Курчаткин Анатолий. Солнце сияло

   Новый год нежданно-негаданно мне выпало встречать с семьей Иры. Что было причиной решения ее родителей устроить встречу Нового года вместе с дочерьми и чтобы те были бы еще и со своими молодыми людьми? Скорее всего, предположил я, так им продиктовала возникшая тогда мода - делать на манер западных рождественских праздников из нашего новогоднего праздник семейный.
   Как бы то ни было, в последний день уходящего 1992 года, в новом двубортном костюме глубокого синего цвета, с букетом роз и литровой бутылкой "Амаретто", считавшегося тогда самым шикарным напитком, в начале двенадцатого часа ночи я вошел в знакомый подъезд, бросил консьержке дежурное "С наступающим!" и, назвав номер квартиры, прошел к лифтам. Чуть меньше полугода отделяли меня от того дня, когда я в компании Стаса вошел в этот подъезд впервые. Но какая же пропасть пролегала между мной нынешним и мной тогдашним! Так мне казалось в тот миг у лифтов.
   Лифт долго не шел. А когда наконец прибыл и распахнул двери, из него вывалилась шумная наглая компания тридцатилетних мужчин и женщин. Увидев меня, женщины бросились на мои розы, а мужчины стали интересоваться, что у меня там бугрится во внутреннем кармане куртки.
   - Молодой человек, это вы нам розы? Ой, какие розы, хочу такую розу! Молодой человек, подарите прекрасным дамам по розе! - разом щебетали женщины, пытаясь ухватить цветы за стебель около бутона.
   - Ты вооружился! Куда ты с таким баллоном? Зачем куда-то нести, давай с нами, поможем тебе уговорить! - шумели мужчины, не подпуская меня к лифту.
   От них исходил дух благополучия, устроенности, упоения жизнью казалось, они были физически окружены его облаком.
   Когда наконец компания заклубилась мимо консьержки к выходу, лифт уже стоял закрытый. Из-за выступа стены, скрывавшей трубу мусоропровода, осторожно возник и двинулся в мою сторону высокий молодой человек в модных очках с маленькими круглыми стеклами, длинном стеганом пуховом пальто черного цвета, что было много роскошней, чем моя куртка, в одной руке так же, как и я, он держал букет - только хризантем, в другой - широкобедрый черный портфель, в котором, вероятно, скрывалось нечто подобное тому, что я держал во внутреннем кармане куртки. Судя по всему, он появился, когда компания вовсю наседала на меня, и, дабы избежать возможного нападения, благоразумно предпочел исчезнуть из поля их зрения.
   Он подошел, встал рядом, и я, вновь нажимая кнопку вызова лифта, слегка улыбнулся ему - что было невозможно не сделать при таком нашем подобии друг другу. Он мне не ответил. Спокойно смотрел на меня - не сквозь, а именно на, - и на лице у него не дрогнуло и мускула; он смотрел так, как если б я был абсолютно неодушевленным предметом.
   Лифт, послушный приказу пальца, распахнул двери, и мы вошли внутрь. Причем пальто в очках, несмотря на то, что стоял дальше, попытался войти первым - словно я и в самом деле был неодушевленным предметом и ждать от меня какого-либо движения не приходилось. Рука его, потянувшаяся к кнопкам этажей вслед моей, когда я нажал нужную мне, отпрянула назад. Оказывается, мы ехали на один этаж. И не в одну ли квартиру?
   Лифт остановился. Створки дверей разомкнулись. Пальто, как вошедший вторым, стоял ближе к дверям и сейчас вышел первым. Я дал ему удалиться, чтобы не тащиться хвостом, если мы и в самом деле прибыли в одно место, и покинул кабину только после того, как шаги его замерли.
   Опустив портфель на пол и держа хризантемы перед грудью, будто солдат Кремлевского полка карабин в парадном артикуле, пальто жал кнопку звонка у двери, за которой, единственной из трех на лестничной площадке, мне довелось бывать прежде.
