Лаургия Фрэнк. Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

города на Востоке полны запаха приближающейся войны. Что же, война -
оргазм?.. свершение?.. Смутно Реннард почувствовал, что сейчас, лежа на
полотняных простынях постели, он ухватил кончик истины. - Счастье в
свершении. В мире, объятом войной, находит свершение мир, живущий в покое.
Годы покоя привели к этому торжеству смерти. Люди торгуют сердцами и
руками таких же, как и они, людей, люди любят, и любовь их - ложь; люди
крадут и убивают, прикрываясь милой старозаветной ложью; люди создают свои
установления... семью, церковь, государство, торговлю... на основе рабства
и лжи. Свою разрушительную деятельность люди называют мирной жизнью,
называют цивилизацией, называют любовью. И наконец, люди придают ей
реальность, назвав ее Войной. Экстаз войны? Экстаз, рожденный тем, что все
мы наконец прикоснулись к истине, стали жить сознательно в мире, созданном
нашими поступками за сотни лет... - Глаза Реннарда закрылись. Сон близок.
Он видит негнущуюся фигуру Вудро Вильсона. Президент в облачении
проповедника ведет толпу людей в бой. Его жесткие губы, которые знали одну
лишь ласку - ласку честолюбия, произносят: "Мир, Справедливость,
Милосердие". Люди, идущие за президентом, наги; у них тела волков, гиен,
шакалов, тапиров, муравьедов... есть несколько тигров и пантер. Но головы
на звериных туловищах человечьи, и все на одно лицо: лицо Гейла Димстера,
розовое, изысканно-вежливое, бесконечно повторенное, обращено оно к
облаченному в черное вождю. "Спасем мир для демократии, - поет Вудро
Вильсон. - Вперед, христианские солдаты, спасем мир для Гейла Димстера". И
звериные тела, разгоряченные кровавой похотью, ползут вперед. - Все это
мираж, - говорит себе Реннард, засыпая. - Я ничего не знаю. Искалеченные
мужчины, растерзанные женщины - все это не значит ничего. Единственное,
что реально, - это земля... в едином порыве... мчащаяся к Свершению.
Лишился ли ты обоих глаз или нажил миллион долларов - это все равно, и это
ничего не значит. И в том и в другом случае ты в счет не идешь. Ты -
только частица Свершения.
Он почти совсем спал, но еще боролся со сном: он хотел еще дозу
сладкого наркотика размышлений. Он зажег лампу у кровати. Доска столика,
на котором стояла лампа, была сплошным куском зеркала. Реннард нагнулся и
посмотрел на себя. - Я не лишился глаз. Я здоров я благополучен. Почему?
Может быть, потому, что я - один из истребителей! Вот оно! Либо ты один из
истребленных - тогда тебя засыплет окровавленной землей окопа. Либо ты
один из истребителей - тогда бог засыплет тебя золотом.
Он смотрел вниз, на свое лицо в зеркале, все еще в полусне он видел
свои пустые и горящие глаза и говорил вслух: - Бог... бог... - Потом: - Я
не верю в бога. Не больше, чем Конниндж... Дэви верит. Один Дэви... -
Вдруг им овладела усталость. Он подумал о том, что предстояло сделать
завтра. - Не слишком много, слава богу... - Он погасил лампу и заснул.


Трава, колышимая ветром, задела яйцо Маркэнда, и он проснулся; от земли
шея густой запах, серое небо окрашивалось солнечной синевой. Он встал;
боль заставила его все вспомнить, и воспоминание заставило его забыть о
боли.
