Каверина Любовь. Он строит, она строит, я строю

   А вдруг он никогда в театральный не поступит? Вдруг у него время остановится совсем? Нет, так не может быть. Это было бы слишком несправедливо по отношению к их семье.
   Интересно, как время движется у Арта? Смешно: внешний обод катится вперед, а внутренний — назад: в далекое-далекое прошлое.
   А мои папа с мамой? Вот у них правильное время. И они правильно идут вместе с ним.
   Боюсь только, я подведу их время: не поступлю в университет, не стану ни ученым, ни писателем. Никем.
 
   Зачем папа привез к нам на дачу гостей?
   Неужели он не видит, что дом наш недостройка. Его нельзя посторонним показывать. Самому же потом будет неловко перед своими студийцами, когда они тут все рассмотрят. Хоть бы мама или Антонина Ивановна приехали. Они бы придумали, как все понезаметней сделать. А от меня какой прок?
   — Давай, голуба, не суетись. Здесь все люди свои, цирковые, так что устроимся на газетке по-походному.
   — Но газетку-то нужно постелить на стол. А у нас такого большого стола нет.
   — В беседке накроем. На свежем воздухе. Смотри, мышонок, сколько мы всяких вкусных вещей от Елисеева приволокли.
   — В беседке стол качается. Ножки подгнили. И одна скамейка сломана.
   — Не беда, дружок, здесь все люди мастеровые. Тащи молоток, гвозди, вмиг починим.
   Кто ж так гостей принимает. Не успели приехать — раз в зубы молоток. Работайте. А вдруг у них никогда дачи не было, и они не умеют скамейки сбивать? И папа хорош, отдал распоряжение, натянул заляпанный комбинезон и пошел штукатурить нижнюю комнату.
   — Принес молоток, малыш? Давай сюда.
   Дожили: я оказывается «малыш», а столярными работами будет заниматься девушка, которую все зовут Старостой. Вроде и вправду больше некому. Тот, кого зовут Торопов, ушел на колодец. Сабский с Катюшей любезничают на солнышке. Вместо того, чтобы хотя бы помочь мне накрывать. А по прогнившим доскам лупит молотком Староста.
   — Како-ой здесь во-оздух…
   — Ничего дачка. Жить можно.
   Интересно, кто этот Сабский? Катюша-то сразу видно — гимнастка. Ей в пантомиме самое место. А он… тощий и длинный… Жонглер? Нет точности движений. Хотя пальцы длинные как у пианиста. Фокусник? Фокусники все старые и в пантомиме им делать нечего.
   — Братцы! На горизонте один Торопов и целых два ведра!
   — Кто сказал целых, может, в них только на донышке.
   — Торопов! Как водичка? С лягушками?
   — Ничего подобного, лягушек я всех по дороге повыкидал. Только одну в платочке принес. Сабскому. Вдруг он на ней женится.
   — Только после вас.
   — Мне нэ трэба, я уже на одной женат.
   Не хорошо жену лягушкой обзывать, даже если это треп. Сам-то он из каковских: из прыгунов в пантомиму прыгнул, из канатоходцев осторожно пришел?
   — Ну что за молодчина у нас Староста! За версту чую рабочую косточку.
   «Рабочая косточка»? Пожалуй, папа прав, Староста больше похожа на девушек, выходящих с «Русского дизеля», чем на артистку. Трудно ей, наверно, каждый день преодолевать такую фигуру и лицо.
   — Сабский, кончай заговаривать Катюше зубки, тащи гитару. Староста, разливай божественную влагу. А я тут к ветчинке поближе пристроюсь, мы уже нашли с ней общий язык.
   — За отца русской пантомимы! Виват! Виват! Виват!
   — За советских Марселей Марсо! А здорово мы подделали билеты на его представление!
   — За светлое будущее древнего искусства!
   — За папашу… Пили! За Марселюшку… Пили! За билеты… Пили! За любовь… Нэма любви — бутылка пустая!
   Счастливчики: такие молодые, а уже знают, что они артисты. У них свои словечки, свои песенки — в общем, свой мир. Нам еще с Шуркой поступать, мучиться: думать кто ты, что ты, получится — не получится… а они уже живут веселым братством.
