Страница:
е
сять лет — смекаешь? — волшбе учился. А толку — пшик. Десять лет коту под хвост.
— И он не нашел ключа?
— Да бес его знает. Может, и нашел. А может, косточки свои где сложил. Не видала я его с тех пор, как бросил он Иду из-за этих поисков своих. И тебя, малая, бросил. А Ида пр о стить его не смогла. Да и меня тож… не смогла.
Я почти не помнила отца. Ни лица его, ни рук… только рубаху его помнила, грубую, колючую, белесо-серую, черную в складках и подмышками, у ворота красными нитками в ы шитую — крестиком. И как пахло от этой рубахи помню. Хорошо пахло, пижмой и пол ы нью, пылью, солнцем, сухим знойным ветром. Мне тогда не больше трех лет было, когда он ушел. Ушел и не вернулся.
— Я Иде че говорила, — Левкоя пошарила в недрах передника и вытащила засаленный кисет. — Я ей говорила: подожди, мол, вернется бродяга, он уже уходил так на десять лет. А она мне — ты мать, тебе ждать легко. А я, г о ворит, невестой Господа нашего Единого стану. Ибо все человеки лживы, говорит, и только Господь Единый меня не бросит никогда. И м а лую с собой возьму, говорит, чтобы не знала душа невинная, что такое предательс т во.
А невинная душа, то есть я, первым делом, как только возникла такая возможность, предала ее. Наверное, наследственность дурная сказалась…)
Тени уже заметно укоротились, прижались узкими ленточками к стенам домов, заползли чернильными кляксами под навесы и в подворотни, а небо над городом приобрело какой-то неприятный белесый оттенок. Здорово парило. Черное суконное платье и черная же шаль оказались для меня серьезным испытанием. И как только старухи в таком ходят?
У ворот уже собралась большая толпа, но Хелда Черемного я в ней не нашла. Зато обнаружился Пепел. Он узнал меня моментально, несмотря на клюку, согбенную спину и замотанное лицо. Впрочем, и шаль и траурное платье он сам вчера разыскал в куче пыльного тряпья под лестницей заколоченного дома.
— Госпожа моя! А я тебя тут с раннего утра жду, я знал, что ты придешь.
— Лучше бы ты меня вчера дождался! — Не сдержав раздражения, я стукнула палкой о мостовую. — Вчера ты был мне нужен, ты бы мог мне помочь. Где тебя черти носили?
— Не сердись, госпожа. Давай отойдем на пару шагов и я тебе все объясню.
— Послушай, Пепел! Вчера мне показалось, что тебе стоит доверять, но ты как сквозь землю провалился именно в тот момент, когда твоя помощь была мне просто необходима. Теперь ты объявляешься и глядишь на меня честными голубыми глазами…
Он моргнул. До голубых его глазам было ой как далеко, хотя честности хватало на пятерых. Он состроил оскорбленную мину и заявил:
— Будь моя воля, госпожа, никуда бы я не ушел, и дождался бы, и помог. Но все препятствия прошлой ночи ты должна была преодолеть сама, одна, без посторонней помощи. Понимаешь ли, так было надо. Это испытание. Ты ведь прошла его? Да что я спрашиваю, конечно, прошла, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
— Что? — Я оторопела. — Какое испытание? Откуда ты знаешь?
— Я не знаю. — Певец покачал головой. — Я предполагаю.
Он отшагнул назад и коснулся моего плеча кончиками пальцев. Болезненная улыбка смяла морщинами лоб, собрала множеством складочек истончившуюся кожу вокруг глаз. Редкие брови приподнялись домиком:
— Мне было страшно за тебя, госпожа.
— Опять твои холерные загадки? — взбеленилась я. — Надоело уже, честное слово. Или вообще держи язык за зубами или выкладывай, откуда тебе все известно. Иначе я с тобой вообще разговаривать перестану!
— Тише, тише… Не кричи. Давай отойдем…
Я позволила оттащить себя в сторону от толпы. Но требовательного взгляда не отвела.
— Ну?
— Погоди… — он замялся, облизывая губы. — Погоди. Мне надо подумать. Сейчас… я скажу. Да. Это можно сказать. Это не требуется хранить в тайне.
Пауза. Я заскрипела зубами. Остро захотелось огреть этого конспиратора палкой поперек хребта.
— Когда я вчера ждал тебя в подворотне… ко мне подошел один человек. Он велел мне уходить. И… я ушел. Он сказал — ты должна все сделать сама, и мне нельзя помогать тебе. Он сказал, очень важно, чтобы ты все сделала сама.
— Что за бред? Какой еще человек?
— О, удивительный человек. Властный, сильный… только не внешностью, а… духом сильный. Духом и волей. — Пепел пошевелил пальцами, с трудом подбирая слова. — Значимый человек. Значительный. Необыкновенный.
— Да уж, описание хоть куда… выглядит-то он как?
— Ну, внешне он странноват, конечно, но не слишком. Найл, как все найлы — высокий. Говорит без акцента. Средних лет, в длинной темной одежде.
У меня перехватило дыхание.
— Он… он назвался?
— Нет. Он просто велел уходить, потому что тебе необходимо справиться самой.
— Пропасть… — Я уронила узелок на ногу и схватилась за виски. — Ой, пропасть… — Неужели… неужели это Амаргин? Как он прознал? Черт, черт! — Пепел, голубчик, опиши мне его поподробнее!
— Я уже сказал — он высокий, на ладонь выше меня, у него длинное сухое лицо, нос крючком, тонкие губы, глаза прищуренные. Кожа такая землистая, очень бледная. Лоб высокий, волосы гладкие, черные, назад зачесаны…
Никаких сомнений. Я тупо уставилась себе под ноги.
Амаргин.
Он все знает.
Он знает, что свирель пропала. Он следил за каждым моим шагом. А я, дурочка, надеялась обмануть его! Я надеялась, надеялась…
Стоп. Он ничего не сказал мне сегодня утром. Он был здорово раздражен, он ругал меня за невымытую посуду — но это и все. Ни слова про свирель. Я так боялась, что Амаргин выставит меня из грота — но он ничего такого мне не говорил! Он позволил взять деньги и выпустил меня наружу как ни в чем не бывало — "наступи вон на тот камень"… Он знал, что я проникла в грот без свирели… и он ничего мне на этот счет не сказал. Высокое небо, голова пухнет!
Не сказал? Как бы не так!
Беспорядочный сумбур мыслей перекрыл вдруг ровный, немного насмешливый амаргинов голос: "Маг выбирает дорогу по силам своим и умению, а так же по смелости своей, ежели таковая у него найдется…"
Я зажмурилась. Что там было дальше…
"…надо помнить, выбирая путь, что не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней, и не единственная верная тропа приведет тебя к твоей цели, а все тропы, все буераки и колдобины, все дебри непроходимые и мертвые пустоши — все они ведут к желанной цели, и лишь потому, что таковой была твоя воля."
