Лаургия Фрэнк. Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

Искусство? Кроить пиджаки и брюки. - Почему таким холодом веет здесь?
Комната Тед посерела от рассвета, даже розовое дерево кровати и голубой
шелк одеяла поблекли в серой мгле. - Быть может, потому, что и другие
пришли сюда так, как ты! Не для любви, Теодора. А в мире, там, где нет
любви... повсюду холод... холод... холод, как в космических пространствах
меж звездами. Как ты, они пришли сюда для славы и денег. Холодное
сокровище... Холодные сердца ищут, холодные умы измышляют... холодное
сокровище... Я могу возвратиться к Дэвиду. - Она знает, что никогда не
вернется к Дэвиду. - Я могу возвратиться к Лейтону. - Она знает, что не
вернется к мужу. В страхе поползти назад к людям, которые были к ней
добры? - Да, Дэвид был добр, хоть он никогда не любил меня. Он любил меня
лучшей любовью, чем я его. Лучшей, чем я себя любила. Я могу возвратиться
к отцу... Одинокий старик, догорающий в Чикаго, испепеливший себя. Бог дал
ему мягкость, нежность, чуткость, и бог дал ему честолюбие, обращенное на
меня. И он убил меня: мое желание исполнить его волю (волю нежно любящего
отца) убило меня. Будь он проклят... как проклята я. Он должен догореть в
одиночестве, его нежность ко мне и его любовь ко мне не могут коснуться
меня. Он одинок, я одинока... я не могу вернуться к отцу.
Где-то далеко в рассветной мгле кричит человек, грохочут по камням
колеса. Теодора чувствует безмолвие, которое ее окружает; она содрогается
в рассветной мгле. - Нужно жить, больше ничего не осталось. - Сегодня
вечером у нее последние пробные съемки. Мэтью сделал больше, чем она
ожидала: ее путь был очень легким. - Бедный Мэтью, вы тоже погибли.
Значит, _я погибла_? Мы даже не могли согреть друг друга, потому что ваше
отчаяние старо, а мое молодо. - Она хороша собой. - Я должна уснуть! - У
нее ослепительное тело и полные отчаяния глаза, которым аппарат искусно
придает выражение пустоты, а пустые мужчины и девушки назовут эту пустоту
"загадочностью", и их голод найдет в ней отклик и утоление. Нужно жить,
больше ничего не осталось. Позировать, обманывать, лгать телом и душой.
Платить другим лжецам за то, чтоб они все это назвали прекрасным, другим
лжецам, которым нужно жить, потому что в ней больше ничего не осталось. -
Последние пробные съемки должны дать хороший результат (я должна уснуть!),
я видела это по лицу старого Гоубела и Мэтью, который мысленно
возвращается уже к своей практике в Чикаго. А почему бы нет? Я стану
"дочерью нации". Порождением вашего честолюбия и вашей пустоты. Я не хуже
многих из вас. Только умнее. Вы будете платить мне и восхищаться мной
потому, что я такая же, как вы, только умнее. Ради чего живете вы? Есть ли
что-нибудь в этой стране, ради чего можно жить? (Розово-шелковый уют,
который рассветом обращается в пепел?) СМОТРИТЕ ТЕОДОРУ ЛЕЙН, ДОЧЬ
НАЦИИ... Нужно жить, больше ничего не осталось. Я должна уснуть! Иначе
съемки... - Она наклоняется к столику у изголовья постели, открывает
небольшой флакон и запивает водой таблетку. Потом ложится ничком, высоко
натягивает одеяло и зарывает лицо в подушки, прячась от рассвета...


Лида Шарон сидит у простого соснового стола и пишет письмо. На ней
свободная зеленая блуза, зачесанные назад волосы открывают лоб. Перед ней
на плитке дымится кофейник, сзади измятая постель. Она перечитывает
написанное:

