Страница:
его. Один Барии утешил его, похвалив "Звезду" и сказав: "Вот это главное,
дружище: не громкие слова _здесь_, а работа _дома_". Все же неприятное
значительно перевешивало приятное. Никто не останавливался поболтать с
Филом Двеллингом в коридоре (как с Маркэндом); он не завтракал в ресторане
ни с одним сенатором. Он был так напуган всем этим шумом, что с радостью
обедал один или в обществе Свена; тогда ему становилось немного легче, но
его зависть не унималась. Чувствуя его настроение, Маркэнд умолчал о
приглашении Януссена.
- Я хочу еще поболтаться тут несколько дней, - сказал он.
- Но вы ведь вернетесь, правда? - В голосе Двеллинга были тревога,
подозрение и вместе с тем облегчение.
- Ну конечно, вернусь. - Маркэнд сделал попытку улыбнуться. - И очень
рад буду вернуться! Тут нам не место, Фил.
- Что вы хотите сказать?
- Мы поговорим об этом... когда снова увидимся.
Селение Картьер - частокол каркасных домов, поставленных почему-то
среды обледенелых просторов дакотской долины. Банк Януссена, процветавший
в этой маленькой фермерской империи, был сложен из серого камня, с красной
железной крышей. Его личная резиденция являла собой затейливое строение с
башенками и эркерами. Когда они приехали, жена его готовила завтрак, а
дочь накрывала на стол. Хозяин и гость вдвоем посидели в столовой, комнате
с панелями красного дерева; огромная опрокинутая чаша венецианского стекла
бросала свет на серебро и полотняные салфетки. Потом они отправились в
кабинет, и банкир изложил свой план. Он был довольно прост. Южная Дакота -
штат, населенный христианами; почему бы не стать губернатором по
христианскому мандату? Януссен вытащил свои брошюры - целые страницы
усыпаны цитатами вроде: "Блаженны нищие духом", "Если правая твоя рука
соблазняет тебя, отсеки ее", "Любите врагов своих, благословляйте
проклинающих вас". Что до практических деталей, он в общем присоединялся к
программе Лиги. Но главный упор делал на духе.
- Я хочу улучшить программу Лиги. Она чересчур практична. Ни один
американец не голосует только ради своего кармана. Карман и душа должны
идти рука об руку.
- Разумеется.
- Обратите внимание на мой лозунг - он будет помещен в конце каждой
брошюры и каждой афиши.
Маркэнд прочел:
Обратитесь к св.Матфею, гл. 5.1.
Прочтите Нагорную проповедь Христа,
Верите ли вы в нее?
Это и есть моя платформа.
Если вы христианин,
Голосуйте за Яна Януссена.
- Ну, что вы скажете?
- Проповедь - вещь хорошая, - сказал Маркэнд и помедлил. - Думаете, вам
удастся применить ее на деле в Южной Дакоте?
- Не вижу причин сомневаться. Вопрос вот в чем: будут ли за нее
голосовать?
- Я бы сказал: да, если только вы сумеете их убедить, что действительно
примените ее на деле. Но если вы уже...
- Об этом вы не беспокойтесь. Я спрашиваю вас об одном: правильно ли я
изложил это? Как сказать еще лучше... еще убедительнее?
- Понимаю. - Маркэнд медленно кивнул. - Вы не спрашиваете моего совета
о том, как вам осуществить заветы проповеди, если вы будете избраны. Вы
только хотите, чтоб я помог вам использовать проповедь... для выборного
лозунга?
- Вот именно.
- У вас уже есть определенный план на случай, если вас выберут?
Крупное тело задвигалось, и взгляд стал жестче.
- Конечно. Самое важное - это предварительные выборы...
- Понятно.
Януссен представил Маркэнду свою жену и дочь совершенно таким же тоном,
каким говорил: "Вот ваша спальня, вот уборная". (Но он испытывал больше
гордости, показывая ванную, сверкающую кафелем и фарфором.) Женщины не
сели за стол вместе с мужчинами. Маркэнд стал замечать...
Дочь, подававшая завтрак, была высокая девушка лет семнадцати, с
глазами, которые глядели на него словно из-за железной решетки... на него,
друга ее тюремщика. Она была похожа на отца: походкой, пропорциями тела,
разрезом глаз, соотношением носа и рта. Но и глаза, и горькая складка губ
говорили о такой ненависти к отцу, что сходство становилось жутким.
Казалось, будто часть Януссена в ненависти отделилась от его тела и стала
противотелом, противодухом: плоть женщины против плоти мужчины, ее
ненависть против его себялюбия. В матери, запуганной и бесформенной,
видно, ничего не осталось от той, какой она была когда-то.
После обеда Януссен поднял вопрос о предвыборных речах. Он думает
совершить агитационную поездку по всему штату. Не хочет ли Маркэнд
сопровождать его, на выгодных условиях, в качестве секретаря и советника?
Маркэнд отказался. Тотчас же Януссен стал торопливо забрасывать его
вопросами. Он как будто напоминал Маркэнду о том, что им оплачен его
железнодорожный билет и что банкир, даже в том случае, когда он друг
фермеров, привык получать полностью то, за что он платит деньги. Поэтому
Маркэнд принялся за выполнение своей части обязательств, давая советы,
исправляя фразы - и в то же время томясь желанием поговорить с дочерью
банкира.
После ужина Януссен вышел. Маркэнд сидел один, покуда девушка убирала
со стола.
- Присядьте со мной, выпьем по чашке кофе.
Она бросила на него взгляд, полный презрения и горечи, и вышла в кухню.
Поздно ночью в Картьере останавливался поезд, идущий на Сен-Поль. Этим
поездом Маркэнд и решил ехать, несмотря на протесты Януссена. Он пошел в
кухню попрощаться: обе женщины уже исчезли оттуда.
Он сидел в душном вагоне, докуривал и снова набивал свою трубку,
подхлестывая свое негодование. - Вот вам банкир, который живет в доме с
панелями из красного дерева и замучил жену и дочь домашней работой. Без
сомнения, он выжимает последний цент из должников и тратит деньги, чтобы
пройти в губернаторы с Нагорной проповедью в качестве закона для всего
штата. - По возмущение вспыхнуло в Маркэнде и улеглось: глядя на Януссена,
он видит самого себя. - А что я сделал со своей женой ради своего
спасения?
Его трубка погасла; успокоившись, он пытается представить рядом с
Януссеном и его забитым семейством Маркэнда и его семью... - Януссен
должен идти своим путем. Его жена должна по-прежнему медленно умирать, не
слыша ни одного ласкового слова, которым могла бы питаться ее любовь.
(Женщины не могут жить без любви.) Девушка (горькая складка губ и черные
глаза) в один прекрасный день уйдет из родного дома, сохранив в сердце
холодную ненависть к отцу и еще более холодное презрение к матери. И если
какой-нибудь добрый человек станет искать ее любви, она будет оскорблять
его, хотя бы на гибель себе, чтобы отомстить своим родителям. Януссен?
