Кузнецова Ярослава. Золотая свирель

е сколько раз, судорожно выгнулось и затихло, как умершее живо т ное.
    И исчезло. Остался только ворох тонких, словно фольга, прихотливо изогнутых о с колков, осыпавшихся на пол, ожоги, прорехи и пепел.
    Я смотрела на стеклянное крошево. У меня не было ни слез, ни слов, ни мыслей.
    — Все дело в том, кто платит, — вздохнул Вран. — Потому что плата берется не тол ь ко с тебя. Всякий раз, сколько бы ты ни отдал, оказывается, что твоей платы не хватило, и за тебя расплачивается кто-то др у гой.
 
   — Пойду отнесу мантикору поесть.
   Одной рукой я взяла мешок со свежим хлебом, купленным сегодня в трактире, второй уцепила ополовиненный котелок с кашей. Принцесса с Кукушонком, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки, продолжали стучать деревяшками на поляне, а их полные миски ждали около огня. Мы с Пеплом уже поужинали.
   — Он поблизости? — Певец оглянулся на темные ели за спиной.
   — Не там. У ручья. — Я показала в другую сторону. — Если задержусь, ложитесь спать без меня.
   Пепел покачал головой, но увязываться за мной и не подумал. Измотался все-таки наш бродяга за день, как-никак только утром на ноги встал.
   Я пересекла край поляны и спустилась к неглубокому оврагу, по дну которого струился ручей. Над водой уже поднялся туман и трава была мокрая.
   — Эрайн?
   Я тут.
   — В тростниках? Там же сыро.
   Нет, здесь песок. Не бойся, иди сюда.
   И правда, песок. Малыш устроил себе лежку у самой воды, на берегу небольшой запруды. В тумане я ощутила змеиный запах, но самого Эрайна не видела, пока он, шурша и позванивая лезвиями, не приподнялся мне навстречу.
   — Ужин, вот. Ешь, пока теплое.
   Я вытоптала себе гнездышко в камышах. Уселась, подобрав ноги. У воды было зябко и я начала подмерзать.
   Эрайн, едва различимый в густом тумане, без особого аппетита ковырялся в котелке.
   — Ты не голоден?
   Если я наемся, я захочу спать.
   — Ну и что?
   Тот город, где клетку готовят… скоро?
   — Ого! Ты сам заговорил о клетке? Что случилось?
   Пока ничего. Хорошо бы и дальше ничего не случалось.
   — Я поняла. Дракон?
   Эрайн только вздохнул.
   — Ты не спишь, чтобы не выпускать его?
   Проклятье, я же о вас думаю. Вы тут рядом совсем! Здесь дорога, деревни, хутора… Мне бы подальше отойти…
   — Мораг говорит, до Ставской Гряды мы доберемся завтра где-то к началу второй четверти. Я этих мест совсем не знаю. Дотерпишь до завтрашнего вечера?
   А что мне остается?
   Я обняла колени, уткнулась в них носом. Вот где ловушка оказалась — обыкновенная усталость. У Малыша хватает сил держать дракона в узде, но и Малышу нужен отдых.
   — Слушай, а если тебя просто связать покрепче?
   Чем? Веревками? Ты смеешься?
   Да и цепи он, помнится, порвал. Это же как его цепями обмотать надо чтобы не вырвался! Запереть где-нибудь? В яму посадить?
   Быстрее до Гряды этой доехать чем яму копать, Лесс.
   Верно. Да и нечем нам копать. Может, фургон бросим? Верхом поедем? У нас только две лошади, причем одна из них — обычная деревенская лошадка. Оставить Ратера с Пеплом, а мы с принцессой… подобный план у меня уже был, плохой это план, отказалась я от него. Думай, что делать, Леста Омела. Должен быть выход, и ты его найдешь.
   Что тут думать. Еще сутки я перетерплю.
   — Не будешь есть, дракон с голодухи вылезет.
   Эрайн тихонько зарычал. Других аргументов у него не нашлось.
   — Ты сам понимаешь, клетка не решит задачи. Только отсрочит.
   Мне нужна передышка. Я избавлюсь от него.
   — Он твоя фюльгья, ты не должен от него избавляться.
