Курчаткин Анатолий. Солнце сияло

   - Замечательно, - приговаривал время от времени Ловец, - замечательно. Вот этот кусок с аэросанями - ну просто блеск! Так выразительно получилось. И эти сосны, как они качаются под ветром... А Наташу как вы сняли! Очарование, прелесть. Замечательный клип должен получиться. Лучше первого, мне кажется.
   - Посмотрим, - со сдержанной скромностью отвечал я. - Цыплят по осени считают.
   - Ну-у, - тянул Ловец, не отрывая глаз от экрана, - к осени мы должны уже не цыплят считать, а яйца в корзину собирать.
   Мы с ним сидели у него в кабинете и смотрели на бытовом видаке исходники для будущего клипа, за который мне вскоре предстояло садиться. Это был уже второй клип. Первый я снял осенне-цветной - яркий, бурный, полыхающий красками, этот был зимний, с графически-спокойными линиями, холодно-кантиленный, сдержанный - как того требовала исполняемая Долли-Наташей песня. Тот первый я уже отмонтировал, все в нем отшлифовал, сделал несколько мастер-кассет, чтобы можно было одновременно дать и на два, и на три канала, и он ждал своего часа, чтобы замелькать на экранах.
   - Отличный материал, Сань, отличный! - заключил Ловец, когда последний кадр исходников исчез с экрана и я остановил пленку. - Жалко даже, что из всего этого роскошества нужно только семь минут выбрать. Великолепный клип получится.
   - Да, должно ничего получиться, - не без самодовольства согласился я.
   Что говорить, мне был приятен его восторг. Я столько наполучал зуботычин в своей клиповой практике, столько унижающей ругани наслушался, что, скажи он всего одну десятую часть похвал, что расточил, я бы и то растаял.
   Ловец поднялся с кресла и потер руки:
   - Вот сейчас выступление в этом заведении... и все, с клубами завязываем, готовимся к концертным площадкам. Печатаем тираж диска, вы как раз клип отмонтируете, запускаем их оба на все каналы... нормально получается, будем к осени яйца собирать.
   Под "заведением" Ловец имел в виду тот ночной клуб неподалеку от его магазина, от которого в небо били три столба света. С начала зимы Долли-Наташа выступала по клубам. За два месяца зимы она прошла через целый десяток клубов, и, видимо, это был верный ход. За выступление в них приходилось платить, но имя ее без всякой оплаты стало всплывать то в одном издании, то в другом, - она проявилась, и дальше уже должен был сработать эффект снежного кома. Если Ловец рассчитал скорость увеличения этого "кома" правильно, вложенные деньги начали бы к осени уже окупаться.
   Выступлению в "заведении" Ловец придавал особое значение, постоянно говорил о нем, - и все в итоге, вся группа, воспринимали выступление там как взятие некоей высоты, после овладения которой можно будет считать сражение выигранным.
   Тогда мне эта электризация атмосферы вокруг предстоящего выступления была непонятна. По мне, это было точно такое же выступление, как прочие. Нет-нет, совсем не такое, отвечал Ловец, когда я высказывал недоумение по поводу происходящей ажитации, но объяснять ничего не объяснял.
   Долли-Наташа была заведена больше всех. Будь она лошадью, я бы сказал, что в ожидании выхода на эстрадную площадку "заведения" она исступленно била копытом и грызла удила. Но так как она все же была человеком, то физически ее напряжение выражалось в том, что на репетициях она то и дело по всякому поводу срывалась в крик и еще постоянно всех поддевала, подначивала, и довольно жестоко.
   В день выступления в "заведении" мы увиделись с Николаем, с которым не встречались уже пропасть времени. Ловец считал необходимым снять выступление на видео, добился у клуба разрешения на съемку, и, естественно, вести съемку должен был я. Но накануне назначенного дня слег в гриппе клавишник, заменить его, кроме как мной, больше было некем, и вместо себя на камеру я позвал Николая.