Избранный или забаллотированный, он размотает все свои денежные излишки и
в какой-нибудь год финансовых затруднений обанкротится, а его вкладчики -
добрые люди, которых он собирается спасать Нагорной проповедью, - потеряют
последние свои гроши. Януссен, факир на час, должен продолжать свой путь.
Я должен продолжать свой.
В Сон-Ноле он занял номер в том же отеле; чувство дали и одиночества
стало его плотью. - Я буду жить в этой комнате, пока хватит денег. О, хоть
бы что-нибудь путное сделать в Мельвилле! Хоть бы одну истину вынести из
мучительных дней съезда, из всего прочитанного, из всех встреч с
фермерами. О, применить бы эту истину на деле... Заставить Двеллингов
понять ее и применить на деле! - Он потребовал перо и бумагу; он сидел
долгие часы в бессолнечной комнате, изо всех сил стараясь излагать свои
мысли как можно понятнее.
Усталый и словно постаревший, Маркэнд снова в Мельвилле. - Кто
изменился, я или они?
Кроме Тима Дювина, Кристины и Клары, все, казалось, стали иными. В
последний день, проведенный в темной комнате в Сен-Поле, Маркэнд взял
листки со штампом отеля, на которых против аккуратно выписанных вопросов
стояли неразборчивые, стертые, вновь написанные и вновь перечеркнутые
каракули ответов; взял и разорвал на мелкие клочки. Только одно было ясно:
- Я утрачиваю сознание, что в Мельвилле делал полезное дело, и эту утрату
не могу перенести. - Эта утрата и стала тем растущим чувством одиночества,
которое не покидало его с первых дней съезда. На все другие вопросы: в чем
правда Лиги? в чем ее ошибки? нужны ли фермерам политические деятели?
должны ли политические деятели быть бесчестными и неразборчивыми в
средствах?.. - у него был лишь один ответ: не уверен, недостаточно знаю,
чтобы быть уверенным. - Лучше вернуться к работе в "Звезде", как будто бы
ничего не случилось. - Он попытался заняться чем-то другим - и вот терпит
неудачу.
Его сомнения проникают в беседы с Двеллингом, который передает о них
Эстер, сочатся непонятной враждебностью... к чему? Однажды в разговоре с
Двеллингом и Смейлом он вышел из себя.
- Да что с вами такое наконец? Конечно, мы победим на выборах! Но ведь
вы же сидели в комнате совещании так же близко к Верту и Толе, как и я.
Что же вы, спали... или вам просто наплевать? Вы не знаете, что ценой
нашей победы на выборах будет потеря... _потеря всего_ раньше времени и по
доброй воле...
Смейл улыбнулся:
- Маркэнд, политика - не религия. Но даже и в религии мы соглашаемся на
компромиссы, соглашаемся довольствоваться половиной хлеба.
- Раскрашенный камень - это даже не половина хлеба! - закричал Маркэнд.
Фил тихонько сел на стул (они разговаривали в его маленькой библиотеке,
а Эстер была на кухне).
- Что вы хотите сказать, Дэв?
Кроткий, взволнованный тон его вопроса тронул Маркэнда. Он стал
объяснять им, что именно он хотел сказать; неожиданно для себя самого он
был очень красноречив, и по мере того, как лились неизвестно откуда
взявшиеся слова, прояснялись его мысли.
- ...Я не оспариваю необходимости компромиссов в политике. Но если
идешь на компромисс, нужно внимательно смотреть, что получаешь взамен
того, чем поступаешься. План Верта сводится, коротко говоря, вот к чему:
фермерам не справиться самим. Они слишком слабы, слишком разрозненны,
слишком бессловесны. (Я этого не думаю.) Хорошо, будем считать это
доказанным: фермерам нужен союзник. Где ищет союзников Верт? В том самом
лагере, который издания Лиги каждой строчкой обличают как вражеский стан.
Есть ли в этом смысл? Если вам нужен союзник, почему вы идете на
Уолл-стрит и в Чикаго? А вот я скажу вам почему. Вы всего только кучка
мелких собственников, озлобившихся на крупных собственников в стремлении
получить больше прибыли. Немудрено, что вы входите в соглашение с вашими
старшими братьями. К тому же они еще в умеют произносить патриотические
речи.
- Что же вы предлагаете? - спросил Фил, так как Смейл молчал, задумчиво
ковыряя во рту золотой зубочисткой.
- Фермеры - производители, - сказал Маркэнд. - Они должны блокироваться
не с эксплуататорами, а с производителями... с другими группами
эксплуатируемых производителей.
- Вы хотите сказать...
- Я хочу сказать и говорю: с рабочим движением.
Двеллинг и Смейл встали одновременно.
- Боюсь, Маркэнд, - Смейл снова сел, - что вы не знаете фермера.
- Может быть. Но я прекрасно знаю, что вы думаете о фермере. Что он в
тысячу раз выше всякого, кто работает на фабрике или заводе; что его земля
и орудия принадлежат ему. Я это знаю. И вот это именно и вредно для
фермера. Если он не сумеет понять, что его независимость существует только
на бумаге и что эта бумага заперта в подвалах банкиров и посредников, он и
сам в конце концов попадет туда же, в те же самые подвалы, крича при этом:
"Да здравствует свобода!" Фил, фермер должен узнать истину - вот в чем
могут помочь ему Лига и "Звезда". И все мы. Фермер должен превозмочь свои
ложные представления о том, что он независим, что у него есть что-то общее
с денежными мешками, которые правят страной. Конечно, ему нужны и
кооперативные элеваторы, и распределители, и низкопроцентные займы, и все
прочее, о чем говорится в программе Лиги. Но если смысл всех этих
организаций только в том, чтобы сделать его соперником Уолл-стрит, тогда
фермеры не более как мелкие капиталисты, обреченные на неудачу... Верт
сказал вам... в бою с крупными капиталистами. Единственный выход для
фермеров в социализации оборудования - от тракторов до скотобойни - и
обмене продуктов по самой дешевой расценке с другими производителями (я
имею в виду рабочих), которые в то же время должны социализировать свое
оборудование, чтобы предоставлять свою продукцию фермерам на тех же
условиях. Вот что я хочу сказать, - голос Маркэнда смягчился, и он
повернулся к Филу, который все еще стоял. - Опасно позволять фермеру
думать только о том, чтобы продавать закупщику: ему приходится тогда вести
игру со специалистами по продаже и покупке - людьми, которые во много раз
хитрее, конечно, и лучше организованы, чем он, так как они прежде всего
торговцы. Почему Лига не разъяснит фермеру, что он должен продавать
_потребителю_? То есть объединиться со всеми, кто, как и он, является и
производителем, и потребителем? Тогда он будет иметь дело с равными себе.
- Без закупщиков нельзя, - наставительно заявил Смейл.
- Кто это сказал? - возразил Маркэнд и сам изумился своим словам.
Не слыша ответа, он повернулся к дверям и на пороге увидел Эстер.
