Курчаткин Анатолий. Солнце сияло

   - А почему нет? - вопросил я. - С Арнольдом тогда потолковал - три тысячи отступного!
   - Хрен тебе что Бочар отколет, - сказал Юра.
   Я не сомневался и сам, что Бочаргин не отколет ничего. Что тут можно было откалывать, когда речь шла о целом диске. Тут или отказываться от авторства, или нагло стоять на своем.
   И когда вечером следующего дня ноги принесли меня к дому Бочаргина, я не отдавал себе ясного отчета, зачем оказался здесь. Теперь-то я знаю, что склонен к поступкам, логического объяснения которым нет и не может быть, иррациональным, другими словами. Но тогда я еще не знал за собой этого. Вероятней всего, решая для себя вопрос о суде, я недвусмысленно понимал, что суда мне не потянуть, и меня обуяло желание совершить свой собственный суд что-то вроде, прошу простить мне это сравнение, суда Линча.
   Бочаргин был дома. Я позвонил не тем звонком, каким следовало звонить к нему, и вместо него мне открыла соседка - та самая, что в прошлое мое посещение Бочаргина выставила меня с кухни, когда я, любопытствуя, забрел туда. То, что я неправильно позвонил и открыла она, а не сам Бочаргин, позволило мне попасть к нему в комнату. Позвони я верным звонком и открой мне Бочаргин, сомнительно, чтобы он дал мне пройти дальше порога.
   - Где ему быть, сидит водку жрет, - с выражением глубочайшей благости на лице (понимай все наоборот) сообщила соседка в ответ на мой вопрос, дома ли Бочаргин.
   Я постучал в дверь бочаргинской комнаты и, не дожидаясь ответа изнутри, открыл ее. Картина, что предстала моим глазам, отразилась, должно быть, у меня на лице чудовищнейшим ошеломлением.
   За тем же памятным мне журнальным столом величиной с небольшой аэродром сидели трое: сам Бочаргин в своей черной квадратной бороде, как в раме, ветеран подпольного рока человек-маска, лысоголовый Колёсник, а третьим в этой компании был Юра Садок.
   Юра, увидев меня, похоже, получил удар в солнечное сплетение не меньшей силы, чем я. Он сидел, смотрел на меня, и в его позе была такая окаменелость - можно предположить, позвоночный столб ему во мгновение ока схватило известняковым корсетом. Но в тот миг я еще не подумал о том, о чем подумаю чуть позднее.
   - Привет, Бочар, - сказал я, вступая в комнату.
   Так же, как и в прошлый раз, Бочаргин издал вместо ответного приветствия странный хриплый звук, напоминающий звук открытого водопроводного крана, в котором нет воды.
   - Во ё-моё, - произнес Колёсник, придя в движение всеми своими морщинами, напоминавшими сетку баскетбольной корзины.
   Я прошел к столу, взял стоявшую посередине полную на две трети квадратную литровую бутылку "Old whisky" за горлышко и поводил перед лицом у Бочаргина:
   - Вот этой банкой тебе по черепушке, было бы справедливо, да?
   Это я говорил, это я бы хотел сделать, но сделать это в действительности я бы не смог. Бутылкой по голове - как можно. Тем более первым.
   Бочаргин разомкнул губы и, сначала прохрипев пустым водопроводным краном, затем сделался членоразделен:
   - А я думал, ты выпить хочешь. Садись, выпьем.
   - Ты хотя бы треки переиграл, - сказал я. - Лень заела? Или в целях экономии?
   - В целях экономии, - отозвался Бочаргин. Он был несокрушим в своей квадратной угрюмой чугунности. Об него, наверно, можно было разбить десяток "Old whisky" - ему бы ничего не стало. - Я предлагаю: садись, выпьем.
   - С человеком, который меня обокрал?
   Бочаргин не бросился опровергать мои слова. Ответом мне было пожатие плеч:
   - Не хочешь - не пей.
   - И не мешай людям выпивать, - подал голос Колёсник, приведя в движение баскетбольную сетку своих морщин.