Он лежал в котловине, на склоне горы; внизу шла дорога, огибая поле,
похожее на арену античного цирка; дорога спускалась и поднималась к северу
и к югу, уходила за цепь холмов. Маркэнд встал, не ощущая своего тела, и
медленным шагом пошел к полю. Он увидел путаницу следов, увидел кровавое
месиво грязи на земле; он дошел до конца поля, где торчал голый, не
заросший травой бугор. Здесь, под свеженасыпапной землей, лежали тела
Джона Берна и Джейн Прист. Он стоял над их могилой и думал о них с
завистью. - Я жив. - Он смотрел в ту сторону, где скрылись исчадия ада. -
Нет, это не исчадия ада, это люди, такие же живые, как и ты. - Он
посмотрел в противоположную сторону. Все, что произошло ночью, он знал так
хорошо, как будто своими глазами все видел. Они изувечили Берна и
застрелили его; он знал это, хотя и не слышал звука выстрелов. Они
изнасиловали Джейн и задушили ее: он видел темный клубок человеческих тел,
склонившихся над нею. Они зарыли их в землю, зарыли в землю истину и
красоту, а сами ушли, чтобы продолжать Жить. - Я жив... - Маркэнд медленно
шагал по дороге, ведущей на север.
Солнце все время было у него справа, пока он не дошел до города. - Я
хочу есть. - Это поразило его. В кармане у него все еще лежала пачка
банковых билетов, и это обрадовало его и удивило. Он вошел в ресторан, и
негр с тремя красными шишками на носу подал ему еду.
И он ел, он продолжал жить, он шел все дальше на север.
Весь день он удивлялся тому, что продолжает жить. Когда из-за поворота
на него вдруг вылетел грузовик, он отскочил в сторону, чтобы его не
раздавили. Когда нежаркое зимнее солнце приятно пригрело его, он уселся на
изгородь и подставил свое тело его лучам. Когда он испытывал голод, он ел.
Когда спустились сумерки, он нашел себе ночлег и уплатил за него четверть
доллара женщине, у которой рот был перекошен и с одной стороны доходил
почти до уха, а в глазах просвечивала исстрадавшаяся душа. И долго спал.
Все это поражало его.
Проснувшись, он понял, что должен умереть. Истерзанные тела его друзей
стояли у него перед глазами; чувство дружбы наполнило его всего, чувство
настолько сильное, что не осталось места для горя, тоски или сомнения. - Я
с вами... Я должен умереть... - Но он продолжал двигаться к северу. Снова
стало холодно, и он пробирался сквозь снег по дороге, нависшей над узкой
долиной; по одну сторону вздымалась гора, где утесы и сосны пробивались
сквозь снег, по другую - был засыпанный снегом провал, где виднелись
мельница и черный ручей. Сознание его оставалось смутным, но тело само по
себе двигалось быстрее, стремясь согреться. Ему стало теплее, и вдруг он
поглядел вверх и увидел, что синие сосны над обрывом отбрасывают багровую
тень, и над ними мягко тускнеет иссиня-серое небо: мир был прекрасен. -
Это ложь, - сказал он и не пожелал ни видеть красоту, ни хотеть увидеть
ее. - Я должен умереть... - Немного спустя он подошел к перевалу, где
гнездилось несколько домиков, и увидел, как долина устремляется вниз,
среди скал, нависших грозовой тучей, и как мягко в ней стелется снег; но
солнце пробилось сквозь предвечерний туман, и долина стала розовой я
шафранно-желтой. - Все это обман, - говорил он себе, - все это мне ни к
чему, потому что я должен умереть. Джон Берн и Джейн - вот в ком, истина
истины, вот в ком истина красоты... И снова он видел их истерзанные тела.
Он подошел к торчавшему в снегу на сваях домику из некрашеной сосны.
Над входом была вывеска: "Универсальный магазин". Он вошел. В комнате,
прижавшись к печке, сидел человек; когда он поднялся, расправил плечи и
взмахнул руками, он стал похож на гигантскую птицу, и его птичья голова
почти коснулась потолка. Его глаза - глаза старика - сверкнули на
пришельца.
Маркэнд положил на прилавок доллар.
- Я хочу передохнуть здесь немного. Я не хочу никого беспокоить
разговорами и не хочу, чтобы меня беспокоили. Но если у вас найдется
виски...
Старик взял доллар, прошел в глубь комнаты и вернулся с бутылкой,
кувшином воды и стаканом. Затем он вышел во внутреннюю дверь.
Маркэнд присел на ящик у печки и проглотил стакан бесцветного пламени.
- Я должен умереть... Я должен перестать бороться со смертью... Я не могу
жить... - Он вылил остаток из бутылки в стакан.
Глаза его наполнились слезами, от выпитого виски у него в голове
прояснилось, и он ощущал теперь тупую боль в животе; но, казалось, сейчас,
когда он ощутил эту боль, она причиняла ему меньше страдания. Как будто
теперь, с прояснившейся головой, он понимал эту боль и мог ее не бояться.
Он сидел, расслабив все мышцы, слезы текли из его глаз, и он был счастлив.
Он не мог понять, потому ли он плачет, что должен умереть, или потому, что
счастлив и не хочет умирать. День близился к концу. Жалкие товары,
разложенные на полках, банки с консервами, мелкая галантерея, игрушки
уходили куда-то в тень. Старик возвратился, держа в руках фонарь, поставил
его на прилавок. Маркэнд вынул еще доллар.
- А нельзя ли мне тут переночевать сегодня? Может, и виски еще
найдется, чтоб не было скучно одному?
Старик сказал:
- Пожалуй, - положил доллар в карман и вышел.
Маркэнд вдруг подумал: - Я говорю их языком - языком убийц,
насильников.
Старик принес еще одну бутылку и одеяло, которое он бросил на пол перед
Маркэндом. Он открыл печку, подбросил в нее угля и указал Маркэнду на
ларь, где хранился уголь; потом протянул длинную руку и, сняв с полки пару
жестянок с консервами, поставил их на прилавок возле бутылки. После этого
он закрыл дверь на засов и ушел к себе. Маркэнд наполнил свой стакан.
Не притронувшись к виски, он поставил его у своих ног. Голова его
кружилась, описывая необъятный и медленный круг, подобно земному шару, с
быстротой, недостаточной, чтобы затуманить зрение; и он ясно видел тяжкую
боль в животе. - Они не убили меня. Рана несерьезна.
Больше пить ему не хотелось. Он толкнул стакан ногой и опрокинул его. -
Мне нелегко умереть. Я слишком одинок даже для того, чтобы быть убитым.
Быть может, потому что я уже мертв... - Он неподвижно глядел на разлитое
по полу виски.
Он был одинок, страшно одинок; в его сознании брезжила лишь одна мысль:
вокруг пустота, он совсем один... Это было непереносимо. Одинокая точка,
которая была Маркэндом, влекомая силой притяжения, понеслась, как
метеор... к убийцам, убившим Джона Берна, к насильникам, похотливо
столпившимся вокруг Джейн.
- Отчего я говорил с этим человеком языком, которым говорите вы?
"Оттого, что мы живы и ты тоже хочешь жить".
- Нет.
"Ты хочешь жить".
- Нет!
"Ты хочешь жить".
- Разве нет иной жизни?
"Отчего же нет? Попробуй-ка поищи. Не очень-то вы ее нашли".
- Берн и Джейн...
"Умерли. А ты хочешь жить. Мы - насильники и убийцы, - мы живы".
- И больше нет никого?
"Больше нет никого".
Маркэнд вскочил: он вдруг почувствовал себя сильным. Он вскрыл ножом
банку солонины, жадно проглотил ее содержимое и снова опустился у печки.
- Да, конечно, я хочу жить, - громко сказал он. - Но что-то должно
умереть.
Он видел комнату, дымчатый нимб вокруг фонаря. За окном расстилалась
долина, высилась гора в безмолвии зимы. Он чувствовал свою близость к
засыпанным снегом домам, к утесам, торчавшим над соснами; ему принадлежали
звезды, мерцавшие сквозь снег. В комнате рядом спал старик, он слышал его
дыхание; старик тоже был близок ему... Пусть старик узнает. Поговорить с
ним об этом, об откровении, забрезжившем в ночи, - и все станет проще...
Маркэнд вскочил на ноги, схватил фонарь, бросился к двери; дверь подалась.
- Вставайте! Я должен вам рассказать...
Старик был не один. Маленькую комнатку почти целиком заполняла огромная
кровать, окно было затворено, воздух спертый и холодный; на подушке рядом
с головой старика лежала светловолосая голова девушки. Она проснулась
первой и повернула к Маркэнду лицо. Потом старик тоже раскрыл свои красные
глаза на свет фонаря.
- Слушайте! - крикнул Маркэнд; он торопился, боясь, что откровение
исчезнет. - То, что я должен сказать вам, очень важно. Не гоните девушку:
пусть она тоже слушает... Я - насильник и убийца. И вы - тоже. И это дитя
- тоже. Мы все насильники и убийцы. Но это ничего не значит. Вот что я
хочу вам сказать. Можете теперь жить спокойно и счастливо. Можете не
чувствовать за собой вины. Можете не молить бога о прощении грехов. Мы
насилуем и убиваем. Это так. Но мы сами - во всем, мы все - одно, вот
почему это ничего не значит.
Старик хотел сбросить одеяло, но девушка остановила его, положив ему
руку на плечо (тогда Маркэнд понял, что она - жена его).
- Вы не понимаете, - сказал Маркэнд, - но вы должны понять. Когда мы
будем знать, что убийцы - мы сами и убитые - мы сами, тогда изнасилованная
красота возвратится и убитая истина возвратится...
Девочка-жена выскользнула из постели и подошла совсем близко к
Маркэнду. На ней была одна домотканая сорочка. Ей было лет пятнадцать;
волосы тяжелыми светлыми косами падали на ее худые плечи.
- Вот я, - сказал Маркэнд. - Я ушел из дому. О, очень давно! Я повсюду
сеял горе, я дышал горем. Моя жена умерла... нет, она жива, это мой сын
умер... Тони. И Стэн тоже умер. И Тед: она убила себя, потому что я не мог
дать ей то, чего она хотела. А теперь вот убили Берна, и Джейн
изнасиловали и убили. Я хотел тоже умереть. Но сейчас я понял...
Девушка, стоя совсем рядом с ним, протянула руку, чтобы взять фонарь.
- ...умирать вовсе не нужно. Я сам - насильник и убийца. И те, кого я
уничтожил, - тоже я сам. Вот в чем истина. Мы все - одно. То, что мы
причиняем друг другу, мы причиняем самим себе. Поэтому можно жить.
Она взяла у него фонарь и свободной рукой втащила Маркэнда в комнату,
подальше от двери. Она высоко подняла фонарь и посмотрела на него.
- Вы устали, - сказала она. - Ой, да вы весь в крови! Сядьте-ка на
кровать.
Девушка поставила фонарь на пол и вышла из комнаты; потом вернулась с
тазом воды и полотенцем. Она расстегнула Маркэнду пуговицы и стянула с
него рубашку. Он молча помогал ей.
Грудь и живот Маркэнда были покрыты запекшейся кровью. Он сидел голый
на краю высокой кровати, и она спокойно обмывала его раны. Старик лежал
под одеялом и смотрел на них.
- Ну, по-моему, ничего опасного, - сказала она и вытащила из комода
ночную сорочку из домотканого полотна.
Маркэнд все еще не произнес ни слова, изумленно глядя на эту
женщину-ребенка, как будто ее поведение просто и безыскусно говорило о
том, что ему так мучительно хотелось высказать.
Она помогла ему надеть сорочку, слишком тесную для него.
- Уж очень он измучен, - проговорила она, не поворачиваясь к мужу. -
Нельзя, чтоб он там спал, на холодном полу. Придется ему лечь с нами.
Старик кивнул.
- Гаси огонь, - сказал он сонным голосом и пальцем указал Маркэнду на
постель рядом с собой. Девушка в темноте взобралась на кровать и улеглась
по другую сторону своего мужа.
Маркэнд лежал на спине с открытыми глазами; рядом он чувствовал длинное
высохшее тело старика, а за ним - свежее тело ребенка. От темноты и
дыхания воздух в комнате был густой и тяжелый.