   Я должен заполучить это распроклятое тело в полную свою собственность. Тогда будем разбираться, кто чья фюльгья. Тьма меня побери, мне надоело пихаться локтями с безмозглой тварью, у которой одно-единственное желание: порвать и сожрать.
   — Эрайн, по-моему, он плохо на тебя влияет. Раньше ты был разумнее.
   Грррр! Тем хуже для меня.
   Туман истаял, теперь я хорошо видела лежащего в камышах мантикора. Поднявшаяся над лесом луна дробилась в ворохе гибких лезвий, тяжелые плечи блестели мокрыми камнями, вытянутые передние лапы мерцали словно кольчужные перчатки. Между лапами стоял котелок, такой нелепый и маленький, и каши в нем — с наперсток, да и та не съедена. Или съедена? Точно, пустой котелок. Слопал кашу мой красавчик, хоть и капризничал, и хлеб весь слопал.
   Я не капризничал.
   — Эрайн, у меня предложение. Давай я посторожу дракона вместо тебя.
   Как это?
   — Пусти меня в себя. Как в гроте с мертвой водой, помнишь? Мы с тобой делили одно тело. Я посторожу дракона, а ты сможешь отдохнуть.
   Лесс… ну ты и выдумала! Посторожишь дракона! Лесс… нет. Ты с ним не справишься.
   — Я справляюсь со своей фюльгьей. Она тоже полуночная.
   Она ведь у тебя горгулья? Лесс, горгулья — не дракон. Она как кошка в сравнении с медведем. Он очень силен.
   — Есть еще кое-что. Я — человек, а ты — нет. Полночь к человеку нейтральна, понимаешь? Дракон ненавидит тебя, а ко мне он не испытывает ненависти. Если озлобленное животное лупить, оно взбесится еще больше. Я попробую… не доводить до этого. Может быть, здесь не сила нужна.
   Он только силу понимает.
   — Да почем ты знаешь? Ты хоть когда-нибудь прислушивался к нему?
   Что там слушать? Змея — она и есть змея. Злоба и голод. Все. Больше ничего.
   — Эрайн. Не знаю, как тебя уговорить. Но я уверена, что просто вытесняя его, ты ничего не добьешься. Ты искалечишь себя. Амаргин бы сказал…
   Иначе я искалечу других.
   — Какой же ты упрямый! Ладно, давай ты все-таки покажешь мне своего зверя. Поближе. Я хочу на него посмотреть.
   Я поднялась, отставила в сторону котелок и присела на корточки между вытянутых вперед мантикорьих лап. Эрайн поспешно отшатнулся и развел в стороны руки, боясь задеть меня многочисленными лезвиями.
   Что ты хочешь?
   Залезть к тебе в голову, глупый, подумала я. Посмотреть на дракона изнутри, вот что я хочу.
   Ну хорошо. Только поберегись. Я могу тебя поранить.
   Из живота у тебя вроде никаких ножей не торчит.
   Я повернулась и села на землю между передних лап, прижавшись спиной к эрайнову животу. Живот у него был твердый и горячий, как нагретое солнцем дерево. Затылком я как раз упиралась ему в грудину.
   Закрой мне глаза ладонями.
   Поцарапаю.
   А ты аккуратно.
   Жесткие, пахнущие медью руки очень осторожно легли мне на лицо.
   Маленькая какая, хихикнул Эрайн. Как зверушка.
   Тссс. Дай мне вспомнить.
   Вспомнить. Вернуть пронзительное, пугающе-знакомое ощущение, будто кто-то встал вплотную за моей спиной и прикрыл глаза ладонями: догадайся! Я жмурюсь, касаясь веками шершавой кожи, чувствую теплое дыхание на макушке. Кто ты?
   Сердце Эрайна мягко стучит в затылок. Вплываю в этот ритм петлистыми руслами кровотока, не замечая преграды между песчаным берегом моей плоти и темной драконьей пещерой. По закоулкам бродит эхо, отзвук сердечного пульса, чуть отстающий, тяжелый, как будто очень глубоко, в непроглядных недрах тела, бьет в скалу железный молот.
   Сердце дракона.
   Это он, Лесс.
   Да.