   Встреча наша произошла около заднего входа в клуб, где, приплясывая на ветру и морозе, мне пришлось принимать съемочную бригаду. Рабочие с краном уже приехали, приехали осветители со всеми своими лампами, стойками и кабелями, прибыл вместе с ними звуковик, а Николая все не было, и я даже начал психовать. Но наконец из дверей подкатившей машины вслед за тем, как на землю выступила изнутри нога выходящего человека, появилась и рука с камерой.
   Не откладывая в долгий ящик, я достал из кошелька стодолларовую купюру - из числа тех, что вручил мне Ловец для расчета со съемочной бригадой, - и отдал Николаю:
   - Твой гонорар, чтоб после съемок друг за другом не бегать.
   - Извини, возьму! - проговорил Николай, показав тем самым, что помнит о долге, но отдать его - это пока нет. - Не могу не взять. - Он забрался рукой за пазуху и засунул там деньги в какой-то карман. - В Чечню снова через два дня уезжаю, - произнес он затем - так, словно это известие должно было что-то мне объяснить.
   Уже несколько месяцев, как в Чечне возобновились военные действия, вновь по телевизору в новостях каждый день сообщали о боях, убитых, раненых, подбитой военной технике, и все это - на фоне отснятых чеченских кадров: тех самых обездвиженных бронетранспортеров, сгоревших машин, лежащих трупов...
   - Посылают? - зачем-то уточнил я.
   - Чего ж не поехать, - сказал Николай. - Денег подзаработаю. Командировка, военные действия - по-человечески хотя бы платят. Долг тебе верну.
   Невольно я почувствовал в себе нечто, похожее на радостное довольство.
   - Вернешь - не откажусь, - сказал я.
   Как мы выступили, что за прием нам оказали - вспоминать все это неинтересно. Все это неважно; важно ведь то, что прорастает и дает плоды, а то, что умерло в земле или проблагоухало пустоцветом, - это не просто несущественно, это изначально обречено на забвение. То, что произошло уже после самого выступления - вот что принесло плод, да еще такой увесистый хватило наесться всем.
   - Потом, когда все закончится, подойдите к нам, - попросил меня Ловец перед выступлением. - Пусть ребята там все увозят, а вы останьтесь. Посидим вчетвером: мы и вы с Наташей.
   Естественно, я не возражал. Мне и без того было до смерти любопытно, что это нынче за тип рядом с Ловцом. Я его про себя уже назвал ряженым. Он выглядел так, словно залетел в наши дни прямиком из какой-нибудь пьесы Островского про купцов первой гильдии. Высокий, фактуристый, с изрядным животом, заключенным в красную жилетку со множеством мелконьких перламутровых пуговичек, в распахнутом черном костюме из льющегося блеском какого-то атласного материала, со свежеподстриженной, свежеподбритой прихотливо-барочной формы бородкой, похожей на заботливо взращенный волосяной куст, но главное - выражение его румяно-свежего, из тех, про которые говорят "кровь с молоком", несколько обвисшего на щеках упитанного сорокалетнего лица: это было выражение полного, безграничного самодовольства, абсолютного самоупоения, ощущения такой денежной бездны под собой, которая самортизирует все, что может произойти в жизни дурного. И Ловец, которого я всегда знал как человека исключительной внутренней независимости, был в поведении с ним не то чтобы искателен и подобострастен, но проявлял ясно заметную предупредительность и особую почтительность.
   - Кто это? - спросил я Ловца.
   Он понял, о ком я. Мгновение, я видел, Ловец колебался, как мне ответить. Потом лицо его выразило решительность.
   - Вы думаете, я денежный мешок, чтобы весь этот наш проект финансировать из собственного кармана? Это мой банкир. Без него я с места ничего бы не сдвинул. Все пока на его кредитах. Прекрати он сейчас меня кредитовать - я разорен.
