Страница:
-----------------------------------------------------------------------
Waldo Frank. The Death and Birth of David Markand (1934).
Пер. - Е.Калашникова. М., "Прогресс", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 15 August 2001
-----------------------------------------------------------------------
Американскому рабочему, который поймет
Предание говорит, что в день, всем людям
внушающий страх, в страшный день, когда
человек должен покинуть этот мир... четыре
стихии, составляющие его тело, вступают в
спор между собой: каждая хочет стать
свободной от других.
Книга Зогар
Дэвид Маркэнд открыл глаза. Он знал, что увидит; он опять опустил веки.
- Воскресенье, - успокоил он себя и попытался заснуть снова. Он знал, что
во сне найдет освобождение от всего привычного: от латунных кроватей,
шелковых голубых одеял, стульев кленового дерева (чуть излишне изысканных
на его вкус). Но шорох мягких тканей под пальцами, перебирающими крючки и
пуговицы, шелест расчесываемых волос потревожили его. Он опять открыл
глаза и увидел, как одевается его жена. Элен сидела в полосе солнечного
света, проникавшего сквозь кремовые занавески. Окно было раскрыто, солнце
несло в комнату приглушенные шумы города. По Лексингтон-авеню проехал
автомобиль; поезд надземки налетел, взорвался и замер вдали на Третьей
авеню; топот копыт затих у дома, рассыпались шаги, хлопнула дверь:
молочница; еще поезд пронесся близко и мимо... все эти привычные звуки
солнечный луч нес к его жене, сливал с ее обнаженной рукой и плечом. Но не
было привычным то, что она так рано встала в воскресное утро. Маркэнд
вспомнил, что вот уже много дней Элен в ранний час поднималась с постели и
потихоньку уходила куда-то. К завтраку она уже бывала дома, и оттенок
удовлетворенности лежал на ее лице. Какого любовника навещает она на
рассвете? Маркэнд улыбнулся, и улыбка окончательно разбудила его. Они
необычны, эти уходы Элен? Но разве знакомое менее необычно? Вся жизнь,
какой она рождалась перед ним каждый день в короткий миг пробуждения
открывающихся глаз... все знакомое необычно. Всю зиму, день за днем, в нем
росло это чувство пробуждения, как рождения в необычном. Один миг - и это
чувство умирает, насмерть задушенное привычным и знакомым. К тому времени,
когда его большое тело поднималось с постели, он уже готов был все принять
как должное: тело и постель, жену, дом и службу. По было мгновение, когда,
как новорожденному младенцу, все казалось ему необычным, трепещущим на
грани живой жизни. А в живой жизни нет места необычному. Отчего? Маркэнд
чувствовал, что против этого восстает его инстинкт, требующий привычного и
знакомого. Этот миг пробуждения, в который жизнь казалась ему необычной,
заключал в себе недопустимый вызов. Утренний душ теперь стал для него
ритуалом. - Чтобы разбудить меня? Вернее, чтобы усыпить снова, погрузить в
лунатический сон повседневной жизни, в котором человек забывает, что его
тело, его работа, само его _присутствие здесь_ есть загадочный вызов,
ответить на который не может никто, так как никому не дано достаточно
долго быть пробужденным.
Вызов повторялся снова и снова, и Маркэнд вспомнил теперь, что уже
давно, в детские и юношеские годы, он слышал его. Тогда он думал, что
ответ даст жизнь; жизнь, прожитая как можно лучше (например, так, как
хотела бы его мать), скажет ему, что такое жизнь. Сказала ли она?
Воскресное утро; мартовское солнце, мягкое, как в апреле, окутывает
комнату весной. Убедившись, что больше ему не заснуть, Маркэнд
перевернулся на спину и закинул за голову руки, открытые до локтей,
вытянув их на тонком полотне наволок. Удержать это чувство необычного. Он
следил за тем, как одевалась его жена. Ее кожа, которую он так любит
ласкать и обонять, исчезает под костюмом цвета taupe с высоким закрытым
воротом, пальцы проворно бегут от одной перламутровой пуговицы к другой,
Волнистым движением руки она слегка касается своих бронзово-рыжеватых
волос и поворачивается к мужу.
- Ты проснулся? Спи, спи еще.
Отчего не спросить: куда ты собралась так рано? Та часть сознания
Маркэнда, которой мир казался привычным, еще не совсем пришла в
повиновение. - Лучше спроси, кто ты, и кто - мы оба вместе. - Маркэнд
смотрел на свою жену и видел ее необычной. Одиннадцать лет он прожил с ней
и вкушал от нее и не более пресытился ею, чем едой и питьем. Она надевает
шляпу; шляпа плоско лежит на ее высоко подобранных волосах, и от этого
сейчас, когда она стоит, почти стройной кажется ее невысокая крепкая
фигура в широкой юбке, доходящей до лодыжек. Бедра ее не выделяются, и все
округлости ее тела, вернее, их отсутствие в этом скучном и чопорном
создании моды заставляет его сейчас томительно желать их. Тони и Марта не
иссосали упругость груди своей матери, не нарушили крепких линий ее
живота. Что за свидание в семь часов утра? Впрочем, это несущественно.
_Кто мы?_ Но куда бы она ни собиралась, она была очень хороша сегодня; и
когда ее голубые глаза остановились на муже, он почувствовал вдруг, как
они далеки. Она уже стояла у двери, и рука ее повернула стеклянную ручку.
(Комната была отделана по ее вкусу, в изысканном колониальном стиле, не
слишком еще избитом в те годы шатаний между викторианским и модерном:
солнечно-светлая окраска стен, на окнах голубые портьеры и кремовые
тюлевые занавески, в дорожках на синем полу - преобладание серого тона.)
- Не забудь, дорогой, в одиннадцать мы должны быть у тети Лоретты.
Пожалуйста, встань вовремя. Ты ведь помнишь, сегодня вскрывают завещание.
Теперь он один, и окружающий мир стал снова почти привычным. Его милый
старый принципал, его дядя Антони Дин, тот, кто так радушно принял его,
когда за год до окончания войны он приехал в Нью-Йорк, кто предоставил ему
семейный очаг, который ему скоро стал тесен, и дело, которое он полюбил и
расширил, - этот дядя умер. Он был уже стар; грудная жаба явилась
объяснением для врачей. Но Маркэнд с обычным своим упорством держался
особого мнения на этот счет. С тех самых пор, как Объединение табачной
промышленности, ОТП, поглотило в результате слияния фирму "Дин и Кo",
причем, разумеется, формально старая фирма сохранила свою независимость, и
Антони Дин в дополнение к прежнему получил новое, весьма высокое звание,
добрый старик затосковал. Маркэнд заметил это - между ними всегда
существовала какая-то скрытая близость. Старик стал менее вспыльчив, менее
самовластен, даже менее патриотичен. Его воскресная послеобеденная сигара
(Маркэнд с женой часто обедали у Динов по воскресеньям), казалось,
способствовала теперь не столько пищеварению, сколько углубленному
раздумью. Не сомнение ли, подобно смертоносному микробу, проникло в
устойчивый американский мир старого купца? Не стал ли этот мир, в котором
он достиг такого благосостояния, казаться ему непонятным, а его место в
нем - не таким уж надежным? Он умер два года спустя после слияния фирм.