А это значит… это значит, что я могу входить в грот без свирели. Сей факт Амаргин пытался донести до меня в том… то ли сне, то ли уроке. Именно это я и должна была сделать "сама, одна, без посторонней помощи". И то, что мне это удалось, оправдало потерю свирели. А мне это удалось, без сомнения. Я не застревала в подводных лабиринтах, я прошла этот лабиринт насквозь и вынырнула в мертвом озере.
Точно. Амаргин ясно дал мне это понять.
Для него ведь не свирель важна. Амаргин к свирели вообще никакого отношения не имеет, просто так оказалось, что ирисов подарок способен открывать скрытое и находить спрятанное. Сам Амаргин входит и выходит из пещеры просто раздвигая камень руками, словно это не камень, а шатровая ткань. Неужели и я так могу? Или мне каждый раз придется нырять в подводную нору?
"Не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней"…
Нет. Подводная нора — это только дорога. Одна из дорог. И свирелька моя золотая, бесценная, пропавшая — тоже только одна из дорог. И раздвинуть скалу руками, словно шатер, без заклинаний и других волшебных подпорок — это тоже дорога, просто самая короткая. Почему бы и нет?
Почему бы и нет, черт побери?!
Бомм! Бомм! Бомммм….
Дин-дилин, дилин… дилин…
С высоких серо-розовых башен замка потек медлительный полуденный звон — вниз, через перекаты крыш, через ступени улиц, через пеструю рыночную площадь, по пути подхватывая чаячьи голоса разбуженных колоколен — вниз, вниз, разливаясь по кварталам Козыреи, горячим маслом стекая сквозь бойницы стен, выплескиваясь из распахнутых ворот в порт, на длинные причалы, на корабли и лодки, в зеленую, запертую приливом воду Нержеля.
Белесое слепящее небо подернулось пепельной дымкой. Концом шали я вытерла вспотевший лоб.
— Гроза идет, — сказал Пепел, глядя в мутную даль за громадой Бронзового замка.
— Гроза?
— А ты разве не чуешь? Вон оттуда идет, с юго-востока. До ночи здесь будет.
— Смотри, народ уже впускают. Пора.
С последним ударом толпа загомонила и заволновалась. Большие, усаженные бронзовыми бляхами двери в здание суда неспешно разошлись на две половины — толпа потоком хлынула внутрь.
— Пепел! — Я схватила певца за рукав. — Для тебя осталось одно доброе дело. В этом узелке деньги, передай их ратерову отцу. А если не сможешь передать — заплати за мальчишку сам, хорошо?
Пепел взвесил узелок в руке:
— Ого! Сколько же здесь?
— Шут его знает… не считала. Вообще-то ты прав, Ратер говорил, нужно пятьдесят авр, а здесь значительно больше. Давай-ка отсчитаем, а остальное Хелду отдельно отдадим, чтобы он потом свой паром обратно выкупил.
Мы отошли еще дальше за угол, где развязали узел и Пепел отсчитал в свой тощий кошель столько, сколько требовалось. Полегчавший узелок я оставила при себе.
После ослепительного полдня зал суда показался мне мрачным темным подземельем. Народу внутрь понабилось — не протолкнуться, люди копошились и ворочались в полумраке, и все это напомнило мне миску, полную свежевыкопанных садовых червей, готовых для рыбалки. От такого зрелища кому угодно дурно сделается.
— Отсюда ничего не видно, — пожаловалась я.
— Держись за мной.
Пепел вдохнул поглубже и стал протискиваться на другой конец залы, где тускло светилась пара окон. Почему-то там голов было меньше. Оказалось — цепь. Где-то около четверти зала отгораживала толстая черная цепь на столбиках, оба ее конца охраняла пара стражников с деревянными мордами; за цепью, словно в храме, находилось возвышение, а на возвышении — длинный, во всю торцовую стену, стол.
За столом, ровно посередине, восседал сухонький мятый старичишка в круглом колпаке и алой мантии. На столе курганами громоздились бумаги, и бумаг этих было что-то уж слишком много. Неужели все эти дела они собираются рассмотреть сегодня?
Громоздкий стол был несомненно велик старичку в алой мантии, и кресло судейское, резное, тоже было ему велико. Старичок привычно маялся в этом кресле, словно вошь на гребне, и очевидно было, что он заранее ненавидит всех скопом — и преступников, и потерпевших, и свидетелей, и просто зевак, и вообще весь белый свет. Страшненький был этот старичок, ядовитенький… вроде осенней поганки.
Сбоку от стола, на низенькой табуретке, сидел, положив доску на неудобно вздернутые колени, обморочно бледный юнец с воспаленными глазами и теребил очиненное перо.
Я заозиралась: где же заключенные? Истцы где? И где, собственно, паромщик?
Лица толпы сливались в какую-то кашу. В зале сгущалась духота. Деревянные физиономии стражников блестящим лаком покрыл пот. Экое проклятье, суд еще не начался, а дышать уже нечем. Не удивительно, что старикашка похож на заветрившуюся маринованную брюкву, а мальчишка-писец — на несвежего утопленника.
Судья торжественно продул нос, крякнул, повозился и сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:
— Ну, сначала мелочь…
Писец привстал. Сгреб со стола стопку пергаментов.
— Газар по прозвищу Полпальца, — прочитал он нараспев, высоким и одновременно глухим голосом. — Обвиняется в побитии осьмнадцати горшков и ударянии мастера-горшечника из деревни Белобрюха, по морде палкою…
— Не по морде, а по личности, ковыряло! — брезгливо поправил судья и пожевал губами. — Учишь тебя, учишь, бестолочь… Ну давайте сюда Газара этого.
Один из деревянных стражников утопал куда-то за приделы видимости. Вскорости он снова появился, волоча за ворот небольшого взъерошенного человечка, которого и свалил неопрятною грудой на пол перед судейским столом.
— Газар Полпальца? — тускло выплюнул судья в человечка.
— Никак нет, — тоненько отозвался тот. — Рагнар я, господин судья. Только не брал я эту утку, вот чем хотите — не брал!
— Мда, — не удивился судья, — а где же тогда Газар? А?
— Да кто ж их, сударь, разберет, — честно ответил стражник, — может, и помер уже…
— Ну если помер, то дело закрыть, — распорядился судья.
— А деньги-то, деньги? — заверещал кто-то в первом ряду, и я, наконец, поняла, зачем тут толпится такая прорва народу. Это и были истцы. — Господин судья, мне ж тот паскудец всю посуду поколотил, да глаз же чуть не выбил, сволочь!
— Родню ищи, — равнодушно посоветовал судья. — С них и взыскивай….
