Лаургия Фрэнк. Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

Маркэнд пристально взглянул на нее. Лицо ее было прекрасно. Короткие
рукава открывали худые костлявые руки; все тело с впалой грудью и острыми
плечами было таким слабым, что для него непосильным казалось бремя ее
головы с массой каштановых волос. Этот контраст смерти и расцветающей из
нее красоты делал девушку жуткой. Краска толстым слоем покрывала ее губы,
но рот был прелестный; ее ресницы были грубо намазаны, брови выведены в
ниточку, но глаза теплились блеском, и линии носа, лба, очертания щек были
совершенны. Маркэнд пристально глядел на нее... Эта девушка - призрак.
Какая-то сила, разъедавшая мир, уничтожила ее, и перед ним находилась лишь
жалкая мертвая плоть. Ее красота - лишь тень. Кошмар. Маркэнд оглядел
ресторан: грязь, запущенность... И это - место, где предаются наслаждению
едой... Он понял, что и ресторан лишь кошмар призрачного мира. Куда же
исчез мир реальный? Маркэнду стало страшно. А девушка, приняв его
остановившийся взгляд как дань восхищения и призыв, перегнулась через стол
так, что передник треснул на ее костлявых бедрах. Она кокетничала с ним,
она дышала счастьем и готовностью. И вдруг Маркэнд понял, что он больше не
испытывает полового влечения, он обессилел. - Я мертв! - Он ел, а девушка
снова покачивала бедрами у его стола; он не чувствовал вкуса пищи - он
чувствовал вкус девушки, и ресторана, и города: их призрачность. Ощущение
собственного бессилия прочно вошло в его сознание. - Это смерть! - Пытаясь
проглотить жирный горячий суп (под неотступным взглядом девушки), он
чувствовал вкус своего бессилия, вкус мертвого тела, которым был он сам, и
девушка, и комната. И весь мир. Это было омерзительно, но в этом был он
сам, и он должен был принять это. - Ты хотел умереть. Ты хотел стать
свободным от мира и думал, что можешь выйти за его пределы и умереть.
Потом тебя осенило откровение - там, в горной лавчонке. Мир - это ты сам.
Тебе быть и убийцей, и убитым. Всеобъемлющая жизнь поглотила тебя, и тогда
ты решил, что можешь жить. Но именно тогда ты умер. Смысл откровения
теперь понятен тебе. Смерть - в пассивном приятии мира. Перед лицом
всеобъемлющей жизни быть беспрекословно покорным, как христианский святой,
- значит быть мертвым.
Маркэнд положил монету на тарелку перед изумленно глядевшей на него
девушкой и снова вышел на улицу. Город с неожиданной силой поразил его. В
нем он увидел омерзительное воплощение его собственной, бледной от страха
воли. И негритянские лачуги, изгнанные из города, изгнанные на пустыри
бледной от страха волей белых. И античные университетские корпуса: мечта
прошлого, которое звалось Джефферсоном, игрушка настоящего... - Таково мое
тело. Но я докинул его, мой дух в нем умер. Вот почему оно так безобразно.
Мое тело мертво. Да, тот мир, который четыре года тому назад я начал
сбрасывать с себя прочь, - мое мертвое тело.
Он повернул назад, в ту сторону, откуда пришел. Он устал и почти ничего
не ел, но он знал, что должен сделать. - Этот мир - мое мертвое тело, я я
погребен внутри него. Это - кризис. Если мне не удастся высвободиться...
О, если мне не удастся высвободиться!..


Дэвид Маркэнд шел назад той же дорогой; он знал, что он должен сделать.
Он шел почти всю ночь. Он ел на ходу шоколад и сандвичи; он дремал над
чашкой кофе в закусочных; он просил попутных возчиков подвезти его и спал
под скрип колес и глухой стук лошадиных копыт.
И наконец он снова стоял в кольце гор, над могилой Джона Берна и Джейн
Прист.
Выпал снег; все кругом, кроме дороги, стало белым; но ему нетрудно было
отыскать могилу: снег на ней стаял, и видна была земля.
Маркэнд стоял и ждал.