Маркэнд больше не писал передовиц для "Звезды округа Горрит". Двеллинг
стал рано появляться в редакции; смущенно, но твердо он заявил: "Я как-то
все выпустил из рук. Нужно, пожалуй, больше самому заниматься делом".
Маркэнду любезно предоставлялось делать разметку, править корректуру,
писать и редактировать авторские статьи.
Если ему приходила охота съездить побеседовать с каким-нибудь фермером,
всегда оказывалось, что "форд" занят. Обычно тугой на понимание такого
рода обстоятельств, Маркэнд должен был в конце концов осознать, что он
снова стал гостем в Мельвилле, гостем, для которого находилось все меньшей
меньше дела... нежеланным гостем.
Теперь, проходя по главной улице, он замечал, что дружеские приветствия
соседей становятся все короче и холоднее. Фермеры, заходившие в "Звезду",
здоровались с ним как-то неловко и поспешно отворачивались к Двеллингу.
Кристина не изменилась; как всегда, она держалась приветливо, но
отстраненно, поглощенная своими внутренними противоречиями, придавленная
своей скорбью. А Эстер стала чаще улыбаться, заботясь об его удобстве.
Потом настал тот день, решающий день, когда Маркэнд узнал, что ее улыбка
лжива. Вся картина его постепенного отлучения от дел Мельвилля и Лиги с
головокружительной неожиданностью развернулась перед его глазами, и
Маркэнду стало ясно, что эта женщина всему причиной.
Эстер Двеллинг хотела достигнуть власти через возвышение своего мужа;
путь к власти лежал не через поиски глубокомысленных ответов на
отвлеченные вопросы, а через победу на выборах. Этот пришелец с Востока
некоторое время был нужен для осуществления ее планов, и она держалась за
него; теперь он стал опасен, и она выживала его. Это было очень просто. И
так же прост был ее метод. Смейлу, Свену, Паару, всем мужчинам, кроме
мужа, которых она встречала, и их женам она говорила о своем разочаровании
в Дэвиде Маркэнде. Она, доверчивая женщина, полюбила его и навязала своему
мужу. Но Фил оказался умнее ее; он разоблачил пришельца с Востока. Дэвид
Маркэнд - не кто иной, как социалист и анархист, по-видимому подосланный
какой-нибудь _мафией_ нью-йоркских банкиров, чтобы пробраться в Лигу и
посеять в ней смуту. "Но с таким бдительным человеком, как Фил, не так-то
это просто". Фил нарочно взял Маркэнда с собой в Сен-Поль, чтобы показать
его Верту. Эстер делала намеки на беседы ее мужа с вождем Лиги. Верт
посоветовал не торопиться... не бесить его, выжить постепенно.
Своему мужу она пела другое. Она разжигала его ревность и зависть,
возбуждала его недоверие к самому себе. Так, значит, Маркэнд произвел
большое впечатление в Сен-Поле? Завтракал с сенатором Далласом? Ездил к
казначею Януссену в гости? А рассказал ли он Барни, кто автор тех
передовиц, которые Барни так расхвалил? "Ну, разумеется. Нельзя же не
воздать должное такому человеку! Во всяком случае, такому обаятельному
человеку, - человеку, чарующему и мужчин и женщин. Кристина говорила...
Как нам повезло с ним! Может быть, он останется здесь? Может быть,
сделается мельвилльским гражданином? Я уверена, что у Маркэнда есть
деньги. Может быть, он отдаст их на дело Лиги? Может быть..."
Кристина видела все маневры Эстер, заботилась о своем ребенке, помогала
по хозяйству и ничего не говорила.
Как-то вечером Фил Двеллинг остался в редакции с Маркэндом наедине.
Обеими руками он рылся в куче бумаг на столе. Не поднимая глаз, он сказал:
- Боюсь, старина, расходы все увеличиваются, а цены не очень устойчивы,
боюсь, нам придется сократить... вы ведь знаете, в бюджете это не
предусмотрено... да, сократить жалованье, которое вы получаете. Я,
конечно, надеюсь, что это не... Я надеюсь, что вы останетесь... Мы так
рады...
- Я уеду, - сказал Маркэнд.
Если отношения Маркэнда с Мельвиллем становились все более прохладными,
дружба его с Сиднеем Леймоном крепла. Юноша чувствовал, как отшатнулся от
Маркэнда город, и это заставило его сблизиться с ним. Он дожидался
Маркэнда в редакции и вместе с ним уходил домой. Он приводил его в свое
святилище над отцовской лавкой и читал ему вслух свои стихи. Потом они шли
гулять, навстречу ветру с материка, по большей части молча, чувствуя
симпатию друг к другу. Был конец марта, и дни уже стали теплее, и порой
обманчивая весенняя дымка повисала над обнаженной равниной.
- Я уезжаю, - сказал как-то Маркэнд.
- Совсем уезжаете?
- Да, совсем.
- Я еду с вами.
- Куда? - спросил Маркэнд.
- А куда вы едете?
- Не знаю. Первая моя остановка будет в Чикаго. - Говоря это, Маркэнд
понял, что он сделает, возвратясь с этой последней прогулки по прериям. -
До которого часа открыт телеграф на вокзале?
- О, до шести или до семи.
"Времени еще много", - подумал Маркэнд.
- Чикаго, так Чикаго, - сказал Сидней Леймон. - В Чикаго есть недурные
поэты.
- А что вы будете там делать?
- Мне надолго хватит дела - повторять каждый день: я уже не в проклятом
Мельвилле.
- Вы что же, так ненавидите Мельвилль? Правда ненавидите?
- Город смердит. Прерии чудесны. От этого город смердит еще сильнее.
- Сид, а почему смердит город?
- Спросите папашу, он знает. Он один из настоящих хозяев города. - Они
шли дальше, и Леймон продолжал: - По-моему, если все нормальные и здоровые
люди в городе всю жизнь заняты только тем, чтобы покупать что-нибудь за
три цента и спускать за шесть, естественно, что они смердят.
- Это что - закон?
- Спросите вашего лучшего друга, то есть недруга - эту лживую суку,
Эстер Двеллинг. Она тоже из настоящих хозяев. По-моему, если здоровые и
нормальные женщины всю жизнь заняты только тем, чтобы толкать своих мужей
к власти, вместо того чтобы просто любить их, естественно, что и они
смердят.
- Власть... - сказал Маркэнд и быстрее пошел навстречу ветру с
материка, дувшему им в лицо. - Это закон власти: живи только ради власти,
будь то власть славы или власть денег, - и ты неизбежно начнешь смердить.
- Вы правы. Это закон.
- Попробуй жить без власти - и ты умрешь, - сказал Маркэнд. - Это
вторая статья закона.
- По-видимому, немаловажная для нас, смертных, как и первая.
- Сид... серьезно, я не понимаю этого.
- Это еще не причина, чтоб нестись галопом, Дэвид. Замедлите темп.
Маркэнд пошел медленнее.