   Юра сидел молчал. И все пребывал в той же окаменелости, в которую впал, увидев меня. Только в какой-то момент взялся рукой за косичку, подержал ее в горсти - и опустил руку, вновь замер. И теперь он не глядел на меня. Теперь глаза его были уведены в сторону, словно взгляд ему приковало там что-то такое, от чего он никак не мог оторваться.
   - А ты, Юра, что здесь? - спросил я. - Ты будто не знаешь, что он за негодяй!
   Юра не шелохнулся. И не оторвал взгляда от того, что так старательно созерцал. Зато шелохнулся - подпрыгнул на тощем заде, передернул баскетбольной сеткой лица Колёсник:
   - Ты, кент, - садясь на связки, хрипло проговорил он, - волну не гони! Тут люди - пуд соли вместе съели, не хочешь пить - вали отсюда мелкой шаландой!
   Потом я долго пытался расшифровать, что он имел в виду под мелкой шаландой, даже при случае выспрашивал у людей, имеющих отношение к морю, есть ли такое выражение и что оно значит, но так мне это и не удалось выяснить. А тогда, надо сказать, мне было не до того, чтобы вникать в тонкости жаргонной лексики.
   - Слушай, Юра, - сказал я, - так ведь, глядя на тебя, можно подумать Бог знает что. Вплоть до того, что ты заодно...
   Я произнес это - и меня осенило. Мне вдруг вспомнилось, как он странно повел себя, когда я принес ему сделанный мною диск, как странно среагировал на мое сообщение, что я звучу по радио под именем Бочаргина, и ни разу не позвонил потом, мне вспомнилось это - и все для меня выстроилось в некий ряд, все стало прозрачно.
   - Юра, - обмирая, протянул я. - Так это ты?
   - Что я? - оторвался наконец от предмета своего созерцания, взглянул на меня Юра.
   - Это ты ему диск передал?
   - Тебе не один хрен?! - хрипло крикнул Колёсник.
   - Вот именно, - уронил Бочаргин. - Не хочешь пить - сваливай, еще тут по чужим домам без спроса шататься!
   Рука моя по-прежнему сжимала горлышко "Old whisky". Я почувствовал, что должен разбить эту бутылку, раз уж она оказалась у меня в руках. Если не могу о голову Бочаргина, то уж тогда обо что-то, что для него несомненная ценность.
   Эта ценность тотчас и попалась мне на глаза. Это был синтезатор.
   Я быстро сделал несколько шагов, что отделяли меня от него, и, размахнувшись, изо всей силы грохнул бутылкой о пульт. Бутылка разбилась, зазвенев осколками, пластмассовый корпус синтезатора раскололся. Конечно, виски - это была не вода, но все же не чистый спирт, и назвать полезным содержимое квадратной бутылки для электроники бочаргинского синтезатора было никак нельзя.
   Какой звук издал пустой водопроводный кран бочаргинского горла! Что за басовые гитарные переборы выдали надсаженные связки Колёсника!
   Легендарный гитарист сидел ко мне ближе, чем Бочаргин, он, взлетев со своего места, первым ко мне и подлетел.
   Он даже не успел меня ударить как следует - его рука только мазнула мне по уху, - отлетел от моего удара точно в челюсть обратно к столу и, грохнувшись на него, свалился затем на пол, откуда в продолжение всей драки уже не вставал.
   Метелились мы с Бочаргиным. Он был матерый мужик, он физически превосходил меня, но во мне было больше ярости. Он разбил мне нос, рассек бровь, лицевые кости у меня трещали от полученных ударов, в глазах было темно, и еще этот соленый сквозняк в носу от лившейся оттуда крови, но я разбил ему губы, так что на подбородок у него тоже тек красный ручей, два раза сумел хорошо впаять в ухо, отчего, надо полагать, в голове у него гудело не меньше, чем у меня. Перемещаясь по комнате, мы опрокинули на пол залитый виски синтезатор, смели с рабочего стола Бочаргина стойку с конверторами, под ногами хрустели лазерные диски, аудиокассеты, стекло разбитой мною бутылки. Мы прекращали драться, передыхали - и вновь начинали, и так раза три, устроив в комнате настоящий погром и испятнав весь пол кровью.
