Каверина Любовь. Он строит, она строит, я строю

   Ой, до чего у сосны мокрые иголки, с ног до головы окатили дождем! И колючие — все руки ободрали! Осторожнее, будущая принцесса, сучья скользкие, так недолго кубарем скатиться вниз. Та-ак, теперь на березу. Что-то она не больно-то приветливая: развозмущалась всеми своими листьями. И ветки у нее непрочные, не за что толком уцепиться. Ага, вот этот сук потолще, вскарабкаемся на него и оглядимся. Так я и думала! Веранда как на ладони! Мама сидит в кресле Валентины Петровны. Арт с гитарой. Раскин в старом комбинезоне и без рубашки.
   Если прислушаться, то вот отсюда из мокрой темноты можно подслушать Великую тайну. Тайну, о которой взрослые никогда не говорят детям. А пока дети не узнают этой тайны, они так и остаются детьми. Вот такой замкнутый круг…
   Сейчас я перегнусь через шершавую ветку, протяну руку и из светящегося аквариума достану хрустальную туфельку. И буду тихонько сидеть и ждать. Как только обнаружится, что туфелька пропала, во все концы земли понесутся гонцы. Они будут примерять вторую туфельку на совсем не те, чужие ноги. А я буду тайно радоваться, что всем — всем нужна: и гонцам, и принцу, и всему народу.
   Ну— ка, о чем они говорят на веранде?
   … Раскин хвалит Шурку, говорит, что какой-то преподаватель из театрального его смотрел и нашел у него способности, мама хвалит меня, говорит, что я очень мягкая и трудолюбивая, Арт хвалит маму, говорит, что она настоящий ученый и обаятельная женщина…
   Глупо подслушивать. Только маленькие дети верят, что если они заберутся в какое-нибудь несусветное место, то обязательно услышат что-нибудь волшебное.
   А воспитанные девушки должны осторожно слезть с чужого дерева. Тихонько вернуться к себе домой и, как будто ни в чем не бывало, лечь спать.
   Шур— шур-шуршит дождь по крыше, как стая крыс. В маминой кровати тепло и безопасно. Я укутана с головой в ватное одеяло. Поверх него меня укрывает комната. Комнату защищают толстые стены дома. Дом покачивается, и его прямые углы медленно округляются, стены оседают, оплывают вниз. Дом становится большой приплюснутой тыквой. Это ничего, что тыква, такие дома тоже бывают. Где-то я такой уже видела…
   А— а, это ж Раскинский дом! Вон все сидят вокруг круглого стола под абажуром и меня не замечают из-за груды одеял. Только почему-то у всех открыт рот, а звук застыл? И свет остановился. И ходики стоят…
   Что— то скребется. Крысы? Только бы они не догадались, что стенки тыквы можно прогрызть. Так и есть, одна грызет. Сейчас будет дырка. Нужно ее срочно заткнуть. Одеялом? Хоп, заткнула! Еще одна грызет! Какие огромные! Это их фея из кареты превратила в таких чудищ.
   Как же мне защитить Раскинскую веранду? Бр-р, не страшно, а противно. Еще одна дыра! Раз — маминой подушкой заткнула. Еще морда лезет — бац ее полотенцем! Бац! Бац!
   — Мартышка, ты что в мою кровать как маленькая забралась. Поздно уже. Иди к себе.
   — А-а, ты уже пришла? Тебя крыса не укусила?
   — Что ты выдумываешь, у них нет никаких крыс. Иди сейчас же в свою кровать.
   — Ой, как не хочется из тепла вылезать…
   — Иди— иди. У нас завтра много работы.
 
   Что, домина, не приняли тебя?
   Из— за такой ерунды как туалет и выгребная яма? Жалко. Зря тебе полы тяп-ляп настилали, зря тяп-ляп красили. Теперь ты как игрушечная пирамидка: внизу большие массивные кольца, а кверху все меньше и меньше. Будто начинали тебя строить, как папа говорит «на века», потом на десятилетия, а в конце -лишь бы до приемной комиссии дожил. Видишь, домина, и погода тебе сочувствует: который день льет.
   — Пап, ты слышал, из-за чего наш дом не приняли?