- Вот вам все как на ладони. Человек ведь по природе своей славное,
доброе существо... Не смейтесь! Посмотрите на любого ребенка, на любую
девушку, готовую стать возлюбленной и матерью... Итак, человек добр. Но
жизнь начинает нагромождать угрозы его существованию. И тогда он тянется к
власти...
- Чтоб сохранить свою жизнь.
- И от власти, которая сохраняет ему жизнь, он смердит.
- Жизнь - немаловажная штука, - сказал Леймон.
- Не в том дело, Сид. Что-то тут есть еще, в этом "законе"... третья
статья, которой мы еще не смогли уловить.
- Отлично, идите и ловите ее. А я пока буду писать стихи в Чикаго.
Сумерки. Простор равнины истекал кровью закатного неба; свет поглощала
пустота, скрытая небосводом. Прерия, погрузившись в темноту, сжималась,
словно свет прежде раздвигал ее границы, - сжималась до тех пор, пока двое
людей, возвращавшихся в город, не остались единственным светлым пятном.
Маркэнд условился с Леймоном встретиться назавтра перед поездом и один
пошел на вокзал.
Когда он писал на телеграфном бланке: "М-с Дэвид Маркэнд", рука его
дрожала. - Я потрясен! За городом я говорил Сиднею смелые слова; но я
потрясен и напуган. _Мельвилль изгоняет меня... как Клирден_. Выходит, я
не изменился? Скоро год, как я покинул Элен, и Тони умер, а я не
изменился? Что, эта телеграмма - отступление? - Его рука остановилась, она
дрожала. - Не страшись отступления. - Не колеблясь больше, он дописал
телеграмму.
"Еду Чикаго Отель "Ла-Салль" Прошу встретиться со мной там или более
удобном месте Приехать домой не могу Мне нужно поговорить с тобой
Пожалуйста телеграфируй
Дэвид Маркэнд".
Клара уже спит, Кристина в полумраке смотрит, как Эстер накрывает на
стол. Эстер ставит прибор на обычное место Дэвида и тотчас же поспешно
убирает его, поглядывая на Кристину.
- Мне тоже не ставь прибора.
- Почему?
- Я не голодна, Эстер. Я скоро пойду спать.
- Ты что, больна?
- Да, я больна... Но это не такая болезнь, как ты думаешь.
Эстер ладонью опирается о стол. В ее взгляде и голосе напряжение:
- Ты недолго прощалась с Маркэндом.
- Кроме "до свидания", нечего было больше говорить.
- Кристина, ты влюблена в него?
- Нет, я не влюблена в Дэвида.
- Не мог же он, в конце концов, вечно сидеть тут.
- Не думай, что я не знаю, кто выжил его.
- У него хватило ума понять, что он стал бесполезен.
- Эстер, я тебя ненавижу! Боже мой, как бы я хотела взять Клару и
уехать отсюда!
- Что же ты _его_ не попросила увезти тебя? В конце концов, ведь ты
вдова.
Кристина встает... и снова опускается на стул. Гнев ее гаснет в темной
комнате.
- Эстер, почему ты такая? Если б хоть это делало тебя счастливой...
"Счастливой!" Слезы струятся по щекам Эстер, и Кристина знает это.
- Мне кажется, - говорит Кристина, - всем нам жаль, что он уехал.
Эстер продолжает накрывать на стол. В кухне совсем темно, но она не
зажигает лампы.
- Мне не жаль.
- Дэвид хороший человек, - говорит Кристина мягко. - И тебе жаль.
- Он сеял смуту. Мне не жаль.
- Он хороший человек... - Кристина думает о Стэне о последних его
словах перед смертью... из-за смуты, посеянной Дэвидом. _Люди злы_.
Когда Эстер, накрыв на стол, уходит, Кристина шепчет задумчиво:
- Хорошие люди нас покидают.
Сидней Леймон возбужденно толкнул Дэвида Маркэнда локтем:
- Это Сопи Тун, старшина клуба! Он раньше, говорят, был громила, а
теперь стал анархистом.
Тучный мужчина, с лицом, похожим на кусок мыла, в рубашке из грубой
яркой ткани, без галстука, заложив руки в карманы, прогуливался взад и
вперед по эстраде. Хитрые глазки изучали аудиторию. Не меньше полутораста
франтов и их дам, большей частью разодетых в пух и прах, заплатили деньги
за удовольствие сидеть на жесткой скамье и выслушивать оскорбления...
адресованные буржуазии вообще... от какого-нибудь поэта или прозаика,
специально выкопанного Туном для этого случая. Он остался доволен.
- Ну-с, друзья мои, - заговорил он, и слова, как пузыри, стали слетать
с его губ. - Мы сегодня услышим неистового поэта, Мигеля Ларраха. Его
принесло на нашу богоспасаемую родину не то из Барселоны, не то еще из
какого-то испанского городишка. Это было всего три года назад, и он не
знал тогда ни слова по-английски. А теперь Мигеля Ларраха знают везде - от
нью-йоркского Либерального клуба до притонов Сан-Франциско. Высадившись на
берег, Мигель попытался вести честную жизнь. Он мыл посуду в закусочной и
работал помощником официанта в захудалых ресторанчиках. Потом получил
место в шикарном клубе и там познал великую американскую истину: работать
невыгодно. (Взрывы хохота.) Он связался с шайкой карманников. (Хохот.) Они
орудовали в театральном районе, и я слыхал, что Мигель один мог настрелять
за час больше, чем вся наполеоновская армия. Тогда Мигеля, - Мигель, я для
краткости буду называть вас Майк, - выбрали главарем шайки. Но Майк решил,
что государственная деятельность не по нем. (Хохот.) И он стал поэтом. -
Тун глубже засунул руки в карманы. - Ну-с, Майк, - сказал он, обращаясь к
первому ряду, - пожалуйте сюда и начинайте. Если я еще что-нибудь о вас
расскажу, боюсь, вас заберет полиция. Валяйте, крутите все почем зря!
Юноша лет двадцати двух взбежал на эстраду и спокойно стоял, своим
обликом опровергая шутовские издевки Туна. Шапка черных волос поднималась
над его чистым лбом. Он посмотрел на рукопись, которую держал в руках, и
расправил ее; потом перевел свои глубокие глаза на аудиторию.
- "Дантов ад образца 1914 года". Так называется моя поэма в прозе. В
сущности, это... - его выговор обличал латинянина, преувеличенно правильно
произносившего английские слова. - Может быть, некоторые из вас не поймут
без объяснения, что это название относится к американской цивилизации,
рассматриваемой в единственно верном свете: в свете поэзии и искусства. Я
буду говорить об американских городах и о тех проклятых людях, что живут в
них, с точки зрения художника, заклейменного страшнейшим из проклятий:
иметь глаза и жить с вами в вашей тьме.