- Когда я стоял здесь в тот раз, я завидовал вам, но не мог думать о
вас. Не дайте мне завидовать вам; дайте мне понять вас.
- Смерть ваша не была напрасной: вы жили полной жизнью, и даже смерть
ваша была от жизни и за жизнь.
- Ваша жизнь, ваши чувства, и мысли, и дела были едины: единой плотью.
В этом - здоровье.
- Я завидовал вам, зная, насколько я отличаюсь от вас. Больше я не буду
завидовать вам. Я буду таким, как вы. Я буду жить, как вы.
- Я бесплотен. Моей плотью был мир, в котором я жил с матерью и с Элен.
Теперь она умерла наконец. Я сделал все, что мог, чтобы убить ее. Но и
теперь она цепляется за меня тяжелой и омерзительной мертвечиной. Разве
мало того, что я убил ее, - я знаю, что она мертва, и ненавижу ее?
- Я слышу вас. Вы говорите, что я не убил ее. Пока эта мертвая плоть
царит в мире, она еще не умерла во мне. Должна возникнуть новая, живая
плоть...
- Я думаю о своем сыне Тони, которого я видел новорожденным. Жизнь
светилась в его глазах, но она еще не подчинила себе его жалкое крошечное
тело. И все же он был более живым, чем я теперь. Он, который не умел еще
двигать ручками, стоял у начала жизни. Там, где кончается смерть, стою
теперь я. Должен ли я предать эту мертвую плоть разрушению? И буду ли я
тогда у начала жизни, как мои новорожденный Тони? Да, только тогда...
- Ваша жизнь, Джейн, принадлежала вам. Ваша жизнь, Джон, принадлежала
вам. И вы унесли ее с собой. Вы не можете подарить мне плоть вашей жизни.
- Но вы указали мае путь... по крайней мере путь к началу моего пути.
- Теперь я понимаю, как недолго и как легко умереть. О, на скольких
путях подстерегает нас смерть! О, сколько у многоликой смерти приветливых
улыбок! Как мало есть в мире живого.
- Жить, покорно принимая в жизни все, всему отвечая: "Да", даже тому,
что кровно ненавидишь, - все равно, что умереть.
- Джейн, дорогой друг мой Джон, я не могу разрешить себе умереть. Я
прежде должен научиться жить так, как жили вы. Я боролся со своей смертью
- это правда, которую можно сказать обо мне.
- Чтобы жить, я должен стать человеком. Я должен выковать себе тело и
разум и научиться по-своему применять их в жизни. Чтобы жить, я должен
иметь тело, и тело это должно действовать: оно должно найти себе тесто и
дело в мире... а не раствориться в нем.
- Для человека в его теле заключается больше истины, чем во
всеобъемлющем. Больше жизни. Этому вы научили меня.
- Всеобъемлющее? Да, не раз я чувствовал его. Оно там, где еще не
началась действенная человеческая жизнь... его я видел в глазах
новорожденного Тони. И оно там, где действенная человеческая жизнь пришла
к концу... я чувствую его сейчас в вас, дорогие друзья, в вас. Которые
жили так, как нужно жить.
- Но для людей действенность всеобъемлющего - в их действиях, его
воплощение - в их плоти. Этому вы научили меня.
- Так вы понимаете, что такое классы. Человеческому миру угрожает
смерть, потому что класс правящих мертв. Но есть другой, только что
народившийся класс, который борется с миром за свою жизнь. В его борьбе за
жизнь может снова возродиться к жизни мир. В жизни этого класса, который
есть лишь часть, может жить всеобъемлющее целое. Этому тоже вы, друзья,
научили меня.
- Я приветствую ваш класс. Все, кто хотят жить в нашу эпоху, должны
приветствовать его. Моя жизнь нуждается в нем. Мне осталась лишь мертвая
плоть умирающего класса. Чтобы жить, мне нужна живая плоть класса, в
котором сейчас заключена жизнь.
- Я принимаю язык вашего класса: хлеб. Я принимаю его оружие: войну.
- Но лишь для того, чтоб я мог сказать свои слова, чтобы я мог поднять
свое оружие.
- Больше мне нечего взять от вас, любимые друзья мои.
- Прощайте.
- Я начинаю свой путь.