Маркэнд остался распорядителем кредитов и вице-президентом компании;
опытный финансист, он стоил своих двенадцати тысяч. Слишком молод еще для
грудной жабы. Он вспомнил, как оба они, и он и его дядя, втайне друг от
друга надеялись, что слияние фирм не состоится. И именно благодаря тайному
нежеланию Маркэнда и безмолвной поддержке Антони Дина соглашение
осуществилось на таких блестящих условиях, и Маркэнду пришлось сыграть в
этом такую удачную роль. Он сам не знал, значит ли это, что его
коммерческие способности действительно так велики, как считают Мэдисон
Сандерс из ОТП, Чарли Поллард, муж его кузины Лоис Дин, этот
бандит-законник Джон Тиббетс и даже Луи Соубел, председатель правления,
или же лишь то, что всякая коммерческая деятельность есть просто игра, где
дураки выигрывают всегда, кроме тех случаев, когда они плутуют слишком
тонко.
Несколько лет тому назад, должно быть в 1908 году, он завтракал по
приглашению дяди Антони с двумя незнакомыми ему людьми, по фамилии Соубел
и Сандерс.
"Надо тебе время от времени встречаться с большими людьми, мой мальчик.
Пойдет тебе на пользу. Смотри и учись..." А за завтраком: "Этот юный
бездельник - сын моей сестры. Но за свою работу он получает у меня меньше,
чем если бы он был сыном моей кухарки".
Во время завтрака Маркэнд открывал рот только для того, чтобы есть и
пить. Что-то произошло на табачных плантациях "Дин и Кo" в Коннектикуте. И
когда в 1911 году зашла речь о слиянии, Маркэнд вспомнил этот завтрак и
голодный огонек, сверкавший в глазах обоих "больших людей", когда его дядя
говорил о своих землях в округе Авон. Это случайное воспоминание дало
Дэвиду Маркэнду отправную точку: ОТП заинтересовано в наших владениях. Это
было первое положение. Второе составляла надежда Маркэнда, втайне
разделяемая его дядей, что, если они будут настаивать на очень высокой
цене, ОТП откажется, и фирма "Дин и Кo" останется тем, чем она была в
течение тридцати лет: сравнительно небольшим, независимым, неизменно
процветающим торгово-промышленным предприятием. Маркэнд полусознательно
исходил из обоих положений сразу, хоть они, несомненно, в корне
противоречили друг другу. Он бегло ознакомился с табачными плантациями,
которыми располагало в Америке ОТП, и ему стало ясно, почему именно
земельные владения "Дин и Кo", больше чем какие-либо другие, теоретически
ни в чем им не уступавшие, подходили для того, чтобы расширить поле
деятельности объединения. Это помогло ему отстаивать свою точку зрения
перед Поллардом и Тиббетсом, которые хотели, чтобы слияние состоялось, и
опасались запрашивать чересчур высокую цену. А тайное несочувствие слиянию
заставило Маркэнда настаивать до тех пор, пока дядя Антони, побуждаемый
той же надеждой, не сломил упорства остальных. Они назначили непомерно
высокую цену; они не отступились от нее, несмотря на протесты своих
компаньонов, несмотря на усмешки, пожимание плечами и попытки отказа со
стороны представителей ОТП; и они добились своего вплоть до последней
акции, до последнего доллара дивиденда. После чего жалованье Маркэнда было
значительно увеличено, а Чарли Поллард с уважением стал прислушиваться к
мнению Маркэнда по всем вопросам - будь то о сравнительных достоинствах
пльзенского и мюнхенского пива или даже об ужении рыбы на муху (искусство,
в котором Поллард был специалистом).
Дверь тихо открылась - на пороге стоял девятилетний мальчик,
посмеиваясь над "ленивцем", который неподвижно лежал, закинув руки за
голову и высунув ноги из-под голубого одеяла. У него была отцовская
круглая большая голова и черты лица матери, только окрашенные нежной
мальчишеской суровостью, но трепетная живость его движений не свойственна
была ни одному из родителей.
- Хелло, папа! - сказал он.
- Хелло, сын!
- Пойдем сегодня в парк?
- Представь себе, не могу. - Рука Маркэнда протянулась и погладила
волосы мальчика.
- Ну, вот! Никогда ты не можешь.
- Но-но, это неправда.
- Мы хотим взять с собой мой новый велосипед.
- Я бы с радостью. Но сегодня важное собрание у тети Лоретты.
- Дело? В воскресенье? У тети Лоретты?
- Ты мне не веришь?
- В воскресенье не занимаются делами, папа. Воскресенье - веселый день.
- А какой же день скучный?
Тони поднял свои глубокие серые глаза на отца, и у обоих в зрачках
заискрился смех. Маркэнда снова охватило изумление: жизнь, которой дышит
тело его сына, живее, чем все привычное в нем самом.
- По-моему, все дни веселые, - заявил Тони.
- Вот это правильно, - согласился отец.
Тони направился к двери.
- Ну, ты поскорее. Я подожду тебя с завтраком.
- Превосходно. А может быть, отложим прогулку до послеобеда?
- Ах, папа, никак не могу. После обеда я занят. Вечеринка у Питера.
- Ну вот, видишь. Двум занятым людям не так легко сговориться. А что,
Марта тоже идет?
- Что ты, папа! Еще малышей звать! Будут только несколько мальчиков из
нашего класса.
- Ну, иди пока. А пирожки будем есть вместе. - Маркэнд вскочил с
постели.
Нежность и радостное изумление взрослого вызвали бессознательный отклик
в ребенке.
- Вот это будет здорово! - Он подбежал к двери. Но тут же спохватился,
как бы устыдившись своего порыва. И стремительно распахнутую дверь
притворил за собой очень осторожно.
Значит, даже в Тони нет мостика от мира знакомых представлений к миру
необычного? Несмотря на его любовь к мальчику, несмотря на возможность
ласкать его и порой направлять, он никогда не сможет коснуться его
существа. Маркэнд стал под теплый душ, мягко окутавший его тело, и
продолжал думать. - Значит, в этом все дело? Оба мира взаимно исключают
друг друга? В каждом исключено то, что есть в другом и что мне необходимо.
- Он пустил холодную воду. - Какое-то наваждение. Разве я не вижу мальчика
каждый день, разве не играю с ним по воскресеньям? - Но, несмотря на
холодную воду, от которой его тело, дрожа, приходило в себя, по-прежнему
он продолжал видеть в своем сыне что-то чуждое, непонятное... точно в
далеком обиталище богов! - Мой сын. Только ради необычного стоит жить в
мире знакомых вещей. Именно необычное мы любим. - Он стал думать о том
времени, когда он впервые приехал в Нью-Йорк вместе со своим другом, Томом
Реннардом. Том дразнил его и спорил с ним... и любил его за эти
сумасбродные мысли. А сестра Тома заступалась за него и тоже любила его.