   Вот когда мне все стало понятно. Почему Ловец придавал такое значение этому выступлению, почему хотел, чтобы была телекамера, лупили светом прожектора, летал над головами оператор на кране, придавая выступлению особый блеск и шарм. В какой-нибудь "Манхэттен" или "Бункер", где мы светились до того, этому ряженому было пойти не по чину, он мог заявиться только в какое-нибудь достойное место, и вот это "заведение" было по нему. Ловец предъявлял ряженому тут товар, демонстрировал, на что тот откалывает деньги, - отчитывался перед ним.
   - Почему вдруг он должен прекратить вас кредитовать? - проговорил я.
   - Да я тоже так думаю, - отозвался Ловец.
   Нога, проворно забравшаяся мне под штанину и принявшаяся ходить по голени, лаская ее, пытаясь защемить кожу большим и указательным пальцами, была так неожиданна, что я не сразу сумел понять, что это значит. Я сидел за столом минут пятнадцать, подойдя к нему немного спустя после Долли-Наташи, мы с ней едва успели загрузить в себя по коктейлю, а Ловец с ряженым загружались ими уже добрые два часа - пока шло выступление - и возбужденно раскраснелись, налились тяжестью и стали медлительно-плавны движениями.
   Нога была Долли-Наташи, чья еще. Она сидела, небрежно покручивая между пальцами высокий бокал с новой порцией коктейля, и взгляд ее был устремлен нет, не на меня - на героя Островского. Ее ласка предназначалась не мне ему. Если бы ей хотелось проделать что-то подобное со мной, у нее была для того тысяча и одна возможность раньше. Просто она ошиблась. Перепутала ноги. Мы сидели с нею напротив друг друга, а с ряженым бок о бок, ему нравилось вытягивать ноги, и мне тоже, и сейчас, видимо, наши ноги были там под столом совсем рядом, - вот она и перепутала.
   Долли-Наташа смотрела на героя Островского, а он не реагировал на нее. Зато вперился в нее взглядом я - и она, почувствовав мой взгляд, поняла свою ошибку. Нога ее отдернулась, глаза испустили в меня испепеляющую молнию.
   - Ты только не воображай себе ничего! - понятно лишь для нас двоих проговорила она.
   Я пожал плечами:
   - Не воображаю.
   Но теперь я знал о ее намерении. И когда глаза ряженого удивленно и радостно замерли, замер он весь сам, превратившись в подобие соляного столба, я понял, что нога ее наконец достигла правильной цели.
   - Что? - спросила она ряженого с самым невинным видом - не знать, что делает ее нога под столом, ни за что не поймешь истинного смысла ее вопроса. А глаза Долли-Наташи, видел я, обещали этому герою Островского много больше, чем тайная подстольная ласка. Она его заманивала, завлекала - обольщала.
   Вот так же, наверно, обольщала она и Ловца в Томске. А если и не совсем так, то как-нибудь похоже.
   Надо заметить, у нее это получалось отменно. В ней не было и тени неуверенности в своей женской силе. Она подавала себя как какая-нибудь царица Савская. Как Клеопатра. Екатерина Вторая. В чем она, несомненно, была талантлива, так в этом - искусстве обольщения, вот уж точно.
   Что я мог сделать? Что предпринять, чтобы защитить интересы друга, не предать его и не повредить ему в его отношениях с этим героем Островского?
   Когда она спустя какое-то время встала и отправилась в туалет, немного погодя поднялся и я.
   Я нес вахту около женской комнаты уединения, пока Долли-Наташа не появилась оттуда. Она появилась - и я набросился на нее:
   - Ты что творишь, дура?!
   Долли-Наташа попыталась обойти меня - я ей загородил дорогу.
   - На кой черт тебе этот тип? Ты же сама себе все испортишь! Ваши отношения с Сергеем. Свою карьеру. Перестанет он завтра деньги в твой проект вкладывать - что будешь делать?
   Долли-Наташа пожала плечами.
   - А, какие у Сереги деньги! Вот если, как ты говоришь, этот тип перестанет завтра деньги давать, тогда точно: делай карьере ручкой.
   - Да с какой стати он перестанет?