У Маркэнда закружилась голова; он уже не лежал на кровати рядом со
стариком и с ребенком позади старика. Он лежал вниз головой на дне
сгустившегося мрака, и над ним, касаясь его, было высохшее тело старости,
и над ним, отделенное от него, было свежее тело юности. Ребенок был
недостижимо далек, как рождение, скрытое за смертью. И все же ребенок
принадлежал ему, и увядшее тело старика принадлежало ему, как принадлежали
ему недоступные звезды, угаданные им за снежной пеленой. И все трое
вращались медленно и мерно, точно созвездие, неизменное в расположении
своих частей: свежая юность ребенка всегда наверху, Маркэнд внизу, а между
ними иссохшая, мертвая старость.
От движения голова Маркэнда кружилась все сильнее; к горлу подступала
тошнота, но он преодолел ее; он не противился тому, что лежит внизу и что
ребенок так далек; он не противился наступившей черноте и прикосновению
увядшего тела старика... Потом он уснул.
Когда он проснулся, он лежал в постели один, но теплота под тяжелым
одеялом была теплотой не только его тела. Когда девушка вошла в комнату,
он увидел нежный и незнакомый облик, хрупкое тело ребенка и рот женщины,
ласково спрашивавший, как он себя чувствует.
Он купил и надел все новое - башмаки, шерстяные носки и белье, серую
фланелевую рубашку, серую широкополую шляпу, вельветовый костюм; он
поблагодарил старика и его девочку-жену и снова двинулся на север. Воздух
был холодный, над восточной цепью гор стояло солнце; за ночь все кругом
заледенело, но лед уже таял под лучами солнца.
Все изменилось. Он больше не должен умереть. Его сознание было темной
пещерой, пустой, лишенной жизни, но у выхода из пещеры виден был свет, и
за ним лежала жизнь. Все, что он видел, казалось ему ярким, близким и
новым. Близкими были люди, которые жили в домах у дороги или кивали ему,
проезжая мимо. И от этой близости все, что он прежде знал, теперь казалось
отдаленным и смутным. Никогда еще человеческие существа не были так близки
ему: ни Элен, с которой была слита его жизнь, ни дети, ни мать. Если он
проходил мимо дома, стоящего поодаль от дороги, ему казалось, что он
ощущает прикосновение его каменных ступеней, его деревянных стен,
занавесок на его окнах. Лицо старухи, выглядывавшей из окна, было ощутимо,
как собственная рука. Сквозь стены большого красного амбара он чувствовал
теплоту сена, дымящиеся бока коров, их пахучее дыхание. Проехал всадник;
его улыбка, скрип подков на снегу, завиток дыма в небе над его головой,
лай завидевшей его собаки, кудахтанье курицы, хрюканье свиньи на дворе...
все это он ощущал так ясно, как мышцы своего тела в бэйтсвиллские дни. Мир
стал органически, осязаемо близок ему; и он следовал за ним неподвижно, не
трогаясь с места (хоть и шел весь день). Он стал неподвижным и безвольным.
Он, прежде - весь действие, сложный механизм потребностей и желаний, был
теперь пуст, как темная пещера; поэтому жизнь мира, лежавшего у самого
входа, была бесконечно далека от него и в нем не возникало потребности или
желания изменить ее... И когда он так шел, воспоминания прошлого поднялись
и встали перед ним, ясные и четкие, как камень у дороги или лицо ребенка,
уставившегося на него сквозь оголенную изгородь.
...Августовские сумерки в усадьбе, в Адирондаке, где они проводили
лето. На озере есть лодочная пристань, и в павильоне глубокое кресло у
открытого очага, в котором он сидит и курит, лениво перелистывая журналы.
Он только что искупался второй раз, и приближается час ужина. Он
захлопывает окно (сегодня ночью может пойти дождь) и, мечтая о вкусной
еде, между стеклом и ставнем запирает муху. Назавтра идет дождь, и никто
не заглядывает в павильон. Через день он заходит туда, чтобы взять для
Элен журнал. В павильоне душно; он раскрывает окно, и муха, вырвавшись,
взлетает у него перед глазами. Он вспоминает, что это он запер ее там; все
время, что он ел и спал, играл с Тони и любил Элен, она сидела там
взаперти. Сейчас, опьяненная свободой, она жужжит, вьется и кружит по
комнате. Она раздражает Маркэнда. Она садится к нему на руку, и он убивает
ее.