Они поощряли детское в нем. Корнелия лишила себя жизни, а с Томом он
вскоре разошелся. Сумасбродные идеи как будто выветрились, брак сделал его
трезвее и уравновешеннее. Но вот уже около двух лет (да, примерно со
времени слияния с ОТП), как старое тревожное чувство возвратилось к нему;
к нему, человеку семейному и с положением в обществе. Тревожность
необычного... свет необычного. Маркэнд вспоминает о лучах, которые недавно
показывали на Электротехнической выставке в Мэдисон-сквер-гарден;
икс-лучи, так они называются; когда они прошли сквозь его руку, стали
видны кости. Это длилось всего мгновенье. Ему сказали после, что, если
живую ткань подвергнуть длительному действию этих лучей, она будет
разрушена. Луч чудесного изумления в минуты пробуждения по утрам...
направленный на него самого, на Элен, на Тони... если действие его будет
длиться изо дня в день - не разрушит ли он его жизнь?
Голый, он стоял перед трюмо, вытираясь широким мохнатым полотенцем, и
смотрел на себя. Он позабыл, что собирался завтракать с Тони. День все
сильнее обволакивал его каким-то неприятным чувством. - Может быть, я
нездоров? - В желудке он ощущал непривычную тяжесть, Когда он
поворачивался боком, у него торчал живот, когда он становился лицом к
зеркалу, две складки обозначались повыше бедер. Его тело... оно вызывало в
нем неприязнь. Его путь был слишком легким, оно только брало и брало; на
это у него хватило умения. Оно было здоровым и чистым, когда он жил вместе
со своим старым другом, Томом Реннардом. Теперь, вот уже много лет, он
каждый день насыщает его пищей, прежде чем оно почувствует голод; и часто
ночью насыщает его телом своей жены, прежде чем оно почувствует голод.
Голодного нетерпения не хватало теперь его телу, а может быть, и его душе.
Хорошо быть голодным. "В Америке нет голодных!" - слышит он хвастливый
голос своего дяди. Есть море грязи, безобразия, нищеты... гниль,
разложение, трущобы... Но голода нет. Ура! Быть может, голод был бы лучше.
- Но я голоден. - Эта мысль его ударяет внезапно, точно ружейный залп. - Я
голоден. - Он снова смотрит на свое большое тяжелеющее тело, смотрит на
коротко подстриженные волосы, темной шапкой торчащие надо лбом, на серые
глаза, которые он так любит у Тони. - Голоден? Чего ж я хочу?
Пока он ищет ответа, вопрос меркнет, необычное исчезает, он снова
полностью в мире знакомых вещей. Только слово "голоден" остается...
голоден... хочу есть... завтрак... Тонн! Маркэнд вспоминает о своем
обещании; он надевает пижаму из голубого шелка, алый шлафрок, подарок
Элен, и идет вниз, в столовую, завтракать со своими детьми.
Для Нью-Йорка 1913 года это был довольно оригинальный дои. Маркэнд
купил его за год до рождения Топи, на деньги, полученные ими от отца Элен:
старый, запущенный четырехэтажный особняк с кирпичным фасадом и высокой
верандой из плитняка. По соседству находились еще несколько таких
особняков, товарные склады, многоквартирные дома и два-три старомодных
домика, в которых доживали свой век свидетели славного прошлого. Джадсон
Дейндри, отец Элен, считал, что вся местность к востоку и к западу от
парка несомненно имеет будущее. Элен до неузнаваемости изменила все в
доме. Она снесла веранду и перестроила первый этаж по обычному
американскому образцу. А так как улица представляла собой
малопривлекательное зрелище, она перенесла кухню к фасаду; столовая,
облицованная веселыми голландскими белыми и синими изразцами, теперь
выходила окнами во двор, который она превратила в сад, где цветы и
вьющиеся растения скрывали от глаз находившуюся за ним конюшню. Во втором
этаже над кухней располагалась гостиная, а за ней - библиотека, которая
была очень солнечной до тех пор, пока конюшню не снесли и не выстроили на
ее месте десятиэтажный гараж. В третьем этаже расположены были спальни
родителей и детей, на самом верху находилась большая комната для игр и
помещение для прислуги. Характер всего квартала изменился. В нескольких
домах, отдававшихся прежде внаем, поселились теперь сами владельцы; один
из складов уступил место особняку с ливрейными лакеями. Но оба угловых
салуна по-прежнему оставались открытыми, как и лавка в крайнем доме,
владелец которой, приземистый ирландец по имени Берне, во всякую погоду
сидел на стуле у своих дверей, готовый сцепиться с каждым, кто попадется
под руку; Маркэнд любил проводить время в беседе с ним. Делом заправляла
его дочь, бледная красавица, напоминавшая Маркэнду водяную лилию, вынутую
из воды. Был у него и сын, верзила с испитым лицом, но его обязанности
сводились к тому, чтобы служить своему отцу противником в спорах, когда не
находилось лучшего.
Покупка дома оказалась удачным помещением денег: уже сейчас Маркэнд мог
бы взять за него вдвое против того, что заплатил сам. Но была еще одна,
тщательно скрываемая причина, побудившая его сделать эту покупку. Дом был
расположен неподалеку от гостеприимных кварталов Динов и Дейндри, близко
от Пятой и Мэдисон-авеню и от Центрального парка. Но также близко
находился темный лабиринт, тянувшийся от Третьей авеню до реки. Сам не
зная почему, Маркэнд хотел жить не слишком далеко от хмурых, холодных
домов-клеток, от мертвенно-зеленых салунов, от темного и полного лишений
мира измученных женщин и угрюмых мужчин, политических агитаторов, бандитов
и пьяниц, - мира, который, казалось, был как-то сродни радостной нищете
его детства, проведенного с матерью на убогой окраине коннектикутского
городка. Дом его стоял на границе двух миров, и Маркэнд находил в этом
некую сентиментальную прелесть. Плотью он жил в мире богатых, и ему
нравилось сознавать, что духом он близок к другому миру. Это как-то
возбуждало его, подобно глотку неразбавленного виски после привычного
изысканного обеда. Летом, когда его семьи не было в городе, он часто
обедал в третьеразрядных закусочных, в обществе ломовиков и женщин,
пропахших потом. Он пил вино в салунах восточных переулков вместе со
всяким сбродом, околачивавшимся у реки. (Впрочем, в особенно жаркие дни он
предпочитал крышу "Астор" или "Клэрмонт" на Риверсайд-драйв.) Несколько
раз по воскресеньям, в теплые осенние или весенние сумерки, гуляя с Тонн,
он доходил до авеню А. И на вопрос мальчика, почему так скученно, так
шумно и грязно живут там люди, он отвечал: "Они бедны". А когда мальчик,
выяснив, что такое бедность, спрашивал, отчего она бывает, он говорил:
"Это трудно объяснить. Христос учил, что бедные всегда с нами. Причина
есть, наверное, но черт меня побери, если я ее знаю!.. Быть может, -
продолжал он размышления вслух, - они менее умны, чем мы... а может быть,
и нет. Откуда мне знать, умнее ты вот этого мальчишки (пробежавшего мимо
них в рваной рубашке и дырявых башмаках) или нет?.. И откуда мне знать,
умнее я его папы или нет?.. Пожалуй, Тони, тут все дело в везенье". А что
такое везенье, Тони, по-видимому, знал, хотя отец его не мог похвастать
тем же.