Маркэнд снова пошел по дороге, ведущей на север. В первом городе,
лежавшем на его пути, в том, где он завтракал утром, он отправился на
станцию железной дороги. Он собрал все деньги, которые у него оставались,
и просунул их в окошко.
- Хватит, чтобы доехать до Нью-Йорка?
Кассир пересчитал деньги, заглянул в справочник и покачал головой.
- Боюсь, что нет, приятель. Тут как раз до Балтиморы... и семь центов
сдачи.
- Хорошо. Дайте мне билет до Балтиморы.
У кассира вдруг оказалось человеческое лицо.
- До ближайшего поезда, - сказал он, - три часа пятьдесят одна минута.
И далеко ехать. А что вы будете есть по дороге? Лучше поезжайте до
Вашингтона, а там, на сытый желудок, как-нибудь доберетесь до места.
- Правильно. Давайте до Вашингтона.


Томас Реннард проснулся бодрым, со свежей головой. Его часы на столе;
10 часов 46 минут. Он протянул руку к телефону.
- Алло! Я проснулся. Пришлите газеты. Все. И завтрак. Полный стакан
неподслащенного апельсинового соку. Кофе. Сливок не нужно. Нет... больше
ничего. И... алло! Если меня будут спрашивать, звонить по телефону,
сообщите мне фамилии.
- Сейчас как раз вас вызывают к телефону, мистер Реннард. Я хотел было
сказать, чтобы позвонили через час. Одну минутку... Алло! Вас спрашивает
мистер Маркхэм.
- Кто?
- Одну минутку... Прошу извинить меня, сэр. Мистер Дэвид Маркэнд.
Пауза.
- Соедините меня.
- Это вы, Том Реннард?
- Дэвид!
- Говорит Маркэнд.
- Где вы? Откуда вы говорите?
- Из аптеки возле вокзала.
- Но где, где?
- Как где? Там же, где и вы: в Вашингтоне.
- Откуда вы узнали, что я здесь?
- Я, как только приехал, позвонил в вашу нью-йоркскую контору... За их
счет... Там мне сказали, что вы в Вашингтоне, в "Нэшнл-отеле". А чтобы
позвонить вам, я истратил свои последние пять центов.
- Берите такси и приезжайте скорее.
- Скоро я не доберусь. Я же сказал: я истратил на автомат последние
пять центов.
- Возьмите такси. Я сейчас распоряжусь, чтобы заплатил швейцар. Мой
номер семьсот семь.
- Хорошо, Том, сейчас еду.
Медленно Реннард кладет на место трубку. - Я не встану. Приму его в
постели, в шелковой зеленой пижаме. Впрочем, побриться успею! - Он
вскочил, отбросил одеяло; с середины комнаты вернулся к телефону у
кровати. Отменил завтрак. - Через несколько минут закажу другой, на двоих.
- Предупредил швейцара об оплате такси. Вдруг он снова откинулся на
подушки; его сознание пронизал сон - сон, который он видел прошлой ночью и
позабыл...


...Я еду на лодке вместе с Дэвидом Маркэндом. Я сижу на корме, лицом к
Дэвиду, который гребет. Мы на озере близ Клирдена, где я в первый раз
столкнулся с Дэвидом после смерти его матери. Тот самый вечер. Там, над
горой, встает та самая луна, мягко, но четко обрисовывай деревья. Дэвид не
обращает на меня внимания, он тихо гребет. Я сижу на том месте, где обычно
сидит в лодке женщина, против мужчины-гребца. Это невыносимо... не
бездействие мое, не мое место, а невнимание Дэвида, Чтобы обратить его
внимание на себя, я должен сесть на весла: тогда Дэвиду придется смотреть
на меня и видеть меня. _Давай я_, - протягиваю я руку. Дэвиду семнадцать
лет, его волосы золотятся в лунном луче. Он поднимает на меня свои сонные
глаза и передает мне весла. Не покидая своего места на корме лодки, я
погружаю лопасти в воду, и мы начинаем скользить в противоположном
направлении. Грести трудно! Может быть, из-за того, что я сижу на этом
месте - месте женщины на глубоко погруженной корме? Но вода тяжело
поддается моим усилиям. Я перегибаюсь, чтоб посмотреть: вода
свинцово-серая, она неохотно и медлительно катится из-под лопасти моего
весла. Я озираюсь вокруг. Кусты на берегу - чаны, полные темного металла,
деревья - трубы, гора, поблескивающая в лунной дорожке, - лава. Я смотрю
вверх, не бросая весел: небо - лист железа, луна - зияющая дыра в том
месте, где небо расплавилось на огне. Дыхание черной ночи знойно, и грести
все труднее и труднее. Но я не смею остановиться, потому что, если я это
сделаю, Дэвид, который сейчас глядит на меня, возьмет весла и снова
перестанет на меня смотреть. Это не должно случиться - ни за что на свете!
Сейчас он смотрит на меня. И в его лице, таком одиноком в этой
вулканической ночи, покой и прохлада. Я гребу. Все труднее, все тяжелее
зной...