   — Тихо вы, охламоны! Хватит горланить, люди отдыхают.
   — Ты, Староста, не командуй. Проверь лучше, что из бутылок еще можно выжать.
   — Ни-че-го. Бум-бум — пусто. Как в моем кошельке.
   — Предлагаю Марселятам не трясти понапрасну бутылками, а протрястись до озера.
   — Ура! Айда ночью купаться!
   — Вот и хорошо, а я тут по-стариковски посижу, потом стенку пойду доштукатуривать. Дочку только мою не потеряйте.
   — Ни в коем разе. На купанье ста-ановись!
   — Есть становись!
   — Сабский с гитарой вперед!
   — Есть вперед!
   — Староста с Малышкой стройсь!
   — Есть стройсь!
   — Мы с Катюшей замыкающие. Будем потерявшихся подбирать. Песню за-апевай!
   — Один верблюд идет, другой верблюд идет, третий верблюд идет, и весь караван идет…
   Представляю, что о нас петушихинские дачники думают. Эй! Распахивайте окна! Протирайте глаза! Хлопайте в ладошки! Вот идут артисты! А ну как они перевернут вверх ногами ваш сонный уют? Что, понравится вам стоять с задранными вверх добропорядочно вымытыми ногами?! А каково артисту всю жизнь кувыркаться на арене?!
   — Не оглядывайся, Малышка, сегодня Торопов с Катюшей немного выпивши, немного влюблены. Пусть себе целуются.
   — Торопов же сказал, что он женат?
   — Угу. И знаешь, какой у него талантливый дьяволенок сынишка! Они с отцом такие уличные этюды разыгрывают. Идут по Невскому, вдруг мальчишка кричит: «Смотрите-смотрите! В подворотню побежал!»: Торопов «Где? Где?» Сын: «Да вот же, рыжий такой!» Все начинают оглядываться, искать. Топорков: «Кот что ли?» «Да какой кот, ТИГР! Да вон, вон хвост!» Все: «Тигр! Из зоопарка! Ребенок врать не будет!» Паника. А эти довольные сматываются.
   — А как же Сабский?
   — Жених? Ну, этому полезно поревновать — больно много о себе мнит.
   Надо же, не боятся никого. Играют с миром, будто это один большой цирк. А сами как будто одна семья: и не важно кто на ком женат, кто с кем целуется. Главное, что все талантливы, все друг в друга влюблены. Здорово!
   — Эй, как там водичка?
   — Жаль, я плавки не взял. Придется оставить свое мещанство неприкрытым!
   — Здесь все свои, можно и без ничего.
   — Эй, посторонись, голое искусство идет!
   — А я купальник захватила.
   — Смотри, Староста, от коллектива отрываешься!
   — Во Малышка дает: раз-два и в воду. Холодно, Малыш?
   — Не, ей не холодно. Ее, поди, в бродячей повозке заделали. В походном котелке купали.
   Дураки. Самих их неизвестно в чем купали, если они даже озерной воды боятся. Кто их просил сюда приезжать, если они считают папу стариком. Подумаешь, артисты, папа, между прочим, лауреат международных конкурсов. И не хвастает. Ладно, барахтайтесь голые в тине у берега, а я по лунной дорожке доплыву до середины озера. Эй, где вы там, ау! Что-то не слышно голосов. Бр-р-р, прохладно, пора поворачивать. Неужели они бросили меня одну? Или спрятались в кустах, чтобы напугать? Ушли. Ну и черт с ними. Я-то одна доберусь, а вот где они будут искать матрасы-раскладушки? Не знаю.
   — Доча, это ты?
   — Угу.
   — А народ где? Спит?
   — Наверно. Свет отключили, ничего не видно.
   — Ты вот что, дружок, принеси холодной воды. Голова у твоего непутевого отца раскалывается. Перепил.
   Еще не легче. Напоили человека и дрыхнут. Где-то у нас огрызок свечки на веранде был.
   — Спасибо, голуба. Еще, знаешь, дружок, мне бы компресс холодный на лоб. И анальгинчику.
   Где тут найдешь полотенце? Намочу-ка свою рубашку. Ой, коробка с лекарствами рассыпалась! Ничего, завтра соберу.
   — Ну, ты, мартышка, настоящий друг. Спасла старика отца от неминуемой смерти. Поздно уже, ложись.