   Юра за все это время так и не поднялся со своего места. Не попытался вмешаться, разнять нас. Когда моему взгляду удавалось зацепить его, я видел: он все сидит.
   Мы прекратили побоище, когда дверь комнаты приоткрылась и в щели между нею и косяком возникло лицо соседки.
   - Вот как оно! Кровищи-то! Гладиаторы прямо! - В голосе ее звучало что-то подобное глубокой и сильной радости. Как бы она оказалась в том древнеримском цирке, где и в самом деле сражались гладиаторы, и увиденное зрелище подарило ей подлинное чувство праздника. - Что, вызываем милицию?! вопросила она затем.
   - Д-иди ты!.. - промычал Бочаргин, промакивая тыльной стороной ладони струящуюся из разорванной губы кровь.
   - Скотина! - сказал я ему, повторяя бочаргинский жест, но только поднося руку к носу.
   - Подавай в суд, давай! - изобразил что-то вроде смешка Бочаргин. Боюсь я!
   - Скотина!.. - повторил я.
   Здесь, наверное, как комментарий можно было бы указать: "в бессильной ненависти". Или "в бессильном гневе".
   - Пусть валит, - подал с пола голос Колёсник, пытаясь приподняться на локте. - Зуб мне выбил, паскуда. Или пломбу. Пробую языком - шероховато.
   - Слышал? - просипел Бочаргин. - Вали, тебе говорят.
   Юра Садок неожиданно поднялся со своего места, подошел ко мне и тронул за плечо:
   - Пойдем.
   Наверное, в чем-то подобном я и нуждался: я послушно подчинился ему, вышел мимо отскочившей в сторону соседки в напоминающую подвал просторную переднюю, очутился на лестнице, сошел по ней - и бодрый, обжигающе чистый осенний воздух, каким он бывает лишь в пору первых предзимних заморозков, приник к моему разбитому лицу освежающим компрессом.
   На выступе стены, опоясывающем ее по верху цоколя, лежала пушистая полоска свежевыпавшего первого снега. Я набрал его полную горсть, слепил комок и, закинув голову, приложил к носу. Юра стоял рядом, смотрел на меня, молчал. Потом он залез к себе в карман брюк, вытащил носовой платок, встряхнул, оценивая, должно быть, свежесть, сжал в комок и приложил к моей рассеченной брови.
   Я откинул его руку. Мне была неприятна эта его забота. Я вспомнил, как сказал Тининому сыну, что моя музыка на радиостанции - это Юрин сюрприз. Это Юра Садовников такой есть, сказал я, сюрприз хотел устроить... Надо же было так попасть в яблочко! Юра Садок поступил со мной, как в свою пору Стас.
   Я опустил голову, отнял снег от носа и взглянул на стоявшего передо мной Юру:
   - Кого он из западных акул шоу-бизнеса в обмен на меня обещал тебе за бесплатно устроить? Скажи! Чтобы я себе цену знал.
   - Сань, - забормотал Юра, - брось, Сань. Все непросто, Сань. Я и понятия не имел, что он так поступит. Он просто послушать хотел, он не говорил... я и не знал!
   Юра врал - будто у меня была то ли детская, то ли девичья память. Будто я ничего не помнил. Я лишь не понимал. Но как он вел себя - это я помнил все.
   - Иди, Юра, туда, - сказал я, снова прикладывая снег к носу и закидывая голову. - Что ты тут стоишь. Иди.
   Он постоял около меня еще и ушел. Я слышал, как, открываясь, пропела пружиной подъездная дверь и через короткую паузу пропела вновь, закрываясь. Тогда кодовых замков по всей Москве было раз-два и обчелся, и попасть в любой подъезд без всякого ключа не составляло труда.