   - И вы, значит, сюда же? - сказал я, подходя к нему.
   Он повернул ко мне голову. В глазах его выразилось враждебное недоумение.
   - Я сюда, - проговорил он. С отчетливым ударением на "я". А куда вы, меня не интересует, прозвучало в его словах.
   Хорош, однако, был тип, с которым мне предстояло встречать Новый год.
   На дверях, открываясь, защелкали язычки щеколд. Пальто наклонился и поднял портфель. Теперь лицо его выразило вдохновение, подходящее служащему Кремлевского полка при прохождении мимо строя президента страны.
   К моему удовлетворению, дверь открыла Ира. И, едва взглянув на кремлевского бойца, бросилась мимо него ко мне:
   - Ой, какие розы!
   Мне пришлось поднять букет вверх, как тогда у лифта, оберегая его от хищных рук вывалившихся из кабины женщин.
   - Не одной тебе! Зови женщину, старшую в этом доме. Заодно и представишь.
   - Да, и Ларису тоже позовите, - подал голос пальто, указывая подбородком на свои хризантемы.
   Ларисой звали Ирину сестру, теперь ее имя было мне известно.
   - Ой, будут, будут сейчас все, - пропела Ира, исчезая в глубине квартиры, а мы с пальто один за другим переступили порог, закрыли за собой дверь, после чего на нас выкатилась женская лавина и погребла под собой: такой вокруг поднялся шум и гвалт, столько раздавалось восклицаний, ахов, охов в адрес роз и хризантем.
   Впрочем, несмотря на сумбур вместо музыки, я сумел уловить, что мать зовут Изольдой Оттовной (ага, немецкие корни, отметил я для себя), что она явно немолода, ощутимо старше моей матери, то есть родила своих дочерей уже в возрасте, хотя весьма ухожена и свежа, и что Лариса избегает смотреть на меня, но со своим типом при этом странно чопорна и натянута. В том черно-белом мужском рое, который выставлял нас со Стасом из этого дома, его точно не было.
   Глава дома объявился в прихожей подобно исполинскому валуну, запоздало снесенному общим сотрясением с вершины горы и догнавшему лавину, чтобы придать ее движению дополнительную силу и мощь.
   - И сразу оба. Вместе. Это как это? А у меня сведения - даже не знакомы друг с другом! - густо говорил он, приближаясь к нам.
   В нем и в самом деле было нечто от политого дождями, обжаренного солнцем, обкатанного льдами высокогорного глетчера тысячелетнего гранитного валуна: крупная круглая голова, схваченная крепким, соль с перцем, коротким ежиком, массивные покато-широкие плечи, широкая, с поднятой диафрагмой, грудь и широкий, но соразмерный общим его габаритам живот, искусно спрятанный под туго обтягивающей шелково-бархатистой, вишневого цвета жилеткой. Глаза его смотрели будто бы с живостью, но это были суровые, тяжелые глаза бездушного камня. Фамусов - тотчас назвался он у меня. Что за комиссия, создатель, быть взрослых дочерей отцом... Хотя, естественно, я прекрасно знал его настоящее имя.
   - А мы, Ярослав Витальич, договорились, - сказал я.
   - Как это договорились, когда не знакомы? - удивился он.
   - Как не знакомы? - ответно удивился я. - Только что в лифте познакомились.
   - Так! Понятно, - кивнул Фамусов. - Вы, судя по всему, Александр?
   - Я - Александр, - снова поклонился я, непонятно для него делая ударение на "я" - отвечая так этому типу в пальто с хризантемами.
   - А я - Арнольд, - поторопился вслед мне поклониться тип - с удивившим меня подобострастием. Все же до этого со мной он был сам арктический холод. - Везунов, - добавил тип через некоторую паузу.
   Я внутри всхохотнул. "Арнольд" в сочетании со столь говорящей фамилией - кто бы удержался от смеха.
   - Ярослав Витальевич! - извлек я из кармана свое "Амаретто". - Если не для употребления, то хотя бы для созерцания.
