли деревья, промелькнул колхоз, наша квартира в городе…
   Того и гляди нашу дачу проеду. Пора вылезать. Ну-ка, посмотрим, как тут она без меня поживает.
   — Забор! Антонина Ивановна, откуда у нас забор?!
   — Может воспитанная девочка так кричать?
   — Ой, здравствуйте, Антонина Ивановна, это я в колхозе одичала. Жуткий забор, правда? Весь дом изуродовал.
   — Какая никакая, а ограда. Без нее комиссия не приняла бы дом.
   Ага, домина, значит, тебя уже приняли. Поздравляю. Жалеешь, небось, что не вышло из тебя заграничного коттеджа? Ладно, не горюй. Что бы ты делал со своим европейским видом среди петушихинских изб? Курам на смех такое соседство.
   — Антонина Ивановна, а кто сделал это высокохудожественное обрамление? Анютины рабочие?
   — Может воспитанная девочка позволять себе замечания по поводу действий взрослых?
   Не может. Потому что у «воспитанной девочки» нет таких домоукращательных и домообживательных сил как у взрослых. Вон после Анюты как дом присмирел, даже халтурная штукатурка сыпаться перестала.
   — Антонина Ивановна, а когда папа отсюда уехал?
   — Отца твоего я в этом году вообще на даче не видела, говорят, он в Москве.
   Понятно. Значит, это надолго. Боюсь, что дом без папы совсем отобьется от рук, начнет разваливаться. Он любит, когда кто-то приезжает и начинает жестко распоряжаться: забор сюда! мусорную яму туда! доски отсюда! железо оттуда! Придется прямо сегодня показать ему, что я теперь не какая-нибудь соплюшка — не хуже колхозников умею сражаться с огородными джунглями.
   — Антонина Ивановна, что это за старуха в детской панамке по участку Раскиных разгуливает?
   — Эта особа — двоюродная сестра Арта.
   — Богдацкая?! Из-за которой Раскин сидел в тюрьме?!
   — Раскин был репрессирован по доносу ее мужа. Они разведены.
   — Все равно она не имела права сюда приезжать.
   — Мне тоже не понятно христианское всепрощение Валентины Петровны.
   — А Арт?
   — Я бы не назвала поведение Арта этичным. Столько лет пользоваться гостеприимством Валентины Петровны, а потом купить дом под Псковом, а сюда вселить свою родственницу.
   — Раскин теперь пьет наверно?
   — Мне кажется, нас с тобой это не касается. Кстати, Шура поступил в театральный институт.
   — УРРА-А-А!!!
   — Только, пожалуйста, не несись туда, как сумасшедшая. В твоем возрасте девочке неприлично появляться в чужом доме без приглашения.
   Подумаешь, «неприлично». Сказали бы еще, что я за Шуркой бегаю. Очень надо. Он теперь так загородится своим институтом, что и разговаривать со мной не станет. Вот если бы он знал, что я тоже поступлю в университет и стану либо ученым, либо писателем, тогда бы он еще подумал задирать передо мной нос или нет.
   Ой! Кто там шевелится в кустах?! А-а-а, это ты, Рыжий Вася. Сбежал с раскинского участка? Боишься доносчицы? Не бойся, я тебя не дам в обиду. Хочешь, я про тебя сказку сочиню? Или даже пьесу? Такую, чтоб Шурка прочитал, она ему понравилась, и он поставил бы ее в институтском театре. Хочешь? Раз ласкаешься, значит, да. Ну, слушай. Жила-была во времянке Старуха. С виду она была добренькая, ходила в панамке в красный горошек, поливала цветочки. А по ночам прокрадывалась на чужие участки, вырывала из земли цветы, поливала их мертвой водой и смотрела, как они умирают. А потом засовывала их обратно в землю, как ни в чем не бывало. В темноте ее никто не мог видеть, кроме большого Рыжего Кота с фисташковыми глазами. Он как почувствует, что старуха крадется к цветам, хвост распушит, когти выпустит и ш-ш-ш на старуху. Кот когтями, а она его метлой — шварк-щварк, всю шкуру в кровавую полосочку издерет. А утром: «Васенька, бедненький котик, кто же это тебя так?»