   А я постоял, пока не унял кровь из носа, зажал рассеченную бровь собственным платком и пошел со двора на улицу ловить машину, ехать домой. Суд Линча не удался.
   Глава шестнадцатая
   В школьную пору - и в самых первых классах, и позднее, когда учился уже классе в шестом или даже седьмом, - случалось, что ты был приглашен на день рождения к приятелю, шел с приготовленным подарком, тебе открывали - и оказывалось, что приятель заболел, в постели и праздник отменяется. Для Москвы подобная ситуация представляется странной, в Москве позвонили бы по телефону и обо всем заранее предупредили, но в Клинцах у нас с телефонами было плохо. Топчась на пороге, ты отдавал подарок, получая взамен сухим пайком что-нибудь из праздничного угощения, должное служить компенсацией за сорванное торжество, - но разве же за угощением ты летел сюда? Ты брел с этим сухим пайком, ненужно обременявшим твои руки, обратно, и что за кошачий концерт звучал в тебе! Как тебя всего внутри раздирало и корежило!
   Вот подобное чувство владело мной после этой истории с Бочаргиным. Главное было в сознании твой отвратительной беспомощности. Вся музыкальная аппаратура была мной заброшена, зачехлена, на синтезатор я не мог смотреть, не то что сесть за него. К компьютеру я теперь подходил только раз в день, если не реже, чтобы получить-отправить электронную почту.
   К счастью, я был загружен рекламной работой - не поднять головы. Вскоре после Нового года возник заказчик с идеей снять ролик, действие которого происходит в Париже. Париж, однако, когда подсчитали расходы, пообещал снять с заказчика штаны, и в конце концов было решено снимать ролик в Праге. Тем более что в Праге простаивала роскошная киностудия, и аренда техники на ней выходила дешевле, чем в Москве - что на телевидении, что на "Мосфильме" или студии Горького.
   Кем-кем, а фанатом загранпоездок я никогда не был. Нет, конечно, поглядеть на другую жизнь - совсем недурно, но, в принципе, - это все равно как десерт после еды. Спокойно можно и без десерта. Измерять степень успеха своей жизни количеством пересечений границы - величайшая глупость.
   Но тут на меня нашло. Я загорелся этой Прагой, как чеховские сестры Москвой. "В Москву! В Москву!" - твердили чеховские сестры, а я подобно им: "В Прагу! В Прагу!". Я ждал поездки туда, словно съемками пражского ролика решалась моя судьба.
   Как оно, в известной степени, и оказалось. Но не могло же то быть неким предчувствием?
   В первых числах апреля с двадцатью тысячами американских долларов в сотенных купюрах, чтобы распылить их черным налом по карманам тружеников чешской киноиндустрии, режиссер и оператор в одном лице, я второй раз в жизни (первый был, когда мы с Тиной и ее сыном ездили в Турцию) пересек государственную границу. В Чехию тогда можно еще было ездить без визы, имей только деньги в кармане.
   Я пробыл в Праге две с половиной недели. Хотя все мои дела уложились меньше, чем в полторы. Образцом для работы чешских администраторов, мало что они имели славянские корни, были не иначе как швейцарские часы: через два дня по моему прилету все для съемок было готово, я вызвал из Москвы актрис и на следующий день, как они прибыли, уже снимал их. Звуковики не бунтовали, требуя компенсации за пятнадцатиминутную переработку, осветители не буйствовали, угрожая вырубить свет, если я сейчас же не подкину каждому по дополнительной сотне баксов, приглашенные на массовку студенты Карлова университета терпеливо переносили тягомотину ожидания съемок, не устраивая никаких демонстраций.