От воображаемого усилия сдвинуть лодку он проснулся. Именно в это
мгновение часы, телефон, загруженный делами день разогнали сон... Том
Реннард, откинувшись на подушки, пытается удержать его. Он позабыл о своем
желании побриться к приходу Дэвида. - Странный сон... - Стук в дверь:
мальчик с газетами.

ГЕРМАНИЯ ВОЗОБНОВЛЯЕТ ПОДВОДНУЮ ВОЙНУ
ВИЛЬСОН ГОТОВИТ УЛЬТИМАТУМ
ВОЙНА НЕИЗБЕЖНА

- Вот сукин сын! - вслух говорит Реннард, думая о президенте Вильсоне.
- Значит, он не выждал этот день, чтобы дать нашим мальчикам поживиться на
бирже? Проклятый ханжа! Как будто от этого меняется что-нибудь, как будто
эта война не _наша_! Папаша Вильсон хочет во что бы то ни стало казаться
добродетельным. Только его добродетель немногого стоит. Дешевка. Он сам с
собой в нее играет. (Способностью к самообману, я полагаю, измеряются
способности политического деятеля.) Теперь он может хвастать перед собой
своей независимостью. "Разве я не отказался выждать день? Я их насквозь
разглядел!" Но от войны он не отказался, не так ли? Мир без победы! Это он
тоже разглядел насквозь?.. Спокойней, Том! Президент, который служит нашим
воротилам, должен одурачивать себя, чтобы легче было дурачить народ.
Реннард вдруг громко засмеялся и хлопнул рукой по шелковому одеялу. Он
вспомнил Гейла Димстера и его девушку. Как, вероятно, была она нежна всю
ночь, думая о деньгах, которые заработает сегодня на бирже!
Телефон.
- Миссис Ричард Лейн? Гм-м. Соедините. Как поживаете, миссис Лейн?..
Завтракать? Был бы счастлив, но никак не могу. Да что вы! Ах, дорогая моя,
какая удача! Ну конечно, я ведь вам говорил, что до смерти жажду с ним
познакомиться, и я по-прежнему хочу этого, очень, очень хочу. Но не могу!
Сегодня - никак...
...Почему же я не могу?..
Телефон.
- Доброе утро, Гейл! Да, папаша Вильсон испортил вам день... вам и Мей.
Но я надеюсь, что он не испортил вам ночь... Прекрасно... Нет. Нет, вы мне
не понадобитесь. Уезжайте в Нью-Йорк, я завтра утром буду звонить вам в
контору... Не знаю... Да, но я передумал. Я остаюсь в Вашингтоне,
возможно, на день-два... Нет-нет вы мне не понадобитесь. Я передумал...
...Почему же я передумал?..
Телефон. - Ну, теперь уж это, наверно, Дэвид.


Когда Маркэнд вышел из аптеки, откуда он звонил Реннарду, его внимание
привлекли купол Капитолия в кобальтовом зимнем небе и суетня газетчиков на
улицах:
ВОЙНА НАДВИГАЕТСЯ!
А на лицах прохожих, как ни странно, радость!
Вдруг Маркэнд почувствовал, как над ним сгрудились все четыре года его
странствий по долинам и горам своего "я". - Вот он, мир. Его смерть
назрела... - И ему вспомнился сон, который он видел прошлой ночью и
позабыл...


...Я возвращаюсь домой. Домой - это в маленький домик в Клирдене, и
мысленно я уже вижу его, вижу мою мать и Элен, которые дожидаются меня
там. Я иду по знакомой дороге, под луной, которая заполняет ночь. Холодно
(в доме будет тепло!); снег тяжелым покровом лежит на холме, где я играл
ребенком, против дома Деборы Гор; снег на дороге подмерз. Вот и поворот! Я
вижу, как справа от меня дорога идет в гору; вижу верхушки болиголова,
которые с дороги видны всегда раньше, чем дом, скрытый за ними. Я
поворачиваю; теперь дом должен быть надо мной. Я вижу пригорок, кирпичные
ступени, дерево... _но где же дом_? В ужасе я закрываю рукой рот. _Дом
исчез_!..