   Интересно, куда «ложись»? В моей кровати кто-то спит. И в кровати Антонины Ивановны тоже. Может, собрать старые ватники и лечь внизу на кухне? На полу, конечно, жестковато, зато туда по дощечке никто не пройдет и никто не помешает.
 
   — Ты что, мартышка, здесь всю ночь спала? Прямо на ватниках? А я-то тебя ищу, ищу, куда, думаю, делась?
   — Как голова?
   — Болит, проклятая. Ну, ничего, я ее с утра трудотерапией лечу. Идем, покажу, какой я кусок стены отмахал. Или вот что: народ уже встал, поди поставь чайник, пока я тут закончу.
   Ага, чай, а к чаю что? Ну, хлеб-булка есть, масло есть, но гостей же этим не кормят?
   — Привет, Малыш, как вчера поплавала?
   — Спасибо, хорошо.
   — Мы знаешь, чо тут мозгуем: после вчерашнего выпивона всех мучают муки творчества.
   — Точно. Трэба глоточек пропустить, а пети-мети, сама понимаешь, на исходе.
   — Так вот, твой батя сказал, что у вас тут где-то полно бутылок скопилось.
   — Да, в дождевой бочке.
   — Точно, Малыш, а где эта заветная бочечка?
   — За домом.
   — Сабский, Катюша, ну-ка, организуйте.
   — Есть организовать.
   Что— то при дневном свете Сабский не выглядит таким уж несчастным. Может, вчера не заметил, как его Катюша с Торопковым целовалась?
   — Вот она бочка с сокровищами! Ого! Да вы тут с отцом выпить не дураки!
   Причем тут «не дураки», у нас же здесь рабочие и солдаты работают. И нечего жонглировать бутылками над бочкой. Во-первых, не умеете и разобьете, во-вторых, вода нам эта нужна для поливки.
   — А, дьявол! Сорвалось!
   Смеетесь. А кто теперь осколки из воды вынимать будет? Антонина Ивановна? Ведь ей в первую очередь вода понадобится. Сразу видно, не ваша это бочка, не ваша вода, не ваши цветы будут сохнуть. Черт! Порезалась! Хоть бы они кровь не заметили, а то подумают, что мне бутылок жалко.
   — Слушай, Малыш, у вас рюкзак есть?
   — Нет, только большая сетка.
   — Тащи.
   — Катю-юша, Са-абский! Что-то вы там надолго уединились. Бутылки не грибы, их искать нечего.
   — Иде-ем!
   — Слушай мою команду! В колонну ста-ановись! Сабский, бутылки и Староста — вперед!
   — Есть вперед!
   — Катюша и Малыш, стройсь!
   — Есть стройсь!
   — Песню запевай!
   — Один верблюд идет, второй верблюд идет…
   Что— то сегодня песня фальшиво звучит. Наверно, это просто не утренняя и не шоссейная песня. Слишком много народу, и все хмуро тащатся в очередях стоять.
   — Староста, ау! Видала, как все на наши бутылки глазеют.
   — Еще бы, они думают, что мы это все вчера выжрали.
   — Уважа-ают!
   — Катюш, вон мужик впереди мешок с отрубями волочет. Ты у нас самая хрупкая. Ну-ка, изобрази этюд «помощь».
   — Есть изобразить «помощь».
   Отчаянные они все-таки: а ну, как огромный мешковладелец догадается, что над ним смеются?
   — Не оглядывайся, Малыш, а то мужик заметит. Взгляни лучше на Сабского: двадцать бутылок волочет, да еще на гитаре наяривает. Ему бы красный цилиндр — и вылитый декадент.
   — Может помочь ему бутылки нести?
   — Обойдется. Староста!
   — Есть!
   — А ну изобрази с Сабским «Два ханурика подрались из-за бутылок».
   — Катюша, как «помощь»?
   — В порядке. Мужик сначала решил, что я спереть его отруби собралась, испугался. Потом сообразил, что на меня можно мешок взвалить, тут же закряхтел, согнулся, как немощный старик. Здорово подыгрывал, такого хоть сейчас в партнеры бери.