Но Элен положила конец этим прогулкам. "Мальчик еще не дорос до того,
чтобы разбираться в таких вещах", - сказала она. "Я сам, кажется, не
дорос", - отвечал Маркэнд. "Кроме того, - заключила она, - он может
подхватить там какую-нибудь болезнь". И Маркэнд скоро забыл об этом. Все
это было очень давно. - Правда, - думал он, - если бы после смерти моего
отца, бескорыстного музыканта, у матери моей не остался великодушный брат
по имени Антони Дин, я бы до сих пор работал в механической мастерской
Девитта и, может быть, женился на женщине, которая стирала бы мне рубашки
и готовила обед. - Маркэнд это знал. Но вопросы, на которые нельзя найти
ответа, далеки и смутны, а положение, которое он занимал в мире "Дин и
Кo", надежно и близко. И пожалуй, его дядя был прав, утверждая, что каждый
умный и энергичный человек может пробить себе дорогу в Соединенных Штатах.
"Восьмичасовой рабочий день? - Антони Дин относился свысока к идеалам
рабочего движения и пренебрежительно подчеркивал это. - Я никогда не был
сторонником восьмичасового рабочего дня и готов поставить свой последний
доллар за то, что ни Джон Рокфеллер ни Е.Х.Гарриман также не сочувствуют
ему". Быть может, все-таки каким-нибудь таинственным путем деньги
достаются в награду тому, кто ради них терпит тяжелый труд, тяжелые
заботы, тяжелую жизнь. Но тогда в логический рай Америки он проник
обманом. - Потому что я не знаю ни тяжелой жизни, ни тяжелых забот, ни
тяжелого труда ради денег. Может быть, в конце концов я лишусь их, -
шутливо утешал он себя. Все эти мысли длились одно мгновенье и скоро были
забыты.
Когда, порядком запоздав, Маркэнд вошел наконец в столовую, дети
кончали завтрак. День их был до краев наполнен делами, как это утро
солнечным светом; им некогда было дожидаться отца. Тони, решив позволить
Марте сопровождать его в парк и прокатиться на его новом велосипеде,
уточнял условия договора.
- Только ты сама не катайся, я тебя буду возить.
- Хорошо, - соглашалась девочка.
- И не проси Аделаиду возить тебя.
- Хорошо.
- И никому из мальчишек в парке не давай кататься.
- Хорошо.
- И ты им скажи, что я только тебе позволил покататься, хотя ты и
девочка, потому что ты моя сестра.
- Хорошо.
- Ну, тогда пойдем.
- Тони, вы не допили какао, - сказала Аделаида.
- Да ну, оно очень горячее.
- Подождите, пока остынет.
- Тогда дайте мне молока, - сказал Тони.
- Вы ведь, кажется, не любите молока, - ехидно заметила девушка. -
Доброе утро, сэр. Дети сегодня с утра очень нервничают, сэр.
Тони почувствовал всю опрометчивость своего упоминания о молоке. Только
недавно он с превеликими трудами добился признания своей ненависти к
молоку и официальной замены его какао. Взрослые - коварный народ. Марта
вскочила, чтобы поцеловать отца. У нее были мелкие и заостренные черты
липа, напоминавшие мать Элен - ирландку, глаза фиалкового оттенка; но
волосы темные, как и у Тони, темнее, чем у отца или матери, такие же
темные, как у отца Маркэнда, который приехал со своей скрипкой в Америку
из-за Рейна. Маркэнд сел к столу, чувствуя, что мир его детей вращается по
своей сложной орбите, законченный и совершенный без него. Тем лучше.
Неожиданный порыв расположения к детям за то, что они живут своей особой
жизнью, заставил Маркэнда удивиться. В это утро необычное не умерло в нем,
как всегда. Он смотрел на мир, даже на детей, объективным взглядом и
радовался их независимости от него. Как будто ему предстояло какое-то
испытание, для которого потребуется сосредоточить все внимание и даже всю
любовь на самом себе.
Тони мужественно проглотил свое какао без молока и вместе с ним науку -
впредь быть осторожнее со взрослыми. Потом он и Марта выбежали из
столовой, а Маркэнд приказал подавать завтрак. Он раскрыл "Санди Геральд".
Быть может, необычное не совсем покинуло его оттого, что он еще не
окончательно проснулся? Он чувствовал голод и сонливость. Холодный
грейпфрут не подходил к его упорно державшемуся настроению. ДОВОЛЬНО
ОСТАВАТЬСЯ В СТОРОНЕ, - ГОВОРИТ ВУДРО ВИЛЬСОН. - АМЕРИКА ДОЛЖНА СЫГРАТЬ
СВОЮ РОЛЬ В СУДЬБАХ МИРА. Он отодвинул грейпфрут, взял булочку и обильно
намазал ее маслом. Нью-Йорк - город честных людей, по словам Гейнора. Ему
нравились семена тмина на хрустящей коричневой корочке и молочная мякоть
середки; он не мог уловить вкус семян, но они нравились ему. ЭММЕЛИНА
ПАНКХЕРСТ В ТЮРЬМЕ. ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ШТАТА АЛЯСКИ ДАЕТ ПРАВО ГОЛОСА
ЖЕНЩИНАМ. Он чувствовал вкус масла и корочки, но ведь самое важное -
семена. С ШИРОКИМИ БЕДРАМИ ПОКОНЧЕНО. ОТНЫНЕ В МОДЕ СТРОЙНОСТЬ! -
УТВЕРЖДАЕТ ЖАК ВОРТ. Его дом, который принадлежит ему и стоит вдвое больше
того, что он за него заплатил, его дети, которые живут своей особой
жизнью, сочный кусок ветчины, который он кладет на свою булочку,
тяжеловесный "Геральд", возвещающий избыток произведенных товаров,
прославляющий его мир, подносящий ему Америку, - все это смешивалось с
дремотой, и Дэвид Маркэнд вдруг почувствовал, что он счастлив. ПАНАМСКИЙ
КАНАЛ БУДЕТ ЗАКОНЧЕН ЧЕРЕЗ ГОД. У счастья, этого огромного моря, бывают
Waldo Frank. The Death and Birth of David Markand (1934).