   — Угу. Принеси мне, голуба, старую ножовку с красной ручкой.
   — Эту?
   — Угу. Ну-ка, прикинем вертикальную стойку. Держи конец.
   — Пап, может, лучше выгребную яму начнем копать?
   — Начнем, милок, начнем… Вот дожди кончатся.
   — Осенью дожди не кончатся. Может, туалетом займемся, а?
   — Займемся, кровинушка моя, займемся. Вот лестницу в подвал сделаем и за туалет примемся.
   — Про подвал комиссия ничего не говорила.
   — А мы не будем петь с комиссионного голоса. Поищи-ка мне два во-от таких брусочка.
   — Такие?
   — Угу.
   — Пап, давай я сама начну выгребную яму копать? Это же не трудно, нужно только все разметить.
   — Ты в своем уме, мартышка? Как я здесь один без тебя управлюсь? Нет, уж хочешь — не хочешь, а изволь выполнять свои обязанности — помогать престарелому отцу. Вот держи здесь, где я прибиваю, и не пытайся улизнуть.
   — Пап, тебе нравится цвет, в который дом покрасили?
   — Почему бы тебе, дочь моя, не порасспросить меня о чем-нибудь не столь приземленном? В конце концов, твой непутевый отец кое-где побывал, кое-что повидал, кое о чем успел за свою жизнь прочитать. И все это лежит в нем невостребованным грузом.
   Как— то сразу и не придумать ничего умного, а ляпнешь, что в голову придет, папа решит, что дефективная.
   — Что ж ты приумолкла, пичуга?
   — Да как-то темновато в подвале, песок…
   — Ну, спасибо, дочь, хоть песочком, а не солью мои раны присыпаешь. Не то, что твоя мать, которая не преминет упрекнуть меня в нецелеустремленности. Впрочем, отчасти она права: если бы я дул всю жизнь в одну дуду, я бы достиг большего. В том-то и дело, что я не умею расставаться с теми ношами, которые на себя взвалил. Но, чу… голос гусиного перышка зовет меня все настоятельнее. Придется в этом году окончательно сбрасывать с себя цирк и приковываться к писательской тачке.
   — Как это «сбрасывать» цирк?
   — Все. Баста. Пора выходить на пенсию. К тому же твоя разлюбезная бабка не перестает писать во все инстанции и обливать меня грязью. Надоело доказывать, что я не верблюд.
   — А как же студия?
   — Эта есть не просит. Пусть живет. В конце концов, надо же и «увлекающемуся» отцу иметь на старости лет какую-нибудь отдушину.
   «На старости лет» — это шутка. С легким оттенком кокетства. Ему еще и пятидесяти лет нет. Просто у них с Раскиным такая профессия.
   — Пап, по-моему, ступеньки получаются очень широкими. По таким только слонов на водопой водить.
   — Подвал — важнейшее место в доме, туда должен вести королевский ход.
   — Интересно, туалета нет, на чердак не ведет никакого хода, а в подвал — «королевский».
   — Кто-то берет на себя смелость критиковать работу отца?
   — Кто-то просто спрашивает.
   — Придется ответить. В твоем возрасте, голуба, вовсе не рано задумываться о собственном пути. Хорошо, если мать тебе передала свою научную дотошность и эмпирический склад ума. Но сдается мне, что перышко и на тебя предъявит свои права. Сомневаюсь, что это будет чистое писательство, оно требует больше, чем средних способностей, но вот театроведение, киноведение, перевод с иностранных языков…
   Одно только могу тебе сказать, тебе повезло родиться в интеллигентной семье. Ты сразу прыгнешь с подкидной доски. А я начинал с нуля и потому набил себе много шишек
   Странно, папа считает, что я когда-нибудь буду, как и он, писать? Он как будто пытается к стволу своей жизни прирастить черенок моей. Но ведь для того, чтобы привить мой черенок на его дерево, придется срезать весь мой ствол от корня.
   — Пап, не может один человек воспользоваться опытом другого. Это все равно, что донашивать чужое пальто: и велико везде и мода уже другая.