   Здорово все-таки со студийцами идти. Они такие храбрые, независимые, дружные. И я будто бы одна из них. Только немного под ложечкой холодок — вдруг мы попадемся?!
   — Катюш, давайте отстанем немного, чтоб не подумали, что мы с «хануриками» заодно. Неужели тот человек и вправду свой тяжеленный мешок на вас взвалил?
   — А чего: дают — бери, бьют — беги. И потом, не такая уж я и хрупкая — двойное сальто кручу.
   — Мне очень нравится, как Сабский на гитаре играет. Сразу видно, что профессионал.
   — Еще бы, его по классу рояля прямо в консерваторию брали, а он, дурак, не пошел. Родители у него дико интеллигентные. Как узнали, что он в цирк подался, чуть с ума не сошли. Вот скажи, Малыш, выходить мне за него замуж или нет? Как скажешь, так и будет.
   — Как же можно про такое спрашивать?
   — Думаешь, я треплюсь? Знаешь, как у них дома все красиво: ковры, рояль. Отец Сабского каждый день жене цветы приносит. Живые. Представляешь?
   — Наверно, любит ее.
   — Да нет, они же старые. Просто семейная жизнь должна быть построена на какой-то красивой традиции, например, на цветах.
   — Цветы — это, конечно, красиво, очень красиво, но где их зимой достать? На рынке? Дорого.
   — Вот именно — дорого. Мужчина должен все время на женщину тратиться, чтобы все время доказывать свою любовь.
   Деньги, любовь, цветы… Только представить: каждый день у тебя в доме умирают живые цветы. А ты смотришь на них как тюремщик и ничем не можешь помочь. Нет, не хочу, пусть растут на свободе.
 

*

 
   — А скажи-ка, Малыш, что там впереди за архитектурный ансамбль виднеется?
   — Магазин.
   — Вот оно заветное словечко. Сабский, Катюша! В пирамиду — ап!
   Неужели они так в магазин войдут? У Сабского бутылки, гитара. У Катюши все платье на лицо упало. И вообще, там полно народу…
   — Катюша, сальто ап! Староста, снимай панаму, собирай пожертвования! Малыш, пользуйся заминкой, дуй в кассу без очереди: полкило колбасы и шесть плавленых сырков!
   — Неудобно. Я лучше в очередь.
   — Эх, Малыш, больно ты положительная. Не выйдет из тебя артистки.
   Сама знаю, что не выйдет. Где уж мне одним взглядом раздвинуть потную спрессованную толпу и погрузить ее в прохладный полумрак зрительного зала. Заставить сотни глаз смотреть на мое белое намалеванное лицо, мои двигающиеся алые губы. Слушать мою сказку о добрых и веселых людях.
   Куда прешь?! А еще в шляпе! Антиллигент проклятый! Ты, выдра драная, тут не стояла! От шляпы и слышу! Больше полкила в одни руки не давать! Куда смотрит милиция?!
   — Ты, Малыш, так в очереди и стоишь? Взгляни, сколько всякого добра мы раздобыли! Айда до хаты!
   Один верблюд идет…с колбаской, другой верблюд идет…с батонами, третий верблюд идет… с водочкой!
   За батьку советской пантомимы! Ура-а! За дочку отца советской пантомимы! Ура-а! За будущий театр советской пантомимы! Ура-а!
 
   Ни— че-го я не могу!
   Даже защитить дом от Анютиной смерчеподобной деятельности не могу. Стоило папе и маме уехать, как она тут же примчалась. Привезла с собой рабочих. Оказывается, они дом собираются штукатурить. Я ей: «Нельзя брать песок для штукатурки с горы, он с глиной». А она: «Прекрасно можно». Я ей: «Зачем дом снаружи штукатурить, если внутри полов нет?» А она: «Главное снаружи марафет навести, а чо у человека в брюхе — этого никому не видно».
   И хоть бы домина наш возмутился, мол, чего в меня чужие лезут. Нет, молчит. Папа ему день и ночь второй этаж штукатурил, мама ему, как муравей, доски тащила. А только Анюта начала шуровать, так он тут же толстые бока подставляет. Разве что не урчит.
   — Чего, невестка, губы-то надула? Думаешь, Анюта из-за денег с дачей вашей валандается? Да пропади они пропадом эти деньги! Мне матку твою жалко… Она как никак на умственной работе. А батька твой — ему все цирки — гулянки. Где ж ей рабочего классу обойтись?