   Однако, завершив съемки, я еще целую неделю не мог заставить себя покинуть Прагу. Она присушила меня. Весна уже прорвалась на ее улицы влажно-пьяным теплом, нежным курением зелени на открытых участках земли и деревьях, весь световой день можно было торчать на воздухе, а с наступлением сумерек перебираться из уюта одного кафе в другое, пока не перестанут держать ноги, - я это все и делал. На деньги, что остались от съемок, которые и должны были бы стать основным моим гонораром, я купил еще несколько коробок пленки, оплатил аренду камеры еще за несколько дней, заплатил помощнику оператора, и всю неделю мы с ним снимали Прагу, открыв в ней такие места, о которых мой помощник-пражанин даже не подозревал. В съемках, что мы вели, не было никакой сверхзадачи; я не имел понятия, что мне потом делать с отснятыми пленками, как мне использовать их: одарив собой, этот город опахнул меня таким мощным дыханием счастья, что я испытывал потребность хоть как-то отплатить ему - чем могу.
   Я задержался в Праге на неделю дольше, чем требовалось, но вернулся двумя днями раньше, чем пообещал Тине в последнем телефонном разговоре. Почему это получилось, не имеет значения, да я и не помню, - так, соединение каких-то незначительных каждое само по себе обстоятельств: позвонил - и не дозвонился, а потом закончилась карточка, а купить новую не собрался.
   Картина, что открылась мне, когда я вошел в дом, и сейчас у меня перед глазами - как выдранный из кромешной тьмы мгновенной вспышкой фотографический кадр. Нет, это не было похоже на то, как изображено в одной из сцен оргии в фильме Стенли Кубрика "С широко закрытыми глазами". Музейная прогулка двух подруг выглядела отнюдь не так изысканно и эстетично, как у покойного классика мирового кинематографа. Магнитофон, стоявший у меня на столе, струил из динамиков высокую, созвучную созерцанию произведений искусства музыку - помнится мне, это был Гайдн. Громкость звука была невелика - чтобы способствовать музейному времяпрепровождению, ни в коем случае не мешая, - но все же она была достаточна, чтобы заглушать прочие звуки вокруг - поэтому, когда входил в квартиру, я и не был услышан.
   Щелчок клавиши, нажатой мной остановить пленку, заставил Тину, сидевшую на лице подруги с подогнутыми ногами, словно всадница на конской спине, прекратить движение бедрами и открыть глаза. Следом ее будто выстрелило она взлетела в воздух, оказалась на полу и, как была, прыгая грудями, оттолкнув меня в сторону, стремительно пронеслась мимо. Я услышал, как открылась дверь ванной, влупилась обратно в косяк и, закрывая щеколду, с громким металлическим лязгом провернулась ручка замка. Подруга, увидев меня, завизжала, забила ногами, схватила лежавшее на краю одеяло, во мгновение ока закрутилась в него и спряталась с головой.
   Я окинул комнату взглядом. Одежда что той, что другой беспорядочной кучей громоздилась на моем синтезаторе. Я подошел к постели и сдернул с головы Тининой подруги одеяло. Та снова завизжала, полезла по постели вниз, стремясь вновь исчезнуть под одеялом, - я не дал ей скрыться там.
   - Одевайся, - сказал я, отнимая у нее одеяло.
   - Выйди, не смотри, отвернись! - сворачиваясь во внутриутробной позе, завизжала она. Похоже, у нее было чувство, что я своим взглядом оскверняю ее тело.
   - Иди оденься, - постучал я в дверь ванной по пути на кухню.
   Не помню, что я делал на кухне, пока там в комнате шел процесс освобождения моего синтезатора от свалки женской одежды. В памяти у меня удержалось, как я наливаю в чайник воду из крана, ставлю его на плиту, но, не зажегши огня, снимаю, выливаю воду и набираю вновь. Чтобы теперь уже зажечь огонь. Однако тут же и погасить, опять вылить воду - и опять набрать.
   Потом я услышал, как открылась и закрылась входная дверь, и некоторое время спустя Тина возникла на пороге.
   - Ну что? - произнесла она после мгновенной паузы. - Теперь ты владеешь моим секретом. Теперь у меня от тебя - никаких тайн.
   Во взгляде ее, который сейчас вернее было бы определить как взор, горели ясность и простота чистой души.
   Бить человека по лицу я с детства не могу - это так. И не могу бить первым. Но все же с того дня я не верю, что есть хоть один мужчина на свете, который не поднял руки на женщину. Бывают случаи, когда это невозможно не сделать.