— Какую родню? — взвыл горшечник. — Откель у фулюгана родня? Как же так, он помер, а мне отвечать…
Я оглянулась на своего спутника. Пепел состроил кислую мину. Со лба у него текло, брови и волосы казались мокрыми.
— Не видишь паромщика?
Он уныло мотнул головой. Я еще раз без особой надежды окинула взглядом толпу. Черт ногу сломит. Каша и каша.
— Долго тут? — постучала пальцем в спину соседа, стоящего впереди.
— Как повезет, — ответили через плечо. — Иные по неделям дожидаются. Когда торопишься, то вон писцу монету сунь, а лучше две.
Ага, подумала я. Это мысль.
Стиснула зубы и ввинтилась между соседями. Пропустили с ворчанием. Писец сидел совсем рядом с растянутой цепью, и дотянуться до него было парой пустяков. Я нашарила в узелке золотой и, не мудрствуя лукаво, просто ткнула им парня в плечо. Писец отшатнулся, полоснул меня возмущенным взглядом и зашипел:
— Рехнулась, что ли? Убирайся отсюда, а то судья под стражу сейчас… — а сам сложил вторую ладонь лодочкой, и просунул ее себе под локоть — туда я монету и уронила.
— Имя, дура! — одними губами сказал писец, сосредоточенно и преданно глядя куда-то в бумажки.
— Ратер, — сказала я тоже вбок. — Кукушонок.
Писец не кивнул даже, но бумагами зашелестел. Судья тем временем жевал губами, вопящего горшечника утащила стража, и я решила далеко не уходить, хотя меня то и дело толкали в спину.
Писец покопался в близлежащих бумагах, Ратера не нашел и вызвал тем временем следующего:
— Варабет Косой, обвиняется в покраже плаща из корчмы "У Лисицы".
Судья засунул в ухо кривой мизинец и прикрыл глаза. Писец же, малость раздвинув кулак, разглядел наконец мою монету, изменился в лице, вскочил и принялся шарить по другим кучам.
Я ждала, изнывая, дурея от духоты, толкотни, крепчающего запаха пота, и плохо понимала, что собственно происходит с этим Варабетом, и почему из толпы выскочила серая женщина с ревущим ребенком на руках, хлопнулась на колени и, перекрикивая ребенка, принялась перечислять судье свои несчастья. Судья, впрочем, оставался бесстрастен, рассматривал извлеченный из уха мизинец и не вмешивался, а когда она выдохлась, просто махнул рукой. И Варабета и серую женщину с чадом уволокли куда-то за грань видимости.
Писец закопался в другой пачке, отчаянно оглянулся на меня, схватил первый попавшийся лист и прочитал:
— Котор Мельник, обвиняется в украже трех мешков муки с подменою оных трухой и опилками.
Мельника привели довольно быстро, но его разбирательство полностью пролетело мимо моего внимания. Я нервничала, потела, переминалась с ноги на ногу. Писец все копался.
— Лахор Лягушонок, обвиняется в покраже с лотка веера с инкусрацией… э-э… инкустарцией перламутром.
— Истец здесь? — судья закрыл глаза.
— Истец! Истец?! Нету истца… Не пришел, видать…
Привели Лягушонка. Он был маленький, щуплый и с порога заныл:
— Господин судья, да за что же, да я нечаянно, я его толкнул нечаянно, посмотреть нагнулся, а он и упади…
— И тебе за пазуху, — зевнул судья, не глядя на обвиняемого. — Двадцать плетей. Следующий….
Писец тем временем нашел Ратера в какой-то другой, небольшой кучке, еще раз изменился в лице, и дрожащим голосом зачитал:
— Ратер по прозвищу Кукушонок, обвиняется в… в разбойном нападении и грабительской покраже кошелька с семью десятками авр, срезанного оным с пояса.
Что? Семьдесят золотых? Ерунда какая… не помню, сколько тогда в кошельке было золота, но никак не семьдесят… там и полстолька не было… не стала бы я с собой такую тяжесть таскать!
Судья проснулся.
— Я ж тебе велел зачитывать мелочь. — Судья мутно исподлобья уставился на писца. Тот позеленел, но не отступил:
— Да вы его сами сюда положили, господин судья! Вон он, промежду Хортом Занозой и этим, который телегу опрокинул…
Судья засомневался, но спорить ему было лень.
Один из стражников ушел… потом вернулся, толкая перед собой кого-то чумазого и оборванного… Кукушонка?
Кукушонок проковылял вперед, и покорно упал на колени, когда его толкнули между лопаток. Всклокоченная голова его поникла.
— Ратер Кукушонок? — уточнил судья. Глаза его снова начали слипаться.
— Да, господин судья, — ответил тот неживым голосом.
— Ты срезал на рынке кошелек с золотом?
— Нет. — Кукушонок, не поднимал глаз, но в неживом голосе проклюнулось упрямство. — Я его нашел.
Старик разлепил веки и с омерзением поглядел на неожиданное препятствие — эдакая кочка на накатанной дороге.
— Кошелек? Посреди рынка? На чужом поясе ты его нашел! Истец здесь?
— Здеся я, господин судья! — из толпы выдралась толстая тетка в двуцветном, как у ноблески, платье, в аксамитовом венчике поверх шелкового покрывала. — Вот она я! Срезал, господин судья, как же, срезал! Вот тут ровнехонько постромочки и оборвал, паскудец, прям подчистую, уж я и не знаю как это он успел, следила ж, не уследишь за ними…
У, дура толстая! В мое время эту фифу ободрали бы как липку за двуцветное ее платье да за аксамитовый венчик, да на паршивую кобылу задом наперед усадили, чтоб неповадно было ноблеску из себя корчить.
— Кошель где? — нахмурился судья.
Стражник повозился под столом и вытащил на всеобщее обозрение внушительных размеров короб. Отомкнул его, пошарил внутри и предъявил зрителям мой собственный кошелек и вместе с ним какую-то торбу.
— Это что? — брезгливо поинтересовался судья.
— Кошель вот, — доложил стражник и грохнул то и другое на столешницу. — И деньги — особо.
Судья издали изучил торбу и кошелечек, но в руки брать не стал.
— Значит вот в него ты и запихала семьдесят авр? — удивился он маловыразительно. — Ну подойди сюда и еще раз запихай….
Кукушонок поднял всклокоченную голову и вроде как приободрился.
— Как же, как же! — охотно закивала истица. — Вот он и срезал, они и рассыпались, денежки-то, подбирать пришлось, поди вся шваль базарная и подобрала, уж сколько осталось не ведаю….
— Тут больше десятка не поместится, — судья тоже оживился.
— Куда! — всплеснула руками истица, и сразу стало ясно, что она из торговок. — Да здесь и три, и четыре, говорю же — было семьдесят! Семьдесят золотых авр, одна к одной, господин судья, да за что же вы так…
— Пятнадцать, — решительно отрезал старикашка. — А все остальное не имеет отношения к делу. Кошелек истице вернуть, вору отрубить руку или внести залог в размере остатнего, то есть — пятьдесят пять авр.