В наступившей тишине, медленно, он стал читать; его слова были высечены
из каррарского мрамора. Маркэнда пленил этот юноша, но ему трудно было
следовать за смыслом его речи. В ней было много названий, ему неизвестных:
имен поэтов или местных знаменитостей, названий современных теорий. Его
мысли унеслись далеко... - Я в Чикаго. Завтра вечером в чикагском отеле я
дружище: не громкие слова _здесь_, а работа _дома_". Все же неприятное
значительно перевешивало приятное. Никто не останавливался поболтать с
Филом Двеллингом в коридоре (как с Маркэндом); он не завтракал в ресторане
ни с одним сенатором. Он был так напуган всем этим шумом, что с радостью
обедал один или в обществе Свена; тогда ему становилось немного легче, но
его зависть не унималась. Чувствуя его настроение, Маркэнд умолчал о
приглашении Януссена.
- Я хочу еще поболтаться тут несколько дней, - сказал он.
- Но вы ведь вернетесь, правда? - В голосе Двеллинга были тревога,
подозрение и вместе с тем облегчение.
- Ну конечно, вернусь. - Маркэнд сделал попытку улыбнуться. - И очень
рад буду вернуться! Тут нам не место, Фил.
- Что вы хотите сказать?
- Мы поговорим об этом... когда снова увидимся.
Селение Картьер - частокол каркасных домов, поставленных почему-то
среды обледенелых просторов дакотской долины. Банк Януссена, процветавший
в этой маленькой фермерской империи, был сложен из серого камня, с красной
железной крышей. Его личная резиденция являла собой затейливое строение с
башенками и эркерами. Когда они приехали, жена его готовила завтрак, а
дочь накрывала на стол. Хозяин и гость вдвоем посидели в столовой, комнате
с панелями красного дерева; огромная опрокинутая чаша венецианского стекла
бросала свет на серебро и полотняные салфетки. Потом они отправились в
кабинет, и банкир изложил свой план. Он был довольно прост. Южная Дакота -
штат, населенный христианами; почему бы не стать губернатором по
христианскому мандату? Януссен вытащил свои брошюры - целые страницы
усыпаны цитатами вроде: "Блаженны нищие духом", "Если правая твоя рука
соблазняет тебя, отсеки ее", "Любите врагов своих, благословляйте
проклинающих вас". Что до практических деталей, он в общем присоединялся к
программе Лиги. Но главный упор делал на духе.
- Я хочу улучшить программу Лиги. Она чересчур практична. Ни один
американец не голосует только ради своего кармана. Карман и душа должны
идти рука об руку.
- Разумеется.
- Обратите внимание на мой лозунг - он будет помещен в конце каждой
брошюры и каждой афиши.
Маркэнд прочел:
Обратитесь к св.Матфею, гл. 5.1.
Прочтите Нагорную проповедь Христа,
Верите ли вы в нее?
Это и есть моя платформа.
Если вы христианин,
Голосуйте за Яна Януссена.
- Ну, что вы скажете?
- Проповедь - вещь хорошая, - сказал Маркэнд и помедлил. - Думаете, вам
удастся применить ее на деле в Южной Дакоте?
- Не вижу причин сомневаться. Вопрос вот в чем: будут ли за нее
голосовать?
- Я бы сказал: да, если только вы сумеете их убедить, что действительно
примените ее на деле. Но если вы уже...
- Об этом вы не беспокойтесь. Я спрашиваю вас об одном: правильно ли я
изложил это? Как сказать еще лучше... еще убедительнее?
- Понимаю. - Маркэнд медленно кивнул. - Вы не спрашиваете моего совета
о том, как вам осуществить заветы проповеди, если вы будете избраны. Вы
только хотите, чтоб я помог вам использовать проповедь... для выборного
лозунга?
- Вот именно.
- У вас уже есть определенный план на случай, если вас выберут?
Крупное тело задвигалось, и взгляд стал жестче.
- Конечно. Самое важное - это предварительные выборы...
- Понятно.
Януссен представил Маркэнду свою жену и дочь совершенно таким же тоном,
каким говорил: "Вот ваша спальня, вот уборная". (Но он испытывал больше
гордости, показывая ванную, сверкающую кафелем и фарфором.) Женщины не
сели за стол вместе с мужчинами. Маркэнд стал замечать...
Дочь, подававшая завтрак, была высокая девушка лет семнадцати, с
глазами, которые глядели на него словно из-за железной решетки... на него,
друга ее тюремщика. Она была похожа на отца: походкой, пропорциями тела,
разрезом глаз, соотношением носа и рта. Но и глаза, и горькая складка губ
говорили о такой ненависти к отцу, что сходство становилось жутким.
Казалось, будто часть Януссена в ненависти отделилась от его тела и стала
противотелом, противодухом: плоть женщины против плоти мужчины, ее
ненависть против его себялюбия. В матери, запуганной и бесформенной,
видно, ничего не осталось от той, какой она была когда-то.
После обеда Януссен поднял вопрос о предвыборных речах. Он думает
совершить агитационную поездку по всему штату. Не хочет ли Маркэнд
сопровождать его, на выгодных условиях, в качестве секретаря и советника?
Маркэнд отказался. Тотчас же Януссен стал торопливо забрасывать его
вопросами. Он как будто напоминал Маркэнду о том, что им оплачен его
железнодорожный билет и что банкир, даже в том случае, когда он друг
фермеров, привык получать полностью то, за что он платит деньги. Поэтому
Маркэнд принялся за выполнение своей части обязательств, давая советы,
исправляя фразы - и в то же время томясь желанием поговорить с дочерью
банкира.
После ужина Януссен вышел. Маркэнд сидел один, покуда девушка убирала
со стола.
- Присядьте со мной, выпьем по чашке кофе.
Она бросила на него взгляд, полный презрения и горечи, и вышла в кухню.
Поздно ночью в Картьере останавливался поезд, идущий на Сен-Поль. Этим
поездом Маркэнд и решил ехать, несмотря на протесты Януссена. Он пошел в
кухню попрощаться: обе женщины уже исчезли оттуда.
Он сидел в душном вагоне, докуривал и снова набивал свою трубку,
подхлестывая свое негодование. - Вот вам банкир, который живет в доме с
панелями из красного дерева и замучил жену и дочь домашней работой. Без
сомнения, он выжимает последний цент из должников и тратит деньги, чтобы
пройти в губернаторы с Нагорной проповедью в качестве закона для всего
штата. - По возмущение вспыхнуло в Маркэнде и улеглось: глядя на Януссена,
он видит самого себя. - А что я сделал со своей женой ради своего
спасения?
Его трубка погасла; успокоившись, он пытается представить рядом с
Януссеном и его забитым семейством Маркэнда и его семью... - Януссен
должен идти своим путем. Его жена должна по-прежнему медленно умирать, не
слыша ни одного ласкового слова, которым могла бы питаться ее любовь.
(Женщины не могут жить без любви.) Девушка (горькая складка губ и черные
глаза) в один прекрасный день уйдет из родного дома, сохранив в сердце
холодную ненависть к отцу и еще более холодное презрение к матери. И если
какой-нибудь добрый человек станет искать ее любви, она будет оскорблять
его, хотя бы на гибель себе, чтобы отомстить своим родителям. Януссен?