Пер. - Е.Калашникова. М., "Прогресс", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 15 August 2001
-----------------------------------------------------------------------
Американскому рабочему, который поймет
Предание говорит, что в день, всем людям
внушающий страх, в страшный день, когда
человек должен покинуть этот мир... четыре
стихии, составляющие его тело, вступают в
спор между собой: каждая хочет стать
свободной от других.
Книга Зогар
Дэвид Маркэнд открыл глаза. Он знал, что увидит; он опять опустил веки.
- Воскресенье, - успокоил он себя и попытался заснуть снова. Он знал, что
во сне найдет освобождение от всего привычного: от латунных кроватей,
шелковых голубых одеял, стульев кленового дерева (чуть излишне изысканных
на его вкус). Но шорох мягких тканей под пальцами, перебирающими крючки и
пуговицы, шелест расчесываемых волос потревожили его. Он опять открыл
глаза и увидел, как одевается его жена. Элен сидела в полосе солнечного
света, проникавшего сквозь кремовые занавески. Окно было раскрыто, солнце
несло в комнату приглушенные шумы города. По Лексингтон-авеню проехал
автомобиль; поезд надземки налетел, взорвался и замер вдали на Третьей
авеню; топот копыт затих у дома, рассыпались шаги, хлопнула дверь:
молочница; еще поезд пронесся близко и мимо... все эти привычные звуки
солнечный луч нес к его жене, сливал с ее обнаженной рукой и плечом. Но не
было привычным то, что она так рано встала в воскресное утро. Маркэнд
вспомнил, что вот уже много дней Элен в ранний час поднималась с постели и
потихоньку уходила куда-то. К завтраку она уже бывала дома, и оттенок
удовлетворенности лежал на ее лице. Какого любовника навещает она на
рассвете? Маркэнд улыбнулся, и улыбка окончательно разбудила его. Они
необычны, эти уходы Элен? Но разве знакомое менее необычно? Вся жизнь,
какой она рождалась перед ним каждый день в короткий миг пробуждения
открывающихся глаз... все знакомое необычно. Всю зиму, день за днем, в нем
росло это чувство пробуждения, как рождения в необычном. Один миг - и это
чувство умирает, насмерть задушенное привычным и знакомым. К тому времени,
когда его большое тело поднималось с постели, он уже готов был все принять
как должное: тело и постель, жену, дом и службу. По было мгновение, когда,
как новорожденному младенцу, все казалось ему необычным, трепещущим на
грани живой жизни. А в живой жизни нет места необычному. Отчего? Маркэнд
чувствовал, что против этого восстает его инстинкт, требующий привычного и
знакомого. Этот миг пробуждения, в который жизнь казалась ему необычной,
заключал в себе недопустимый вызов. Утренний душ теперь стал для него
ритуалом. - Чтобы разбудить меня? Вернее, чтобы усыпить снова, погрузить в
лунатический сон повседневной жизни, в котором человек забывает, что его
тело, его работа, само его _присутствие здесь_ есть загадочный вызов,
ответить на который не может никто, так как никому не дано достаточно
долго быть пробужденным.
Вызов повторялся снова и снова, и Маркэнд вспомнил теперь, что уже
давно, в детские и юношеские годы, он слышал его. Тогда он думал, что
ответ даст жизнь; жизнь, прожитая как можно лучше (например, так, как
хотела бы его мать), скажет ему, что такое жизнь. Сказала ли она?
Воскресное утро; мартовское солнце, мягкое, как в апреле, окутывает
комнату весной. Убедившись, что больше ему не заснуть, Маркэнд
перевернулся на спину и закинул за голову руки, открытые до локтей,
вытянув их на тонком полотне наволок. Удержать это чувство необычного. Он
следил за тем, как одевалась его жена. Ее кожа, которую он так любит
ласкать и обонять, исчезает под костюмом цвета taupe с высоким закрытым
воротом, пальцы проворно бегут от одной перламутровой пуговицы к другой,
Волнистым движением руки она слегка касается своих бронзово-рыжеватых
волос и поворачивается к мужу.
- Ты проснулся? Спи, спи еще.
Отчего не спросить: куда ты собралась так рано? Та часть сознания
Маркэнда, которой мир казался привычным, еще не совсем пришла в
повиновение. - Лучше спроси, кто ты, и кто - мы оба вместе. - Маркэнд
смотрел на свою жену и видел ее необычной. Одиннадцать лет он прожил с ней
и вкушал от нее и не более пресытился ею, чем едой и питьем. Она надевает
шляпу; шляпа плоско лежит на ее высоко подобранных волосах, и от этого
сейчас, когда она стоит, почти стройной кажется ее невысокая крепкая
фигура в широкой юбке, доходящей до лодыжек. Бедра ее не выделяются, и все
округлости ее тела, вернее, их отсутствие в этом скучном и чопорном
создании моды заставляет его сейчас томительно желать их. Тони и Марта не
иссосали упругость груди своей матери, не нарушили крепких линий ее
живота. Что за свидание в семь часов утра? Впрочем, это несущественно.
_Кто мы?_ Но куда бы она ни собиралась, она была очень хороша сегодня; и
когда ее голубые глаза остановились на муже, он почувствовал вдруг, как
они далеки. Она уже стояла у двери, и рука ее повернула стеклянную ручку.
(Комната была отделана по ее вкусу, в изысканном колониальном стиле, не
слишком еще избитом в те годы шатаний между викторианским и модерном:
солнечно-светлая окраска стен, на окнах голубые портьеры и кремовые
тюлевые занавески, в дорожках на синем полу - преобладание серого тона.)
- Не забудь, дорогой, в одиннадцать мы должны быть у тети Лоретты.
Пожалуйста, встань вовремя. Ты ведь помнишь, сегодня вскрывают завещание.
Теперь он один, и окружающий мир стал снова почти привычным. Его милый
старый принципал, его дядя Антони Дин, тот, кто так радушно принял его,
когда за год до окончания войны он приехал в Нью-Йорк, кто предоставил ему
семейный очаг, который ему скоро стал тесен, и дело, которое он полюбил и
расширил, - этот дядя умер. Он был уже стар; грудная жаба явилась
объяснением для врачей. Но Маркэнд с обычным своим упорством держался
особого мнения на этот счет. С тех самых пор, как Объединение табачной
промышленности, ОТП, поглотило в результате слияния фирму "Дин и Кo",
причем, разумеется, формально старая фирма сохранила свою независимость, и
Антони Дин в дополнение к прежнему получил новое, весьма высокое звание,
добрый старик затосковал. Маркэнд заметил это - между ними всегда
существовала какая-то скрытая близость. Старик стал менее вспыльчив, менее
самовластен, даже менее патриотичен. Его воскресная послеобеденная сигара
(Маркэнд с женой часто обедали у Динов по воскресеньям), казалось,
способствовала теперь не столько пищеварению, сколько углубленному
раздумью. Не сомнение ли, подобно смертоносному микробу, проникло в
устойчивый американский мир старого купца? Не стал ли этот мир, в котором
он достиг такого благосостояния, казаться ему непонятным, а его место в
нем - не таким уж надежным? Он умер два года спустя после слияния фирм.