   - А вдруг? Что мне, зависеть от его левой ноги?
   - А ты бы хотела не от ноги?
   В козьих глазах Долли-Наташи появилось то же испепеляющее злобное выражение, как за столом, когда она осознала, что ошиблась адресатом своей ласки.
   - Вот именно, - процедила она, - не от ноги. Я сказала, что буду звездой, и буду.
   - Да ты что, - медленно проговорил я, не желая слышать ответа на свой вопрос и не видя возможности не задать его, - ты хочешь бросить Сергея, что ли?
   - Посмотрим, - не замедлила она с ответом. - Тебя только все это не касается. Не лезь ни во что. Все равно ничего не изменишь. Другу своему только сделаешь хуже.
   Какая Одри Хепберн! Никакой Одри Хепберн тут и не пахло. Это была жадная, тупая, гнусная коза.
   Около нас возник охранник - с лицом не знающего сомнений робота из голливудского фантастического фильма.
   - Господа артисты, все выяснения отношений - за стенами клуба. Иначе будем вынуждены вас удалить.
   - Видишь? - безмятежно развела руками Долли-Наташа. - Никаких выяснений.
   Около писсуара я провел такое количество времени, которого бы мне хватило, чтобы опорожнить десять мочевых пузырей. Я решал для себя вопрос, говорить ли Ловцу, что мне открылось, или внять совету Долли-Наташи. Не говорить было подло, сказать - может быть, еще подлее.
   Скорее всего, я решил тогда: будь как будет.
   Я действительно не помню точно, что я решил. Но, вернувшись к столу, я ничего не сказал, а только залпом опрокинул в себя второй коктейль и довольно скоро уговорил третий. Я напился там, в этом "заведении". Что, как уже поминал, случается со мной не слишком часто. Я хотел забыться. Кажется, я хотел снова стать маленьким. Не ребенком, нет - младенцем. И не младенцем - плодом в материнской утробе. И не рождаться.
   Я говорю "кажется", потому что я напился так, что ничего больше не помню из той ночи. Вот что я только помню: как Ловец везет меня в лифте ко мне домой. Мы выходим из лифта, он достает у меня из кармана ключи открыть дверь, прислоняет к стене, чтобы я пока постоял, а я падаю.
   - Что же вы, Саня, так напились! - с досадой говорит Ловец.
   - А вот посмотрим, вы не напьетесь? - бормочу я, до краев переполненный такой любовью и благодарностью к нему - не выразить и не передать.
   Глава девятнадцатая
   Спустя два с небольшим месяца после выступления в "заведении", в теплый апрельский день - из тех, когда лето уже дышит весне в затылок, солнце обжигает, а от земли еще бьет холодом, и это наполняет воздух особой возбуждающей свежестью, - мы шли с Ловцом вертелом Москвы от его магазина к Арбатской площади. Вернее, бывшего его магазина. Витрины уже были пусты, пусты были полки стеллажей и витрины прилавков внутри - все отдано за бесценок оптовикам, - а на втором этаже рабочие заканчивали разбирать студию, приводили зал в свой исконный вид. Еще несколько дней, и Ловец оставлял помещение. Он за тем и позвал меня: зайти попрощаться. Он понимал, что для меня значила его студия.
   Похоже, он полагал, что мы посидим у него в кабинете, как то бывало, выпьем "Хеннесси" или "Отара" - покайфуем напоследок, но едва я увидел весь этот разор, это унижающее свидетельство нашего поражения, все во мне тотчас восстало против такой противоестественной попытки кайфа на пепелище. Прогуляемся лучше, предложил я.
   На улице Ловец, только мы сошли с крыльца, остановился, поднял лицо вверх, к небу, и мгновение стоял так. Мне показалось, у него даже были закрыты глаза. Потом он стронул себя с места, и мы двинулись.
   - Я, ты знаешь, - сказал он, держа руки в карманах куртки сжатыми в кулаки, отчего карманы у него топырились в стороны двумя буграми, - я тут пару дней назад документы на эмиграцию подал. В Канаду.