Избранный или забаллотированный, он размотает все свои денежные излишки и
в какой-нибудь год финансовых затруднений обанкротится, а его вкладчики -
добрые люди, которых он собирается спасать Нагорной проповедью, - потеряют
последние свои гроши. Януссен, факир на час, должен продолжать свой путь.
Я должен продолжать свой.
В Сон-Ноле он занял номер в том же отеле; чувство дали и одиночества
стало его плотью. - Я буду жить в этой комнате, пока хватит денег. О, хоть
бы что-нибудь путное сделать в Мельвилле! Хоть бы одну истину вынести из
мучительных дней съезда, из всего прочитанного, из всех встреч с
фермерами. О, применить бы эту истину на деле... Заставить Двеллингов
понять ее и применить на деле! - Он потребовал перо и бумагу; он сидел
долгие часы в бессолнечной комнате, изо всех сил стараясь излагать свои
мысли как можно понятнее.
Усталый и словно постаревший, Маркэнд снова в Мельвилле. - Кто
изменился, я или они?
Кроме Тима Дювина, Кристины и Клары, все, казалось, стали иными. В
последний день, проведенный в темной комнате в Сен-Поле, Маркэнд взял
листки со штампом отеля, на которых против аккуратно выписанных вопросов
стояли неразборчивые, стертые, вновь написанные и вновь перечеркнутые
каракули ответов; взял и разорвал на мелкие клочки. Только одно было ясно:
- Я утрачиваю сознание, что в Мельвилле делал полезное дело, и эту утрату
не могу перенести. - Эта утрата и стала тем растущим чувством одиночества,
которое не покидало его с первых дней съезда. На все другие вопросы: в чем
правда Лиги? в чем ее ошибки? нужны ли фермерам политические деятели?
должны ли политические деятели быть бесчестными и неразборчивыми в
средствах?.. - у него был лишь один ответ: не уверен, недостаточно знаю,
чтобы быть уверенным. - Лучше вернуться к работе в "Звезде", как будто бы
ничего не случилось. - Он попытался заняться чем-то другим - и вот терпит
неудачу.
Его сомнения проникают в беседы с Двеллингом, который передает о них
Эстер, сочатся непонятной враждебностью... к чему? Однажды в разговоре с
Двеллингом и Смейлом он вышел из себя.
- Да что с вами такое наконец? Конечно, мы победим на выборах! Но ведь
вы же сидели в комнате совещании так же близко к Верту и Толе, как и я.
Что же вы, спали... или вам просто наплевать? Вы не знаете, что ценой
нашей победы на выборах будет потеря... _потеря всего_ раньше времени и по
доброй воле...
Смейл улыбнулся:
- Маркэнд, политика - не религия. Но даже и в религии мы соглашаемся на
компромиссы, соглашаемся довольствоваться половиной хлеба.
- Раскрашенный камень - это даже не половина хлеба! - закричал Маркэнд.
Фил тихонько сел на стул (они разговаривали в его маленькой библиотеке,
а Эстер была на кухне).
- Что вы хотите сказать, Дэв?
Кроткий, взволнованный тон его вопроса тронул Маркэнда. Он стал
объяснять им, что именно он хотел сказать; неожиданно для себя самого он
был очень красноречив, и по мере того, как лились неизвестно откуда
взявшиеся слова, прояснялись его мысли.
- ...Я не оспариваю необходимости компромиссов в политике. Но если
идешь на компромисс, нужно внимательно смотреть, что получаешь взамен
того, чем поступаешься. План Верта сводится, коротко говоря, вот к чему:
фермерам не справиться самим. Они слишком слабы, слишком разрозненны,
слишком бессловесны. (Я этого не думаю.) Хорошо, будем считать это
доказанным: фермерам нужен союзник. Где ищет союзников Верт? В том самом
лагере, который издания Лиги каждой строчкой обличают как вражеский стан.
Есть ли в этом смысл? Если вам нужен союзник, почему вы идете на
Уолл-стрит и в Чикаго? А вот я скажу вам почему. Вы всего только кучка
мелких собственников, озлобившихся на крупных собственников в стремлении
получить больше прибыли. Немудрено, что вы входите в соглашение с вашими
старшими братьями. К тому же они еще в умеют произносить патриотические
речи.
- Что же вы предлагаете? - спросил Фил, так как Смейл молчал, задумчиво
ковыряя во рту золотой зубочисткой.
- Фермеры - производители, - сказал Маркэнд. - Они должны блокироваться
не с эксплуататорами, а с производителями... с другими группами
эксплуатируемых производителей.
- Вы хотите сказать...
- Я хочу сказать и говорю: с рабочим движением.
Двеллинг и Смейл встали одновременно.
- Боюсь, Маркэнд, - Смейл снова сел, - что вы не знаете фермера.
- Может быть. Но я прекрасно знаю, что вы думаете о фермере. Что он в
тысячу раз выше всякого, кто работает на фабрике или заводе; что его земля
и орудия принадлежат ему. Я это знаю. И вот это именно и вредно для
фермера. Если он не сумеет понять, что его независимость существует только
на бумаге и что эта бумага заперта в подвалах банкиров и посредников, он и
сам в конце концов попадет туда же, в те же самые подвалы, крича при этом:
"Да здравствует свобода!" Фил, фермер должен узнать истину - вот в чем
могут помочь ему Лига и "Звезда". И все мы. Фермер должен превозмочь свои
ложные представления о том, что он независим, что у него есть что-то общее
с денежными мешками, которые правят страной. Конечно, ему нужны и
кооперативные элеваторы, и распределители, и низкопроцентные займы, и все
прочее, о чем говорится в программе Лиги. Но если смысл всех этих
организаций только в том, чтобы сделать его соперником Уолл-стрит, тогда
фермеры не более как мелкие капиталисты, обреченные на неудачу... Верт
сказал вам... в бою с крупными капиталистами. Единственный выход для
фермеров в социализации оборудования - от тракторов до скотобойни - и
обмене продуктов по самой дешевой расценке с другими производителями (я
имею в виду рабочих), которые в то же время должны социализировать свое
оборудование, чтобы предоставлять свою продукцию фермерам на тех же
условиях. Вот что я хочу сказать, - голос Маркэнда смягчился, и он
повернулся к Филу, который все еще стоял. - Опасно позволять фермеру
думать только о том, чтобы продавать закупщику: ему приходится тогда вести
игру со специалистами по продаже и покупке - людьми, которые во много раз
хитрее, конечно, и лучше организованы, чем он, так как они прежде всего
торговцы. Почему Лига не разъяснит фермеру, что он должен продавать
_потребителю_? То есть объединиться со всеми, кто, как и он, является и
производителем, и потребителем? Тогда он будет иметь дело с равными себе.
- Без закупщиков нельзя, - наставительно заявил Смейл.
- Кто это сказал? - возразил Маркэнд и сам изумился своим словам.
Не слыша ответа, он повернулся к дверям и на пороге увидел Эстер.