За спиной у меня послышались перешептывания — сумма была непомерная. Кукушонок, однако, встрепенулся, оглянулся с надеждой на шевелящийся зал. В толпе раздались возгласы — и через натянутую цепь, споткнувшись и грохнувшись на колени рядом с Ратером, вывалился его отец, Хелд-паромщик.
— Господин судья! Умоляю, дайте еще три дня, я наберу денег! Как Бог свят, наберу, не сойти мне… У меня уже почти половина! Я думал — только пятьдесят потребуется…
Судья даже не потрудился ответить, зато поднялся писец, закатил глаза к потолку и монотонно завел:
— Правило выкупа таково, что деньги должны быть внесены немедленно. Отсрочка на день предоставляется в том случае, если проигравшая сторона изъявит готовность уплатить дополнительно судебные издержки в виде трех авр за каждый день отсрочки, и таких дней может быть до семи.
— Чего? — испугался паромщик. — По три авры за день отсрочки? А отсрочка только на день? Или семь дней по три авры? Ой, господин судья, я ж дурень такой старый, не пойму премудрости этой…
Судья откинулся на спинку кресла и задумался. Потянулась пауза. Я оглянулась, разыскивая глазами Пепла, однако оказалось, что сразу за мной имеет место невероятно широкий господин, за которым вообще ничего невозможно разглядеть.
Судья окончил раздумья. Кряхтя, полез под стол, оттолкнул сунувшегося стражника и собственноручно извлек на свет здоровенную пыльную инкунабулу. Нацепил на нос увеличительные стекла, раскрыл инкунабулу где-то посередине, и принялся томительно долго, плюя на пальцы, перелистывать.
Кукушонок извертелся весь, оглядывая толпу. Пару раз ищущий его взгляд проскальзывал по мне, но я не поднимала головы. Терпение, братишка. Еще немножечко. Еще чуть-чуть…
Наконец, судья нашел искомое, помусолил пальцем по строке, и изрек:
— Данное положение надлежит толковать в том смысле, что если у ответчика денег нет, то пусть платит сейчас же. А если есть, то пусть платит через семь дней.
— Как?.. — потеряно переспросил паромщик.
— У тебя деньги есть?
Ратеров отец сжался под судейским грозным взглядом.
— Есть… шестнадцать авр, вот… пятнадцать и три архенты…
— Требуется пятьдесят пять. Так что плати сейчас.
Хелд Черемной побелел как мел. На подгибающихся ногах шагнул к столу, вытащил из-за пазухи мешочек и вывернул его над бумагами. Писец неторопливо пересчитал, неудачно попытался уронить монетку в рукав, поморщился и объявил:
— Так и есть, господин судья, пятнадцать и три архенты.
— Этого мало. — Судья снова откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. — Забирай свои гроши. Приговор выносится в виде отрубания руки и изгнания из города как нарушителя спокойствия и общественного порядка.
Паромщик повалился на колени, а Кукушонок наоборот, медленно встал и замер, угрюмо набычившись и приподняв плечи. В толпу он больше не смотрел.
— Постойте! — Это, наконец, объявился Пепел. Звучный, хорошо поставленный голос певца перекрыл гвалт и ропот толпы. — Господин судья, прошу пересмотреть приговор, залог сейчас будет уплачен. Господа, — чуть потише, пробиваясь вперед, — господа, разрешите пройти.
Пепел перешагнул цепь и уверенно двинулся к столу. В поднятой руке он держал кошелек.
— Господин судья, разрешите мне прямо тут, на ваших глазах, отдать свой старый долг уважаемому Хелду Черемному. Я никак не мог сделать это раньше, потому что прибыл в ваш прекрасный город совсем недавно. Вот, господин судья, здесь ровно пятьдесят золотых, и с тем, что принес уважаемый паромщик, как раз хватит на залог для этого юноши.
Пепел раздернул завязки и высыпал деньги прямо поверх жалкой паромщиковой кучки.
Зал ахнул.
Пауза.
У паромщика отвисла челюсть. Ратер же разулыбался как маленький, часто сглатывая и моргая, торчащие скулы его вдруг вспыхнули румянцем. Он выпрямил сутулую спину и нахально, даже с вызовом повернулся спиной к судье и судейскому столу, лицом к толпе — и снова принялся обшаривать ее глазами.
Старинные монеты нисколько судью не смутили. Он даже пересчитывать их не стал, а о разнице в десять полновесных золотых все как-то позабыли.
— Хорошо, — заявил судья, подняв, наконец, взгляд от денег. Однако голос его ни на четверть тона не изменился, остался таким же скрипучим и скучным. — Итак, приговор выносится в виде залога, уплаченного Хелдом Черемным, отцом ответчика. Ратер по прозвищу Кукушонок изгоняется из города как нарушитель спокойствия и общественного порядка. — Поднялась сухая, искалеченная атритом рука. — Уберите залог в шкатулку. Кто там следующий?
Дорогу к выходу из судилища я пролагала клюкой — народ гомонил и волновался. Вырвавшись на свежий воздух, нырнула в ближайшую тень и привалилась там к стене.
Фу-у… Мокрая, как мышь… Но, кажется, дело сделано. Теперь надо только дождаться Пепла и Ратера с отцом, отдать паромщику оставшиеся деньги… и все. Буду отдыхать. Купаться пойду, вот что. Сниму это корявое платье, эту колючую шаль, лягу в воду…
Плечо мне стиснула чья-то рука. Я открыла глаза и от неожиданности едва не завопила.
— Тссс! — Амаргин прижал палец к губам. — Ты чего, подруга, дергаешься? Небось я не стражник, не разбойник какой. Отклеивайся от стенки и пошли отсюда.
— Амаргин…
— Узел свой можешь оставить Эльго, так уж и быть, он передаст его твоему приятелю.
— Эльго?
— Он здесь.
Из-за спины Амаргина выступил огромный черный пес. Помахал хвостом, дружелюбно оскалился. Темно-алые глаза его жутковато светились даже среди бела дня. Я с трудом перевела дыхание и прижала узел к груди.
— Я… мне надо дождаться… не могу просто так уйти, они ведь будут меня искать. Амаргин, они сейчас выйдут.
Волшебник сморщил нос:
— А вместе с ними выйдет пара соглядатаев. Хочешь, чтобы тебя вычислили и связали с той кучей древнего золота, которую вы оставили на столе судьи? Голубушка, ты и так уже наследила, дальше некуда. Пойдем, нам надо спешить. Эльго разберется с твоими приятелями.
Я взглянула на пса.
— Разберусь, — подтвердил Эльго. — Если за ними будет слежка — собью со следа. И что ты там хотела передать — передам. Нагнись-ка, чего тебе на ухо скажу…
— И он не нашел ключа?