   - Да ты что! - вырвалось у меня. - Ты это всерьез?
   Мы с ним теперь были на "ты", и церемонность, с которой он держал себя со мной прежде, тоже исчезла. Это странным образом произошло само собой вскоре, как посыпался его бизнес. Для чего, стыдно сказать, оказалось достаточно движения женской ножки. Правда, под столом. Но тем не менее.
   - Всерьез, конечно, - отозвался на мой вопрос Ловец. - Я не всерьез не делаю ничего.
   Это было точно, мне это было известно; он вообще был удивительно основательным человеком. Надежным и основательным. Потерпеть фиаско при такой основательности. Мне это до сих пор казалось невероятным.
   - С чего вдруг? - сорвалось у меня с языка.
   Как будто я не понимал - с чего.
   - А не могу я здесь больше, - сказал Ловец. - Нахлебался, ты себе представить не можешь. Почему меня этот ряженый, как ты говоришь, сумел разорить? Потому что все подпольно, со связанными руками, закон - право сильного. Захотел пустить меня по миру - и пустил. Нет, ты себе представить не можешь.
   Тут он ошибался. Я представлял. Стас с далекого кладбища на окраине родного Саратова, приподнявшись в своем запаянном цинковом гробу, приветственно помахал мне рукой: "Эге-ей!". Но что за смысл был убеждать Ловца в том, в чем не было никакой надобности? Я только спросил, этот вопрос мучил меня все время:
   - Так ты совсем ничего не в состоянии был сделать? Никак нельзя было побороться?
   Ловец пожал плечами:
   - Можно было. Но где бы я сейчас был, объяснить? На нарах, в лучшем случае.
   - Какая же она оказалась сука, - не удержался я.
   Ловец помолчал. Молчание его длилось так долго - я уже думал, он ничего не ответит. Но он ответил:
   - Сука. Конечно. Но я иногда, знаешь, думаю: а вот приползи она ко мне обратно, что, принял бы? И, знаешь, не уверен, что послал бы ее куда подальше. Не уверен!
   Она его предала, продала, стала причиной его разорения, а он был не уверен.
   - И что ты там будешь делать, в Канаде? - спросил я. - Ты кто вообще по образованию?
   - Инженер-путеец. Но я на диплом не рассчитываю. Я готов начать с самого низу. У меня один знакомый лет пять назад туда же, в Канаду, дернул. Сначала мороженым торговал. Просто на улице. С тележкой ездил. Потом в этой фирме какое-то положение занял. А теперь и сам хозяин. Владелец ресторана. Небольшого, но все же.
   Его рассказ о знакомом произвел на меня впечатление, совершенно противоположное тому, на которое он рассчитывал.
   - И что, стоило уезжать, чтобы где-то там, на другой стороне глобуса, владеть рестораном?
   Ловец приостановился. Рука его вылетела из кармана и с какою-то итальянской экспрессией взметнулась вверх в жесте большой мечты.
   - Хозяином быть, хозяином! - со страстью проговорил он. - Он там хозяин так хозяин, а я здесь кто?
   - Кто?
   - А даже если хозяин, то все равно не хозяин. А чей-нибудь раб. Непременно.
   Ловец снова опустил руку в карман, и наша прогулка вертелом Москвы в направлении Арбатской площади продолжилась.
   Теперь я понял Ловца, и мне расхотелось терзать его своими расспросами дальше. Но еще на один вопрос мне все же хотелось бы получить ответ.
   - А если начать все сначала здесь? Об этом ты думал?
   Он искоса глянул на меня - словно удивившись - и усмехнулся:
   - А ты это всерьез?
   - Всерьез, - подтвердил я.
   - Нет, - сказал он, - ничего не удастся. Не начало девяностых. Все уже расхватано. Кто не урвал - тот уже ни с чем. Ладно, удалось кое-что спасти, не совсем с голой задницей полечу на другую сторону глобуса. Могло быть и хуже. А что у тебя с рекламным агентством? - прервав сам себя, спросил он.