Маркэнд больше не писал передовиц для "Звезды округа Горрит". Двеллинг
стал рано появляться в редакции; смущенно, но твердо он заявил: "Я как-то
все выпустил из рук. Нужно, пожалуй, больше самому заниматься делом".
Маркэнду любезно предоставлялось делать разметку, править корректуру,
писать и редактировать авторские статьи.
Если ему приходила охота съездить побеседовать с каким-нибудь фермером,
всегда оказывалось, что "форд" занят. Обычно тугой на понимание такого
рода обстоятельств, Маркэнд должен был в конце концов осознать, что он
снова стал гостем в Мельвилле, гостем, для которого находилось все меньшей
меньше дела... нежеланным гостем.
Теперь, проходя по главной улице, он замечал, что дружеские приветствия
соседей становятся все короче и холоднее. Фермеры, заходившие в "Звезду",
здоровались с ним как-то неловко и поспешно отворачивались к Двеллингу.
Кристина не изменилась; как всегда, она держалась приветливо, но
отстраненно, поглощенная своими внутренними противоречиями, придавленная
своей скорбью. А Эстер стала чаще улыбаться, заботясь об его удобстве.
Потом настал тот день, решающий день, когда Маркэнд узнал, что ее улыбка
лжива. Вся картина его постепенного отлучения от дел Мельвилля и Лиги с
головокружительной неожиданностью развернулась перед его глазами, и
Маркэнду стало ясно, что эта женщина всему причиной.
Эстер Двеллинг хотела достигнуть власти через возвышение своего мужа;
путь к власти лежал не через поиски глубокомысленных ответов на
отвлеченные вопросы, а через победу на выборах. Этот пришелец с Востока
некоторое время был нужен для осуществления ее планов, и она держалась за
него; теперь он стал опасен, и она выживала его. Это было очень просто. И
так же прост был ее метод. Смейлу, Свену, Паару, всем мужчинам, кроме
мужа, которых она встречала, и их женам она говорила о своем разочаровании
в Дэвиде Маркэнде. Она, доверчивая женщина, полюбила его и навязала своему
мужу. Но Фил оказался умнее ее; он разоблачил пришельца с Востока. Дэвид
Маркэнд - не кто иной, как социалист и анархист, по-видимому подосланный
какой-нибудь _мафией_ нью-йоркских банкиров, чтобы пробраться в Лигу и
посеять в ней смуту. "Но с таким бдительным человеком, как Фил, не так-то
это просто". Фил нарочно взял Маркэнда с собой в Сен-Поль, чтобы показать
его Верту. Эстер делала намеки на беседы ее мужа с вождем Лиги. Верт
посоветовал не торопиться... не бесить его, выжить постепенно.
Своему мужу она пела другое. Она разжигала его ревность и зависть,
возбуждала его недоверие к самому себе. Так, значит, Маркэнд произвел
большое впечатление в Сен-Поле? Завтракал с сенатором Далласом? Ездил к
казначею Януссену в гости? А рассказал ли он Барни, кто автор тех
передовиц, которые Барни так расхвалил? "Ну, разумеется. Нельзя же не
воздать должное такому человеку! Во всяком случае, такому обаятельному
человеку, - человеку, чарующему и мужчин и женщин. Кристина говорила...
Как нам повезло с ним! Может быть, он останется здесь? Может быть,
сделается мельвилльским гражданином? Я уверена, что у Маркэнда есть
деньги. Может быть, он отдаст их на дело Лиги? Может быть..."
Кристина видела все маневры Эстер, заботилась о своем ребенке, помогала
по хозяйству и ничего не говорила.
Как-то вечером Фил Двеллинг остался в редакции с Маркэндом наедине.
Обеими руками он рылся в куче бумаг на столе. Не поднимая глаз, он сказал:
- Боюсь, старина, расходы все увеличиваются, а цены не очень устойчивы,
боюсь, нам придется сократить... вы ведь знаете, в бюджете это не
предусмотрено... да, сократить жалованье, которое вы получаете. Я,
конечно, надеюсь, что это не... Я надеюсь, что вы останетесь... Мы так
рады...
- Я уеду, - сказал Маркэнд.
Если отношения Маркэнда с Мельвиллем становились все более прохладными,
дружба его с Сиднеем Леймоном крепла. Юноша чувствовал, как отшатнулся от
Маркэнда город, и это заставило его сблизиться с ним. Он дожидался
Маркэнда в редакции и вместе с ним уходил домой. Он приводил его в свое
святилище над отцовской лавкой и читал ему вслух свои стихи. Потом они шли
гулять, навстречу ветру с материка, по большей части молча, чувствуя
симпатию друг к другу. Был конец марта, и дни уже стали теплее, и порой
обманчивая весенняя дымка повисала над обнаженной равниной.
- Я уезжаю, - сказал как-то Маркэнд.
- Совсем уезжаете?
- Да, совсем.
- Я еду с вами.
- Куда? - спросил Маркэнд.
- А куда вы едете?
- Не знаю. Первая моя остановка будет в Чикаго. - Говоря это, Маркэнд
понял, что он сделает, возвратясь с этой последней прогулки по прериям. -
До которого часа открыт телеграф на вокзале?
- О, до шести или до семи.
"Времени еще много", - подумал Маркэнд.
- Чикаго, так Чикаго, - сказал Сидней Леймон. - В Чикаго есть недурные
поэты.
- А что вы будете там делать?
- Мне надолго хватит дела - повторять каждый день: я уже не в проклятом
Мельвилле.
- Вы что же, так ненавидите Мельвилль? Правда ненавидите?
- Город смердит. Прерии чудесны. От этого город смердит еще сильнее.
- Сид, а почему смердит город?
- Спросите папашу, он знает. Он один из настоящих хозяев города. - Они
шли дальше, и Леймон продолжал: - По-моему, если все нормальные и здоровые
люди в городе всю жизнь заняты только тем, чтобы покупать что-нибудь за
три цента и спускать за шесть, естественно, что они смердят.
- Это что - закон?
- Спросите вашего лучшего друга, то есть недруга - эту лживую суку,
Эстер Двеллинг. Она тоже из настоящих хозяев. По-моему, если здоровые и
нормальные женщины всю жизнь заняты только тем, чтобы толкать своих мужей
к власти, вместо того чтобы просто любить их, естественно, что и они
смердят.
- Власть... - сказал Маркэнд и быстрее пошел навстречу ветру с
материка, дувшему им в лицо. - Это закон власти: живи только ради власти,
будь то власть славы или власть денег, - и ты неизбежно начнешь смердить.
- Вы правы. Это закон.
- Попробуй жить без власти - и ты умрешь, - сказал Маркэнд. - Это
вторая статья закона.
- По-видимому, немаловажная для нас, смертных, как и первая.
- Сид... серьезно, я не понимаю этого.
- Это еще не причина, чтоб нестись галопом, Дэвид. Замедлите темп.
Маркэнд пошел медленнее.
- Вот вам все как на ладони. Человек ведь по природе своей славное,
доброе существо... Не смейтесь! Посмотрите на любого ребенка, на любую
девушку, готовую стать возлюбленной и матерью... Итак, человек добр. Но
жизнь начинает нагромождать угрозы его существованию. И тогда он тянется к
власти...