   — Анна Григорьевна, а разве сзади дом штукатурить не будут? Ведь нехорошо: где видно — штукатурить, где не видно — так оставлять.
   — Богатая? Вот и плати за «хорошо». А мне твоя мать денег в обрез оставила. Еще выгадывать приходится. Вот в субботу Колюня с Вовулей приедут, краски половой сухой купят, мелу. Фасад-то и покрасим.
   — Коричневой краской?!
   — Ну, разведем, конечно. Оранжевенький такой колер получится. Я и бабке твоей сказала: «Давай и ты раскошеливайся. Подкинешь деньжат, привезем обоев и второй этаж поклеим».
   — Не нужно в маминой комнате клеить, для нее трудно обои со вкусом подобрать.
   — Чего трудно-то? Обоев везде навалом, только денежки плати. Тон выберем посветлее, сразу культурный вид будет.
   — И в задней комнате неудобно ремонт затевать, там живет Антонина Ивановна.
   — Тю-тю, твоя Антонина Ивановна, съезжать собирается. Рабочие ей, видите ли, помешали. По мне так ехай, раз ты такая цаца.
   Понял, домина, не бывать тебе картинкой из папиного журнала. Ни тебе интерьеров, ни встроенной мебели… Ладно, не горюй, может, за все твои лишения тебя осенью комиссия примет.
   — Слушай, невестушка, сбегала бы ты в поселок за сметанкой. Я людям щец сварганю. Работа-то у мужичков чижелая.
   Ну что меня так и тянет защищать наш дом от Анюты? Она же старается, бесплатно на нас работает, а я из-за каждого пустяка с ней пререкаюсь. Ведь понимаю, что без Анюты нам с таким домом не справиться. Нет лезу. Наверно, папа прав — цветет во мне дух противоречия. Как репейник. Никак его не искоренить.
   — Где это ты, невестушка, бродишь? Все работнички уже обедают. Садись-ка вот здесь, с краешку.
   — А-а-а, молодая хозяйка пришла. Ну, как, принимаешь наши щекатурные работы? Если что не так — ты не стесняйся, гони из-за стола взашей, вмиг все переделаем.
   — Чего молчишь? Иль не нравится, как отщекатурили?
   — Нравится… Я вот сметану принесла.
   — То-то ж. А то дом без щекатурки никак не смотрится. К одним придешь, дом — сарай сараем. Пощекатуришь, побелишь, покрасишь, глядишь — дом на дом похож.
   — Живешь-то ты в этой хоромине с кем? Неужто одна? Иль бабки с дедкой не имеется?
   — Да есть у нее бабка, только больно уж она привыкла за своими болестями ходить. Тут у нее свербит, там колет. А приехала бы сюда, побегала, поприглядывала за рабочими, глядишь, и хворости бы свои забыла.
   — Что-то ты, молодая хозяюшка, ешь плохо? Куда такой слабосильной замуж-то идти?
   — Мне замуж еще не скоро.
   — В девках все говорят: не хочу, не пойду замуж, а время приспеет, веревкой не удержишь. Верно я говорю, Анюта?
   — Чего ж неверно? Невеста она богатая: в городе комната, здесь дача.
   — Одна она, что ль, у батьки с маткой?
   — Одна.
   — Чего ж они так плохо сработали?
   — Некогда, вишь, им, антеллигенция.
   Странные люди, обсуждают человека, будто его здесь вовсе нет. Я же им, к примеру, не говорю, что они за столько лет не научились слово штукатурка правильно произносить.
   — Ну, раз такое приданое дочке отгрохали, значит, время-то нашлось.
   Слыхал, домина, кто ты мне? Приданое. То есть вещь. Как подушки, одеяла, перины. Ну, побольше перины, конечно, а все равно вещь.
   — Анна Григорьевна, не кладите мне, пожалуйста, макароны.
   — Ешь, ешь, в макаронах вся сила.
   — От них толстеют.
   — Слыхал, о чем совремённые девицы толкуют? Вот и моя дочка то же: этого не хочу, это не буду. Сами тощие как кильки, и еще худеют.