— Да бес его знает. Может, и нашел. А может, косточки свои где сложил. Не видала я его с тех пор, как бросил он Иду из-за этих поисков своих. И тебя, малая, бросил. А Ида пр о стить его не смогла. Да и меня тож… не смогла.
Я почти не помнила отца. Ни лица его, ни рук… только рубаху его помнила, грубую, колючую, белесо-серую, черную в складках и подмышками, у ворота красными нитками в ы шитую — крестиком. И как пахло от этой рубахи помню. Хорошо пахло, пижмой и пол ы нью, пылью, солнцем, сухим знойным ветром. Мне тогда не больше трех лет было, когда он ушел. Ушел и не вернулся.
— Я Иде че говорила, — Левкоя пошарила в недрах передника и вытащила засаленный кисет. — Я ей говорила: подожди, мол, вернется бродяга, он уже уходил так на десять лет. А она мне — ты мать, тебе ждать легко. А я, г о ворит, невестой Господа нашего Единого стану. Ибо все человеки лживы, говорит, и только Господь Единый меня не бросит никогда. И м а лую с собой возьму, говорит, чтобы не знала душа невинная, что такое предательс т во.
А невинная душа, то есть я, первым делом, как только возникла такая возможность, предала ее. Наверное, наследственность дурная сказалась…)
Тени уже заметно укоротились, прижались узкими ленточками к стенам домов, заползли чернильными кляксами под навесы и в подворотни, а небо над городом приобрело какой-то неприятный белесый оттенок. Здорово парило. Черное суконное платье и черная же шаль оказались для меня серьезным испытанием. И как только старухи в таком ходят?
У ворот уже собралась большая толпа, но Хелда Черемного я в ней не нашла. Зато обнаружился Пепел. Он узнал меня моментально, несмотря на клюку, согбенную спину и замотанное лицо. Впрочем, и шаль и траурное платье он сам вчера разыскал в куче пыльного тряпья под лестницей заколоченного дома.
— Госпожа моя! А я тебя тут с раннего утра жду, я знал, что ты придешь.
— Лучше бы ты меня вчера дождался! — Не сдержав раздражения, я стукнула палкой о мостовую. — Вчера ты был мне нужен, ты бы мог мне помочь. Где тебя черти носили?
— Не сердись, госпожа. Давай отойдем на пару шагов и я тебе все объясню.
— Послушай, Пепел! Вчера мне показалось, что тебе стоит доверять, но ты как сквозь землю провалился именно в тот момент, когда твоя помощь была мне просто необходима. Теперь ты объявляешься и глядишь на меня честными голубыми глазами…
Он моргнул. До голубых его глазам было ой как далеко, хотя честности хватало на пятерых. Он состроил оскорбленную мину и заявил:
— Будь моя воля, госпожа, никуда бы я не ушел, и дождался бы, и помог. Но все препятствия прошлой ночи ты должна была преодолеть сама, одна, без посторонней помощи. Понимаешь ли, так было надо. Это испытание. Ты ведь прошла его? Да что я спрашиваю, конечно, прошла, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
— Что? — Я оторопела. — Какое испытание? Откуда ты знаешь?
— Я не знаю. — Певец покачал головой. — Я предполагаю.
Он отшагнул назад и коснулся моего плеча кончиками пальцев. Болезненная улыбка смяла морщинами лоб, собрала множеством складочек истончившуюся кожу вокруг глаз. Редкие брови приподнялись домиком:
— Мне было страшно за тебя, госпожа.
— Опять твои холерные загадки? — взбеленилась я. — Надоело уже, честное слово. Или вообще держи язык за зубами или выкладывай, откуда тебе все известно. Иначе я с тобой вообще разговаривать перестану!
— Тише, тише… Не кричи. Давай отойдем…
Я позволила оттащить себя в сторону от толпы. Но требовательного взгляда не отвела.
— Ну?
— Погоди… — он замялся, облизывая губы. — Погоди. Мне надо подумать. Сейчас… я скажу. Да. Это можно сказать. Это не требуется хранить в тайне.
Пауза. Я заскрипела зубами. Остро захотелось огреть этого конспиратора палкой поперек хребта.
— Когда я вчера ждал тебя в подворотне… ко мне подошел один человек. Он велел мне уходить. И… я ушел. Он сказал — ты должна все сделать сама, и мне нельзя помогать тебе. Он сказал, очень важно, чтобы ты все сделала сама.
— Что за бред? Какой еще человек?
— О, удивительный человек. Властный, сильный… только не внешностью, а… духом сильный. Духом и волей. — Пепел пошевелил пальцами, с трудом подбирая слова. — Значимый человек. Значительный. Необыкновенный.
— Да уж, описание хоть куда… выглядит-то он как?
— Ну, внешне он странноват, конечно, но не слишком. Найл, как все найлы — высокий. Говорит без акцента. Средних лет, в длинной темной одежде.
У меня перехватило дыхание.
— Он… он назвался?
— Нет. Он просто велел уходить, потому что тебе необходимо справиться самой.
— Пропасть… — Я уронила узелок на ногу и схватилась за виски. — Ой, пропасть… — Неужели… неужели это Амаргин? Как он прознал? Черт, черт! — Пепел, голубчик, опиши мне его поподробнее!
— Я уже сказал — он высокий, на ладонь выше меня, у него длинное сухое лицо, нос крючком, тонкие губы, глаза прищуренные. Кожа такая землистая, очень бледная. Лоб высокий, волосы гладкие, черные, назад зачесаны…
Никаких сомнений. Я тупо уставилась себе под ноги.
Амаргин.
Он все знает.
Он знает, что свирель пропала. Он следил за каждым моим шагом. А я, дурочка, надеялась обмануть его! Я надеялась, надеялась…
Стоп. Он ничего не сказал мне сегодня утром. Он был здорово раздражен, он ругал меня за невымытую посуду — но это и все. Ни слова про свирель. Я так боялась, что Амаргин выставит меня из грота — но он ничего такого мне не говорил! Он позволил взять деньги и выпустил меня наружу как ни в чем не бывало — "наступи вон на тот камень"… Он знал, что я проникла в грот без свирели… и он ничего мне на этот счет не сказал. Высокое небо, голова пухнет!
Не сказал? Как бы не так!
Беспорядочный сумбур мыслей перекрыл вдруг ровный, немного насмешливый амаргинов голос: "Маг выбирает дорогу по силам своим и умению, а так же по смелости своей, ежели таковая у него найдется…"
Я зажмурилась. Что там было дальше…
"…надо помнить, выбирая путь, что не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней, и не единственная верная тропа приведет тебя к твоей цели, а все тропы, все буераки и колдобины, все дебри непроходимые и мертвые пустоши — все они ведут к желанной цели, и лишь потому, что таковой была твоя воля."