   - С рекламным агентством? - До меня не сразу дошло, о каком рекламном агентстве он спрашивает.
   - Ну, можешь ты вернуться туда? Погулял-погулял - и снова к рулю.
   - А! Снова к рулю. - Мне наконец стало ясно, какое агентство он имеет в виду. Нет у меня там уже ни руля, ни судна. Мне там уже ничего не принадлежит. Чужая собственность.
   Конечно же, как ряженый наехал на Ловца и стал общипывать его, так что от Ловца полетели пух и перья, я тут же бросился к Лене Финько с покаянием. Каяться было в чем. Последние месяцы работы с Ловцом я не только не появлялся в агентстве, но даже ни разу не позвонил Лене. Как, впрочем, не звонил и он мне.
   Была причина не звонить ему у меня, была и причина не звонить ему мне. Он все переоформил на себя. Конечно, мои подписи на всех документах по ликвидации прежней конторы были подделаны, но что же я, должен был затевать с ним судебную тяжбу? Чтоб провалиться в нее, как в болото?
   Леня прекрасно понимал, что ни в какую тяжбу я не полезу. Но он еще и отказал мне в любой работе. Ему хотелось душевного комфорта, а я бы, появляясь в агентстве, мозолил ему глаза, был бы постоянной укоризной, будил в нем чувство вины.
   - Извини, не мог и предположить, что у тебя там такой поворот, - сказал Ловец, когда я в нескольких словах объяснил ему, что у меня произошло с агентством. - И у тебя что, никакого заработка сейчас?
   - Практически, - мгновенно просчитав в уме варианты, как ловчее уйти от прямого ответа, и не сумев придумать ничего гениального, отозвался я.
   - А черт, - проговорил Ловец. - Я все о себе, а ведь и ты залетел изрядно.
   - Я еще у тебя и в должниках, - сказал я.
   - А, брось. Вот это брось. - Он вновь достал руку из кармана и отрицательным жестом поводил ею перед собой. Похоже, у него за это время появилась привычка, подкрепляя свои слова, жестикулировать, и довольно экспрессивно, - чего я прежде в нем не замечал. - Не знаю, кто кому должен. Может быть, на самом деле я тебе. Так что давай, есть предложение: по нулям.
   Когда вам скашивают долг, а вам на самом деле и нечем его отдавать, вы будете отказываться?
   - Хорошо, - сказал я. - Сочтемся славою.
   - Славою? - покосился на меня Ловец. - Ну, насчет себя сомневаюсь. В деревню, к тетке, в глушь, в Канаду...
   Так, разговаривая, мы дошли до здания бывшего родильного дома имени Грауэрмана, бывший родильный дом щерился на улицу множеством разномастных дверей, предлагая отовариться лучшими лекарствами мира в двухуровневой аптеке, приобрести эксклюзивные ювелирные украшения, поменять доллары на рубли или рубли на доллары, узенький тротуарчик вывел нас к боковой стене "Праги", еще несколько метров вдоль нее - и глазу открылся весь простор площади: сарай кинотеатра "Художественный" за дорогой, похожая на печатный пряник, неожиданного красного цвета станция метро "Арбатская" справа от него, квадратные горы белых "пентагоновских" зданий, каменная фигура Гоголя на пьедестале в створе бульвара в дальнем правом краю.
   Мы пересекли перед носом у заворачивающих машин дорогу и оказались у спуска в переход, кишевший и здесь, на ступенях, и в полумраке подземной площадки уличными художниками, сидевшими перед своими мольбертами на раскладных стульях, панкующей детворой с радужными хохлами на головах, бедно одетыми попрошайками, застывшими в одинаковых согбенных позах с требовательно протянутыми вперед и заведенно трясущимися руками. У мощных чугунных перил, огораживающих тротуар от обрыва в туннель, по которому навстречу друг другу игрушечно неслись бликующие потоки машин, мы остановились.
   - И что ты сейчас собираешься делать? - спросил меня Ловец.