   Словно стоишь на тонкой доске над змеиной ямой. Там, во мраке, грузное движение маслянистых колец, шипение и шелест на грани слуха. Оттуда тянет землей, ржавчиной, мокрой гарью, и еще чем-то едко-приторным, проникающим, пачкающим, как кровь или смола. Оттуда, снизу, из-под колючего гребня, из-под лобного щитка, из полусомкнутых, простроченных жилками век, глядит на нас стеклянно-черный глаз рептилии.
   Тихо, тихо, мой хороший, говорю я. Лежи спокойно, мой замечательный. Умница, красавчик, самый лучший дракон на свете.
   Эрайн фыркает и я мысленно пихаю его локтем в бок. Помолчи!
   Я бормочу ласковые глупости, нагнувшись над змеиной ямой. Повторяю одно и то же, уговариваю, как уговаривают испуганное озлобленное животное. Эрайн отступил в сторону и молчит, недоверчиво наблюдая. Дракон размеренно дышит, вздымаются и опадают чешуйчатые бока, грифельно-черные, в седой известковой патине. Кожистые веки закрываются. Спи, мой хороший. Спи, спи, спи.
   Так он тебе и заснет, ага.
   По крайней мере, лежит смирно. Видишь, я его не раздражаю. Я побуду тут с вами, хорошо?
   Смех — пузырится, щекочет нёбо как хорошая кружка кваса с изюмом.
   Милости просим в наш балаган, Лесс. Ему ты не мешаешь, а мне и подавно.
   Я исследую то, что мне досталось. Утомление масляной пленкой облепило ощущения тела, затупило их остроту. Но все равно — звериные уши слышат как сонная улитка тащит свой домик по ленте клейкой слизи, как жук-плавунец, перевернувшись вниз головой, ловит надкрыльями пузырек воздуха, как осыпаются семена с трав и оседает на камнях водяная взвесь. Как в полусотне шагов, шурша осокой и пересмеиваясь, пробираются к воде Ратер с принцессой. Ноздри ловят крепкий горячий запах пота, смешанный с запахом тины и сырой земли, кисловатый запах железа, запах квасцов, ворвани и дегтя от принцессиного кожаного доспеха. Они далеко, но я чую их.
   Я открываю глаза.
   Ночь светла, луна сияет в полнеба. Холодное ночное солнце без лучей, четко очерченный матово-белый круг в темных оспинах, фарфоровая окарина. От горизонта до горизонта выгнулась млечная радуга, завился перистый туман звездных водоворотов, паутинки, иней и дым бесчисленных созвездий. Сколько звезд! Я и десятой доли не видела своими человеческими глазами.
   Небо перевернуто, в воде у самого берега плывет горящий белым огнем диск, тарелка ангельского молока — нагнись и бери в руки. Под водой колышется серебряная сеть, «узоры катастроф», опутывая камешки, песок и спящих рыбок. Те же узоры плетутся в воздухе, дрожат на стеблях камыша и на брюхе опрокинутой в заводь коряги.
   Опускаю взгляд — между лап моих лежит, свернувшись, бледная человеческая личинка, закутанная в лунный свет как в кокон. Осторожно убираю лапы и поднимаюсь, отступая. Личинка остается лежать, рассыпав на влажном песке бесцветные волосы.
   Я тут, а она — там. Как странно.
   Тебе нравится, Лесс?
   Скорее, да. Очень необычно.
   Не боишься?
   Пока нет.
   Ворох жестких волос скользит по плечам, я чувствую прохладное касание металла. Светлое полотно ночи прошивает шелестящий звон моих лезвий. Мягкий тяжелый шаг. От усталости чуть кружится голова. Огромное длинное тело движется медленно и осторожно, как ладья в тростнике. Я и веду его словно большой корабль. Эрайн тенью стоит за плечом, стоит вплотную, но не вмешивается. Его присутствие обволакивает меня. Большей близости нельзя и представить.
   Что в нас с тобой есть такого, что стоило бы скрывать? Ничего. Не бойся доверять, Лесс.
   Так же как ты мне?
   Так же как ты мне. Ведь твоя шкурка осталась в камышах.
   А ты получил второго подселенца.
   Мы засмеялись вместе — фррр! — из горла вырвался клекот.