   — Эх, не в тот банк вложил я свой капитал: чужие парни и девчонки ждут, открыв рот, когда папа Карло вырежет их из полена и вдохнет душу. А родная дочь…
   Ну вот, так и думала, что ляпну что-нибудь дурацкое. Да еще обидела папу своей бестактностью.
   — Пап, можно я буду подбирать доски наверху, а то здесь любой теплокровный продрогнет до мозга костей.
   — Вот так при ком-нибудь постороннем поставишь ударение «до мозга», и опозоришь отцовские седины.
   — Все так говорят.
   — Тебе бы уже пора было знать, что существует два языка: язык улицы и литературный язык. Второй дается либо семьей, либо его приходится всю жизнь учить, как иностранный. Боюсь, что я ошибся в твоем призвании, нет у тебя ни языкового чутья, ни элементарной грамотности.
   Конечно, нет. И странно было даже думать, что из меня может получиться киновед. Скорее всего, я даже в институт не поступлю. Вон Шурка, второй год проваливается, а ведь он умнее меня. И к тому же мальчишка. Чтобы девчонке в университет поступить, ей надо быть отличницей, а у меня половина четверок.
   — Где это ты, непутевая дочь, пропадала? Я уже успел по тебе соскучиться.
   — Ставила суп вариться.
   — Замечательно. Ну-ка, придержи эту доску. Та-ак! Еще два-три гвоздика — и на века! Вот мы с тобой какие молодцы, не лестница, а красавица.
   — Жаль только, ее тут никто не увидит. Я предлагаю постелить на нее красную дорожку, прокопать подземный ход и водить гостей через подвал. Крыльца-то у нас пока ни «королевского», ни какого другого нет.
   — Критика снизу принимается, в следующий раз обещаю заняться крыльцом.
   — В следующий раз уже не дождь, а снег пойдет.
   — Не ворчи, мурашок, а то из тебя така-ая теща получится, не приведи господь. Лучше скажи-ка, как там поживает твой обед?
   — Еще только бульон варится.
   — Вот видишь, какая ты у меня непутевая хозяйка. Ладно, гаси керосинку, идем в поселковую столовую.
   — А бульон?
   — Завтра доваришь. Представляю, как твой муж будет счастлив, когда ты его приучишь через день обедать.
   Эй, домина, пока! Мы в поселок. Может, через час вернемся, а может, будущим летом. Но ты не скучай, не разваливайся. Потерпи до следующей комиссии. И не обижайся на нас, ты же у нас не самый главный: есть еще работа, школа, наша ленинградская комната. И еще кое-кто…Что любопытствуешь? А вот и не скажу тебе свой секрет.
   Ладно, не сердись: тебя на будущий год примут, и тогда мы кончим тебя строить. И начнем жить все вместе, всей семьей, и всем будет хорошо.
 
   Какой мне странный сон приснился…
   Длинный темный коридор… Как в старой Лиговской квартире. И я бреду по нему, и ищу мамину комнату. Хотя почему, собственно, мамину, а не нашу общую? Что это, дача что ли? Нет, город. Коридор широкий и по обеим сторонам массивные дубовые двери. Мне неудобно их открывать, да я и так знаю, что за ними нет маминой комнаты. Коридор поворачивает, разветвляется, опускается на несколько ступеней вниз. И вдруг под лестницей старуха. Толстая, завернутая в лохмотья. Я ей: «Скажите, пожалуйста…» А она не отвечает и тычет пальцем в дверь напротив. С трудом открываю дверь, а там комната незнакомая, но точно знаю, что мамина. Все вокруг так красиво, как в музее. На стенах картины, мебель старинная, стол накрыт для гостей. Боюсь, что меня здесь застанут и подумают что-нибудь. На цыпочках выхожу и прикрываю дверь. Бегу по коридору, и за мной будто старухины шаги топ-топ, клюкой шлеп-шлеп. Поворачиваю куда-то, еще раз поворачиваю… Что такое? Опять несколько шагов вниз и та же старуха под лестницей. Что-то прячет от меня под лохмотьями и тычет пальцем в дверь. Открываю дверь — другая комната, такая же большая, как мамина. Знаю, что это — моя. Пустая, холодная, со стен свисают грязные обои. Всей мебели только сундук с Лиговки да продавленный диван. Сажусь на диван и думаю про папу: где же его комната? За дверью шебаршится старуха, что-то грызет. Может, кости? Мне не нужна своя комната, я хочу в мамину с папой, но боюсь выйти из-за старухи…
   — Ты чего тут стоишь как неприкаянная? По Пшеничному скучаешь? Мы с Ларкой уже успели в столовую смотаться. Хочешь пончик?