Маркэнд остался распорядителем кредитов и вице-президентом компании;
опытный финансист, он стоил своих двенадцати тысяч. Слишком молод еще для
грудной жабы. Он вспомнил, как оба они, и он и его дядя, втайне друг от
друга надеялись, что слияние фирм не состоится. И именно благодаря тайному
нежеланию Маркэнда и безмолвной поддержке Антони Дина соглашение
осуществилось на таких блестящих условиях, и Маркэнду пришлось сыграть в
этом такую удачную роль. Он сам не знал, значит ли это, что его
коммерческие способности действительно так велики, как считают Мэдисон
Сандерс из ОТП, Чарли Поллард, муж его кузины Лоис Дин, этот
бандит-законник Джон Тиббетс и даже Луи Соубел, председатель правления,
или же лишь то, что всякая коммерческая деятельность есть просто игра, где
дураки выигрывают всегда, кроме тех случаев, когда они плутуют слишком
тонко.
Несколько лет тому назад, должно быть в 1908 году, он завтракал по
приглашению дяди Антони с двумя незнакомыми ему людьми, по фамилии Соубел
и Сандерс.
"Надо тебе время от времени встречаться с большими людьми, мой мальчик.
Пойдет тебе на пользу. Смотри и учись..." А за завтраком: "Этот юный
бездельник - сын моей сестры. Но за свою работу он получает у меня меньше,
чем если бы он был сыном моей кухарки".
Во время завтрака Маркэнд открывал рот только для того, чтобы есть и
пить. Что-то произошло на табачных плантациях "Дин и Кo" в Коннектикуте. И
когда в 1911 году зашла речь о слиянии, Маркэнд вспомнил этот завтрак и
голодный огонек, сверкавший в глазах обоих "больших людей", когда его дядя
говорил о своих землях в округе Авон. Это случайное воспоминание дало
Дэвиду Маркэнду отправную точку: ОТП заинтересовано в наших владениях. Это
было первое положение. Второе составляла надежда Маркэнда, втайне
разделяемая его дядей, что, если они будут настаивать на очень высокой
цене, ОТП откажется, и фирма "Дин и Кo" останется тем, чем она была в
течение тридцати лет: сравнительно небольшим, независимым, неизменно
процветающим торгово-промышленным предприятием. Маркэнд полусознательно
исходил из обоих положений сразу, хоть они, несомненно, в корне
противоречили друг другу. Он бегло ознакомился с табачными плантациями,
которыми располагало в Америке ОТП, и ему стало ясно, почему именно
земельные владения "Дин и Кo", больше чем какие-либо другие, теоретически
ни в чем им не уступавшие, подходили для того, чтобы расширить поле
деятельности объединения. Это помогло ему отстаивать свою точку зрения
перед Поллардом и Тиббетсом, которые хотели, чтобы слияние состоялось, и
опасались запрашивать чересчур высокую цену. А тайное несочувствие слиянию
заставило Маркэнда настаивать до тех пор, пока дядя Антони, побуждаемый
той же надеждой, не сломил упорства остальных. Они назначили непомерно
высокую цену; они не отступились от нее, несмотря на протесты своих
компаньонов, несмотря на усмешки, пожимание плечами и попытки отказа со
стороны представителей ОТП; и они добились своего вплоть до последней
акции, до последнего доллара дивиденда. После чего жалованье Маркэнда было
значительно увеличено, а Чарли Поллард с уважением стал прислушиваться к
мнению Маркэнда по всем вопросам - будь то о сравнительных достоинствах
пльзенского и мюнхенского пива или даже об ужении рыбы на муху (искусство,
в котором Поллард был специалистом).
Дверь тихо открылась - на пороге стоял девятилетний мальчик,
посмеиваясь над "ленивцем", который неподвижно лежал, закинув руки за
голову и высунув ноги из-под голубого одеяла. У него была отцовская
круглая большая голова и черты лица матери, только окрашенные нежной
мальчишеской суровостью, но трепетная живость его движений не свойственна
была ни одному из родителей.
- Хелло, папа! - сказал он.
- Хелло, сын!
- Пойдем сегодня в парк?
- Представь себе, не могу. - Рука Маркэнда протянулась и погладила
волосы мальчика.
- Ну, вот! Никогда ты не можешь.
- Но-но, это неправда.
- Мы хотим взять с собой мой новый велосипед.
- Я бы с радостью. Но сегодня важное собрание у тети Лоретты.
- Дело? В воскресенье? У тети Лоретты?
- Ты мне не веришь?
- В воскресенье не занимаются делами, папа. Воскресенье - веселый день.
- А какой же день скучный?
Тони поднял свои глубокие серые глаза на отца, и у обоих в зрачках
заискрился смех. Маркэнда снова охватило изумление: жизнь, которой дышит
тело его сына, живее, чем все привычное в нем самом.
- По-моему, все дни веселые, - заявил Тони.
- Вот это правильно, - согласился отец.
Тони направился к двери.
- Ну, ты поскорее. Я подожду тебя с завтраком.
- Превосходно. А может быть, отложим прогулку до послеобеда?
- Ах, папа, никак не могу. После обеда я занят. Вечеринка у Питера.
- Ну вот, видишь. Двум занятым людям не так легко сговориться. А что,
Марта тоже идет?
- Что ты, папа! Еще малышей звать! Будут только несколько мальчиков из
нашего класса.
- Ну, иди пока. А пирожки будем есть вместе. - Маркэнд вскочил с
постели.
Нежность и радостное изумление взрослого вызвали бессознательный отклик
в ребенке.
- Вот это будет здорово! - Он подбежал к двери. Но тут же спохватился,
как бы устыдившись своего порыва. И стремительно распахнутую дверь
притворил за собой очень осторожно.
Значит, даже в Тони нет мостика от мира знакомых представлений к миру
необычного? Несмотря на его любовь к мальчику, несмотря на возможность
ласкать его и порой направлять, он никогда не сможет коснуться его
существа. Маркэнд стал под теплый душ, мягко окутавший его тело, и
продолжал думать. - Значит, в этом все дело? Оба мира взаимно исключают
друг друга? В каждом исключено то, что есть в другом и что мне необходимо.
- Он пустил холодную воду. - Какое-то наваждение. Разве я не вижу мальчика
каждый день, разве не играю с ним по воскресеньям? - Но, несмотря на
холодную воду, от которой его тело, дрожа, приходило в себя, по-прежнему
он продолжал видеть в своем сыне что-то чуждое, непонятное... точно в
далеком обиталище богов! - Мой сын. Только ради необычного стоит жить в
мире знакомых вещей. Именно необычное мы любим. - Он стал думать о том
времени, когда он впервые приехал в Нью-Йорк вместе со своим другом, Томом
Реннардом. Том дразнил его и спорил с ним... и любил его за эти
сумасбродные мысли. А сестра Тома заступалась за него и тоже любила его.