   Это был вопрос так вопрос. Я пожал плечами. У меня не было ответа.
   - Поживем, - неопределенно протянул я. И решил отделаться шуткой: - Вот нового президента избрали. Теперь все по-новому станет.
   Вместо стремительно дряхлевшего героя 1991 года президентом совсем недавно был избран назначенный Ельциным себе в преемники бывший глава спецслужб, и все вокруг связывали с ним какие-то особые надежды на изменения.
   - А ты его избирать-то ходил? - спросил Ловец.
   - Нет, - признался я. - А ты?
   - И я нет, - сказал Ловец. - Ты нет, да я нет, а говоришь, все по-новому станет. - Он взял меня за локоть, заставляя развернуться, чтобы мы оказались глаза в глаза. - Давай вместе со мной в Канаду. Вдвоем веселее. Да во всех смыслах легче.
   - И что мне там делать? - спросил теперь я. - Мороженым торговать?
   - Почему обязательно мороженым? Можно, конечно, и мороженым. Но это для начала, пока не осмотришься.
   Я отрицательно покачал головой.
   - Нет, - сказал я. - Ни мороженым, ни чем еще. Я на всю жизнь наторговался. Больше не хочу. Ни здесь, ни в Канаде. Ни где еще.
   Кажется, Ловец на меня тогда обиделся. Я прочитал это по его глазам. Но сказать он мне ничего не сказал. Он протянул мне руку:
   - Ладно, пока суд да дело... в Канаду сейчас проще всего, но тоже нужно ждать. Три, четыре месяца, может, полгода. Поговорим еще. Глядишь, вдруг передумаешь.
   - Да, а вдруг? - пожимая его руку, отозвался я.
   Помню, мне было отчаянно неуютно от той ноты, что неожиданно, и по моей вине, прозвучала в нашем разговоре с Ловцом при прощании. И, уже спустившись в переход, на две или три ступени, я поднялся обратно вверх и отыскал Ловца в толпе взглядом. Он не успел уйти далеко, и я легко обнаружил его фигуру. Так я и смотрел ему в спину, пока он не заслонился другими людьми, вынырнул из толпы раз, другой - и пропал окончательно.
   Звонок мобильного прозвучал, когда я повернулся, чтобы спускаться в переход вновь. С год назад сотовая связь резко подешевела, и мобильные телефоны стали распространяться по Москве подобно лесному пожару; с чем я задержался - это с приобретением мобильного, но все же он появился и у меня.
   Голос, прозвучавший в трубке, заставил меня вздрогнуть. Это была Долли-Наташа. Вот прямо сейчас, когда мы только что расстались с Ловцом!
   - Ты что, Саня, молчишь? Не узнаешь меня? - рассыпала благостный смешок Долли-Наташа.
   - Да нет, узнаю, - сказал я.
   - А что же тогда тратишь мобильное время на ненужные объяснения? Надо встретиться. Давай подъезжай. Диктую свой адрес. Запоминай.
   Она говорила так, словно была уверена, что я тотчас же и побегу к ней.
   - Что мне у тебя делать? - довольно грубо проговорил я. - У меня никаких интересов к тебе.
   - Да? - все с этим же благостным смешком произнесла она. - А чьи песни я пою? Чью музыку мой ансамбль исполняет?
   Не знаю, могу лишь предполагать, почему Ловец был вынужден пойти на такое, но права на записанный им диск перешли к ряженому, и получилось, вместе с этими правами перешло к нему и право на все мои вещи, что звучали на диске.
   - Какой такой твой ансамбль? - спросил я Долли-Наташу.
   - Мой. Все тот же. С которым я и до этого выступала.
   Не скажу, что меня оглушило ее известие, - это было бы несомненным преувеличением. Но что-то вроде некоторого шока я испытал.
   - Что, неужели и Вадик с тобой?
   - А вот послушай, - прожурчал смешок Долли-Наташи, последовала недолгая пауза, и радиоволны принесли мне голос Вадика: