Каверина Любовь. Он строит, она строит, я строю

   Зря папа из этого парня акробата-эксцентрика пытается сделать. У него же нет комического жеста. Папе стоило только подойти к шесту, чуть присесть и растопырить пальцы — уже смешно. А парень, вроде, все точно повторяет, а не смешно.
   — Та-ак, молодец. Вы делаете вид, что сами не понимаете, как оказались в этой немыслимой позе. С удивлением разглядываете руки и ноги, завязавшиеся узлом, развязать их, не удерживаете равновесие — падаете! Еще разок повторим.
   Интересно, а если бы со мной папа столько занимался, сколько со своими студийцами, вышел бы из меня толк? Или из меня такая же артистка, как и москвичка?
   — Пап, этого Гену не пошлют на фестиваль. Он до самодеятельности еле дотягивает.
   — Может моя дочь быть такой бестактной?
   — Мы же далеко, он не услышит.
   — У неудачников обостренный слух. Впрочем, ты права, если бы не необходимость зарабатывать на кусок хлеба, бросил бы всю эту муру и приковал себя железными цепями к пишущей машинке. Ведь на золотоносной жиле сижу. Такого материала, какой я за десять лет собрал, ни у кого нет. Ведь все артисты в заграничных поездках что покупали? Тряпки. А я каждую копейку экономил и привозил кино — ролики с ранними американскими, английскими, французскими комиками. Теперь бы без наукообразия в увлекательной форме рассказать об этих неизвестных у нас страницах кино.
   — Пап, может, мы тогда зря в Переделкино едем, вернулись бы, и ты сразу начал писать?
   — Нас ведь ждут.
   — А-а.
   — Я тебе говорил, что у Сиверского шимпанзе живет. Неужели не любопытно взглянуть?
   — Откуда у него шимпанзе?
   — Здоровенная зверюга. И злая. Кто-то во время заграничной поездки ему подарил. А помнишь, как я из Вьетнама гиббона привез?
   — Как можно такое забыть?
 
   Это и есть знаменитое Переделкино? Ничего особенного: дачи как дачи, заборы как заборы. Досок с именами великих нет. Некоторые дачки на Петушихинские смахивают.
   Неловко, что я в гости к писателю иду, а ни одной его книги не прочла. И хоть бы не знала, где их достать, а то стоят у нас в шкафу на третьей полке и упрекают дарственными надписями. Но папа сам виноват, он сказал, что фантастика — это не литература, и ее читать — только вкус портить.
   — Ну, гости дорогие, с вами можно с голоду умереть! Битый час бегаю со шпагами как д’Артаньян: то ли начинать жарить шашлыки, то ли нет? Того и гляди, дождь пойдет, угли потухнут.
   — Извините, Александр Маркович, только-только с каторги вырвался. Разрешите представить мою великовозрастную дочь.
   — Ах, дочь! А я со слепу решил, что ты на старости лет молоденькой женой обзавелся. Как говорится: седина в бороду… Впрочем, ты лет на десять меня моложе! Мальчишка еще. Анна Игнатьевна! Принимай гостей!
   — Добрый день, Анна Игнатьевна. Не выгоните за такие розы, что-то они в электричке погрустнели.
   — А-а, приехали проказники, ну, за то, что опоздали, накрою вам в беседке, пусть вас дождичком намочит. Дочка-то как выросла — невеста. Александр Маркович! Шашлыки-то у тебя горят!
   — Что значит «горят»? Я вокруг них точно прыщеватый чиновник вокруг генеральши егожу, со всех сторон веером обмахиваю.
   — А где ваш шимпанзе?
   — Митька-то? Вон, в окне зубы скалит. Мы, когда гости, запираем его в доме, а то он очень уж нервничает.
   — Анна Игнатьевна, батюшки! Скатерть белая, хрусталь!
   — Что ж, не часто к нам питерские жалуют.
   — Узнала дочку-то?
   — Чего ж не узнать, я эту востроглазенькую во-от такусенькой помню.
   — Ну, гости дорогие, пора за стол, шашлыки не любят ждать.
   — Рекомендую грибочков попробовать, в этом году в лесу страсть сколько грибов. Вот рыжики соленые, маслята маринованные, а по мне — так первый гриб груздь. Ни на какой белый его не променяю.
   — Анна Игнатьевна, сами грибы собирали?
   — Да-а, с таким домоседом, как наш Александр Маркович, только на базаре и собирать. Вот попробуйте-ка мой фирменный салат. Сейчас расскажу вам, как он готовится — век благодарить будете.
   — Анна Игнатьевна, шашлыки ведь остынут!
   — Ну, нельзя же все есть задом наперед.
   — Почему нельзя? Где написано, что нельзя? Очень даже можно. Брюхо у нас одно, и все там прекрасно уложится.
   — Ну, делайте, как знаете. Только сперва водочки налейте. За встречу.
   — Мне чуть-чуть, завтра на работу.
   — Брось ты, один денек можно и пропустить.
   — Ни в коем случае! Каждый день в десять, как к станку. Писать удается только по вечерам, и то урывками. Вот и дочке по дороге говорил: ведь на золотоносную жилу наткнулся, сейчас копать и копать, а все текучка заедает.
   — Ну-у, пошли жалобы турка. Молодой мужик, здоров — как бык… Представляешь, Анна Игнатьевна, он у себя под Ленинградом собственными руками тако-ой домино отгрохал!
   — Да что я не знаю, мы же ездили туда как-то зимой. Помню, посреди сугробов высился такой неприступный бастион. Да вы кушайте, кушайте. Вот рыбки красненькой попробуйте, специально для вас берегла.
   — И второй дом построит. Вот женится и построит. Еще больше прежнего. Я его знаю. И книги напишет, те, что у него сейчас в голове. Напишешь?
   — Да уж придется наступить текучке на горло.
   — Только послушай старого, зубы проевшего писаки. Не разменивайся ты по мелочам, повестушечки там, рассказики, не зарься на скорые деньги. Как только проделан подкоп в редакцию, замахивайся на большую вещь. Ну, выпьем за твои будущие книги!
   — Самовар-то, Александр Маркович, ставить? Темнеет уже.
   — Черт с ним, с «темнеет», чай можно и дома попить. Куда нам торопиться?
   — Ну, а у вас самого, что сейчас на верстаке?
   — У меня, как ты изволишь выражаться, тоже «золотая лихорадка». Сам понимаешь, после полета Гагарина кто первый застолбил участок, тот и копает.
   — Все в том же фантастическом ключе?
   — Скорее сплав детектива и фантастики. Раньше, да…, но тогда все было отвлеченно. А теперь стоит героям подняться на космический корабль, как всё — читатель уже на крючке.
   — Да-а, можно сказать, что запуск первого человека в космос — специальный подарок партии и правительства к дню вашего рождения.
   — Нет, Александр Маркович, я с тобой категорически не согласна, опять ты гостей без чаю домой отпустишь, а я «наполеон» пекла, возилась. Ты как хочешь, а я иду ставить самовар.
   — Да куда им спешить, не маленькие, отоспятся.
   — Анна Игнатьевна права, нам еще два часа с лишком добираться.
   — А пирожные?!
   — А как на фронте. Когда наш ансамбль приезжал в какую-нибудь дивизию, нас после выступления принято было кормить пшенкой. Это называлось банкет. Так вот, каждый раз к нам выходил хозяйственник и спрашивал: «Что, товарищи артисты, банкет тут кушать будете или с собой завернуть?»
   — Намек понят. «Банкет» с собой заворачиваем. И все-таки Александр Маркович вынуждена тебе поставить на вид: опять гостей заболтал, а чаем из самовара не напоил. Ну, как с тобой поддерживать легенду о московском хлебосольстве?
   — Ну-у, Анна Игнатьевна… Мы вот, когда сюда ехали, я дочке говорю: «В твоем возрасте, милая, полезно даже одним воздухом с интеллигентными людьми подышать, а уж гостеприимству поучиться — это сам бог велел».
   — Ну, раз вы такие несговорчивые, придется с вас взять обещание в другой раз приехать чай пить.
 
   Темнотища какая после беседки с разноцветными фонариками! Хоть глаз коли. Хотя, зачем его колоть? Непонятно. Глаз — это самое хрупкий и самый точный инструмент. Это только так говорится: дышать интеллигентным воздухом, а на самом деле без глаз не отличишь, где интеллигентный воздух, а где нет. Ну, и без рта — тоже не разберешься.
   — Ах, черти! До чего умеют вкусно жить! Век бы не вылезал у них из-за стола.
   Стук— перестук, бьются колеса об рельсы. Если ТАК готовить, то ведь на это ВСЯ жизнь уйдет. А зачем? Вот, например, ты строишь дом. Твой труд, кровь, мышцы превращаются в стены, их можно увидеть, пощупать. А еда, даже самая вкусная? Во что превращается в животе? Бр-р. Так несправедливо тратить жизнь.
   — Спишь, зайчонок? Эк как тебя разморило!
   Стук— стук-перестук, колеса отбивают время. Пора ехать домой. Странно, что когда далеко уедешь, целый город становится твоим домом. Ленинград -это дом…Никогда так про него не думала. А все остальные места напоминают большие щиты уличных фотографов. На этих щитах малюют горы, море, всадника на коне. Просовывай голову в дыру — щелк! «Привет с юга!» Театр «Современник», памятник Маяковскому — щелк! «Привет из Москвы». Осторожно голову! Переделкино — щелк! Пожалуйста — карточка на память! Щелк! Готово! Щелк! Готово!
   Теперь можно возвращаться в Ленинград. Купить альбом с кожаным переплетом, вложить в него фотографии и изредка показывать друзьям. А то ведь никто не поверит, что я была во всех этих местах.
 
   — Ах ты мой сиротинушка! На кого же тебя, бедолагу, все оставили?! Папа больше не подправит твои толстенные стены. Мама не обживет теплом и чистотой твои сырые комнаты. Никому ты, домина, стал не нужен. Разве что притулишься каменным боком к надежному плечу Антонины Ивановны. Да и на меня ты можешь положиться. Что, сомневаешься в моей преданности? Небось, думаешь, что я променяла свое озеро на чужое море? Живые еловые лапы на искусственные пальмы? Твои оседающие стены на московские высотки? Ну, уж нет, ни за что тебя не брошу, потому что ты хороший.
   Что смотришь? Ждешь — не дождешься, когда я кончу свои разглагольствования и возьмусь за лопату? Ладно, знаю, что ты эксплуататор. Иду работать. К счастью, Антонина Ивановна — не Анюта и не станет приставать с вопросами: как там юг? В том смысле — как там поживает мамин художник. И как там Москва — то есть, достаточно ли папа потратился на моё воспитание.
   — Антонина Ивановна, прошу обратить внимание на устрашающие размеры рукавиц, которыми я буду раздирать крапивные пасти.
   — Ну-ну, нашего полку прибыло.
   — А как дела на цветочном фронте?
   — Да вот опять тля на ночную фиалку напала.
   Ну, неумытой тле Антонина Ивановна с помощью губки и мыла быстро объяснит, что неинтеллигентно есть ночную фиалку, а следует перейти на простую аскетическую пищу. Например, крапиву.
   — А кроме тли, были еще какие-нибудь нашествия?
   — Да, было нечто и похуже тли. Ты ведь слышала, что эта нахалка украла у Валентины Петровны розы. Валентина Петровна все лето не может оправиться. Копается понемногу в доме по хозяйству. А в сад даже не выходит. Цветник так и зияет ямами, будто после бомбежки. Чем больше я наблюдаю вредителей, перегрызающих бутоны цветов, тем больше убеждаюсь, что наша человеческая порода мало чем отличается от этих копошащихся тварей.
   — Ну что вы, Антонина Ивановна, человек вот-вот к звездам полетит.