   Тихо, сказал Эрайн. Слышишь?
   За поваленной корягой, у воды звучали голоса. Голоса, плеск и негромкий смех. Кукушонок с принцессой. Настучались палками, теперь купаются.
   Собираешься подглядывать, Лесс? Нехорошо.
   Еще чего! В смысле, обязательно подгляжу. Ратер мне теперь брат, как-никак. Я за него в ответе.
   Вдруг вранова дочка его обидит, да?
   Ей только повод дай. Хотя она и без повода обижать горазда. Если не хочешь, не смотри.
   Эрайн фыркнул и отдалился. Он и правда не хотел подглядывать.
   — Эй, рыжий! Ты там скоро?
   Они купались раздельно. Вернее, Мораг уже вылезла, обтерлась рубахой и натянула штаны. Я сморгнула, потому что не сразу поняла, что лиловатое, с багряным оттенком свечение, облекавшее Мораг как гало, мне не мерещится. Оно было еле заметным, но объемным, широким, и заключало принцессу в чуть вытянутую сферу, как в сагайский прозрачный фонарь из органзы.
   Ратер еще плескался за корягой.
   — Ты оделась, госпожа моя принцесса?
   — Да, — солгала Мораг, вытирая рубахой голову. — Вылезай наконец, жрать хочу, живот подводит.
   На лунной дорожке показалась ратерова голова, мокрая, и от того непривычно прилизанная. Он плыл, а лицо его пятнали светлые тени, отражение сверкающей ряби. Братец мой не источал сияния как праздничный фонарик, но его с головы до ног покрывала тончайшая пудра, золотистая пыль; дунь — развеется. Она была явственно видима даже под водой.
   — У меня для тебя подарок, госпожа!
   — Да ну? Головастика поймал?
   Мораг перекинула промокшую рубаху через плечо, даже не думая ее надевать. Принцесса стояла ко мне в полоборота — тонкая, статная, с маленькой грудью, в прозрачном лиловато-рыжем ореоле, словно эбеновая фигурка, накрытая стеклянным колпаком. Встряхивая рукой мокрые волосы, она смотрела, как мой названный братец, голый и тощий, весь в золотой испарине, выбредает на берег, держа перед собой сомкнутые лодочкой ладони. Из ладоней часто капало, дрожащие узоры цвета молний гуляли по лицу, смешиваясь с золотой пыльцой, и от этого глаза у парня светились странной изменчивой зеленью. В руках его была только вода, я видела это из своих камышей.
   — Что там у тебя?
   Ратер повернулся, и вода в ладонях поймала отражение. Блистающий диск закачался в крохотном озерке, слепя глаза и вызывая слезы. Лилейно-белый, снежный, в горьких проталинах пятен, текущий сквозь пальцы молоком и серебряной кровью.
   Мораг вздрогнула и схватилась за горло.
   — Боже мой, — еле выговорила она. — Луна. Луна с неба.
   Я повернулась и скользнула прочь, стараясь не трещать. Малыш прав, смотреть не стоит. Эта луна принадлежит только им.
   А мне принадлежит эта ночь. Ночь и тяжелый, вооруженный до зубов корабль-драккар, что плывет по моей воле меж шуршащих тростников. И Эрайн, бесплотной тенью затихший за спиной, и спящий в своей пещере дракон. И серый влажный ветер, и сонный шум деревьев и томительный, земляной запах осени. И небо с млечной радугой, светлое от звезд.
   И эта усталость, от которой пошатывает и водит, будто рулевой забыл свое дело. Это правда, рулевой заснул, и у штурвала стоит любопытный, но не слишком умелый юнга. Не наскочить бы на мель!
   Мантикор кружится на одном месте как пес, подминая речную траву, а потом ложится. Опускаются веки. Большие ладони зябко охватывают плечи. Хвост по-кошачьи оборачивает лапы. Я не думаю об этом и не отдаю приказаний — тело все делает само. Утомление гудит в крови отзвуком дальних колоколов.
   Спи, Эрайн. Спи. Я посторожу.

Глава 34
О Драконе

   (… — Аааааааооооооооооооооуууууууууу!