Маркэнд проснулся от вырвавшегося из его груди сдавленного крика,
похожего на вопль сумасшедшего, но крик этот потонул в грохоте колес
вагона, где Маркэнд заснул, сидя на лавке. Никто не слыхал его...
Сейчас Маркэнд пересекал площадь, но воспоминание о сне словно застило
ему глаза. Он позабыл о Реннарде, дожидавшемся его в отеле; он пропускал
одно за другим незанятые такси и шел пешком, полный щемящего
беспредельного одиночества. Он торопливо шел по центральным кварталам
Вашингтона, словно спасаясь от него, словно гробницеподобные
правительственные здания (одни - построенные просто и без прикрас, как
машины, другие - снизу доверху в бесстыдно-крикливой лепнине) были плотью
его одиночества. Он проходил мимо сверкающих магазинных витрин -
вызывающих масок на лице мира. Он пробирался сквозь толпу притихших и
радостных мужчин и женщин, несущихся на гребне прилива, название которого
выкрикивали газетчики: ВОЙНА! Он шел очень быстро, пока квартал
правительственных зданий не остался позади.
Теперь он шел мимо низких кирпичных домов с запущенными дворами,
выстроенных вплотную друг к другу. На тротуарах росли платаны, железный
ошейник охватывал их рахитичные стволы, и жалкие люди вяло шевелились,
занятые своим делом, которое было - сон. Большинство из них были негры,
все они были слугами властителей. Может быть, их пошлют на войну, они
будут искалечены сами и будут калечить других. Но в них было спокойствие,
в них было то спокойствие, что скрывается за войной, как жизнь скрывается
за смертью. Они были - сон. Сон, который вдруг может прерваться...
Маркэнду стало легко. Он все еще был одинок, как может быть одинок не
имеющий тела. Но в его одиночестве не было отчаяния; оно, казалось, нашло
успокоение; оно, казалось, спало, как Тони в первый день своей жизни,
после нескольких минут, закрыл глаза и заснул.
По всему ряду домов в полуподвальных этажах, чуть выступавших над
уровнем тротуара, были лавки: бакалейная, готовое платье, цирюльня
("выпрямление волос"), закусочная, при виде которой Маркэнд понял, что он
голоден. Он чувствовал, что голоден, и больше ничего. Он увидел
выщербленные плитки тротуара, по которым ступал, три ступени вниз, дверь,
которую он отворил. Три негра ели за одним из столиков. Маркэнд сел за
другой, увидел объявление: "Бобовый суп - пять центов", заказал себе
порцию и принялся есть.


- Да? - нетерпеливо сказал Реннард в трубку, и выражение его лица стало
кислым. - Мистера Реннарда пот дома, - сказал он. - Мистера Реннарда нет
дома ни для кого, кроме мистера Дэвида Маркэнда. Поняли?.. Запишите себе.
- Он бросил трубку.
Он посмотрел на часы. Вслух сказал:
- За это время можно было проехать на такси в Александрию и обратно. Он
пошел, вероятно, пешком. Он _должен был_ пойти пешком. Подождем еще
полчаса.
Чтобы обмануть, если не преодолеть свое нетерпение, Реннард побрился,
принял ванну и оделся: жемчужно-серая сорочка, темный двубортный костюм,
изумрудный галстук. О завтраке он забыл.
Он посмотрел на часы: еще час прошел. Он справился по телефону. Его
вопрос был нелеп, и он презирал себя за то, что задал его, и ненавидел
Маркэнда, заставившего его задать этот вопрос.
Его неудержимо влекло пойти искать Маркэнда на улицу; его непреодолимо
тянуло остаться и ждать Маркэнда у себя в комнате. Может быть, Маркэнд не
понял и дожидается внизу?
Реннард потребовал, чтобы обошли вестибюль и все общие комнаты;
попросил управляющего, чтобы этот обход повторяли каждые пятнадцать минут.
Он хотел сам спуститься вниз; но если он выйдет, Маркэнд, зная номер его
_апартаментов_, может в это время постучать в дверь и, не найдя никого,
исчезнуть... Куда? Куда бы то ни было, Реннард этого не хотел. - Какое мне
дело? - Но он этого не хотел. Потом ему пришло в голову, что могло
что-нибудь случиться. Маркэнд сказал, что у него совсем нет денег. Может
быть, он умирает с голоду? Может быть, упал на улице? Реннард подумал, что
надо обзвонить все больницы. Он испугался, что Маркэнд попросту
передумал... - Что" же с того? Господи, если б я рисковал потерять все
свое состояние или лишиться звания адвоката, я бы не мог волноваться
больше... - Он мерял шагами комнату.
Он заставил себя сесть и внимательно просмотреть утренние газеты. Это
была работа, и она успокоила его. Через двадцать минут он очутился у
телефона.
- Вызовите мне Нью-Йорк. Я хочу говорить с миссис Дэвид Маркэнд. Номер
телефона...


Маркэнд отодвинул пустую миску. Вкусно... Поднял глаза на объявление:
"Тушеная говядина - пятнадцать центов", и почувствовал, что он еще не
наелся. Три негра играли в нарты с хозяйкой, молодой, крепко сбитой
негритянкой, чем-то напоминавшей Маркэнду грубую пищу, которую она ему
подавала. Вдруг ему стало приятно оттого, что он здесь, что он так близок
к четырем темнокожим людям. Ему нужна была пища и общение с этими людьми.
Он спросил порцию мяса и, когда дочиста вылизал коричневую подливку,
опустил руку в карман и понял... и понял, что все время знал... что у него
нет денег.
Он встал и подошел к столу, где четверо играли в карты.
- У меня нет ни цента, чтобы заплатить вам.
Женщина перестала сдавать, в ее липком взгляде появилось выражение
тупой досады.
- Давайте я вымою вам посуду, - сказал Маркэнд, словно прося милости.
- Посу-у-ду?.. - протянула она. - Я и сама могу посуду вымыть. Мне
нужно, чтоб вы отдали мне двадцать центов.
- У меня нет денег.
Женщина окинула его отвратительным пронизывающим взглядом, словно в
словах Маркэнда был намек на половую близость; от него ее взгляд скользнул
к пустым глазам мужчин, которые увидели в нем знак.
- Ах, так значит, у вас нет денег?
Женщина бросила карты и пошла к внутренней двери, жестом поманив
Маркэнда за собой.
Они очутились в комнате с одним окном, до того закопченным, что дневной
свет едва пробивался сквозь него. На плите кипел котелок, у
противоположной стены стояла деревянная кровать; комната пахла потом, как
немытое тело. Дверь хлопнула, и Маркэнд, обернувшись, увидел перед собой
всех трех негров.
- А, белый ублюдок!..
Маркэнд рукой отвел удар и швырнул нападавшего наземь. Двое других
выхватили бритвы.
- Стоп! - крикнул Маркэнд. - Моя жизнь стоит дороже двадцати центов.
Один из негров неуверенно сказал:
- Не стыдно вам обманывать бедную негритянку?
- Говорю вам, я был голоден. - Маркэнд понял, произнося эти слова, что
в них только часть истины... и не самая глубокая. Он был в недоумении.
Человек, сбитый им с ног, поднялся. - Надеюсь, вы невредимы? - спросил
Маркэнд спокойно.
Женщина молча смотрела на него, уловив что-то странное в его тоне.
Мужчины спрятали свои бритвы. Вдруг Маркэнд расхохотался. Ему представился
Реннард... Реннард, ожидающий его в отеле.
- Стоите, черт возьми! У меня есть деньги. То есть я могу достать. - Он
поднял с пола свою шляпу. - Через час я вернусь с деньгами.
Они не поняли. Может быть, белый человек в конце концов просто струсил:
может быть, деньги... целая куча денег здесь у него, в кармане! Они
бросились на него... Маркэнд сопротивлялся, но они втроем, повиснув у него
на плечах и шее, лягая его ногами, все-таки повалили его. - Ну, теперь,
если только они вспомнят про свои бритвы, я пропал. - Однако, падая, он
почувствовал, что тиски разжались. Негры под взглядом женщины, стоявшей
позади, расступились и исчезли - дверь отворилась и захлопнулась; он
остался с женщиной наедине.
- Спасибо, - сказал он и поднялся: он понял, что женщина передумала и
спасла ему жизнь. - Я говорил правду.
- Не хочу я ваших денег. - Голос ее еще звенел, но уже не так резко.
Затем она заперла комнату и в ней себя вместе с ним.
Ее телодвижения, когда она снова к нему повернулась, объяснили ему,
чего она теперь хотела.
...Не этого ли хотел и я?..
- Поди-ка сюда, - сказала она.
И Маркэнд понял, что эта негритянка в грязном шерстяном платье -
королева в своем мире: трое мужчин, которые по ее знаку набросились на
него и потом отпустили его, - ее рабы... а он? - В ее мире! Что ж, это и
мой мир! - Он повиновался и подошел ближе.
Она дотронулась до его пальцев. В то же мгновение она стала женщиной, а
он - мужчиной. Она ему не правилась. Но от прикосновения ее руки
отвращение, которое он испытывал к своему телу, к себе, к этой комнате,
куда-то пропало, и ток желания заструился от нее к нему, непрерывный ток,
не встречающий препятствия своей жизненной энергии, рожденный одним лишь
прикосновением ее руки. И отклик его существа, дремавшего много месяцев,
был не столько желанием, сколько просто откликом самца на призыв самки.
Женщина стащила свои омерзительные шерстяные тряпки. Она была здоровая
сука, и она хотела его. - Что ж, почему бы и нет?
И тогда Дэвид Маркэнд понял: не тело этой женщины в нем пробудило
вожделение, но сон, в который был погружен ее мир. Она легла на постель, и
он склонился над нею. Она лежала неподвижно, словно погребенная в земле и
там продолжающая жить. Он пожелал для своей жизни тело, подобное ее толу,
- он, который был бесплотен. В этом теле был покой, а он устал...