   — Уж какую работу эти совремённые сикатухи будут работать — я прямо не знаю.
   — Ремня им надо хорошего, вот чего. Батька на халтурах горбатится, матка в магазинных очередях крутится, чтоб им первое-второе сготовить, а они кривляются.
   — Будет вам, мужики, браниться. Чего одну дочку-то не побаловать. Вот про себя хотя бы скажу. Мне бог дочки не дал, но вот женится мой Колюня, приведет какую хорошую девушку, что ж я им не постираю, не сготовлю? Дак какая ж я им мать после этого?
   — Ну, ты, Анюта, знамо, женщина, каких поискать.
   — Да ладно вам, думаете, слепая, не вижу, как вы тишком к бутылке-то присосались. Ну-ка, хватит баловаться, подзаправились и марш наверх — работа стоит!
   — Анна Григорьевна, давайте я посуду помою.
   — Сама помою. А ты, пока молодая, иди, гуляй.
   Нет, домина, Анюта не права, тебя не мне в приданое строили, а для гостей. Ты должен был быть красивее меня, современнее. Чтоб не стыдно было гостям показать…
   А мне знаешь, домина, что бы хотелось? Чтобы ты был мне братом. Рос бы вместе со мной. Я бы о тебе заботилась, как могла. Защищала. И ты — укрывал бы меня от дождя. От чужих любопытных глаз. Понимал бы меня с полуслова.
 
   Я все боялась: мама с юга приедет — покажет нам с Анютой и штукатурку с глиной, и «оранжевенькую» краску. Придется нам с беднягой домом всю осень дождевыми слезами умываться.
   И надо же, все оказалось совсем наоборот: рабочие недорого взяли, цвет дома «прекрасный», а Анюта — не больше, не меньше — мамина лучшая подруга.
   — Ну что бы я в жизни делала без таких замечательных людей? После войны кандидатскую писала: кругом разруха, грудной ребенок на руках, муж по полгода в командировках, кто мне помог? Вот такие же простые женщины. Утром забежишь к кому-нибудь из соседок, пакетик крупы бросишь: Верочка, приглядите за моей, кашки сварите. А у Верочки своих таких же двое. Ей что двое, что трое — все равно сидеть. Поздно вечером с кафедры прибежишь, тетя Дуня тебе полы намыла, белье постирала, за ребенком всей квартирой по очереди приглядели, кашкой накормили. Только благодаря трудовому народу и удалось выдержать всю эту жуткую жизнь.
   — Но полов-то внизу все равно нет. Дом не примут.
   — Полы настелем. Анюта обещала с завода плотников прислать. Если дом не сдадим, участок отберут и дом за свой счет снести прикажут.
   — Папа сказал, что обойдется.
   — Есть беспечные люди, которых ничего не беспокоит, они все лето гастролируют, а потом в собственное удовольствие молоточком помашут и думают, все им с рук сойдет. Я государство обманывать не могу. Я воспитана на чувстве долга: раз приказано закончить к сроку, значит надо выполнять. Никогда в жизни ничего не добьешься, если будешь надеяться на авось да небось.
   Зачем все запутывать? Никакая Анюта не мамин друг! Она друг нашей дачи. Если так дальше пойдет, то придется заводить друзей для комнаты, затем для платьев, для еды. «Здравствуйте, знакомьтесь — это друг моих желтых туфель». — «Очень приятно. А это друг моего креп-жоржетового платья».
   — Нужно признать, что мне везет на хороших людей. Взять хотя бы Анюту. Ведь фактически она выполняла работу прораба, да еще собственные деньги на обои истратила.
   Зато какие обои приклеила! Один золотой бордюр чего стоит! Хорошо еще папа не приехал и не раскритиковал эти букеты из роз.
   — Ну, что же ты, доча, стоишь сложа руки? Нужно доски разобрать: шпунтованные сложить подальше к окну, а горбыль для черного пола поближе к двери. Рабочие приедут, им не придется возиться с разборкой.
   — Папа сказал, что на черный пол нужно уложить просмоленный рубероид, потом сделать засыпку из гари, и только тогда класть белый пол.
   — Папа любит давать указания. Только неизвестно, кто их должен выполнять.