   Крик. Не крик, вой. Черная лесная ночь содрогнулась, словно ее ткнули в бок парусной иглой; мне на плечи посыпались иголки и древесная труха. В кронах захлопали крыльями проснувшиеся птицы.
   — Ааааааааааааааооооооо…
   Эхо билось в непроглядной чаще и никак не могло умереть.
   Обряд начался! Райнара говорила — гении не требуют крови. Тогда кто же так орет? Высокое Небо… что там творится, на перекрестке семи хожалых троп?
   Одна из этих троп вела меня по темному лесу к Беличьей горе. Но перекресток находился ближе, там, где галабрский тракт пересекала дорога из Адесты на Снежную Вешку. Туда же ручейками стекались стежки-дорожки поменьше — к лесопилке, к старой мельнице, в Белобрюху, в Жабий Лог. Отмечал перекресток древний северянский обелиск со сколотой резьбой.
   — Ааааааааааааа!
   О, Господи, там кого-то заживо режут, что ли? «Лучшая жертва, драгоценная жертва». Голос… нечеловеческий уже!
   Я поднажала, рискуя переломать ноги.
   Зарево? Меж стволов мелькнула оранжевая вспышка.
   Костер! Они совсем близко!
   — Ааааааиииии!
   Вопль ушел в поднебесье, стал на мгновение птичьей трелью и сорвался в визг. Каланда?
   Я неслась, треща и топая, напрочь забыв, что хотела подкрасться незаметно. Какое «незаметно», с такими-то криками! Неужели так и должно быть? Ама Райна говорила…
   — А! Аааа! Ххххххххх… ААААААААА!!!!
   В глазах плясала огненная карусель. Скорее! Скорее!
   По лицу стегнули ветки, стволы отшатнулись прочь — открытое пространство полыхнуло стеной огня. Большой костер. До самого неба. До черного беззвездного неба, шатром раскинувшегося над перекрестком дорог. Черный проклятый шатер, яростный огонь выше меня ростом, и столб искр, соединяющий первое и второе.
   — Аааахххх…
   В сердцевине костра, в слепящей огненной мути, мечется двойная тень. Контур плывет от жара, плещут крыла, взмахивают руки, тонкая фигурка рвется на свободу, тварь из сажи и пепла вяжет ее хвостом, кутает крылами, кувыркается над головой, крест-накрест чертят искры, в небо летит истошный вопль, АААААААААААА!!!
   — Каланда!
   Стена огня прыгает мне навстречу.
   Ноги не чуют земли, мне кажется, я лечу. Двойная тень сливается воедино, вижу темный крест распахнутых крыл в ореоле сизого света, и туда, в самый его центр, ударяют мои ладони. Но твари уже нет, я толкаю Каланду в грудь, и бесконечную долю мгновения гляжу на ее лицо: оно сияет как солнце, а глаза ее багровы. Пламенный ветер раздувает нам волосы и трубит словно войско, идущее на штурм. Натянутая ткань жара лопается, я выпадаю в ночь.
   Головой вперед.
   Каменистая земля перекатывает меня в ладонях, утыкает носом во что-то мягкое.
   Каланда? Под веками полно пепла и пыли, сквозь слезы маячит светлое пятно. Шарю руками, щупаю. Что-то мокрое… что это? Шея, плечи, мягкая ткань рубахи…
   — Ты… Ты!
   Рывок за волосы.
   — Где? Куда ты ее дела? Где?
   — Ама Райна?
   — Говори! Говори!
   Она хлещет меня по щекам. Удары выбивают пыль и слезы из глаз. Лицо Райнары искажено, скачущая тень делает его безобразным. В двух шагах за ее спиной горит костер.
   — Дрянь! Иха де пута! ГДЕ МОЯ КАЛАНДА?
   Я смотрю на тело под моими руками. Это не Каланда. Это Стел. В белой распоясанной рубахе, босой. Весь в ожогах, лопнувших пузырях, в лохмотьях почерневшей отслоившейся кожи, с разинутым ртом и белыми глазами.
   Мертвый.
   Рубаха его в пыли и пятнах сукровицы, но не тронута огнем. Волосы целы. А кожа сожжена.
   От него жутко пахнет парным мясом.
   Я озираюсь, ищу глазами — моя королева должна быть здесь. Я только что вытолкнула ее из костра. Она должна быть здесь.