   - Нет, почему, - отозвался Фамусов, вполне благожелательно принимая у меня бутылку. - И для употребления, отчего же.
   Пальто по имени Арнольд, вновь опустив свой широкобедрый портфель к ногам, расщелкнул замки и, запустив вовнутрь обе руки, вытащил наружу большой, перевязанный красной шелковой лентой полиэтиленовый пакет, туго набитый березовыми вениками. Я обалдел. Пальто по имени Арнольд был тип так тип.
   - Это, Ярослав Витальевич, вам как любителю парной, - протянул он Фамусову пакет. - Отец у меня тоже любитель попариться, и он считает, что лучшего подарка не может быть. Это майская береза, он ее сам ломал, сам веники вязал. От всей души.
   Отец, принимающий участие в подарке... Что-то за этим крылось. Да и сам подарок. Додуматься до такого подарка - тут нужно было изо всех сил шевелить мозгами, стараться - не в пример мне. Для чего, в свою очередь, требовалось иметь весьма весомую и основательную причину.
   Стол был накрыт в гостиной - куда я еще никогда прежде не попадал. Это была большая квадратная комната, обставленная тяжелой мягкой мебелью густозеленого цвета, отдающего чернотой, с потолка свисала куполообразная, двухъярусная хрустальная люстра на восемь ламп. Стояло еще высокое, довольно старое черное пианино с двумя канделябрами для свечей над клавиатурой, в углу - серебристо-металлическая елка в человеческий рост, каких я еще никогда не видел. В Клинцах у нас ставили только живые, и чем выше, тем лучше; гордились густотой елки и высотой. На однотонных, серовато-белых как бы дерюжчатых стенах висели три большие картины в золотых рамах: лесо-полевой пейзаж со стогами, куст кипящей сирени с частью дачной веранды и вид на Москва-реку с Каменным мостом и Кремлем. Между этими тремя было разбросано с десяток картин поменьше, снова, в основном, пейзажи - природа и город, - но имелось и два натюрморта, причем отличных: медный кувшин так и звенел, глиняная корчага готова была обжечь руку прохладой шероховатой плоти, полупустой штоф с вином светился своим зеленоватым стеклом с такой натуральностью, что хотелось взять его оттуда и отпробовать его содержимое.
   - Любуетесь? - спросил Фамусов, заметив, что я смотрю на натюрморты. Правильно любуетесь. Моя гордость. Это один художник был, года еще нет, как умер. Никто из современных не умел передавать фактуру вещи, как он. Бедствовал, страшно бедствовал. Буквально за бесценок продавал себя. Эти натюрморты я у него купил - смешно сказать, за какие деньги. Просто задаром.
   - А почему было не заплатить ему нормальную цену? - Я понимал, что задаю вопрос, на который в моем положении не имею права, и все же не удержался.
   Фамусов, однако, среагировал на него абсолютно спокойно.
   - Кто себя как оценивает, так и получает. Можно, конечно, оценить себя слишком высоко и не получить ничего, но это уже другое дело.
   - Это называется, переоценить себя, - сказал я.
   - Наверное, - согласился Фамусов. - Недооценивать себя - преступно, переоценивать - вредно. Но у тех, кто переоценивает, нередко получается внушить окружающим, что они столько и стоят. Правда, для этого нужно иметь особый талант.
   - А если самооценка - точно в яблочко?
   - Так не бывает. - В улыбке Фамусова была снисходительность. - Или "недо", или "пере". Об этом, Саша, весь Шекспир.
   Я попытался припомнить, где Шекспир пишет о чем-то подобном, но на память мне ничего не пришло. Впрочем, в памяти у меня были только "Гамлет" да "Король Лир".
   Ира, подойдя сзади, положила обе руки мне на плечо, подтянулась и положила на них подбородок, заставив меня своим весом скособочиться.
   - О чем говорим?
   - О Шекспире, - сказал Фамусов.
   - О бедном художнике, - одновременно с ним сказал я.