А это значит… это значит, что я могу входить в грот без свирели. Сей факт Амаргин пытался донести до меня в том… то ли сне, то ли уроке. Именно это я и должна была сделать "сама, одна, без посторонней помощи". И то, что мне это удалось, оправдало потерю свирели. А мне это удалось, без сомнения. Я не застревала в подводных лабиринтах, я прошла этот лабиринт насквозь и вынырнула в мертвом озере.
Точно. Амаргин ясно дал мне это понять.
Для него ведь не свирель важна. Амаргин к свирели вообще никакого отношения не имеет, просто так оказалось, что ирисов подарок способен открывать скрытое и находить спрятанное. Сам Амаргин входит и выходит из пещеры просто раздвигая камень руками, словно это не камень, а шатровая ткань. Неужели и я так могу? Или мне каждый раз придется нырять в подводную нору?
"Не дорога ведет тебя, а ты идешь по ней"…
Нет. Подводная нора — это только дорога. Одна из дорог. И свирелька моя золотая, бесценная, пропавшая — тоже только одна из дорог. И раздвинуть скалу руками, словно шатер, без заклинаний и других волшебных подпорок — это тоже дорога, просто самая короткая. Почему бы и нет?
Почему бы и нет, черт побери?!
Бомм! Бомм! Бомммм….
Дин-дилин, дилин… дилин…
С высоких серо-розовых башен замка потек медлительный полуденный звон — вниз, через перекаты крыш, через ступени улиц, через пеструю рыночную площадь, по пути подхватывая чаячьи голоса разбуженных колоколен — вниз, вниз, разливаясь по кварталам Козыреи, горячим маслом стекая сквозь бойницы стен, выплескиваясь из распахнутых ворот в порт, на длинные причалы, на корабли и лодки, в зеленую, запертую приливом воду Нержеля.
Белесое слепящее небо подернулось пепельной дымкой. Концом шали я вытерла вспотевший лоб.
— Гроза идет, — сказал Пепел, глядя в мутную даль за громадой Бронзового замка.
— Гроза?
— А ты разве не чуешь? Вон оттуда идет, с юго-востока. До ночи здесь будет.
— Смотри, народ уже впускают. Пора.
С последним ударом толпа загомонила и заволновалась. Большие, усаженные бронзовыми бляхами двери в здание суда неспешно разошлись на две половины — толпа потоком хлынула внутрь.
— Пепел! — Я схватила певца за рукав. — Для тебя осталось одно доброе дело. В этом узелке деньги, передай их ратерову отцу. А если не сможешь передать — заплати за мальчишку сам, хорошо?
Пепел взвесил узелок в руке:
— Ого! Сколько же здесь?
— Шут его знает… не считала. Вообще-то ты прав, Ратер говорил, нужно пятьдесят авр, а здесь значительно больше. Давай-ка отсчитаем, а остальное Хелду отдельно отдадим, чтобы он потом свой паром обратно выкупил.
Мы отошли еще дальше за угол, где развязали узел и Пепел отсчитал в свой тощий кошель столько, сколько требовалось. Полегчавший узелок я оставила при себе.
После ослепительного полдня зал суда показался мне мрачным темным подземельем. Народу внутрь понабилось — не протолкнуться, люди копошились и ворочались в полумраке, и все это напомнило мне миску, полную свежевыкопанных садовых червей, готовых для рыбалки. От такого зрелища кому угодно дурно сделается.
— Отсюда ничего не видно, — пожаловалась я.
— Держись за мной.
Пепел вдохнул поглубже и стал протискиваться на другой конец залы, где тускло светилась пара окон. Почему-то там голов было меньше. Оказалось — цепь. Где-то около четверти зала отгораживала толстая черная цепь на столбиках, оба ее конца охраняла пара стражников с деревянными мордами; за цепью, словно в храме, находилось возвышение, а на возвышении — длинный, во всю торцовую стену, стол.
За столом, ровно посередине, восседал сухонький мятый старичишка в круглом колпаке и алой мантии. На столе курганами громоздились бумаги, и бумаг этих было что-то уж слишком много. Неужели все эти дела они собираются рассмотреть сегодня?
Громоздкий стол был несомненно велик старичку в алой мантии, и кресло судейское, резное, тоже было ему велико. Старичок привычно маялся в этом кресле, словно вошь на гребне, и очевидно было, что он заранее ненавидит всех скопом — и преступников, и потерпевших, и свидетелей, и просто зевак, и вообще весь белый свет. Страшненький был этот старичок, ядовитенький… вроде осенней поганки.
Сбоку от стола, на низенькой табуретке, сидел, положив доску на неудобно вздернутые колени, обморочно бледный юнец с воспаленными глазами и теребил очиненное перо.
Я заозиралась: где же заключенные? Истцы где? И где, собственно, паромщик?
Лица толпы сливались в какую-то кашу. В зале сгущалась духота. Деревянные физиономии стражников блестящим лаком покрыл пот. Экое проклятье, суд еще не начался, а дышать уже нечем. Не удивительно, что старикашка похож на заветрившуюся маринованную брюкву, а мальчишка-писец — на несвежего утопленника.
Судья торжественно продул нос, крякнул, повозился и сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:
— Ну, сначала мелочь…
Писец привстал. Сгреб со стола стопку пергаментов.
— Газар по прозвищу Полпальца, — прочитал он нараспев, высоким и одновременно глухим голосом. — Обвиняется в побитии осьмнадцати горшков и ударянии мастера-горшечника из деревни Белобрюха, по морде палкою…
— Не по морде, а по личности, ковыряло! — брезгливо поправил судья и пожевал губами. — Учишь тебя, учишь, бестолочь… Ну давайте сюда Газара этого.
Один из деревянных стражников утопал куда-то за приделы видимости. Вскорости он снова появился, волоча за ворот небольшого взъерошенного человечка, которого и свалил неопрятною грудой на пол перед судейским столом.
— Газар Полпальца? — тускло выплюнул судья в человечка.
— Никак нет, — тоненько отозвался тот. — Рагнар я, господин судья. Только не брал я эту утку, вот чем хотите — не брал!
— Мда, — не удивился судья, — а где же тогда Газар? А?
— Да кто ж их, сударь, разберет, — честно ответил стражник, — может, и помер уже…
— Ну если помер, то дело закрыть, — распорядился судья.
— А деньги-то, деньги? — заверещал кто-то в первом ряду, и я, наконец, поняла, зачем тут толпится такая прорва народу. Это и были истцы. — Господин судья, мне ж тот паскудец всю посуду поколотил, да глаз же чуть не выбил, сволочь!
— Родню ищи, — равнодушно посоветовал судья. — С них и взыскивай….
— Какую родню? — взвыл горшечник. — Откель у фулюгана родня? Как же так, он помер, а мне отвечать…
Я оглянулась на своего спутника. Пепел состроил кислую мину. Со лба у него текло, брови и волосы казались мокрыми.