Они поощряли детское в нем. Корнелия лишила себя жизни, а с Томом он
вскоре разошелся. Сумасбродные идеи как будто выветрились, брак сделал его
трезвее и уравновешеннее. Но вот уже около двух лет (да, примерно со
времени слияния с ОТП), как старое тревожное чувство возвратилось к нему;
к нему, человеку семейному и с положением в обществе. Тревожность
необычного... свет необычного. Маркэнд вспоминает о лучах, которые недавно
показывали на Электротехнической выставке в Мэдисон-сквер-гарден;
икс-лучи, так они называются; когда они прошли сквозь его руку, стали
видны кости. Это длилось всего мгновенье. Ему сказали после, что, если
живую ткань подвергнуть длительному действию этих лучей, она будет
разрушена. Луч чудесного изумления в минуты пробуждения по утрам...
направленный на него самого, на Элен, на Тони... если действие его будет
длиться изо дня в день - не разрушит ли он его жизнь?
Голый, он стоял перед трюмо, вытираясь широким мохнатым полотенцем, и
смотрел на себя. Он позабыл, что собирался завтракать с Тони. День все
сильнее обволакивал его каким-то неприятным чувством. - Может быть, я
нездоров? - В желудке он ощущал непривычную тяжесть, Когда он
поворачивался боком, у него торчал живот, когда он становился лицом к
зеркалу, две складки обозначались повыше бедер. Его тело... оно вызывало в
нем неприязнь. Его путь был слишком легким, оно только брало и брало; на
это у него хватило умения. Оно было здоровым и чистым, когда он жил вместе
со своим старым другом, Томом Реннардом. Теперь, вот уже много лет, он
каждый день насыщает его пищей, прежде чем оно почувствует голод; и часто
ночью насыщает его телом своей жены, прежде чем оно почувствует голод.
Голодного нетерпения не хватало теперь его телу, а может быть, и его душе.
Хорошо быть голодным. "В Америке нет голодных!" - слышит он хвастливый
голос своего дяди. Есть море грязи, безобразия, нищеты... гниль,
разложение, трущобы... Но голода нет. Ура! Быть может, голод был бы лучше.
- Но я голоден. - Эта мысль его ударяет внезапно, точно ружейный залп. - Я
голоден. - Он снова смотрит на свое большое тяжелеющее тело, смотрит на
коротко подстриженные волосы, темной шапкой торчащие надо лбом, на серые
глаза, которые он так любит у Тони. - Голоден? Чего ж я хочу?
Пока он ищет ответа, вопрос меркнет, необычное исчезает, он снова
полностью в мире знакомых вещей. Только слово "голоден" остается...
голоден... хочу есть... завтрак... Тонн! Маркэнд вспоминает о своем
обещании; он надевает пижаму из голубого шелка, алый шлафрок, подарок
Элен, и идет вниз, в столовую, завтракать со своими детьми.
Для Нью-Йорка 1913 года это был довольно оригинальный дои. Маркэнд
купил его за год до рождения Топи, на деньги, полученные ими от отца Элен:
старый, запущенный четырехэтажный особняк с кирпичным фасадом и высокой
верандой из плитняка. По соседству находились еще несколько таких
особняков, товарные склады, многоквартирные дома и два-три старомодных
домика, в которых доживали свой век свидетели славного прошлого. Джадсон
Дейндри, отец Элен, считал, что вся местность к востоку и к западу от
парка несомненно имеет будущее. Элен до неузнаваемости изменила все в
доме. Она снесла веранду и перестроила первый этаж по обычному
американскому образцу. А так как улица представляла собой
малопривлекательное зрелище, она перенесла кухню к фасаду; столовая,
облицованная веселыми голландскими белыми и синими изразцами, теперь
выходила окнами во двор, который она превратила в сад, где цветы и
вьющиеся растения скрывали от глаз находившуюся за ним конюшню. Во втором
этаже над кухней располагалась гостиная, а за ней - библиотека, которая
была очень солнечной до тех пор, пока конюшню не снесли и не выстроили на
ее месте десятиэтажный гараж. В третьем этаже расположены были спальни
родителей и детей, на самом верху находилась большая комната для игр и
помещение для прислуги. Характер всего квартала изменился. В нескольких
домах, отдававшихся прежде внаем, поселились теперь сами владельцы; один
из складов уступил место особняку с ливрейными лакеями. Но оба угловых
салуна по-прежнему оставались открытыми, как и лавка в крайнем доме,
владелец которой, приземистый ирландец по имени Берне, во всякую погоду
сидел на стуле у своих дверей, готовый сцепиться с каждым, кто попадется
под руку; Маркэнд любил проводить время в беседе с ним. Делом заправляла
его дочь, бледная красавица, напоминавшая Маркэнду водяную лилию, вынутую
из воды. Был у него и сын, верзила с испитым лицом, но его обязанности
сводились к тому, чтобы служить своему отцу противником в спорах, когда не
находилось лучшего.
Покупка дома оказалась удачным помещением денег: уже сейчас Маркэнд мог
бы взять за него вдвое против того, что заплатил сам. Но была еще одна,
тщательно скрываемая причина, побудившая его сделать эту покупку. Дом был
расположен неподалеку от гостеприимных кварталов Динов и Дейндри, близко
от Пятой и Мэдисон-авеню и от Центрального парка. Но также близко
находился темный лабиринт, тянувшийся от Третьей авеню до реки. Сам не
зная почему, Маркэнд хотел жить не слишком далеко от хмурых, холодных
домов-клеток, от мертвенно-зеленых салунов, от темного и полного лишений
мира измученных женщин и угрюмых мужчин, политических агитаторов, бандитов
и пьяниц, - мира, который, казалось, был как-то сродни радостной нищете
его детства, проведенного с матерью на убогой окраине коннектикутского
городка. Дом его стоял на границе двух миров, и Маркэнд находил в этом
некую сентиментальную прелесть. Плотью он жил в мире богатых, и ему
нравилось сознавать, что духом он близок к другому миру. Это как-то
возбуждало его, подобно глотку неразбавленного виски после привычного
изысканного обеда. Летом, когда его семьи не было в городе, он часто
обедал в третьеразрядных закусочных, в обществе ломовиков и женщин,
пропахших потом. Он пил вино в салунах восточных переулков вместе со
всяким сбродом, околачивавшимся у реки. (Впрочем, в особенно жаркие дни он
предпочитал крышу "Астор" или "Клэрмонт" на Риверсайд-драйв.) Несколько
раз по воскресеньям, в теплые осенние или весенние сумерки, гуляя с Тонн,
он доходил до авеню А. И на вопрос мальчика, почему так скученно, так
шумно и грязно живут там люди, он отвечал: "Они бедны". А когда мальчик,
выяснив, что такое бедность, спрашивал, отчего она бывает, он говорил:
"Это трудно объяснить. Христос учил, что бедные всегда с нами. Причина
есть, наверное, но черт меня побери, если я ее знаю!.. Быть может, -
продолжал он размышления вслух, - они менее умны, чем мы... а может быть,
и нет. Откуда мне знать, умнее ты вот этого мальчишки (пробежавшего мимо
них в рваной рубашке и дырявых башмаках) или нет?.. И откуда мне знать,
умнее я его папы или нет?.. Пожалуй, Тони, тут все дело в везенье". А что
такое везенье, Тони, по-видимому, знал, хотя отец его не мог похвастать
тем же.
Но Элен положила конец этим прогулкам. "Мальчик еще не дорос до того,
чтобы разбираться в таких вещах", - сказала она. "Я сам, кажется, не
дорос", - отвечал Маркэнд. "Кроме того, - заключила она, - он может
подхватить там какую-нибудь болезнь". И Маркэнд скоро забыл об этом. Все
это было очень давно. - Правда, - думал он, - если бы после смерти моего
отца, бескорыстного музыканта, у матери моей не остался великодушный брат
по имени Антони Дин, я бы до сих пор работал в механической мастерской
Девитта и, может быть, женился на женщине, которая стирала бы мне рубашки
и готовила обед. - Маркэнд это знал. Но вопросы, на которые нельзя найти
ответа, далеки и смутны, а положение, которое он занимал в мире "Дин и
Кo", надежно и близко. И пожалуй, его дядя был прав, утверждая, что каждый
умный и энергичный человек может пробить себе дорогу в Соединенных Штатах.
"Восьмичасовой рабочий день? - Антони Дин относился свысока к идеалам
рабочего движения и пренебрежительно подчеркивал это. - Я никогда не был
сторонником восьмичасового рабочего дня и готов поставить свой последний
доллар за то, что ни Джон Рокфеллер ни Е.Х.Гарриман также не сочувствуют
ему". Быть может, все-таки каким-нибудь таинственным путем деньги
достаются в награду тому, кто ради них терпит тяжелый труд, тяжелые
заботы, тяжелую жизнь. Но тогда в логический рай Америки он проник
обманом. - Потому что я не знаю ни тяжелой жизни, ни тяжелых забот, ни
тяжелого труда ради денег. Может быть, в конце концов я лишусь их, -
шутливо утешал он себя. Все эти мысли длились одно мгновенье и скоро были
забыты.
Когда, порядком запоздав, Маркэнд вошел наконец в столовую, дети
кончали завтрак. День их был до краев наполнен делами, как это утро
солнечным светом; им некогда было дожидаться отца. Тони, решив позволить
Марте сопровождать его в парк и прокатиться на его новом велосипеде,
уточнял условия договора.
- Только ты сама не катайся, я тебя буду возить.
- Хорошо, - соглашалась девочка.
- И не проси Аделаиду возить тебя.
- Хорошо.
- И никому из мальчишек в парке не давай кататься.
- Хорошо.
- И ты им скажи, что я только тебе позволил покататься, хотя ты и
девочка, потому что ты моя сестра.
- Хорошо.
- Ну, тогда пойдем.
- Тони, вы не допили какао, - сказала Аделаида.
- Да ну, оно очень горячее.
- Подождите, пока остынет.
- Тогда дайте мне молока, - сказал Тони.
- Вы ведь, кажется, не любите молока, - ехидно заметила девушка. -
Доброе утро, сэр. Дети сегодня с утра очень нервничают, сэр.
Тони почувствовал всю опрометчивость своего упоминания о молоке. Только
недавно он с превеликими трудами добился признания своей ненависти к
молоку и официальной замены его какао. Взрослые - коварный народ. Марта
вскочила, чтобы поцеловать отца. У нее были мелкие и заостренные черты
липа, напоминавшие мать Элен - ирландку, глаза фиалкового оттенка; но
волосы темные, как и у Тони, темнее, чем у отца или матери, такие же
темные, как у отца Маркэнда, который приехал со своей скрипкой в Америку
из-за Рейна. Маркэнд сел к столу, чувствуя, что мир его детей вращается по
своей сложной орбите, законченный и совершенный без него. Тем лучше.
Неожиданный порыв расположения к детям за то, что они живут своей особой
жизнью, заставил Маркэнда удивиться. В это утро необычное не умерло в нем,
как всегда. Он смотрел на мир, даже на детей, объективным взглядом и
радовался их независимости от него. Как будто ему предстояло какое-то
испытание, для которого потребуется сосредоточить все внимание и даже всю
любовь на самом себе.
Тони мужественно проглотил свое какао без молока и вместе с ним науку -
впредь быть осторожнее со взрослыми. Потом он и Марта выбежали из
столовой, а Маркэнд приказал подавать завтрак. Он раскрыл "Санди Геральд".
Быть может, необычное не совсем покинуло его оттого, что он еще не
окончательно проснулся? Он чувствовал голод и сонливость. Холодный
грейпфрут не подходил к его упорно державшемуся настроению. ДОВОЛЬНО
ОСТАВАТЬСЯ В СТОРОНЕ, - ГОВОРИТ ВУДРО ВИЛЬСОН. - АМЕРИКА ДОЛЖНА СЫГРАТЬ
СВОЮ РОЛЬ В СУДЬБАХ МИРА. Он отодвинул грейпфрут, взял булочку и обильно
намазал ее маслом. Нью-Йорк - город честных людей, по словам Гейнора. Ему
нравились семена тмина на хрустящей коричневой корочке и молочная мякоть
середки; он не мог уловить вкус семян, но они нравились ему. ЭММЕЛИНА
ПАНКХЕРСТ В ТЮРЬМЕ. ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ШТАТА АЛЯСКИ ДАЕТ ПРАВО ГОЛОСА
ЖЕНЩИНАМ. Он чувствовал вкус масла и корочки, но ведь самое важное -
семена. С ШИРОКИМИ БЕДРАМИ ПОКОНЧЕНО. ОТНЫНЕ В МОДЕ СТРОЙНОСТЬ! -
УТВЕРЖДАЕТ ЖАК ВОРТ. Его дом, который принадлежит ему и стоит вдвое больше
того, что он за него заплатил, его дети, которые живут своей особой
жизнью, сочный кусок ветчины, который он кладет на свою булочку,
тяжеловесный "Геральд", возвещающий избыток произведенных товаров,
прославляющий его мир, подносящий ему Америку, - все это смешивалось с
дремотой, и Дэвид Маркэнд вдруг почувствовал, что он счастлив. ПАНАМСКИЙ
КАНАЛ БУДЕТ ЗАКОНЧЕН ЧЕРЕЗ ГОД. У счастья, этого огромного моря, бывают