"Дорогой товарищ Берн!
Я очень рада, если то, что я в тот вечер говорила о Юге, способствовало
вашему решению навестить нас. Здесь благодатная почва, в этом я уверена.
Бедняки негры и белые - такие же бедняки. Негры, для которых нет другой
надежды, кроме социальной, революции. Белые, которых тоже эксплуатируют
самым ужасным образом, но они еще должны нести бессмысленное и тяжелое
бремя "превосходства" над неграми, а ведь у них есть революционные
традиции.
Но как трудно, должно быть, покинуть Нью-Йорк, живя в нем. У меня
никогда не хватило бы мужества на вашем месте. (Рано или поздно я
непременно попаду туда и останусь навсегда.) В Европе кипит война,
переливается через край, за море! И что ни день, может дойти и до нас.
Здесь все это кажется таким далеким, я хочу сказать - война. Хотя
подлинная причина войны, настоящей войны, здесь существует, как и везде,
даже в большей степени. Читали вы "Империализм" Гобсона? Ну конечно,
читали. Простите, что я вам вздумала давать советы.
Если вы окажетесь где-нибудь близ Люси (а я надеюсь, что это будет
так), вы непременно должны заехать в нашу сумасшедшую "либеральную" школу.
Лишняя койка всегда найдется, и вам будут очень рады. Это славное место,
во всяком случае, учителя тут многому могут научиться. Я помню, что вы мне
говорили в Нью-Йорке насчет того, что ко всему нужно подходить с классовой
точки зрения, даже к науке. Я много думала об этом. Я начинаю понимать
вашу мысль. Например, в физике: во всех учебниках (в задачах и пр.) всегда
делается акцент на количестве и выработке; об энергии человеческого труда
ничего даже не говорится (как будто она слишком дешева, чтоб ее принимать
в расчет). И совсем уж ничего - о потребительской ценности по сравнению с
производственной. Просто удивительно, как классовый ключ отпирает все
стороны жизни! Какая удача для меня, что я встретилась с вами в тот приезд
в Нью-Йорк! Как я счастлива, если мои рассказы о наших заводах и
рудниковых поселках хоть в чем-нибудь помогли вам! Вы так помогли мне.
С товарищеским приветом, Лида Шарон".

Стук в дверь, и входит Маркэнд.
- Хелло, Дэвид!
- Хелло, Лида! Я пришел за новыми книгами. - Он кладет связку книг
перед ней на стол.
- Уже приготовлены. Садитесь, выпейте чашку кофе.
- Вы завтракаете так поздно?
- Это уже второй раз. Не могу без кофе зимой в Алабаме. Как-то раскисаю
- от сырости, должно быть. Настолько холодно, что мерзнешь, но не
настолько, чтобы холод взбадривал.
- Я уже два часа успел поработать.
- Над чем, бесстрашный воин?
- А вы не слышали стука молотка? Я чинил крышу в лаборатории.
- Да, очень вам благодарна. От этого-то я и проснулась.
- Потом занимался географией. Вы знаете, что дети вернутся раньше, чем
мы успеем подумать об этом?
- Явная бессмыслица. Если я уже знаю, то как же это может случиться
раньше, чем я успею подумать об этом?
- Во всяком случае, мне необходимо выяснить, где находится Занзибар...
и Мадагаскар. - Он теребит пальцем корешки принесенных книг. - Слушайте,
Лида, мне надоели книги _о_ социализме, _о_ марксизме. Они похожи на
тусклые фотографии реальных вещей.
- Что же вы хотите?
- "Капитал" Маркса.
- У меня есть только первый том. Остальные два я и сама не читала.
- Отлично. Это ведь очень толстая книга, правда? Я выпишу остальные
тома, и они как раз придут к тому времени, как я кончу первый.
- Они придут задолго до того времени, как вы кончите первый.
- Что вы хотите сказать?
- Погодите, сами увидите.
- Вы боитесь, что я не пойму, Лида?
- Какая глупость! Если вы не поймете, вы кончите очень быстро.
- Вот это мне нравится! Вы меня подбодрили. Давайте ваш кофе, я тоже
буду завтракать второй раз.
- Какой добрый!
- Какая добрая!
- Не говорите так, Дэвид! - Она принесла чашку и наливает кофе.
- Почему?
- Так не говорят с женщиной.
- Но ведь вы сказали: "какой добрый". Так тоже женщина не должна
говорить с мужчиной.
- Зачем я буду говорить с вами как женщина, если вы на меня не смотрите
как на женщину?
- А вам это неприятно?
- Оскорбляет мое самолюбие... ведь мы с вами наедине в романтической
южной обстановке. Бррр!..
- Я не нахожу вас красивой, Лида, это верно. И я с легкостью говорю вам
об этом, потому что уверен, что многим мужчинам вы кажетесь очень
красивой.
- Вы умница. Кроме того, вы лгун. Вы знаете, что для мужчин я
непривлекательна.
- Откуда же мне это знать? Я не верю...
- Одним словом, это действительно так, Дэвид.
- И вам это неприятно?
- Чертовски неприятно. Но что с того?
Они молча пьют кофе.

2

Певучая майская ночь. Древесные лягушки наполняли тьму своим звонким
кваканьем; оно поднималось к ослепительно сверкавшим звездам. Среди
непрестанного кваканья слышались иные мелодии: крики и смех детей, не
торопившихся укладываться в постель, более тихие возгласы Хораса Ганна или
других учителей, звон посуды в кухне, а из открытого окна в Замке звуки
голоса и старого органа:

Я живу в Ханаанской земле,
Солнцем божьей любви озаренный,
И когда обращусь к небесам, в вышине
Предо мной лик Христа просветленный.

Сайрес Ленни сидел в нише гостиной и пел, аккомпанируя себе с закрытыми
глазами. Рядом с ним Адель Сильвер прислушивалась сквозь неуклюжие стихи к
чистому сердцу Сайреса Ленни. А посредине гостиной вокруг стола, на
котором стояла лампа, сидели за чтением Эмили Болтон, Лида Шарон, Дэвид
Маркэнд.
Гимны и музыка ночи не трогали их. Стены гостиной подымались в ночной
сумрак, в них тускло отражался блеск инкрустаций на столах и стульях.
Перед Эмили Болтон лежала груда газет; Лида читала "Мэссес"; Маркэнд
держал на коленях толстую красную книгу - третий том "Капитала". Его
клонило ко сну; после целого дня работы этот час, который он отвел для
чтения, всегда давался ему нелегко. Строчки сходились и расходились перед
ним, точно шеренги солдат на маневрах. Первую он видел вполне четко;
вторую - ясно, но несколько в отдалении; третья и четвертая расплывались и
сливались друг с другом до тех пор, пока их смысл окончательно не
ускользал от него. Но так как читать Маркса после занятий с детьми стало
его повседневной привычкой, он изобрел способ преодолевать свою
сонливость. Доходя до третьей строки, он слегка менял положение в кресле и
читал дальше; теперь третья и четвертая становились совсем ясными. То же
самое он проделывал перед пятой и так, очень медленно, добирался до конца
страницы. Но его ежеминутные повороты нервировали Эмили Болтон (она только
что приехала и через неделю снова должна была покинуть школу). Лида читала
и радовалась: эти ребята из "Мэссес" действительно умеют весело говорить о
революции!

Шестнадцать фабрикантов на груди у мертвеца,
Ио-хо-хо! И всеобщая военная повинность!
Стреляй! А Уолл-стрит дотянет дело до конца,
Ио-хо-хо! И всеобщая военная повинность!

Она перешла к карикатуре Роберта Майонора. Эмили Болтон с шумом
отбросила "Нью-Йорк трибюн" и развернула "Нью-Орлеанс пикиюн таймс".

Нежный голос Христа призывает тебя,
Призывает к себе, призывает всегда.
Почему ты бежишь от сияния дня
Далеко, где не встретить любви никогда?..

- неслись из окна ниши воспоминания детства Сайреса Пенни в унисон с
девичьим трепетом Адель Сильвер, навстречу музыке лягушек и звезд.
ПРЕКРАЩЕНИЕ ГЕРМАНИЕЙ ПОДВОДНЫХ ОПЕРАЦИЙ ПРЕДВЕЩАЕТ КОНЕЦ ВОЙНЫ. - Слава
богу! - вздохнула Эмили Болтон, которая оставалась пацифисткой, добывая
средства (теперь делать это стало гораздо легче) для школы, воспитанники
которой будут слишком горды, чтобы воевать. - А если мы вступим в войну,
как же мой самый выигрышный тезис - о нравственном превосходстве Америки
над Европой?.. - Вдруг голова Эмили Болтон ниже склонилась над
страницей...

Иисус всех усталых зовет отдохнуть.
Призывает к себе, призывает всегда,
Принеси ему бремя и радостен будь,
Иисус не отринет тебя никогда.

Лида прямо наслаждалась. Какая карикатура Арта Юнга! И подпись к ней:
"Мы живем в Великой Стране: фабриканты вооружения вызвали ненависть к нам
во всей Европе, и теперь мы должны покупать у них вооружение, чтобы
защищаться против этой ненависти".

Призывает к себе,
Призывает всегда,
Нежный голос Христа призывает тебя,
Призывает к себе навсегда.

Эмили Болтон встала с кресла, держа в руке новоорлеанскую газету. Она
искоса взглядывает на Маркэнда и сует газету Лиде Шарон.

"Если производительность труда в промышленности увеличивается, то цена
отдельного товара падает. В нем содержится меньше труда, как оплаченного,
так и неоплаченного. Пусть тот же самый груд производит, например, втрое
большее количество продукта; в таком случае на каждый отдельный продукт
приходится труда на 2/3 меньше. А так как прибыль может составлять только
часть этой массы труда, заключающейся в каждом отдельном товаре, то масса
прибыли, приходящаяся на единицу товара, должна уменьшиться..." [К.Маркс и
Ф.Энгельс. Соч., изд.2, т.25, ч.I, с.251]

Маркэнд напряженно думал, в то время как обе женщины глядели на него. -
Как могу я знать, прав ли Маркс в своем экономическом учении? Но он
прав... о, как он прав в общем! А что, если его теория о тенденции к
понижению средней нормы прибыли ошибочна? Но ведь именно это нужно знать!
Мало знать, что Маркс прав в общем. Нужно знать совершенно точно, что он
прав и в частности. Для того чтобы знать, как действовать... Маркэнд
почувствовал на себе взгляд обеих женщин. Лида как-то странно держит в
руках газету...

Приидите к Христу! Он снисходит к грехам,
И он ждет вас сегодня - и ждет вас всегда.
Бремя греха к его вы сложите ногам,
Оставайтесь с Христом навсегда.

Маркэнд встал и подошел к женщинам. Он взял газету из непокорных рук
Лиды:
САМОУБИЙСТВО АКТРИСЫ ИЗ ОБЩЕСТВА В ГОЛЛИВУДЕ

Иисус к вам взывает! Внемлите ему.
И кто верит в него, благо будет тому.
О, внемлите сегодня, внемлите всегда
И воспряньте, покорны Христу навсегда.

Маркэнд стоял возле женщин, Лида поднялась тоже. Он прочел:

"Лос-Анджелес, 7 мая (от соб. корр.). - Теодора Лейн, недавно
завербованная кинематографическим миром, супруга Лейтона Ленка, молодого
миллионера-консервопромышленника из Чикаго, была найдена сегодня утром
мертвой в своем номере в отеле "Александра". Она приняла слишком большую
дозу хлорала. Полиция констатировала самоубийство. Ходили слухи о разводе
м-с Лейн с мужем. Ее имя связывалось с именем молодого военного
промышленника из Нью-Йорка. Она проработала в кино меньше полугода, но ей
была поручена главная роль в новом фильме, выпускаемом в скором времени
компанией "Сьюперб пикчерс". Ей предсказывали большое будущее.
Предполагают, что причиной послужил нервный срыв на почве переутомления.
Смерть м-с Лейн была обнаружена горничной, когда та вошла к ней в комнату
сегодня, в 11 ч. 30 м. утра. Покойная оставила записку своему отцу".

"Чикаго, 7 мая (Ассошиэйтед Пресс). - Теодора Ленк, хорошо известная
нашему обществу и занимавшая выдающееся положение в мире педагогики и
искусства, была женой Лейтона Ленка, магната беконной промышленности, и
дочерью Оскара Стайна, состоятельного импортера, также уроженца Чикаго.
Лейтон Ленк и Оскар Стайн отказались принять представителей печати. Но
контора фирмы "Ленк и К^o" опровергла предположение о том, что перед
отъездом м-с Ленк для работы в кино супруги пришли к решению начать
бракоразводный процесс".

Ленни у органа умолк; обе женщины рядом с Маркэндом стояли неподвижно.
Маркэнд слышал майскую ночь; он видел на зацветающей земле, под сенью
унизанных звездами кипарисов мертвое тело Теодоры, ее губы, полуоткрытые,
как будто только что он целовал их. Он заставил себя снова взглянуть на
газетные строки:

ПАДЕНИЕ ВЕРДЕНСКОГО ФОРТА
ГИБЕЛЬ 10 ТЫСЯЧ ФРАНЦУЗОВ
АВСТРИЙСКАЯ АРМИЯ РАЗГРОМЛЕНА БРУСИЛОВЫМ

...Бесполезно. Одна только смерть стояла перед ним, одна только смерть
была реальна - смерть Теодоры. Он почувствовал внезапную слабость и упал в
кресло Лиды. Он закрыл лицо руками. - Что это значит для меня? Что будет
теперь со мной? - Он заглядывал в свои мысли - и не находил в них ничего,
кроме себя самого. _А Тед?_ Он поднял глаза на двух женщин, стоявших
рядом.
- Вы ждете, чтобы я сказал что-нибудь? Вы добры. Вы говорите себе: ему
это больно, потому что он любил ее, ему больнее, чем нам. Хотите знать, о
чем я думал сейчас? Вам нужно знать это. О _себе_, не о ней. Я читал
другие заголовки, чтобы не чувствовать боли; в утешение себе я хотел
убедиться, что одна смерть не имеет значения; миллион смертей не имеют
значения. Только одно важно: _я сам_. Даже сейчас, когда для женщины, с
которой я жил, жизнь стала такой страшной, что она не могла продолжать ее,
одно только важно: _я сам_.
Лида положила обе руки на плечи Маркэнду. Он встал.
- Не нужно быть доброй, - сказал он. - Все мы в общем добры, и все же
самое важное для нас - _мы сами_. Тед убила себя, а я думаю о своей личной
боли. Все мы трудимся, чтобы помочь миру, и все же самое важное для нас -
_мы сами_...
Лиде стало страшно; от того, что Маркэнд столько говорил, ей стало
страшно.
- Самое худшее, - продолжал он, - что эта смерть ничего не изменит в
моей судьбе. Все, что я говорю вам сейчас, ничего не изменит. Я буду жить
и дальше, хотя мой эгоизм смраден, хотя я знаю об этом, буду жить так, как
будто я порядочный человек. Мы все - ублюдки человечества. Но мы должны
жить среди других - ради своей выгоды. Трогать и загрязнять руки детей -
ради своей выгоды.
- Дэвид, замолчите! - сказала Лида.
Маркэнд замолчал - и услышал свои слова; ему стало стыдно. Он
чувствовал стыд и смирение и какую-то непонятную силу.
Эмили говорила:
- ...она была моим другом... Я не сумела помочь ей... Вы пытались, я в
этом уверена, Дэвид. Как это все ни ужасно, вы не должны так говорить. Тед
шла своим путем, и никто не мог помочь ей. Вы не должны так к этому
относиться.
- Нет? - спросил Маркэнд со смиренным спокойствием. - Не должны _так_
относиться? А к войне? А ко всему миру? Мне кажется, мы должны относиться
именно _так_. Мне кажется, что мы ко всему должны _так_ относиться, кроме
своего личного горя. К тому, что только наше, мы не должны _так_
относиться. То, что мы отказываемся чувствовать так, как если б оно
касалось нашей плоти... - Снова увидел ее... мертвую, с полуоткрытыми
губами... - Мы должны чувствовать именно _так_.
- Дэвид! - Лиде было страшно. Обе женщины не понимали того, что говорил
Маркэнд. Маркэнд и сам не понимал. Он снова сел.
Вдруг он встал и вернулся к своему прежнему месту у стола и взял
красный том Маркса. Он швырнул книгу через всю комнату. Она ударилась в
дверь, и в ту же минуту дверь распахнулась. Эмили Болтон вскрикнула, Ленни
и мисс Сильвер выбежали из ниши, Лида истерически засмеялась... а дверь
распахнулась, и старый Реймонд, слуга-негр, спокойно вошел в комнату. Он
увидел книгу на полу и нагнулся за ней. Маркэнд пристально глядел на него;
старик подобрал красный том и положил его на стол, как раз на то место,
где он лежал раньше.
- Простите, - сказал он, недоуменно мигая среди непонятной тишины, -
там пришел человек, спрашивает мисс Лиду.
- Человек? - вскричала Эмили Болтон, как будто она была уверена, что
это привидение.
- Да, мисс Эмили. Не джентльмен, позвольте сказать. Просто обыкновенный
белый человек.
- Спрашивает меня? - Лида пришла в себя. - О! Это же... я знаю... это,
наверно, Джон Берн.
- А кто такой Джон Берн? - Эмили инстинктивно протестовала против того,
чтобы в комнате так скоро восстановилась нормальная атмосфера. Она
находила, что Дэвид имел право дольше предаваться скорби... и бедная
умершая Теодора - тоже.
- Один из моих друзей с Севера, - торопливо ответила Лида. - Я пойду...
- Пусть он войдет сюда, - сказал Маркэнд, все еще не сводя глаз со
старого негра.
Они молча стояли в ожидании. Джон Берн, одетый в габардиновую рубашку и
брюки, с дорожным мешком в одной руке и кепкой - в другой, вошел в
комнату.


Молчаливый, озабоченный и холодный, Джон Берн ходил по парку с
отсутствующим взглядом, словно поглощенный какими-то далекими событиями.
Он не прилагал усилий к тому, чтоб понравиться Эмили Болтон; за столом
молчал, наблюдая за детьми, и в его глазах стоял все тот же далекий и
страстный вопрос. Трудно было сказать, как он проводит свой день. Эмили
Болтон предложила пройти с ним по классам. Он отрицательно покачал
головой. Но Эмили Болтон не могла находиться с кем-нибудь в одной комнате
и не рекламировать свою школу; кроме того, отчужденность этого человека,
красноречиво говорившая о силе, ее заинтриговала.
- Вы не интересуетесь воспитанием юношества?
- Чрезвычайно интересуюсь. - Он встретил ее взгляд.
- Ага, я понимаю! Вы просто уверены, что наша школа вам ничего не может
дать?
- Я просто занят другим, вот и все.
- Зачем вы трудились приехать сюда? Только для того, чтобы повидать
Лиду? - Она отлично знала, что он равнодушен к Лиде.
- Я сел на пароход, - Берн, казалось, придумывал ответ, - в Галвестоне.
Мы везли груз хлопка для Англии, но нам пришлось зайти в Мобил за партией
бананов, прибывшей из Британского Гондураса. Я смотрел, как грузчики-негры
спускались в трюм парохода, выносили оттуда ящики бананов и переходили на
второй пароход. Они образовали непрерывную цепь между двумя трюмами - и
они пели. Поющая цепь. Тогда я вспомнил о письме Лиды Шарон, в котором она
писала, что живет близ Мобила, и звала заехать.
- И по-видимому, вы до сих пор слышите пение этих чернокожих?
- Должно быть, так. - Он улыбнулся.
- У вас негибкое воображение, мистер Берн.
- Что вы! Это же очень опасно. - Он добродушно посмотрел на нее. - Я
был бы рад посетить классы.


Маркэнд ничего не говорил Берну, он наблюдал за ним; он вдруг обнаружил
в себе страх, что Берн уедет... раньше... Раньше чего? Никто ни слова
больше не говорил Маркэнду о Теодоре, хотя, конечно, другие беседовали о
ней целыми часами. Маркэнд силился понять, какое значение имеет эта
смерть. Никакого! В нем она умерла уже давно, истинной смертью; ее смерть
была лишь отзвуком той настоящей смерти, в которой они жили вдвоем! "И тут
она не одна, - говорил он себе, - даже в смерти она не будет одна!" Он
чувствовал обреченность: пытаясь думать о Тед, он мог думать только о
себе. Но он обнаружил в себе чувство унижения, которое становилось все
сильнее с тех пор, как Тед уехала, и он решил остаться до конца учебного
года, как бы для того, чтобы искупить дезертирство Тед. Теперь вдруг это
унижение достигло своего апогея! Он думал о Стэне и Деборе, о своей
неудаче в Мельвилле, о позорном исчезновении из дома Фиерро, которые
выходили его. Теперь Теодора. Да, унижение было глубоким и полным, но в
нем ощущалась некая сила. Скоро учебный год придет к концу, и он волен
будет уйти. Куда? Он был печален, думая о Теодоре, о ее красоте,
разрушенной, словно она попала в машину, которая искалечила ее. Но печаль
его терялась в мире, в печали (он не один!); и в этом таилась животворная
сила, несущая в себе отрицание печали.
Маркэнд вел разнообразные занятия с детьми; не жалел времени, чтобы
закончить плотничьи работы, затеянные в различных местах (на него свалили
все заботы по ремонту). Он и словом не обмолвился с Берном, но наблюдал за
ним; с Лидой и с другими он разговаривал только о школьных делах. Но он
больше не читал Маркса. Лида в тот вечер унесла книгу с собой. Он не
понимал почему.
Как-то случайно Маркэнд вышел на дорогу, которая вела к болотам, вместе
с Берном, курившим вонючую трубку. Они шли некоторое время молча. Потом
Маркэнд услышал свой голос:
- Куда вы едете отсюда?
- На Север.
- Если вы подождете конца занятий в школе, я поеду с вами.
- А скоро конец?
- Через неделю.
- Я подожду.
- Вы хотите сказать - вы согласны, чтобы я ехал с вами?
- А почему же нет?
Их взаимное понимание не нуждалось в словах. Но два дня спустя Маркэнд
почувствовал внезапную потребность сообщить новость Лиде. Она уже лежала в
постели, с блокнотом и карандашом; электрическая лампочка без абажура
спускалась над ее головой.
- Когда кончится учебный год, - сказал он ей, - я уеду с Берном на
Север.
Глаза Лиды потеплели.
- Я очень рада и немножко завидую. Я много дала бы за то, чтоб уехать с
Берном.
- Так ведь я сам просил, это не его предложение. Почему бы и вам не
попросить? Я уверен, ему и в голову бы не пришло...
- Ошибаетесь! Вы бы не попросили, если б он не хотел этого.
- Вы думаете, что у него есть на меня виды? - Маркэнд улыбнулся.
- У него есть свои планы, вот и все. И может быть, вы нужны ему.
- Ну, мне об этом ничего не известно. Ничего не было сказано...
- Я очень рада, - сказала она опять. - Берн знает, что вы можете
принести пользу...
- Я знаю только то, что он мне нравится.
Он сел на ее постель; грубая рубашка прикрывала ее плечи и грудь до
горла.
- А мне _вы_ нравитесь, - сказала она. - Мне нравится то, что
происходит в вас. Мне нравится, что вы остались на своем месте, после того
как Теодора бежала. Что вы сами учились. Я помогла вам, правда, Дэвид?
- Вы мне скрасили эти месяцы.
Она бессознательным движением положила руку на грудь.
- Все идет как надо. Когда уехала Теодора, я беспокоилась. Но все идет
как надо! Вы остались и учились... Берн приехал... вы уезжаете вместе.
- Лида, - сказал Маркэнд, - иногда я чувствовал к вам жалость, потому
что не находил вас красивой физически. Я был большой дурак. Мне нечего
жалеть вас. Вы счастливы!
Ее глаза остановились на нем; в них была гордость; машинально ее другая
рука накрыла ту, что лежала на груди.
- Вы и Берн, - сказал он, - вы счастливы. Может быть, именно потому я и
смог остаться здесь, рядом с вами. Может быть, потому уезжаю теперь на
Север вместе с ним.
- Больше вы ничего не можете сказать о себе?
- Что же еще, Лида?
- Что? Хорошо, я скажу вам. Мне можно, потому что я помогла этому. Вы
едете с Берном, и он берет вас с собой, потому что вы - революционер.
- Ничего подобного, Лида. Это абсурд. Ничего подобного.
- Я не говорила, что вы социалист. Не настоящий. Пока еще нет. Но вы
революционер. Даже если вы сами этого не сознаете. И давно уже, глупый вы
мальчик! С тех самых пор, как ушли из дому.
- Вы сказали это Берну?
- Нет, в этом не было нужды. - Лида засмеялась и натянула одеяло так,
что виднелась только голова. - Берн сам сказал мне.
Он следил за выражением ее глаз, ласково-торжествующих и