   Ее нет.
   — Что ты сделала? — Райнара, вцепившись в волосы, задирает мне голову. — Отвечай!
   — Тварь… — лепечу я. — Не пускала Каланду… Каланда… Я хотела ее спасти…
   — Дура! — Ама Райна отвешивает мне пощечину. — Сучка, подлое семя, никуда не годная мелкая тля! Убить мало! Раздавить мало!
   Райнара лупит меня, наотмашь, неумело, небольно. Я загораживаюсь руками. Ярость Райнары уходит впустую, и мне жаль. Случилось непоправимое, боль могла бы меня занять. Но Райнара не умеет бить, хоть очень старается. Она сама это понимает.
   Остановилась, тяжело дыша.
   — Что ты сделала, дрянь! Вмешалась в обряд, все… изгадила. Где теперь моя девочка?
   — Я не знаю!
   — Ке коньо! Она не знает. Кто знает? Где ее искать?
   — Тварь… утащила…
   — Это была не тварь! — Райнара, прижав к груди руки, смотрит на мертвого Стела. — Утащила… Утащила! Моя девочка мертва. Ты погубила ее. Ты. — Колдунья переводит страшный взгляд на меня. — Погубила ее.
   — Ты говорила — они не хотят крови, эти ваши гении! Ты говорила, им нужна любовь! Ты говорила…
   — Дура. Стел отдал свою душу, чтобы она стала гением для Каланды. Великая жертва, истинная любовь, такая любовь, какой ты даже представить не можешь! А твоя жалкая душонка пригодится только черту, когда он за ней придет. И это будет очень скоро.
   Душа? Та крылатая тварь — душа Стела? Душа человеческая становится гением? И если прервать обряд, душа улетает туда, куда отлетают все освободившиеся от плоти души… и уносит с собой…
   Я вскочила. Пометалась вокруг костра, схватила какую-то палку, потыкала в огонь. Бросила палку. Обежала костер.
   — Где?
   — Что — «где»? — гаркнула Райнара.
   — Где тело? Если Стел утащил Каландину душу, должно остаться тело!
   Тела не было. Мы с Райнарой уставились друг на друга.
   — Она не мертва. Я найду ее, — сказала я.
   — Нет. Янайду ее, — сказала Ама Райна. — А ты… с паршивой овцы хоть шерсти клок. Бери Стела за ноги. Его надо сжечь. Он так хотел.
   Вдвоем мы затащили мертвеца на костер. Закидали ветками. Пламя взревело, поднялось до самого неба, расстилая по пыльной земле рыжие пологи света. Огонь пожирал великую любовь и великую жертву.
   Без остатка.
   В лицо летел жирный пепел. Я обошла костер по ветру, чтобы не нюхать ароматов. Но все равно пахло. Все равно.
   Когда пламя опало, Райнара заставила меня таскать камни, благо их в округе оказалось немало, и заваливать огонь и полусгоревшие кости. Я натаскала их очень много, кострище превратилось в могильный курган, а найльский обелиск торчал над ним безымянной могильной плитой.
   — Я найду Каланду, — пообещала я мертвому Стелу.
   — Нет, — Райнара оказалась рядом. — Янайду ее. А ты ответишь за все, что натворила.
   Она развернула меня лицом к себе. Посмотрела в глаза: зрачки ее расширились и в каждом дрожало по раскаленной точке. Райнара медленно погрозила мне пальцем — такой нелепый жест, словно я провинившийся ребенок — и вдруг больно ткнула прямо в лоб, между бровей.
   — Забудь, Леста Омела. Забудь о волшебстве, забудь о книге, забудь обо мне. Ты никогда не слышала о гениях, эхисерос и обряде. Ты просто игрушка королевы, брошеная и обиженная игрушка.
   Забудь. Иди домой.
   Иди.
   Домой.
   …И я пошла домой. )
 
   Проснулась как от пинка. Ощущение падения обрывается короткой судорогой — подо мной земля, трава, влажная от росы. Запахи вламываются в ноздри — огромным комом, спутанным клубком, не умещающимся в груди. Запахи вывернуты и окрашены небывало — синие, зеленые, крапчатые, скользкие, лохматые, живые, мертвые, бегущие, летящие, неподвижные. Звуки плетут многослойную сеть без конца и края, и я в центре этой сети как паук в паутине.