   — Причем тут Пшеничный… Слушай, Ларусь, мне такой странный сон приснился.
   — Про него?
   — Про кого?… Нет, про комнаты. Представляешь, иду я по длинному коридору…
   — Ты же с ним на прошлой перемене разговаривала. Только не отпирайся, я собственными плазами видела.
   — Он только спросил, иду ли я на английский. Ну вот, а по бокам этого темного коридора двери…
   — Ты правильно к мальчишкам относишься, не то, что Ларка. Не успели в классе мальчишки из бывшего 7 «в» появиться, как она им уже глазки строит. Точно-точно. Кстати, тебе этот новенький Папков нравится?
   — Нет, он рукавом нос вытирает.
   — Глупости. Нет, он ничего: высокий, волос вьется…
   — И косолапит, как медведь.
   — Твой-то, Пшеничный, лучше?!
   — Он не мой.
   — Ага! Покраснела!
   — Ничего не «ага», просто особенность кровеносных сосудов. Ты сон слушать будешь?
   — Валяй, рассказывай. Между прочим, летом за мной в деревне два взрослых курсанта ухаживали.
   — А твоя мать? Она же так следит за тобой?
   — Я в деревне с бабушкой жила. Она в воинской части поварихой работает. Мы с девчонками каждое воскресенье на танцы бегала. Так заметано?
   — Что?
   — Ну, с Пшеничным. Если гулять пригласит, скажи, что только втроем пойдем. Встречаемся у Выборгского.
   — Ларусь, во-первых, он мне не звонил, во-вторых, я уже Ларке обещала…
   — Ну, если тебе какой-то мальчишка и развратная Ларка дороже, то, как знаешь…
   Дурацкая ситуация. Почему все на меня обижаются?
   Может, мой сон имеет какое-то отношение к школе? Длинный коридор, двери, за ними какие-то люди… Тогда кто же старуха? Нет, это не школа, сон как-то связан с нашим домом…
   — Ты что сегодня после школы делаешь?
   — Ой, Пшеничный, напугал. Ты всегда подкрадываешься сзади.
   — Ну, как идешь? Ведь сегодня праздник. «Бабье лето». Надо отметить.
   — Правда. Теперь, может, всю долгую осень не будет такого солнца и таких кленовых листьев на асфальте! Только я обещала встретиться с Ларуськой у Выборгского в три. Ты не возражаешь?
   — Ну что ты! Отчего нам не поторчать у всех на виду? Запросто. Хорошо еще, что ты не удосужилась притащить свою вторую подругу.
   — Какую?
   — Лебедёву-как-корову.
   — Тебе не стыдно? У нее нормальная фигура.
   — Смотря, на чей вкус.
   Почему нужно о Ларке так пренебрежительно говорить? Может, он таким образом спасается от ее чар?
   — Привет. Долго меня ждали? Это все мать: «Сначала сходи в булочную, а потом шляйся».
   — Все ясно. Идти против власти — все равно, что писать против ветра.
   — Ты, Пшеничный, мог бы и поизящней выражаться при девочках.
   — Простите, ваше Высочество, это всего лишь русская народная пословица.
   — Ларусь, смотри какой красоты кленовые листья.
   — Когда это ты успела набрать такой букет?
   — Да-а, веник что надо! Можешь присоединить еще и этот крупный экземпляр к своей коллекции.
   Правильно. Раз праздник, значит должны быть и подарки. Какое редкое сочетание цветов у листа Пшеничного: коричневый с желтыми и бордовыми прожилками. Я знаю, что у меня сегодня будет три подарка, и этот самый яркий.
   — Ты чего улыбаешься?
   — Подумал, что этот фиговый лист надо было бы подарить не тебе, а Лебедушкиной-Подушкиной в бане прикрываться. Впрочем, ей понадобится целая шайка.
   — Как тебе не стыдно?!
   — Вон «шестерка» идет! Айда к Петропавловке!
   — Ну-ка, девушки, поднажали! Быстрее, быстрее! Кто ж так бегает?!
   — Уф, запыхалась. Думала, не успеем.
   — Бегать нужно больше. А то на переменах ходите под ручку как гусыни.
   — По-моему, кто-то обозвал нас толстыми глупыми птицами.
   — Кто-то просто хочет вылететь из трамвая и посмотреть, не отрастут ли собственные крылышки.
   — Можно, конечно, меня и выкинуть, но тогда вместе со мной вылетит и счастливый билет.
   — У тебя счастливый билет?!!
   — А ты веришь в счастье по билетикам?
   Я так и знала. Вот он второй подарок! Пшеничный отдает мне свое счастье. Только неудобно перед Ларуськой…
   — Ларусь, давай разорвем билетик попалам.
   — Еще чего! Ты еще его съешь. У меня сколько раз цифры совпадали, и никогда ничего не выпадало.
   — Так я и думал: Ларуся у нас человек без предрассудков. Ну, а вы, мисс, если вам выпадет счастье, отвалите мне половинку?
   — Да.
   — Корыстный ты человек, Пшеничный, не хорошо таким быть.
   — А в тебе пламенеет дух первых комсомолок — так и рвешься кого-нибудь перевоспитывать.
   — Не ссорьтесь. Хотите барбариску?
   Теперь обязательно должен быть третий подарок. Я даже знаю, где мне его подарят. На пляже у Петропавловской крепости.
   — Давайте пойдем по песку. Там ближе всего к воде. Можно будет даже окунуть ноги.
   — Лезть в ледяную невскую воду? Слуга покорный.
   — Действительно, придумала: разуваться, ноги мочить.
   — Не хотите купаться — не надо. Я одна пойду. Смотрите как здорово: камни сквозь воду блестят, и отражение дворцов плывет прямо к ногам. Будто это и не Ленинград вовсе, а затонувший сказочный Китеж.
   — Ты так говоришь о Ленинграде, будто этот город — твоя собственность.
   — Но ведь ты здесь живешь всего год, и не можешь знать всех мест, как мы знаем.
   — Кое-что я знаю.
   Неужели третьего подарка не будет? Нет, предчувствие не могло меня обмануть. Еще есть время. Нужно просто об этом не думать. Не показывать судьбе своего нетерпения, и тогда все сбудется.
   — Вы как хотите, а я скидываю босоножки и лезу в воду. Должна же я поблагодарить Неву за праздник.
   Ой— ой-ой, какая ледяная! Прямо ноги сводит! Почему же ты, Нева, такая суровая? А знаю -это ты испытываешь меня: не выскочу в первую же секунду — значит, получу подарок…
   — Интересные у тебя отношения с Невой. Это она заставляет тебя задирать юбку и демонстрировать своему любимому городу ноги?
   — Дурак ты.
   — Ну, раз я дурак, тогда не покажу, какую замечательную вещь я нашел среди камней.
   Вот он, третий подарок. Не зря я лезла ради него в ледяную воду.
   — Подумаешь, нашел. Стеклышко?
   — Не-а.
   — Консервную банку?
   — Не-а.
   — Лягушку?
   — Не-а.
   — Ничего у тебя нет. Просто так сжал пальцы, чтобы мы гадали.
   — Есть. И я раздумываю, кто из вас более достоин такого подарка? Пожалуй, Ларуся. Она компанейская — осталась со мной на берегу.
   Как! Мой подарок Ларуське?! Это же нечестно! Впрочем, почему бы и нет? Может, Ларуська ему больше нравится. Конечно, больше. Вон у нее какая коса. Как у киноактрисы.
   — Эй, зачем ты полезла в глубину? Утонешь еще, спасай тебя потом.
   — Спасибо не надо. Я плавать умею.
   — Вылезай, я покажу тебе свою находку.
   — Действительно, не валяй дурака, простудишься.
   — Слушай, давай уйдем отсюда, она сразу прекратит выпендриваться.
   — Не прекратит. Ты не знаешь, какая она упрямая.
   — Считаю до трех: идешь смотреть, что у меня в руке, или я бросаю это в воду. РАЗ!
   Сейчас они повернутся, их спины медленно уплывут вдаль. И я, закоченевшая, останусь здесь навсегда.
   — ДВА!
   Он отдаст ей мой третий подарок. И она так никогда и не узнает, что это не просто камушек или стекло, а подарок судьбы.
   — ТРИ! БРОСАЮ!
   — Подождите, я выхожу.
   — Давно бы так. Смотри, ноги красные, как у вареного рака. Уф, прямо ладонь об них обмораживается.
   Он сидит передо мной на корточках. Передо мной, а не перед Ларуськой. У него, оказывается, синие глаза. Я думала — серые. По радужке вьется желтая ниточка. Греет руками мне ноги. Прямо при Ларуське.
   — Покажи, что ты нашел.
   — Осколок старинной фаянсовой тарелки. Из нее ел комендант этой крепости.
   — Разве в Петропавловке был комендант?
   — Конечно. Рядом с собором что находится? Комендантский домик. Эх ты, ленинградка.
   Как горит отпечаток его ладони под коленом. Наверно, там даже белый след остался… Приду домой, нужно будет посмотреть.
   — Ненормальная, столько в ледяной воде проторчала. Обувайся сейчас же. И выброси свой дурацкий букет из листьев. Неудобно же, на тебя люди таращатся.
   — Не выброшу. Пусть все смотрят. Кленовые листья — это протянутые ладони осени. Она хочет, чтобы каждый с ней поздоровался.
   — Рехнулась?
   — Ничуть. Я считаю невежливым отмахиваться от знаков внимания осени. Вот сейчас пойду и буду протягивать каждому лист — как рукопожатие осени.
   — По-моему ее пора в смирительную рубашку и в Скворцова-Степанова.
   — А это где?
   — Вот и попался! Сразу видно, что ты не ленинградец!
   — «Шестерка»! Айда на перегонки до трамвая!
   Если первая добегу, значит, я самый счастливый человек на свете.
   Ура— а! Я первая!
   — Вот чокнутая!
 
   Вот тебе, бабка, и Юрьев день!
   Вот тебе и счатье! Сиди теперь в уголке дивана, размазывай слезы по валику. А вдруг Ларка все наврала? Не было ничего такого? Нет, так чудовищно подруга соврать не может. А он? Как же он мог после всего того, что было в Павловске в воскресенье, пойти со мной и Ларуськой на Петропавловку? Сидеть около меня на корточках, греть ноги, подарить три подарка? Неужели он такой двуличный?
   Нет, нужно не ныть, а разобраться по порядку. Сначала я, как дура, больше всех радовалась: как же, первый раз всем классом в Павловск. Погода летняя. В электричке горланим дурацкие песни. Выпендриваемся перед «8-в», с которым нас слили. Пшеничный, правда, не пел. Стоял вместе с новыми мальчишками в тамбуре. Они там, наверно, курили. Интересно, кто теперь будет Обезьяной, Сидоров-то отсеялся? Мы с Ларисками сидим отдельно от «вэшников». На Ларке новое платье. Чтобы не толстило, она затянулась поясом.
   Потом играли в колдунов. Поляна из-за кочек неудобная, на ней не очень-то разбегаешься. Хотя он меня два раза расколдовывал. А Ларку ни разу. Но все равно, какие это колдуны. Пошли искать место для пряток. Я первая нашла старую березу, и предложила водить. Мне казалось, что от меня счастье солнечными зайчиками скачет по траве, по белому шершавому стволу, по листьям.
   Почему я не чувствовала никакой опасности? Стояла, обхватив белый шершавый ствол, и прикидывала, куда все могли убежать прятаться. Видела я шалаш? Нет. Слева — кусты, справа — овраг… Мог Пшеничный раньше знать о шалаше? Нет, он первый раз в Павловске. А Ларка? Она никогда не говорила о нем. Значит, все побежали врассыпную, а на шалаш натолкнулись только они вдвоем?