   - Так о Шекспире или о бедном художнике? - настойчивым голосом потребовала ответа Ира.
   - О бедном художнике Шекспире, - поторопился я ответить раньше Фамусова.
   Он одобрительно всхохотнул:
   - Хорошо! Хорошо! Чувствуется быстрый журналистский ум.
   За стол нас посадили парами: я рядом с Ирой, Лариса со своим Арнольдом. Глава семьи с хозяйкой заняли места по торцам стола. Нам с Ирой выпало сидеть на стульях, Ларисе с Арнольдом на диване, старшее поколение подкатило для себя кресла.
   Для проводов старого года мне и Арнольду было предложено налить вина или водки. Арнольд выбрал белое сухое, я предпочел водку, хотя после и предстояло пить шампанское. Отец, еще только приучая меня к употреблению спиртного, преподал мне урок: восходить от слабого к более крепкому, тогда опьянение не будет тяжелым, - и урок этот был мной усвоен раз и навсегда. Но сейчас мне хотелось, чтобы меня поскорее забрало. Нельзя сказать, что я чувствовал себя в этом доме слишком уютно.
   Фамусов, кажется, тоже налил себе водки. Хозяйка, я заметил, налила себе минеральной воды.
   - Что ж, господа! - поднялся Фамусов с рюмкой в руке. Особо, я обратил внимание, он задержался взглядом на Арнольде с Ларисой. - Предлагаю поднять бокалы и проводить уходящий год. Год выпал памятный, может быть, таких в нашей жизни больше не случится...
   Это уж точно, таких - нет, подумалось мне. Кому пришлось тянуть лямку срочной, ожидая дембеля, тот поймет меня.
   - И за то мы его и запомним, что он был единственным в своем роде, продолжил Фамусов, снова оглядывая нас всех. И снова на Арнольде с Ларисой взгляд его задержался дольше, чем на остальных. - Год рождения новой России!
   Водка ртутным шаром прокатилась по пищеводу и ухнула в желудочное бесчувствие, чтобы начать оттуда свой невидимый и жадный путь в кровь.
   - У, как ты, - произнес у меня над ухом голос Иры. - Только не надирайся.
   - Ни в коем разе, - отозвался я.
   Надираться - это не входило в мои намерения. Я только собирался откочевать в другую систему координат. Отключить себя от всех - и получать кайф от самой этой отключки, не завися от того, что происходит вокруг.
   До поздравительной речи главы государства по телевизору мы с Фамусовым сумели закатить в себя еще по одному ртутному шару.
   - Санька! - стервозно произнесла у меня над ухом Ира.
   Я похлопал ее под столом по колену: будь спокойна!
   "Филипс" на дымчато-прозрачном стеклянном столике полыхнул экраном, глазу на экране была мгновение явлена новогодняя елочно-снежная заставка и тут же исчезла, сменившись изображением одутловатого мужикастого человека, бывшего теперь нашим главой.
   - Меня, представляешь, хотели загнать сегодня на ночное дежурство, склоняясь к моему уху, зашептала Ира, когда мужикастый человек на экране, немигающе глядя перед собой, приступил к своей речи. - Пришлось просить папу, чтобы вмешался.
   Она работала редактором в программе, которая ни сегодня, ни завтра не выходила в эфир, ее редакторское присутствие ночью явно не требовалось, похоже, ей просто хотели досадить.
   Об этом я ей и сказал, - так же шепотом, как и она мне.
   - Ой, я и не сомневаюсь, конечно! - отозвалась Ира. - Из-за того, что я дочь своего отца. Главное, до того не хотелось папу просить!.. Но с тобой хотелось быть больше, - добавила она, вдув мне эти слова в самое слуховое отверстие и в завершение одарив его горячим и влажным тычком языка.
   Так, то она дыша мне в ухо, то я ей, мы пережили речь нашего главы, не заметив, как она кончилась и на экране появились державные часы Спасской башни. Колокола курантов начали положенный перезвон, и тут обнаружилось, что шампанское не открыто. Я схватил бутылку, под последний звук колокольного перезвона содрал с горлышка золотую фольгу, под первый удар полночного боя принялся откручивать проволочную корзинку, под какой-нибудь пятый начал раскачивать пробку... выпускать потихоньку напирающие газы было уже некогда, и я дал пробке громко взлететь к потолку. Но выхлестнувшую пенную струю умело встретил подставленным фужером Фамусов, и на двенадцатый удар мы все сумели благополучно сойтись шампанским в стеклянном звоне.
   Шампанское после водки - это, конечно, было непристойностью. Все равно как поверх брезентовой робы натянуть нижнее белье из батиста. Но все же я влил его в себя, и сразу весь фужер, не отрываясь, - сколько было налито.
   - Молодцом! Управились! Поспели мы к двенадцатому удару, - ставя свой фужер с пригубленным шампанским на стол, благосклонно поблагодарил меня Фамусов.
   - Ой, я так боялась, что не успеем! - с чувством подхватила Лариса. - А то бы потом весь год - все не так.
   - Рад служить, - поклонился я всему столу сразу. Одновременно в голову мне пришла мысль, что в отношении Ларисы эта моя фраза прозвучала двусмысленно.
   Водочка понемногу уже начинала пробираться в кровь, я уже слышал в голове ее голос, и шампанское скоро тоже должно было дать о себе знать.
   - Что, выключим ящик? - предложил Фамусов, вскидывая над столом руку с пластиной пульта и направляя в сторону телевизора (смешно сказать, но я тогда впервые увидел, что это такое - пульт дистанционного управления). Все знаю, где у кого что, по всем каналам. Нигде ничего достойного внимания.
   Лариса взлетела снова:
   - Нет, не выключай! Я хочу посмотреть, как эта споет... - Она назвала имя певицы, о которой последнее время вещало все, включи в электросеть заговорил бы даже утюг. - Надо послушать, да? - посмотрела она на Арнольда.
   - Конечно, Ларе нужно послушать, - произнес Арнольд - с той весомой авторитетностью в голосе, которой, по-видимому, от него и хотелось Ларисе.
   - Нужно так нужно, я разве против, - ответствовал Фамусов. - Только сами следите. На, - наклонившись над столом, протянул он пластину пульта Ларисе. - Когда там всякая шваль будет трястись - чтоб беззвучно.
   - Нет, Ярослав Витальевич, - проговорил Арнольд, - но Ларе действительно будет очень полезно послушать их в плане сравнения.
   Значительность, что мгновение назад звучала в его голосе, подобно сахару в горячем чае, без остатка растворилась в подобострастии, с которым он уже говорил - переступив порог квартиры и представляясь. Он сейчас извинялся голосом за эту значительность, усиленно просил простить его - так что только не извивался.
   Странный был тип. Я не мог понять его. Меня он все так же в упор не видел.
   - Кто это такой, ты знаешь? - наклонился я к Ире.
   - Знаю, конечно. В консерве учится. На композиторском факультете. Дед его, между прочим, знаешь, кто?
   Вопрос ее не предполагал моего ответа, и, задав его, она сама же на него и ответила. Имя деда заставило меня посмотреть на Арнольда взглядом, преисполненным уважительного любопытства, скажем так. Не знать это имя было невозможно. Музыка такого-то, объявлял диктор по радио, музыка такого-то, звучало по телевизору, и все это был дед Арнольда, орденоносец и лауреат всех возможных премий - в государстве, которого уже год как не существовало.
   Однако чтобы поверить в это, требовалось время, даже как бы некоторое усилие, и я сказал Ире:
   - Иди ты!
   - Чего иди? - возмутилась она. - Других людей у нас в доме не может быть.
   - Странно, - пробормотал я. - А что здесь тогда делаю я?
   - Ты - другое дело, - с быстрым смешком, торопливо проговорила Ира, касаясь моего виска носом и с мурлыканьем принимаясь тереться им.
   Я удовлетворился этим ответом. Как, собственно, удовлетворился бы и любым другим. Кстати, происхождением от известного деда странное поведение Арнольда объяснить было невозможно.
   - А Лариска же в ГИТИСе учится, она певица, - отстраняясь от меня, продолжила Ира. Первое, что она сказала о сестре за все время, как мы заново столкнулись с ней в дверях парадного входа в Стакане. Тема сестры негласно была у нас под запретом. - Она певица, у нее планы... потому ей и нужно эту послушать.
   Я не среагировал на Ирины слова даже движением лицевых мускулов. Принял к сведению - и лишь.
   Еще один ртутный шар, пущенный вслед нежному серебру шампанского, завершил наконец работу, начатую его предшественниками. Время остановилось. Делись неизвестно куда прошлое и будущее, все пространство бытия было теперь захвачено настоящим, а оно являло собой один бесконечный, как Вселенная, и краткий, как молниевая вспышка, преходящий миг, где все было так же значительно, как и не имело никакого значения.
   Первым делом, попросив прибавить у телевизора звук, не обращая внимания на жуткие вопли длинногривого субъекта, изображавшего пение, слыша лишь отбухиваемый ударными ритм, я оторвал танец с Ирой. Бог его знает, что это был за танец, чистотой жанра он не блистал. Я скакал, я скользил, я выделывал па, которым позавидовал бы Барышников, и заставлял Иру делать то же самое.
   Потом, когда длинногривый смолк и оркестр, сопровождая пение нового певца, только уже без гривы, зазвучал вновь, я пригласил на танец хозяйку дома. С ней я, естественно, не позволял себе того, что с Ирой, и мы станцевали с нею нечто вроде танго с прививкой вальса. Так что можно было и разговаривать. Весь разговор, от и до, у меня, разумеется, не удержался в памяти, но главный его сюжет трепещет во мне неостывшей струной и по сию пору.
   - Саня, вы удивительно заводной! - всплывает во мне голос моей партнерши по танго с прививкой вальса.
   - Да, Изольда Оттовна, не без того, - отвечаю я.
   - Не знаю, хорошо это или не очень.
   - Это хорошо, но не очень.
   Смех моей партнерши свидетельствует о том, что моя находчивость доставляет ей удовольствие.
   - Правильно, я слышала, Ярослав Витальич сказал вам: чувствую быстрый журналистский ум.
   - Да я и без журналистики ничего себе, не слишком глуп. - Теперь моя интонация - самоирония; надеюсь, достаточно явственная и понятная.
   Моя партнерша смеется снова.
   - Нет, вы, думаю, потому и стали журналистом, что у вас такой ум.
   - Журналистика - это не предел моих мечтаний, Изольда Оттовна, - говорю я.
   - Интересно. А где же предел? Вернее, что?
   - Знать бы, Изольда Оттовна! Полцарства за то, чтоб знать! Как за того коня.
   - А у вас есть полцарства?
   - Нет. Но степень желания. Равна полцарству.
   Далее я снова обнаруживаю себя с Ирой. Мы с ней опять танцуем, но сейчас это уже не танец, а неприкрытое обжимание под музыку на глазах у всех остальных: мы топчемся посередине комнаты, вплавляясь друг в друга, и чего нам обоим хочется сейчас по-настоящему - это содрать друг с друга одежду и вплавить себя в другого без нее.
   - Спасибо тебе за маму, - заменой этого невозможного, к великому моему сожалению, действа говорит Ира. - Она так довольна! Обожает танцевать. А папу не заставишь с кресла подняться. Потанцуй с ней еще.
   И я танцую с хозяйкой дома еще; танцую с Ирой и с ней, - обходя своим вниманием лишь Ларису. Я избегаю даже смотреть на Ирину сестру.
   - Тихо! Молчание! - Ларисин крик в очередной конферанс ведущих перекрыл и их голоса, звучащие из динамиков, и все звуки комнаты. - Они подводку к ней делают!