   Нет, неправильно я раньше думала, что папа с мамой дом тянут в одну сторону, а Анюта в другую. Это только кажется, что дом у нас один. На самом деле каждый строит свой собственный дом. Это три совершенно различных дома. А я? Чей же дом я строю? Папин? Мамин? Анютин? Все три сразу?
   — Заноси свой конец доски. Ума не приложу, в чем тебя в этом году в школу посылать? Форму, говоришь, отменили? Придется новое платье покупать. Все деньги на стройку ушли, конца и края этому не видно.
   Слыхал, домина, никакое ты мне не приданое, не друг и не брат. Ты все деньги из семьи высасываешь. А мне не в чем в школу будет идти.
   Ну ладно, я тебя прощаю. Чем бы мне маму от грустных мыслей отвлечь?
   — Мам послушай, как Раскин с Артом слаженно романс поют.
   — Вот безответственные эти мужчины: дом второй год не сдан, а им хоть бы что! Сидят целый день на веранде, на гитарах тренькают.
   — Так ведь дождь. И Валентина Петровна с Шуркой в город уехали.
   — От этой ленинградской погоды немудрено сбежать. Не придвигай торец доски к стеклу, разобьешь.
   Я знаю, чей дом я строю. Свой. Нехорошо, конечно, обезьянничать с Раскиных, но мне тоже нужно, чтобы среди темной мокрой зелени светился теплым светом аквариум. Внутри него за круглым столом, покрытом клетчатой скатертью, сидели бы люди, пили чай, тренькали на гитарах, читали стихи, разговаривали. А когда разговор умолкал, прислушивались бы к тяжелым каплям, срывающимся с листа и бьющимся о песок.
   — Они, наверно, вечером опять придут в гости звать.
   — Кто? Раскины? Что ж, мужчины так устроены: без прекрасных дам даже побездельничать не могут.
   Нет, не пойду сегодня к Раскиным, неудобно все время пользоваться чужим домом, чужим теплом. Да и приглашают они меня только из вежливости.
   — Мам, почему ты ни разу на даче не надела голубое платье, которое купила на юге?
   — Как-то случая не было. Осторожнее заноси доску, не сбей штукатурку со стены.
   — Надень сегодня к Раскиным. Посмотрим, как оно сочетается с южным загаром.
   — Действительно, миленько сочетается. И что самое удивительное, купила я его совершенно случайно. Приезжаю в санаторий, а там, сама знаешь, дамы расфуфыренные, в атласных халатах, хвостами песок подметают. А у меня, как назло, ни одного свеженького платьица. Захожу в пыльный магазинчик в двух шагах от взморья, гляжу: висит. И вроде не дорого. А-а, была — не была — беру. Потом мне все дамы завидовали: «Где да где шили? Нельзя ли адрес портнихи?»
   — Наверх доски нам уже не уложить. Давай второй ряд начнем. И кирпичами переложим, чтобы не посыпались.
   — Поздно уже. Пока вымоемся, пока поужинаем…
   Конечно, мама в сто раз красивее всех санаторных дам. На ее фигуре любое платье сидит как на королеве. Поэтому Раскин с Артом ее все время и приглашают.
   А мне уготована судьба Золушки: сидеть в холодном сыром доме, смотреть на светящиеся окна и представлять, как на балу жарко горят свечи, играет музыка, и в медленном танце движутся пары в бархатных платьях, усыпанных бриллиантами.
   — Так не пойдешь к Раскиным?
   — Не-а, не хочется. Давай молнию помогу застегнуть.
   — Что так? То каждый день бегала, то сидишь одна, как сыч? Как тебе мое платье?
   — Красивое. Как будто лето сквозь дождь пробилось.
   — Ну-ну, посиди, почитай. Только не закрывай внизу дверь. Чтоб мне тебя не будить.
   Вот и все. Золушка осталась одна. Ноги закоченели, нос посинел, по спине бегают холодные мурашки. Кап-кап, капает осенний дождик из глаз. Падают дождинки на платье и расползаются мокрыми пятнами. Эй, принцы, кому нужна красавица в платьишке в мокрый горошек? Что-то скрипнуло внизу. Может, карета? А что если взять да и вылезти из окна папиной комнаты? Перебраться на сосну, потом на раскинскую березу и оттуда одним глазком взглянуть на бал?