...Девочка, жена старика, мочит тряпку в теплой воде и смывает
запекшуюся кровь с его тела. Он сидит перед ней на постели, голый, а она
стоит на коленях, и ее глаза при неясном свете фонаря отыскивают раны,
чтобы облегчить его боль. Свет падает на него; ее глаза в тени не имеют
цвета; в сосредоточенности взгляда, отыскивающего раны на теле чужого
человека, чтобы облегчить его страдания, - их цвет. Она серьезно занята
своим делом, она не задает вопросов. И, обмыв его раны, она чистым
полотенцем осторожно вытирает его тело.
...Его ночь с Элен, та ночь, в которую их близость расцвела так
совершенно и безгранично, что поглотила мир. Тело Элен, огромное;
распростерто на постели. Руки раскинуты, груди поникли от собственной
тяжести, упруго торчат соски, чресла готовы принять его. И вот сияние
разливается по всему телу, поднимаясь к груди, к рукам, к влажному рту; и
в это сияние проникает нерассеянный световой луч. Все ее тело, сияющий
омут, охвачено его яростным огнем. И огонь все ярче и ярче, и наконец
мягкое сияние, обретшее силу, и пламя, взметнувшееся столбом, сливаются
воедино... неразрывное единство в вечности, которую можно стерпеть лишь
миг.
В этом объятии получил жизнь Тони. И Маркэнд видит только что рожденное
дитя, словно возникшее из этого экстаза. Тони, голый, лежит в колыбели, и
глаза его раскрыты. Глаза имеют свой источник силы, надежный и не
зависящий от времени; тело - бессмысленное и жалкое создание, затерявшееся
в мире и не связанное с глазами. Сейчас Маркэнд снова ощущает нелепый
разрыв между глазами его сына, уверенными и светлыми, и беспомощной
плотью, которая держит в плену эти глаза, которую они не знают и не умеют
подчинить себе. Разрыв кажется чудовищным. - Вся жизнь ребенка, - думает
Маркэнд, - должна быть героическим усилием связать сознание, живущее в
глазах, с этим жалким телом.


Маркэнд свернул с шоссе. Он стоял теперь перед кирпичным зданием
наполовину колониального, наполовину классического стиля, украшенным
колоннадой и величественными окнами. К нему вела поднимавшаяся террасами
лужайка; два низких сводчатых крыла тянулись от него в обе стороны. Мимо
проходил человек.
- Что это за дом? - спросил Маркэнд.
У прохожего были слабые тонкие ноги и высокий лоб.
- Это университет, сэр.
- Какой университет?
Человек повернул свой длинный нос к высокому парню в вельветовом
костюме и грязных башмаках горнорабочего.
- Университет штата Виргиния, сэр.
- А это кто такой? - Маркэнд указал на статую, изображавшую человека в
бриджах, которая стояла на одной из террас.
- Это основатель университета, сэр, и строитель этого здания: Томас
Джефферсон.
- Можно мне войти?
Старик был профессором этого университета; он преподавал английский
язык и американскую литературу, специализировался на творчестве Эдгара
Аллана По. Это утро он провел весьма плодотворно в размышлениях над
особенностями стиля По. Углубленный анализ привел его к выводу, что По был
человеком простых и нежных эмоций, человеком, одаренным почти женской
чувствительностью. Откуда же у него этот тяжелый, запутанный стиль?
Причина в том (это и было плодом утренних размышлений профессора), что По
был впечатлителен и хотел облечь свое творчество тяжеловесной
респектабельностью своей эпохи, - эпохи parvenu. В нем стиль не обличал
человека - скорее, обличало его то, что он носил этот стиль, как маску...
он, такой беззащитный и так нуждающийся в любви!..