— Не видишь паромщика?
Он уныло мотнул головой. Я еще раз без особой надежды окинула взглядом толпу. Черт ногу сломит. Каша и каша.
— Долго тут? — постучала пальцем в спину соседа, стоящего впереди.
— Как повезет, — ответили через плечо. — Иные по неделям дожидаются. Когда торопишься, то вон писцу монету сунь, а лучше две.
Ага, подумала я. Это мысль.
Стиснула зубы и ввинтилась между соседями. Пропустили с ворчанием. Писец сидел совсем рядом с растянутой цепью, и дотянуться до него было парой пустяков. Я нашарила в узелке золотой и, не мудрствуя лукаво, просто ткнула им парня в плечо. Писец отшатнулся, полоснул меня возмущенным взглядом и зашипел:
— Рехнулась, что ли? Убирайся отсюда, а то судья под стражу сейчас… — а сам сложил вторую ладонь лодочкой, и просунул ее себе под локоть — туда я монету и уронила.
— Имя, дура! — одними губами сказал писец, сосредоточенно и преданно глядя куда-то в бумажки.
— Ратер, — сказала я тоже вбок. — Кукушонок.
Писец не кивнул даже, но бумагами зашелестел. Судья тем временем жевал губами, вопящего горшечника утащила стража, и я решила далеко не уходить, хотя меня то и дело толкали в спину.
Писец покопался в близлежащих бумагах, Ратера не нашел и вызвал тем временем следующего:
— Варабет Косой, обвиняется в покраже плаща из корчмы "У Лисицы".
Судья засунул в ухо кривой мизинец и прикрыл глаза. Писец же, малость раздвинув кулак, разглядел наконец мою монету, изменился в лице, вскочил и принялся шарить по другим кучам.
Я ждала, изнывая, дурея от духоты, толкотни, крепчающего запаха пота, и плохо понимала, что собственно происходит с этим Варабетом, и почему из толпы выскочила серая женщина с ревущим ребенком на руках, хлопнулась на колени и, перекрикивая ребенка, принялась перечислять судье свои несчастья. Судья, впрочем, оставался бесстрастен, рассматривал извлеченный из уха мизинец и не вмешивался, а когда она выдохлась, просто махнул рукой. И Варабета и серую женщину с чадом уволокли куда-то за грань видимости.
Писец закопался в другой пачке, отчаянно оглянулся на меня, схватил первый попавшийся лист и прочитал:
— Котор Мельник, обвиняется в украже трех мешков муки с подменою оных трухой и опилками.
Мельника привели довольно быстро, но его разбирательство полностью пролетело мимо моего внимания. Я нервничала, потела, переминалась с ноги на ногу. Писец все копался.
— Лахор Лягушонок, обвиняется в покраже с лотка веера с инкусрацией… э-э… инкустарцией перламутром.
— Истец здесь? — судья закрыл глаза.
— Истец! Истец?! Нету истца… Не пришел, видать…
Привели Лягушонка. Он был маленький, щуплый и с порога заныл:
— Господин судья, да за что же, да я нечаянно, я его толкнул нечаянно, посмотреть нагнулся, а он и упади…
— И тебе за пазуху, — зевнул судья, не глядя на обвиняемого. — Двадцать плетей. Следующий….
Писец тем временем нашел Ратера в какой-то другой, небольшой кучке, еще раз изменился в лице, и дрожащим голосом зачитал:
— Ратер по прозвищу Кукушонок, обвиняется в… в разбойном нападении и грабительской покраже кошелька с семью десятками авр, срезанного оным с пояса.
Что? Семьдесят золотых? Ерунда какая… не помню, сколько тогда в кошельке было золота, но никак не семьдесят… там и полстолька не было… не стала бы я с собой такую тяжесть таскать!
Судья проснулся.
— Я ж тебе велел зачитывать мелочь. — Судья мутно исподлобья уставился на писца. Тот позеленел, но не отступил:
— Да вы его сами сюда положили, господин судья! Вон он, промежду Хортом Занозой и этим, который телегу опрокинул…
Судья засомневался, но спорить ему было лень.
Один из стражников ушел… потом вернулся, толкая перед собой кого-то чумазого и оборванного… Кукушонка?
Кукушонок проковылял вперед, и покорно упал на колени, когда его толкнули между лопаток. Всклокоченная голова его поникла.
— Ратер Кукушонок? — уточнил судья. Глаза его снова начали слипаться.
— Да, господин судья, — ответил тот неживым голосом.
— Ты срезал на рынке кошелек с золотом?
— Нет. — Кукушонок, не поднимал глаз, но в неживом голосе проклюнулось упрямство. — Я его нашел.
Старик разлепил веки и с омерзением поглядел на неожиданное препятствие — эдакая кочка на накатанной дороге.
— Кошелек? Посреди рынка? На чужом поясе ты его нашел! Истец здесь?
— Здеся я, господин судья! — из толпы выдралась толстая тетка в двуцветном, как у ноблески, платье, в аксамитовом венчике поверх шелкового покрывала. — Вот она я! Срезал, господин судья, как же, срезал! Вот тут ровнехонько постромочки и оборвал, паскудец, прям подчистую, уж я и не знаю как это он успел, следила ж, не уследишь за ними…
У, дура толстая! В мое время эту фифу ободрали бы как липку за двуцветное ее платье да за аксамитовый венчик, да на паршивую кобылу задом наперед усадили, чтоб неповадно было ноблеску из себя корчить.
— Кошель где? — нахмурился судья.
Стражник повозился под столом и вытащил на всеобщее обозрение внушительных размеров короб. Отомкнул его, пошарил внутри и предъявил зрителям мой собственный кошелек и вместе с ним какую-то торбу.
— Это что? — брезгливо поинтересовался судья.
— Кошель вот, — доложил стражник и грохнул то и другое на столешницу. — И деньги — особо.
Судья издали изучил торбу и кошелечек, но в руки брать не стал.
— Значит вот в него ты и запихала семьдесят авр? — удивился он маловыразительно. — Ну подойди сюда и еще раз запихай….
Кукушонок поднял всклокоченную голову и вроде как приободрился.
— Как же, как же! — охотно закивала истица. — Вот он и срезал, они и рассыпались, денежки-то, подбирать пришлось, поди вся шваль базарная и подобрала, уж сколько осталось не ведаю….
— Тут больше десятка не поместится, — судья тоже оживился.
— Куда! — всплеснула руками истица, и сразу стало ясно, что она из торговок. — Да здесь и три, и четыре, говорю же — было семьдесят! Семьдесят золотых авр, одна к одной, господин судья, да за что же вы так…
— Пятнадцать, — решительно отрезал старикашка. — А все остальное не имеет отношения к делу. Кошелек истице вернуть, вору отрубить руку или внести залог в размере остатнего, то есть — пятьдесят пять авр.