   - Молчим! - с валунной тяжестью в голосе вскинул руки из кресла Фамусов, и в комнате тотчас послушно установилось молчание - словно висевшую в воздухе материю голосов отхватило острым ножом. Слово его здесь было законом.
   Я, понятное дело, тоже принял его приказ к неукоснительному исполнению. И с замкнутым на замок ртом вернулся к столу на свое место. Перед глазами у меня оказалась моя наполненная чьей-то заботливой рукой до краев рюмка. Я взял ее и, отправив в себя половину ртутного шара, вторую половину поставил обратно на стол.
   Одно из моих достоинств, которым я горжусь, состоит в том, что я умею пить. Уметь пить в моем понимании - это держать себя в состоянии, которого хотелось достичь, ровно в том, какое себе заказывал. Для этого, достигнув его, нужно время от времени добавлять внутрь точно ту толику топлива, которая необходима для поддержания равновесного положения. Конечно, с размерами толики можно и промахнуться, но уж это как повезет. Везенье бывает нужно в любом деле.
   - Ну вот, что я говорила! - вскричала Лариса.
   Она была права: ведущие объявили ту самую певицу, которую она хотела послушать и о которой последнее время не говорил только утюг.
   Певица была дорогая - ее цена так и била в глаза с первых тактов вступления оркестра. Только на аранжировку денег было потрачено - держи и помни. Платье на певице блестело и переливалось в игре света золотыми и серебряными нитями, уже одним видом крича о своей стоимости, и материи на него ушло - тоже без скупости. Советская скромная бедность еще держала позиции, еще не сдала их, и такая откровенная, нестесняющаяся денежность даже не впечатляла, а оглушала. Голос у мотылька был не бог весть, но поставлен - дай бог, она выжимала из него все, что заложила природа, уж сюда-то денег было вбухано немерено - это точно.
   Песня закончилась, и Лариса, державшая в руке пульт, выбросив его перед собой, будто шпагу, погасила звук.
   - Зараза, - произнесла она в полном молчании вокруг. - Зараза, она же петь не умеет!
   Это было неправдой, но лично мне должно было молчать.
   - Петь не умеет, - подтвердил, однако, Арнольд. - Никакой опоры у голоса. Песни, правда, выбирать - это да. Очень выигрышные для себя песни всегда выбирает.
   - А вы, Арнольд? - спросила хозяйка дома. - Лара мне говорила, вы для ее репертуара обещали написать шлягер? И может быть, даже не один?
   Спустя какую-то пару лет слово "шлягер" исчезнет из лексикона, его заменит новое - "хит", - но тогда еще все говорили "шлягер".
   - Я... ну конечно... пока еще нет... это нужно, чтоб озарило... Я обязательно напишу! - Казалось, Арнольд изо всех сил старался произвести на Ларисиных родителей самое благоприятное впечатление и теперь опасался, что неисполненное обещание может это впечатление испортить. - Но ведь шлягер шлягером, - нащупал он твердую почву под ногами, - а нужно, чтобы кто-то всю организационную работу вел. Продюсер - да? - так теперь это называется.
   - За продюсером дело не встанет, - Фамусов дышал из кресла беспощадной валунной тяжестью. - Деньги продюсеру нужны. Какие деньги нужно вложить в раскрутку, представляете? Не прежние времена.
   - Вы о себе? - с заминкой спросил Арнольд. - В смысле, как о продюсере.
   - О ком же еще, - сказал Фамусов.
   - Так когда, пап? - снова прорезалась Лариса. - Что, у тебя нет таких денег?
   Фамусов, не ответив ей, хмыкнул.
   - А вот у этого, который ее раскручивает, - Лариса кивнула в сторону молча мельтешащего сейчас цветными картинками "Филипса", - что, есть такие деньги?
   - У-уу! - Валун Фамусова на мгновение обрел вполне человеческую живость движений - вскинул руки, развел их в стороны. - Зерном человек торгует, что ж ты хочешь. Это почище, чем нефтью.