   — Боюсь, что определенные человеческие качества никакие звезды не изменят. Возьми, например, сгоревшую старшую Петухову…
   — Как? Верхняя Петушиха сгорела?! Мы у нее еще молоко брали? Странно, мне казалось, что Петушихи такие же вечные, как дорога или озеро…
   — Человек смертен, неистребимы только деревенская жадность и дикость. Боже, как она жила: ютилась в одной грязной комнатушке, тут же на керосинке готовила и себе и корове. Одевалась как баба-яга. Да еще зимой таскалась по бездорожью с молоком на базар.
   — Как же она сгорела?
   — Трудно сказать: то ли заснула у керосинки, то ли опрокинула ее. Во всяком случае, как кровать загорелась, она бросилась не на улицу, а распарывать матрас, в котором зашиты были деньги. Но что самое характерное, ни одна из сестер не взяла ее, обгоревшую, к себе в дом. Отправили в больницу, там она и скончалась.
   — Ну, в общем, она же старая была…
   — Спасибо за комплимент — на десять лет моложе меня.
   — Такое ощущение, что прогресс на пути к звездам старательно огибает Петуших, будто боится, что они засунут его в перину и невзначай сожгут.
   — Ты бы отдохнула, труженица. Смотри, пол-огорода уже перекопала.
   — Где же «пол», и четверти еще нет. И потом, мне полезно: знаете, как я на юге растолстела?
   — Уж «растолстела» — из кильки в шпротину превратилась.
   — Я хочу, чтобы в воскресенье, когда приедет мама, у огорода был не такой марсианский вид.
   — Мерси за комплимент. А чем я, по-твоему, целое лето занималась?
   — Ой, я не это имела в виду! Просто, мама приедет на «Волге» с Анютиным художником, и хотелось бы, чтобы наш дом не ударил в грязь лицом.
   — Во-первых, они с мамой уже приезжали в прошлый вторник. И церемония знакомства состоялась. А во-вторых, у этого человека, очевидно, есть имя, а не только кличка, которую ты ему дала.
   — ВО ВТОРНИК?! Мама же работает?
   — Значит, ее отпустили.
   — А что Анатолий Петрович сказал про нашу дачу?
   — Видишь ли, он со мной этого не обсуждал, но, судя по его аристократическому виду, такой дом для него только обуза.
   — Такой слон — любому обуза. Кроме папы.
   — Да уж, такого работяги, как твой отец, дому не видать. Бывало каждый камушек, каждую дощечку он собственными руками прилаживает. Ему уже на поезд, за границу ехать, а он: «Ну, еще один замес! После-едний!» И в каждом жесте — настоящий мужчина: развелся — не стал делить ни шкафов, ни плошек. Все бросил и уехал.
   Ладно, сиротинушка, не переживай. Вымою я завтра в передней комнате полы, выстираю занавески, чтоб пахло жильем, а не мышами. Протоплю, как следует, дымящую плиту. Вот, пожалуй, и все. Скажешь, не много? Что поделаешь, я, так же как и ты, одна жить не умею, тут же разваливаюсь. Ведь мы с тобой с детства вместе росли, так что можно считать нас родственниками. А у родственников не спрашивают: большой ты или маленький, сильный или слабый, каменный или деревянный. Родственники просто так друг другу помогают.
   — Антонина Ивановна, а вы в воскресенье здесь будете?
   — Нет, я завтра уеду. Мне нужно в ванне помыться, кое-какие дела в городе накопились.
   Понятно. Антонина Ивановна сбегает. Придется нам с тобой, домина, вдвоем организовывать прием на высшем уровне.
   …Пятница, суббота, утро воскресенья — боюсь, не успею все прибрать. Если б они хоть не на машине, а на поезде приехали, было бы немного больше времени. Слушай, домище, а как бы я смотрелась на «Волге»? Никак? Правильно. А вот мама «Волге» подходит: она и одета, и вообще, умеет… И Анатолий Петрович здорово сочетается со своей машиной: он художник, и она как-то по-особенному покрашена, его седина гордо блестит и олень на капоте так же гордо выгибает голову, а большие очки — ну точь-в-точь ветровые стекла. Наверно, заботиться об Анатолии Петровиче так же тяжело, как и о «Волге».
   Ладно, хватит бездельничать, нужно подумать, что можно сделать, чтобы наши с домом несовершенства не очень бросались в глаза. Итак, машина подъедет со стороны почты, это хорошо, среди зелени не заметно, что дом не доштукатурен. Если гостя сразу повести на второй этаж, он не обратит внимания, что внизу стены отсырели. Вниз ему вообще незачем заглядывать, я спущусь одна, растоплю плиту и начну готовить. А они пока посидят в маминой комнате и поговорят. Да, не забыть бы закрыть папину верхнюю комнату. Туда тоже никого нельзя водить: из-за обвисшего потолка и отошедших обоев. Накрывать на стол придется… если будет солнце, то можно в беседке… А вдруг дождь? Тогда на верхней веранде. Правда придется с каждой тарелкой бегать вверх-вниз, зато все дыры будут прикрыты.
   Итак, что я мою? Веранду, мамину комнату, коридор, лестницу, крыльцо, кухню. Ого! Впрочем, кухню можно так оставить, я на ней буду одна. Но зато вымыть для порядка папину верхнюю комнату. Вдруг мама захочет ее показать. Решено. А на обед что? Если суп, то кошмар! Во-первых, на дымящей плите с дровами сто лет прождешь, а во-вторых, суп для гостей вообще трудно готовить — слишком уж он банальный получается. Догадалась бы мама зайти в кулинарию, привезти отбивные или антрекоты. Такое мясо тоже легко испортить, но выглядит оно приличнее, чем суп. А гарнир? Поджарить отдельно картошку, отдельно капусту? Ого! Ладно, только картошку. И салат. Ох, домина, до чего же мы с тобой не подходим для высокопоставленных приемов!
   А Анатолий Петрович подходит для нашего дома? Боюсь, что тоже нет. Дому требуется человек, который, как папа, в заляпанном комбинезоне может целыми днями таскать камни, мешать бетон, чинить крышу. Или как Антонина Ивановна, у которой из года в год цветник заваливают кирпичами и досками, и она так же неуклонно возрождает цветы на тех же грядках.
   Анатолий Петрович мог бы, правда, расписать дом, художнику это не противопоказано. Но, боюсь, до настенной росписи наш дом еще, ох, не скоро доживет!
 
   — Счастливчик, ты — в Москве была!
   — А где «несчастная» Нина лето провела?
   — «Несчастные» Нины сидят в садоводствах и полют клубнику.
   — И много они ее напололи?
   — Много-немного, а скукотища там смертная. Целый день гоняют: то в магазин, то за водой, там полей, тут выполи. По вечерам соберется соседская мелюзга, и во-от дуемся в картишки. Я за три месяца без тебя — на три года отупела.
   — А я летом экзамены в институт сдала, теперь мне можно в одиннадцатом не учиться.
   — Врешь!
   — Че. Сло. Сочинение — на три, историю и английский — на четыре.
   — Иди ты, у тебя же аттестата нет.
   — Подумаешь, аттестат, я через подставное лицо сдала.
   — Так это «подставное лицо» и поступило в институт, а не ты.
   — Точно. В Москве отец попросил меня подготовить одну певицу в музыкальный институт.
   — И не завалила? Ты тита-ан!
   — Да ладно тебе, там, если голос есть, на остальные экзамены даже не смотрят. Жаль только, что учиться она не будет.
   — Почему не будет?
   — Она уже выступает с ансамблем и получает кучу денег, а на оперную певицу учиться долго и трудно.
   — Ну и правильно! Кому эта опера нужна? То ли дело джаз! Одни платья у солисток чего стоят! Слушай, а где ты так загорела?
   — В Москве. Знаешь, какая там жара была.
   Почему я не сказала Нине про юг? Постеснялась хвастать? Отчасти. А, скорее всего, потому, что меня гложет какое-то предчувствие. Боюсь, что за такое лето мне придется расплачиваться какими-то крупными неприятностями.
   — В Москве-то где ты жила? В гостинице?
   — Угу. Прямо на улице Горького. Сплошной интурист: везде полированное дерево, ковры, металл.
   — Врешь!
   — Угу. Вру.
   Никак не понять, с какой стороны надвигается опасность. Нужно успеть ухватить ее за хвост и отбросить как змею. Может, за два хвоста? За московский и южный? Раз — и связать их вместе! Нет, никак не притянуть их. Это они тащат меня в разные стороны, стараются разодрать пополам.
   — Брошенные мы с тобой в этом году.
   — Как это «брошенные»?
   — Ну, все ушли. Мы одни остались пылиться в этой дурацкой одиннадцатилетке.
   — Куда ушли?
   — Ритка с Олежкой — в вечернюю школу, Ларка с Пшеничным — тоже, чтоб лишний год не торчать. Остались от класса рожки да ножки.
   — Лаша — ножки, Алка — рожки?
   — Угу. Раньше хоть, какой никакой, а класс был. Теперь каждый сам по себе: пришел, отсидел, ушел.
   — Как в трамвае. А Пшеничный куда уехал?
   — Они в Дачном квартиру получили.
   — Ого, далеко! Там, наверно, еще не скоро телефоны поставят.
   — Между прочим, мы тоже на очереди стоим. Через два года будем жить в отдельной квартире.
   — Счастливая.
   — Чего, «счастливая», может, вас тоже на очередь поставят.
   — Вряд ли, у нас комната большая.
   Если б еще хоть папа с нами жил, может, и поставили бы, а так…
   — Нин, а ванна у вас будет?
   — А как же. Сейчас во всех новых квартирах ванны.
   — Здорово! Представляешь, в каждой квартире собственная ванна, собственная кухня и собственный туалет!
   — Прямо как у Лаши!
   — Знаешь, теперь, когда старый класс развалился, я даже на Лашу смотрю с нежностью. Она была символом 9«б». По ней нас все узнавали: «А-а, это там, где Жирная, понятно…» Теперь символ остался, а класса нет.
   — Ну, пошла фантазировать, сейчас Лаша приобретет космические масштабы. Про Ник. Миха. слыхала? Он тоже ушел из школы.
   — Не может быть!
   — Из-за нового директора.
   — Ничего себе «новый». Он второй год.
   — Раньше его не видно и не слышно было, а теперь разоряется: «Выровнять ряды! Подтянуться! Прекратить разгильдяйство!»
   — Точно. Как на Николаевском плацу. Из-за этого солдафона и остальные учителя разбегутся.
   — Ага. Он уже химичку выпер на пенсию. Заметила, по школе новый химик ходит, колобок такой?
   — Угу. Жалко химичку. Привыкли мы к ней, как к Лаше.
   — Ты лучше меня пожалей. Мне без Ник Миха — завал! Ни за что в институт не сдать.
   — Без Николая Михайловича школа просто рухнула. Одни стены, разгораживающие коридор на стойла. Теперь нас с метками на ушах начнут перегонять из стойла в стойло.
   — А повеселее ты ничего придумать не можешь?
   — Повеселее? Пожалуйста. Разрешите представиться: мы — первый в стране выпуск после одиннадцатилетки. Наше образование поднято на космический уровень! По окончании школы каждая Лаша поступит в университет и так двинет научный прогресс, что затрещат мировые стандарты. Америка разинет рот и ближайшие двадцать лет будет догонять нас как паровоз ракету.
   — Не знаю, где там от Лаши затрещит, но поступать в институт всем, кто перешел в вечернюю школу, будет в два раза легче, чем нам. У них практически не будет конкуренции.
   — Вот видишь, ты сама думаешь о грустном.
   — Наверно, из-за дождя. Какой сентябрь отвратительный.
 
   Кап — на нос, кап — на щеку, кап — прямо по макушке, неужели это из-за Пшеничного так муторно? Раньше сентябри для меня были самые счастливые, а этот — прямо, как промозглая зима. Сейчас приду домой: пусто, холодно, ничего делать не хочется.
   — Ой! Мам, ты дома? Одна разбираешь протоколы? Без меня?
   — Да, я сегодня осталась дома поработать. Мне нужно с тобой поговорить.
   Неужели я что-нибудь натворила? Мама таким тоном со мной говорит только, когда я провинюсь. Вроде, в последнее время ничего такого не было?
   — Давай я помогу с протоколами.
   — Чуть позже. Садись рядышком на диван.
   — Ничего, я здесь постою, а то я с улицы, холодная.
   — Ты теперь совсем взрослая, и мне нужно с тобой посоветоваться. Как ты смотришь на то, что мы с Анатолием Петровичем поженимся?
   Нет! Не надо со мной советоваться! Я еще не взрослая! Советоваться можно только с тем, от кого что-нибудь зависит. Кто может помочь. А мне и с собой-то не справиться.
   — Конечно… если тебе так лучше.
   — Видишь ли, в моем возрасте и при моем положении партию составить очень трудно, а Анатолий Петрович — человек, интересный, художник…
   — Конечно, конечно…
   Какое же это советование? Разве мама спрашивает про нашу с ней жизнь? Она спрашивает про свою отдельную жизнь. Я в ее жизни ничего не понимаю.
   — Я рада, что ты так хорошо приняла это известие. Не то, что твоя бабушка. Ты себе представить не можешь, что она устроила. Стала закатывать истерики, взбудоражила всех соседей, угрожала, что повесится! В конце концов, написала письмо мне на работу. Представляешь, это родная мать называется! Хорошо еще, секретарь парторганизации — мой хороший знакомый, не дал письму никакого ходу. А то совершенно неизвестно, как все могло обернуться.
   Значит, это правда, что мама уедет к Анатолию Петровичу. Как же она там справится? Одну студию пока убираешь, полдня пройдет, а еще квартира, еда, посуда. Котлетами из кулинарии ведь его кормить не будешь. Он не привык.
   — А как же диссертация?
   — На первых порах будет трудно.
   — Я могу приезжать помогать.
   — Конечно, конечно, только разумнее, если ты останешься жить в этой квартире. Потому что, если ты переедешь к нам, сюда моментально вселится твой отец.
   — Он сюда больше не приедет.
   — И моя жизнь еще неизвестно, как сложится. Вполне возможно, что эта комната мне опять понадобится. Да и о тебе нужно подумать, ты уже большая, выйдешь замуж, тебе тоже понадобится жилплощадь
   — Но ты же будешь иногда сюда приезжать?
   — Ну, разумеется! Ты же моя дочь. Кровные узы — самые сильные. Деньги на твое содержание я буду давать каждый месяц бабушке. Или два раза в месяц, как тебе удобнее?
   — Все равно.
   — Или, если захочешь, пусть бабушка с тобой поживет.
   — Попробую сначала одна.
   — Вот и прекрасно. Я в твоем возрасте приехала из глухой провинции в Ленинград, поступила в институт и тоже жила абсолютно самостоятельно.
 
   Мама — сильная, волевая, а я — нет.
   Ладно. Стыдно распускаться. Ася с пятого класса живет одна, Ларуська давно замужем и укатила на север, а я все держусь за мамину юбку.
   Жутко представить, как я каждый вечер буду сидеть одна. Не будет сил ни уроки делать, ни убирать, ни готовить. Останется только лежать целый день, свернувшись на холодном диване.
   Но— но не распускаться! Сожмешь волю в кулак и встанешь!
   И в школе придется изворачиваться, чтоб не догадались, что у меня уже двух родителей нет.
   Ладно. Не впервой прорехи семейной жизни тряпьем прикрывать.
   А как проскальзывать между Ксенией и Еленой Яковлевной, чтобы не лезли с вопросами?
   Превратишься в тень, станешь человеком-невидимкой.
   Нет. Не могу. Уже сейчас меня начинает обволакивать серая пыль. Сначала ноги, руки. Потом всю запеленает толстым слоем. Потом совсем погребет, как под пеплом Везувия…
   И когда через тысячу лет меня раскопают археологи, никто не будет знать, что я умерла от одиночества.