- Чтоб сохранить свою жизнь.
- И от власти, которая сохраняет ему жизнь, он смердит.
- Жизнь - немаловажная штука, - сказал Леймон.
- Не в том дело, Сид. Что-то тут есть еще, в этом "законе"... третья
статья, которой мы еще не смогли уловить.
- Отлично, идите и ловите ее. А я пока буду писать стихи в Чикаго.
Сумерки. Простор равнины истекал кровью закатного неба; свет поглощала
пустота, скрытая небосводом. Прерия, погрузившись в темноту, сжималась,
словно свет прежде раздвигал ее границы, - сжималась до тех пор, пока двое
людей, возвращавшихся в город, не остались единственным светлым пятном.
Маркэнд условился с Леймоном встретиться назавтра перед поездом и один
пошел на вокзал.
Когда он писал на телеграфном бланке: "М-с Дэвид Маркэнд", рука его
дрожала. - Я потрясен! За городом я говорил Сиднею смелые слова; но я
потрясен и напуган. _Мельвилль изгоняет меня... как Клирден_. Выходит, я
не изменился? Скоро год, как я покинул Элен, и Тони умер, а я не
изменился? Что, эта телеграмма - отступление? - Его рука остановилась, она
дрожала. - Не страшись отступления. - Не колеблясь больше, он дописал
телеграмму.
"Еду Чикаго Отель "Ла-Салль" Прошу встретиться со мной там или более
удобном месте Приехать домой не могу Мне нужно поговорить с тобой
Пожалуйста телеграфируй
Дэвид Маркэнд".
Клара уже спит, Кристина в полумраке смотрит, как Эстер накрывает на
стол. Эстер ставит прибор на обычное место Дэвида и тотчас же поспешно
убирает его, поглядывая на Кристину.
- Мне тоже не ставь прибора.
- Почему?
- Я не голодна, Эстер. Я скоро пойду спать.
- Ты что, больна?
- Да, я больна... Но это не такая болезнь, как ты думаешь.
Эстер ладонью опирается о стол. В ее взгляде и голосе напряжение:
- Ты недолго прощалась с Маркэндом.
- Кроме "до свидания", нечего было больше говорить.
- Кристина, ты влюблена в него?
- Нет, я не влюблена в Дэвида.
- Не мог же он, в конце концов, вечно сидеть тут.
- Не думай, что я не знаю, кто выжил его.
- У него хватило ума понять, что он стал бесполезен.
- Эстер, я тебя ненавижу! Боже мой, как бы я хотела взять Клару и
уехать отсюда!
- Что же ты _его_ не попросила увезти тебя? В конце концов, ведь ты
вдова.
Кристина встает... и снова опускается на стул. Гнев ее гаснет в темной
комнате.
- Эстер, почему ты такая? Если б хоть это делало тебя счастливой...
"Счастливой!" Слезы струятся по щекам Эстер, и Кристина знает это.
- Мне кажется, - говорит Кристина, - всем нам жаль, что он уехал.
Эстер продолжает накрывать на стол. В кухне совсем темно, но она не
зажигает лампы.
- Мне не жаль.
- Дэвид хороший человек, - говорит Кристина мягко. - И тебе жаль.
- Он сеял смуту. Мне не жаль.
- Он хороший человек... - Кристина думает о Стэне о последних его
словах перед смертью... из-за смуты, посеянной Дэвидом. _Люди злы_.
Когда Эстер, накрыв на стол, уходит, Кристина шепчет задумчиво:
- Хорошие люди нас покидают.
Сидней Леймон возбужденно толкнул Дэвида Маркэнда локтем:
- Это Сопи Тун, старшина клуба! Он раньше, говорят, был громила, а
теперь стал анархистом.
Тучный мужчина, с лицом, похожим на кусок мыла, в рубашке из грубой
яркой ткани, без галстука, заложив руки в карманы, прогуливался взад и
вперед по эстраде. Хитрые глазки изучали аудиторию. Не меньше полутораста
франтов и их дам, большей частью разодетых в пух и прах, заплатили деньги
за удовольствие сидеть на жесткой скамье и выслушивать оскорбления...
адресованные буржуазии вообще... от какого-нибудь поэта или прозаика,
специально выкопанного Туном для этого случая. Он остался доволен.
- Ну-с, друзья мои, - заговорил он, и слова, как пузыри, стали слетать
с его губ. - Мы сегодня услышим неистового поэта, Мигеля Ларраха. Его
принесло на нашу богоспасаемую родину не то из Барселоны, не то еще из
какого-то испанского городишка. Это было всего три года назад, и он не
знал тогда ни слова по-английски. А теперь Мигеля Ларраха знают везде - от
нью-йоркского Либерального клуба до притонов Сан-Франциско. Высадившись на
берег, Мигель попытался вести честную жизнь. Он мыл посуду в закусочной и
работал помощником официанта в захудалых ресторанчиках. Потом получил
место в шикарном клубе и там познал великую американскую истину: работать
невыгодно. (Взрывы хохота.) Он связался с шайкой карманников. (Хохот.) Они
орудовали в театральном районе, и я слыхал, что Мигель один мог настрелять
за час больше, чем вся наполеоновская армия. Тогда Мигеля, - Мигель, я для
краткости буду называть вас Майк, - выбрали главарем шайки. Но Майк решил,
что государственная деятельность не по нем. (Хохот.) И он стал поэтом. -
Тун глубже засунул руки в карманы. - Ну-с, Майк, - сказал он, обращаясь к
первому ряду, - пожалуйте сюда и начинайте. Если я еще что-нибудь о вас
расскажу, боюсь, вас заберет полиция. Валяйте, крутите все почем зря!
Юноша лет двадцати двух взбежал на эстраду и спокойно стоял, своим
обликом опровергая шутовские издевки Туна. Шапка черных волос поднималась
над его чистым лбом. Он посмотрел на рукопись, которую держал в руках, и
расправил ее; потом перевел свои глубокие глаза на аудиторию.
- "Дантов ад образца 1914 года". Так называется моя поэма в прозе. В
сущности, это... - его выговор обличал латинянина, преувеличенно правильно
произносившего английские слова. - Может быть, некоторые из вас не поймут
без объяснения, что это название относится к американской цивилизации,
рассматриваемой в единственно верном свете: в свете поэзии и искусства. Я
буду говорить об американских городах и о тех проклятых людях, что живут в
них, с точки зрения художника, заклейменного страшнейшим из проклятий:
иметь глаза и жить с вами в вашей тьме.
В наступившей тишине, медленно, он стал читать; его слова были высечены
из каррарского мрамора. Маркэнда пленил этот юноша, но ему трудно было
следовать за смыслом его речи. В ней было много названий, ему неизвестных:
имен поэтов или местных знаменитостей, названий современных теорий. Его
мысли унеслись далеко... - Я в Чикаго. Завтра вечером в чикагском отеле я