   Та— ак, я, как первоклашка, брожу по сырому, заросшему травой оврагу, ищу, кто куда спрятался. Потом, как идиотка, мчусь к березе: «Палочка за Алку!!!» А эти двое сидят в шалаше и не думают выскакивать!
   Или все— таки Ларка все выдумала? Не было шалаша? Тогда откуда же я до сих пор ощущаю запах обуглившихся старых веток и подопревшей травы? Бр-р-р-р. Он, наверно, сидит у входа, а Ларка внутри. Или наоборот? Нет, иначе Ларка бы убежала. Значит, сидят рядом (в шалаше не постоишь, а лежать… кошмар!) Она жует соломинку. Как в кино. Он… Странно, почему он все время молчит? Я же нарочно спросила у Ларки: сказал он что-нибудь?
   — Нет.
   — Просто прикоснулся губами к щеке?
   — Не к щеке, а вот сюда.
   Ткнула пальцем куда-то между щекой и шеей.
   — И потом ничего не сказал?
   — Нет.
   Все ясно. Если бы Лариска показала на щеку или губы, можно было бы сомневаться. А такой жест — посередине — этого она выдумать не могла. Только почему же она мне в тот же день не рассказала, а только через неделю? Я бы не пошла на Петропавловку позориться.
   А— а-а, теперь какая разница?! Все равно все кончено. Теперь осталось сжать все свои чувства в плотный комок, запихать их в старую железную банку из-под чая и спрятать куда-нибудь подальше от сердца. Ну, скажем, в глубину полки между Толстым и Достоевским. А глаза с мокрого места убрать, засунуть под лампу без абажура и высушить.
   — Ты чо, так и будешь рассиживаться на диване, а старенькой бабушке бегать за тобой из кухни?
   — Ты не старая.
   — Не старая, так болезная. Не слышишь, что ли, тебя к телефону.
   — Меня уже нет.
   — Ах, нет? Вот пойди сама и скажи это в телефон.
   — Хорошо. Пойду и скажу.
   — Дура. Такой мальчик хорошенький за ней ухаживает, а она незнамо что из себя строит.
   Бабушка права, больше он такой идиотке никогда не позвонит.
   Или все— таки позвонит? Погадаю по кастрюлям на полке: позвонит -нет, позвонит — не позвонит, да — нет… Так и знала, что «нет». А ну-ка, попробую перегадать по окнам в соседнем доме. Опять «нет».
   — Привет. Ты что делаешь? Стираешь? А где Ксения?
   — Смешная ты, Ленка, не успела приехать из Германии, сразу: «Где Ксения?» Ты полагаешь, я сторожу ее?
   — Чо ее сторожить? Она сама, как собака, сторожит своего мужа. Так, где она?
   — Уехала на прием к английской королеве.
   — Ска-ажешь. Тебе моя бабка ничего не показывала?… Ну, из Германии?
   — Нет. Мы недавно с дачи приехали.
   — Хочешь, покажу тебе кое-что?
   — По секрету?
   — Угу.
   — Секреты лучше при себе держать.
   — Не умничай. Подожди здесь. Я сейчас. Пока бабки с Ксенией нет…
   Ушла, слава богу. Все гадание испортила. И телефон молчит как мертвый. Может, телефоны любят, когда их упрашивают? Я что? Я — пожалуйста: ваше телефонное высочество, не велите казнить, велите выслушать: не могу я больше ждать, когда вы звоночком звякните. Ну что вам стоит: дзи-инь и все!
   — Не подглядывай. Повернись лицом к тазу.
   — Я и так на стирку смотрю.
   — Теперь оглянись! Ну!
   — Шуба…
   — Видала, какой ворс серый, прямо как седой.
   — Из кого это она?
   — Синтетическая. У нас таких не делают. Идет?
   — По-моему, она тебя взрослит. Я такую же видела на пожилой женщине.
   — Врешь. Это ты из зависти.
   — Чему мне завидовать?
   — А тому! Тебя родители как оборванку одевают! Ни одного импортного платья нет! Уже с мальчишками гуляешь, а халат короткий! Задницу видать!
   — Ну и выражений ты в Германии набралась. А стирать в выходном платье нелепо.