   Она вскрикнула и схватилась за щеку, к которой приложилась моя пясть.
   - Ты меня ударил?! - вскричала она, будто не веря. И будто я ударил ее без всякой ее вины. - Ты меня ударил, мерзавец!
   За мерзавца я ударил ее снова.
   Она побежала от меня. Я догнал ее в коридоре, схватил... и что мне было с ней делать? Избить?
   Я отпустил ее. Оделся - она не пыталась воспрепятствовать мне, - открыл дверь квартиры и вышел.
   Мужчины в такой ситуации, как правило, напиваются. Искушение поступить истинно по-мужски было почти непреодолимо. Я ухватился за "почти". И пришел ночевать к Николаю без бутылки. Николай достал из своих запасов - я отказался, и два часа у него на кухне мы пили чай. И за два эти часа я ему не сказал ни слова о Тине. О чем я говорил - это о Праге. О Праге, о Праге, о Праге. И если проговорился о том, что у меня произошло, то рассказывая о Праге: в какой-то момент я сказал, что, имейся возможность, я бы уехал туда и не вернулся. Впрочем, истинный смысл моих слов остался Николаю, разумеется, недоступен.
   Мы прожили с Тиной под одной крышей еще целый месяц, до конца мая. У мальчика заканчивался первый класс, и переводить его под занавес учебного года в другую школу было бы слишком жестоко. За этот месяц мы пересекались с Тиной раз пять. Я занимался роликом: оцифровка, монтаж, озвучка - все, почти без исключения, опять ночами, и приходил домой отсыпаться, когда он был уже пуст.
   Но успешно проскальзывать мимо друг друга из раза в раз, - это не удавалось. А может быть, Тина специально подгадывала, чтобы нам встретиться, потому что у нас непременно выходил разговор, которого я по своей инициативе ни за что бы не завел. Лично мне все было ясно. Я для себя все решил.
   - Саня, ты сошел с ума! Неужели ты можешь ревновать жену к бабе? говорила Тина, шатаясь за мной по квартире, куда бы я ни пошел. - Это же уму непостижимо: женщину к женщине! В меня никто ничего не пихал, ты можешь понять?
   Я молчал или отделывался от нее самыми общими фразами. У меня не было никакой охоты объясняться с ней.
   - Слушай, в конце концов ты можешь даже иметь любовниц, - говорила она в другой раз. - Я тебе позволяю. Только нужно, чтобы не с двумя-тремя одновременно. С одной. Чтобы хоть какая-то гарантия от венерических заболеваний. Ты видишь мою широту? Где ты еще найдешь такую женщину?
   Надо быть откровенным: она меня восхищала изобретательной продуманностью своих убеждений. Я даже любовался ею - как она это делает.
   Если, однако, быть откровенным в полной мере, следует сказать, что я испытывал и облегчение от того, что произошло. Потому что, не желая признаваться в том самому себе, я уже давно мечтал о свободе от Тины. Наши музейные походы доконали меня, высокое искусство стояло у меня в горле, мое естество просило простых и грубых развлечений.
   Одним словом, я и сам хотел развязаться с нею. И сцена, случайным свидетелем которой мне довелось сделаться, оказалась лишь толчком, чтобы тайное желание превратилось в осознанное.
   В последних числах мая я стал свободен. Школьный год закончился, и Тина с сыном перебрались к ее родителям.
   Только вот, выяснилось, незадолго до моего отъезда в Прагу она забеременела. И делать аборт, полагая это вредным для женского организма, не собиралась. К Новому году я должен был стать отцом.
   * * *
   На въезде в Измайловский парк мне показалось, что нужно подкачать заднюю камеру. Я докатил до ответвления дороги, свернул туда и, затормозив, слез с велосипеда. Открепил от рамы насос и, присев на корточки, навинтил шланг на резьбу ниппеля.