С вершины своего хорошего настроения - результата нескольких часов
хорошей работы - профессор пристально поглядел на незнакомцу. По всем
признакам - какой-то невежественный бедняк. Невежество деревенских жителей
поистине потрясающе. Не знать Виргинского университета, не знать
Джефферсона! Но в речи незнакомца не слышалось акцепта жителя гор. Эта
одежда... и это невежество... Что, в самом деле, за человек? Может быть,
его одежда и его невежество - тоже только маска?
- Я как раз иду туда, - сказал профессор. - Буду очень рад, сэр, если
вы захотите быть моим спутником.
Они вошли в библиотеку, выдержанную в белых и черных тонах. Столы,
расставленные широким кольцом; за ними - юноши, склоненные над книгами;
книги одели круглые стены, книги доходят до высокого купола. Они вышли и
остановились под сводами одноэтажного крыла. За спиной у них осталась
библиотека; впереди газон примыкал к открытому лугу, влажному от росы и
окаймленному лесом.
Молчание незнакомца радовало профессора.
- Не хотите ли заглянуть в комнату По? - спросил он и тут же испугался,
что имя _По_ ничего не скажет этому человеку.
- Хочу, - отвечал Маркэнд, но профессор так и не понял, сказало ли ему
что-нибудь имя _По_.
Маркэнд оглядел голые стены маленькой комнаты, камин, стол, койку...
словно ища По.
- Мне нравится эта комната, - сказал он. - Я недостаточно знаю По, хоть
и читал кое-что из его рассказов. Но мне представлялось, что он должен был
жить в высоком пустом зале с черными драпировками.
- Великолепно! - сказал профессор. - Именно так он мечтал жить. А вот
как он жил.
- Откуда же в нем это противоречие? Если жизнь его была проста, почему
бы ему не писать о простых вещах?
- По был пророком.
- Вы хотите сказать... - Они стояли в дверях. Маркэнд повернулся лицом
к библиотеке и к газонам. - Вы хотите сказать, что уже По знал о том, что
все это обречено на смерть?
Профессор пристально взглянул на Дэвида Маркэнда.
- Я этого не думал... но, м-может быть, вы и правы, - пробормотал он в
смущении. - Может быть, романтизм девятнадцатого века многим обязан тому,
что поэты чувствовали недолговечность общества, рожденного Французской
революцией и промышленным переворотом. Да, да, в основе этих
фантастических мечтаний, быть может, лежало... сомнение.
Маркэнд не слушал его. Он смотрел на корпус, где жили студенты. Каким
далеким казался он, хотя был расположен тут же...
- Благодарю вас, - сказал он профессору.
Профессор поклонился и поспешил удалиться, чтобы не задать бестактный
вопрос: кто же вы наконец, черт вас возьми?
Маркэнд пошел дальше, по направлению к центру города. В сторону от
дороги уходили холмы и ложбины, усеянные лачугами негров. Дорога перешла в
улицу; теперь все переулки, попадавшиеся на пути, были гладко вымощены -
здесь жили белые. Лавка следовала за лавкой; на плакатах в окнах полуголые
девушки рекламировали сигареты и низколобые юноши рекламировали
воротнички. Лавки сменились магазинами, витрины которых сверкали на фоне
темных кирпичных стен.
Маркэнда внезапно охватило утомление. Он как будто долгое время (с тех
пор как вышел из лавчонки в горах) пробивал себе путь сквозь нечто,
неразрывно слитое с ним и вместе с тем обособленное. По мере того как
густела толпа и вырастали дома вокруг, тяжесть в его теле переходила в
слабость. Может быть, это голод? Он вошел в ресторан.
Узкая комната с прилавком вдоль одной из стен. Потолок из
гофрированного железа ослеплял белым блеском. Человек, вытиравший
прилавок, был жирный и грязный, как и воздух в комнате. К одному из
свободных столиков лениво прислонилась официантка. Маркэнд сел и устало
уронил руки на покрытую пятнами скатерть; официантка подошла к нему и
оперлась на его стол, слегка покачиваясь всем телом.