- Да, Том. Элен Маркэнд у телефона.
Элен протянула свободную руку, и маленькая Барбара подбежала к ней.
Элен прижала к себе ребенка; так она будет молчать... приникнув к ее телу.
- Откуда вы говорите, Том?
- Из Вашингтона. Что нового, Элен?
- Ничего, все здоровы.
- Элен, вы меня хорошо слышите?
- Прекрасно.
- Дэвид здесь.
Элен замерла, и ее рука крепко прижала головку ребенка к груди, чтоб
успокоить дыхание.
- Вы хотите сказать - он с вами? Откуда вы говорите?
- Он в Вашингтоне.
- Не с вами?..
- Он мне звонил часа два тому назад. Он сказал, что сейчас же едет ко
мне в отель.
- Два часа!
- Я жду его с минуты на минуту.
- О Том!
- Не тревожьтесь, Элен. Вы ведь знаете Дэвида. Его "сейчас же" может
означать и вечером. Он в Вашингтоне. Он из Вашингтона не уедет.
- О, хоть бы он пришел!
- Он сказал, что придет.
- Я чувствую, что он придет. Ждите его, Том.
- Я отменил все свои дела. Я никуда не выйду из этой комнаты, пока он
не переступит ее порога.
- О, благодарю вас!
- Элен...
- Да... он придет.
- Элен, что я должен сказать ему, когда он придет.
- Привезите его домой. Не дайте ему исчезнуть снова. Скажите ему, что я
знаю, где он, и что я прошу его вернуться домой.
- Я скажу ему.
- Он готов к возвращению. Я уверена, что он готов. Война... У него
должны были открыться глаза. Потому-то он и позвонил вам.
- Он сначала звонил в Нью-Йорк. У него нет денег.
- Он хочет узнать у вас, Том, что я... как я теперь... как я теперь
настроена.
Барбара молчала, не сводя с матери глаз.
- Может быть, - сказал Том.
- Я уверена. Столько времени прошло, он хочет сначала узнать, как я
настроена. Скажите ему, чтоб он вернулся. Что вы говорили со мной и я
сказала: Дэвид, возвращайся домой.
- Понимаю.
- Война разбудила его!
- Может быть, война...
- Сейчас, когда цивилизация в опасности, он будет знать, что ему
делать. Он должен понять. Том, не может это быть случайностью, что он
позвонил именно сегодня... Разве вам не ясно, Том? Он всегда искал дела,
достойного себя. Теперь он найдет его. Он уже нашел его.
- Он может блестяще послужить родине, если захочет... В этом нет
сомнения, Элен. Президенту понадобятся такие люди, как Дэвид.
- О, но почему же он не идет? В каком вы отеле?
- Элен, я позвоню вам, как только он придет. Во всяком случае, я буду
вам звонить каждый час.
- Мам, - говорит Барбара, - не держи меня так крепко, мам.
- Я буду терпелива, - сказала Элен. - Я не буду звонить вам. Я буду
ждать.