   Не успевшая войти в силу и потемнеть, еще продолжающая расти июньская листва нежно лопотала над головой, отзываясь на едва ощутимые движения воздуха, солнечная ячея на земле трепетала и двигалась, будто пытаясь поймать в свою сеть какую-то невидимую глазом добычу.
   - Кого вижу! - услышал я голос у себя за спиной.
   Я прекратил накачивать камеру, разогнулся и посмотрел назад.
   Это был Леня Финько. Только почему-то он стал необыкновенно высок и смотрел на меня прямо откуда-то из-под облаков.
   - Привет, - удивленно проговорил я, окидывая его взглядом - и понимая, отчего он вдруг так увеличился ростом: Леня был на роликовых коньках.
   - А я и не знал, что ты любитель велосипеда, - сказал Леня.
   - А я - что ты роликов, - сказал я.
   - Да я тоже не знал. Вот узнал.
   - Недавно катаешься? - догадался я.
   - Три дня. - Леня показал три пальца. - Как уволился. Утром встаю - чем заняться? Пошел в магазин. Купил, надел - и вот не слезаю.
   - Подожди, подожди. - Главным в его словах было то, что он уволился, и столь краткое упоминание об этом событии никак не могло удовлетворить меня. - Как это уволился? Совсем? В никуда?
   - Совсем. В никуда, - подтвердил Леня. - Вот на коньках катаюсь.
   - Подожди, подожди, - снова осадил я его. Мы только что, можно сказать, те самые три дня назад, сдали с ним мой пражский ролик, облегченно переводили дух, обсуждали новый заказ. - Ты что же, так неожиданно?
   Леня поднял бровь, покривил губы, поиграл в воздухе пальцами - будто бы эти движения придавали его словам особый смысл, который иначе был бы мной не понят.
   - Заловили меня. Ну, стукнул кто-то. О наших с тобой левых делах. Фамусов твой в канализацию меня обещал спустить.
   "Мой Фамусов" - это из Лениных уст звучало великолепно. Никогда прежде Леня не позволял себе называть его так, на мой манер. Всегда лишь по имени-отчеству и с подчеркнутой почтительностью. Уж чей-чей был Фамусов, так его.
   - Прямо в канализацию? - ненужно переспросил я.
   Мне подобного выражения от Фамусова слышать не довелось, но от Лени я знал о нем. Этот фамусовский эксклюзив означал то же, что "сделать фарш".
   - Уже и начал, - ответил мне Леня. - Трудовую мою на глазах у меня в клочья разодрал. Двенадцать лет стажа коту под хвост.
   - Ну, у меня трудовой вообще нет, - успокоил я Леню.
   - У тебя нет и нет, а у меня же была, - с печалью произнес Леня.
   Возможно, он был прав, но известие о его увольнении было печальным прежде всего для меня. Оно означало, что я лишился работодателя.
   - И что, у тебя никакого места не присмотрено? - спросил я.
   - Да-а, - протянул Леня. - Какое мне сейчас место. Фамусов твой мне везде дорогу перекроет. Покатаюсь вот еще - на Багамы поеду. Перекантуюсь годок. На год мне жировых отложений хватит. Я человек бережливый. Составишь мне компанию на Багамы?
   Я похлопал по седлу своего семискоростного "Мэрлина":
   - Нет, я уж вот на байке. Мы в отличие от вас люди небережливые.
   - Брось, брось, - заприговаривал Леня. - Только на Багамы, чего там.
   Учитывая Ленино неумение шутить, предложение его следовало рассматривать вполне всерьез.
   - Дуй один, - сказал я. - Или найди себе спутницу.
   - Спутница не проблема. - В голосе Лени снова прозвучала печаль. - За спутницу платить надо.
   Леня был не просто бережлив, он был по-сатанински расчетлив. А будь другим, не смог бы так долго водить Фамусова за нос.
   - Подожди немного, подкачаю камеру, - попросил я, наклоняясь и поднимая с асфальта насос.
   - Симпатичный байк, - произнес Леня у меня над головой. - Новый, гляжу. Давно ездишь?