За спиной у меня послышались перешептывания — сумма была непомерная. Кукушонок, однако, встрепенулся, оглянулся с надеждой на шевелящийся зал. В толпе раздались возгласы — и через натянутую цепь, споткнувшись и грохнувшись на колени рядом с Ратером, вывалился его отец, Хелд-паромщик.
— Господин судья! Умоляю, дайте еще три дня, я наберу денег! Как Бог свят, наберу, не сойти мне… У меня уже почти половина! Я думал — только пятьдесят потребуется…
Судья даже не потрудился ответить, зато поднялся писец, закатил глаза к потолку и монотонно завел:
— Правило выкупа таково, что деньги должны быть внесены немедленно. Отсрочка на день предоставляется в том случае, если проигравшая сторона изъявит готовность уплатить дополнительно судебные издержки в виде трех авр за каждый день отсрочки, и таких дней может быть до семи.
— Чего? — испугался паромщик. — По три авры за день отсрочки? А отсрочка только на день? Или семь дней по три авры? Ой, господин судья, я ж дурень такой старый, не пойму премудрости этой…
Судья откинулся на спинку кресла и задумался. Потянулась пауза. Я оглянулась, разыскивая глазами Пепла, однако оказалось, что сразу за мной имеет место невероятно широкий господин, за которым вообще ничего невозможно разглядеть.
Судья окончил раздумья. Кряхтя, полез под стол, оттолкнул сунувшегося стражника и собственноручно извлек на свет здоровенную пыльную инкунабулу. Нацепил на нос увеличительные стекла, раскрыл инкунабулу где-то посередине, и принялся томительно долго, плюя на пальцы, перелистывать.
Кукушонок извертелся весь, оглядывая толпу. Пару раз ищущий его взгляд проскальзывал по мне, но я не поднимала головы. Терпение, братишка. Еще немножечко. Еще чуть-чуть…
Наконец, судья нашел искомое, помусолил пальцем по строке, и изрек:
— Данное положение надлежит толковать в том смысле, что если у ответчика денег нет, то пусть платит сейчас же. А если есть, то пусть платит через семь дней.
— Как?.. — потеряно переспросил паромщик.
— У тебя деньги есть?
Ратеров отец сжался под судейским грозным взглядом.
— Есть… шестнадцать авр, вот… пятнадцать и три архенты…
— Требуется пятьдесят пять. Так что плати сейчас.
Хелд Черемной побелел как мел. На подгибающихся ногах шагнул к столу, вытащил из-за пазухи мешочек и вывернул его над бумагами. Писец неторопливо пересчитал, неудачно попытался уронить монетку в рукав, поморщился и объявил:
— Так и есть, господин судья, пятнадцать и три архенты.
— Этого мало. — Судья снова откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. — Забирай свои гроши. Приговор выносится в виде отрубания руки и изгнания из города как нарушителя спокойствия и общественного порядка.
Паромщик повалился на колени, а Кукушонок наоборот, медленно встал и замер, угрюмо набычившись и приподняв плечи. В толпу он больше не смотрел.
— Постойте! — Это, наконец, объявился Пепел. Звучный, хорошо поставленный голос певца перекрыл гвалт и ропот толпы. — Господин судья, прошу пересмотреть приговор, залог сейчас будет уплачен. Господа, — чуть потише, пробиваясь вперед, — господа, разрешите пройти.
Пепел перешагнул цепь и уверенно двинулся к столу. В поднятой руке он держал кошелек.
— Господин судья, разрешите мне прямо тут, на ваших глазах, отдать свой старый долг уважаемому Хелду Черемному. Я никак не мог сделать это раньше, потому что прибыл в ваш прекрасный город совсем недавно. Вот, господин судья, здесь ровно пятьдесят золотых, и с тем, что принес уважаемый паромщик, как раз хватит на залог для этого юноши.
Пепел раздернул завязки и высыпал деньги прямо поверх жалкой паромщиковой кучки.
Зал ахнул.
Пауза.
У паромщика отвисла челюсть. Ратер же разулыбался как маленький, часто сглатывая и моргая, торчащие скулы его вдруг вспыхнули румянцем. Он выпрямил сутулую спину и нахально, даже с вызовом повернулся спиной к судье и судейскому столу, лицом к толпе — и снова принялся обшаривать ее глазами.
Старинные монеты нисколько судью не смутили. Он даже пересчитывать их не стал, а о разнице в десять полновесных золотых все как-то позабыли.
— Хорошо, — заявил судья, подняв, наконец, взгляд от денег. Однако голос его ни на четверть тона не изменился, остался таким же скрипучим и скучным. — Итак, приговор выносится в виде залога, уплаченного Хелдом Черемным, отцом ответчика. Ратер по прозвищу Кукушонок изгоняется из города как нарушитель спокойствия и общественного порядка. — Поднялась сухая, искалеченная атритом рука. — Уберите залог в шкатулку. Кто там следующий?
Дорогу к выходу из судилища я пролагала клюкой — народ гомонил и волновался. Вырвавшись на свежий воздух, нырнула в ближайшую тень и привалилась там к стене.
Фу-у… Мокрая, как мышь… Но, кажется, дело сделано. Теперь надо только дождаться Пепла и Ратера с отцом, отдать паромщику оставшиеся деньги… и все. Буду отдыхать. Купаться пойду, вот что. Сниму это корявое платье, эту колючую шаль, лягу в воду…
Плечо мне стиснула чья-то рука. Я открыла глаза и от неожиданности едва не завопила.
— Тссс! — Амаргин прижал палец к губам. — Ты чего, подруга, дергаешься? Небось я не стражник, не разбойник какой. Отклеивайся от стенки и пошли отсюда.
— Амаргин…
— Узел свой можешь оставить Эльго, так уж и быть, он передаст его твоему приятелю.
— Эльго?
— Он здесь.
Из-за спины Амаргина выступил огромный черный пес. Помахал хвостом, дружелюбно оскалился. Темно-алые глаза его жутковато светились даже среди бела дня. Я с трудом перевела дыхание и прижала узел к груди.
— Я… мне надо дождаться… не могу просто так уйти, они ведь будут меня искать. Амаргин, они сейчас выйдут.
Волшебник сморщил нос:
— А вместе с ними выйдет пара соглядатаев. Хочешь, чтобы тебя вычислили и связали с той кучей древнего золота, которую вы оставили на столе судьи? Голубушка, ты и так уже наследила, дальше некуда. Пойдем, нам надо спешить. Эльго разберется с твоими приятелями.
Я взглянула на пса.
— Разберусь, — подтвердил Эльго. — Если за ними будет слежка — собью со следа. И что ты там хотела передать — передам. Нагнись-ка, чего тебе на ухо скажу…