Маркэнд глядел на эту плоть, служению которой он предался... сведенные
губы, живот, трепещущие веки... к горлу подступила тошнота. Ища спасения,
обе руки его поднялись к горлу женщины, чтобы задушить ее. Глаза
негритянки раскрылись, тело погрузилось в дрему; ее глаза и тело без
боязни были обращены к нему из бесконечной, непреодолимой дали. Руки
Маркэнда разжались, по телу прошла дрожь. Он встал с постели, отошел в
дальний угол комнаты. Он вернулся к женщине.
Она лежала и кроткими глазами смотрела на него: нерушимая преграда
похоти или вражды больше не стояла между ними. - Она сладостна, сладостна,
как земля... Но не это мой путь.
- Мне очень грустно, - сказал он, сознавая, что никогда она не поймет
всей глубины его грусти.


Когда Маркэнд вышел на улицу, он почувствовал, что легкая дрожь,
охватившая его тело, перешла в озноб. Он пошел вперед; он начал понимать,
откуда эта дрожь. - Нет, не так легок мой путь. Не так легко родиться
моему телу. Я дрожу не от мысли о женщине, не от того, чего она захотела.
Проехал кэб, и он окликнул его.
- "Нэшнл-отель", - сказал он.
Правительственные здания щеголяли пустотой; великолепно пуст был купол
Капитолия; благоденствующие толпы на улицах слились в единое тело, гладкое
и жизнерадостное, несомое потоком пустоты. Маркэнд узнал бесчувственный
город: его камни, его учреждения, его тело, плоть пустоты. По здания
стояли твердо, жернова учреждений мололи, мололи: мертвая плоть живет!
Маркэнд сидел в кэбе и дрожал. Теперь смысл этой дрожи полностью открылся
ему.
Эта пустота, облеченная плотью, подчиненная строгой иерархии, все еще
была - он сам. Это все еще было тело жизни, которой полон был мир и он
сам. Нельзя вступить в жизнь с омертвевшим телом! От животного мира
негритянки он отшатнулся дрожа, потому что ее мир не был его миром. - Не
так легок мой путь...
- Чтобы переступить порог моей жизни, - громко сказал он самому себе, -
я должен прежде прямо взглянуть на тело моей смерти и разрушить его. - Его
искания... его прошлое, его семья, его мысли... Чудовищным было его
стремление в чувственной воле негритянки найти выход, укрыться в покое,
которым проникнут ее мир! - Это была еще одна попытка умереть. Несмотря на
обещание, данное Джейн и Берну, я все еще хотел смерти. - И все его тело
задрожало.
Но в этой дрожи заключалось нечто большее. Теперь он понял, что это
пробуждалась воля в мертвой плоти, которой все еще был он сам, и город, и
мир: воля к конечной победе над собой и к возрождению!
Маркэнд осмотрелся: крупный мужчина в вельветовом костюме, серой
фланелевой рубашке и широкополой шляпе, выпрямившись на сиденье кэба, ехал
среди смерти, окутавшей Вашингтон.
Эта дрожь его тела, он знал, лишь начало. Дрожь должна вырасти, должна
усилиться, должна яростной судорогой охватить все тело мира. Она должна
сотрясти пустые здания, смолоть в порошок жернова учреждений, она должна
повернуть людской поток, несущийся к смерти, вспять, к его источнику - к
жизни.
Маркэнд подумал о Реннарде, которого он сейчас увидит. Он подумал об
Элен... ожидающей его. - Это тяжкий путь, и он будет долог.
Он знал, ощущая дрожь своего тела, что любит Элен и что она по-прежнему
жена его; что он будет любить своих детей, когда снова узнает их. - Что
же, их жизни - тоже часть этой окутавшей их всех смерти, этого враждебного
тела, уничтожению которого я должен помочь? - Он знал, что это так.
Вот почему он должен был их покинуть.
И вот почему теперь, став сильным, он должен вернуться к ним.

1927. Сен-Джордж д'Олерон, Франция.
1932-1934. Нью-Йорк - Сьерра де ла Вентана, Аргентина.