   Глаза… В черное небо карабкается солнце — тоже черное и блестящее как смола. Земля — прах и тлен, курганы сырого пепла, кости из кремня, паленое без доступа воздуха мясо, серая плесень, седой мех. Я вижу их насквозь — и полумертвую плоть земли, и клочковатую ее шкуру, и то и другое шевелится от паразитов. Стеклянисто поблескивают те, чья кровь холодна, их больше всего. Алые искры тепла разбросаны гораздо реже, но именно они привлекают взгляд. Маленькие бездымные очажки. Их хочется… проглотить.
   Эрайн!
   В ответ меня стискивает ледяной кулак. Двойной морской узел, удавьи петли, сокрушающее объятье дракона.
   Я глохну и превращаюсь в слякоть.
   Малыш молчит и правильно делает.
   Я тоже молчу.
   Прозевала врага — не вякай. Жди, пока он заснет. Сперва натешившись вдоволь.
   «Безмозглая тварь, злоба и голод. Он только силу понимает». Малыш был прав. Сейчас это ясно как никогда. Попробуйте уговорить скалу не падать, когда ей вздумалось упасть.
   Теперь скала упала, не раздавив меня только чудом. Или я оказалась слишком мелкой, чтобы меня давить? Скала расплещет человека в лужицу, но муравей может спастись.
   Буду муравьем.
   А дракон бежит по лесу. Он не слишком голоден, дракон. Вернее, он голоден, он всегда голоден, но может быть гораздо голоднее. Я гляжу его глазами — мир перевернут и изменен, узнаваем и неузнаваем, и слишком похож на продолжение сна. Как странно. Восприятие Эрайна отличается от моего, но восприятие дракона еще более чуждо.
   Гррр! — холодный взгляд рептилии оборачивается ко мне, и я снова превращаюсь в кочку на ровном месте: даже имя Малыша сейчас произносить нельзя. Тварь раздражается. Тварь не желает его терпеть. Ненависть.
   Холера, как Малыш с этим живет?
   Он волшебник, ни чета мне. Ему хватает сил удерживать падающую скалу. Но когда скала все-таки падает, у парня вышибает дух. Он сейчас не просто молчит — он в беспамятстве. А я — муравей. И силенок моих хватает только подглядывать за драконом из крохотной муравьиной щелки. Была бы я посильнее — осталось бы от меня мокрое место.
   Дракон остановился и зарычал. Бархатной теплой волной прокатился рык, из нижних, звериных легких в верхние, расправил грудь, подтянул брюхо — Арррррррррррр! — защекотал в горле, забился живой птицей в несомкнутых клыках. Ощущение было приятным. Дракон вдруг разинул пасть и выпустил птицу в небеса:
   — Гггрррраааааууууууууу!
   Покатилось, подпрыгивая, эхо. Ветер замер на мгновение, прислушиваясь — и кинулся играть с ним как с мячом. Дракон стоял на краю каменистого обрывчика, глядел на серый лес внизу и орал.
   Просто орал в две пары могучих легких. От полноты чувств. От того, что вырвался на волю.
   Обалдеть.
   На коротенький, совсем коротенький промежуток времени мне захотелось поорать вместе с ним — так захватило это невероятное ликующее чувство свободы.
   Впереди мелькнул огонек — дракон бросился в погоню. Вниз по склону, вспарывая белесый мокрый кустарник, топча розоватые пленки и седую паутину, затянувшую траву. Алый росчерк метался из стороны в сторону, оставляя тлеющий след, ни трава, ни кусты, ни неровности почвы не могли его укрыть. Какой-то зверек… заяц? Дракон прыгнул, извернувшись в воздухе длинным телом, когтистая лапа сшибла наземь огненного мотылька. Птичий его писк порадовал сердце. Черные мантикорьи руки схватили пушистый клубок, разломили как яблоко, одним глотком дракон втянул в себя золотой лучистый жар, пока тот не успел остыть.
   Сладко!
   Но мало.
   — Гррррраааааууууууу! — рявкнул дракон, делясь с миром голодной радостью.