Страница:
Понравилась Игорю и библиотека. Она помещалась рядом с «тихим» клубом. Книг в ней было много, книги все были переплетены, стояли в порядке на полках до самого потолка, а у широких дверей с перекинутой поперек полочкой всегда собиралась очередь читателей. Библиотекой заведовала древняя старушка Евгения Федоровна, но копошились с книгами, выдавали, принимали, записывали, чертили, рисовали и мазали рекомендательные списки три колониста, и между ними главную роль играла шура Мятникова, тонкая, очень стройная девушка. У нее смуглое лицо и большой рот.
— Прочитал? Или картинки посмотрел? — спрашивала она, и при этом в лице ее была шутливая и серьезная очень живая игра…
Игорь всегда любил читать. Бродячая жизнь отвлекла его от книг, и сейчас он с новой жадностью набросился на чтение. Проснувшись утром, приятно было вспомнить, что в тумбочке лежит книга. Вечером Нестеренко не позволял долго читать и тушил свет в одиннадцать часов. Игорь приспособился просыпаться раньше сигнала «вставать» и часок почитать в постели. Именно с этого утреннего чтения начался день, который потом до самого вечера был наполнен выдающимися проишествиями.
Еще с вечера Нестеренко сказал Игорю:
— Завтра ты дежуришь по бригаде.
Дежурный по бригаде должен был вставать в шестом часу, чтобы к поверке успеть закончить уборку. Игорь проснулся рано, но вспомнив о «Таинственном острове», который лежал в его тумбочке, не вспомнил о дежурстве. Когда прозвенел сигнал и поднялась вся бригада, Нестеренко только ахнул:
— Что же ты со мной делаешь?
Игорь бросился к тряпкам и щеткам, но было уже поздно. Поверка застала спальню в беспорядке и Чернявина в разгар работы. Не повезло еще и в том отношении, что поверку принимал сам Захаров. Он строго нахмурился, холодно рассматривал спальню, холодно сказал: «Здравствуйте, товарищи», небрежно выслушал рапорт и спросил:
— Кто дежурит?
Игорь улыбнулся смущенно:
— Я.
— Получи один наряд.
Игорь так же смущенно улыбнулся и услышал шипение Нестеренко:
— Да отвечай же, как следует! Что это такое?
Игорь обрадовался выходу из мучительного положения, вытянулся:
— Есть, один наряд, товарищ заведующий!
После поверки Нестеренко долго еще читал Игорю нотации, по-старушечьи деатльно разбирал недостатки его характера и барского воспитания.
— Даже книга, даже книга, святая вещь, и та тебя с толку сбивает, а если ж ты повстречаешься с какой сволочью, что тогда будет!
Но другие товарищи не сильно осуждали. Санчо Зорин даже одобрил:
— Это хорошо, Нестеренко, чего ты испугался? Боевое крещение! Ты посуди: какой же из него будет человек, если он ни одного наряда не получит?
И Нестеренко не выдержал, улыбнулся:
— Это, конечно, верно, а только и бригаде неприятность.
В тот же день дежурил по бригаде Ваня Гальченко. У него дело прошло гораздо благополучнее и даже со славой. Все еще спали, а Ваня стоял на подоконнике и мыл стекла, тихонько насвистывая. За окном распускалось утро, внизу, в цветнике, возились с поливкой, горели на солнце окна в здании школы. Володя Бегунок давно захватил свою трубу и пошел будить дежурного бригадира Илюшу Руднева из десятой бригады. Скоро во дворе он заиграл сигнал побудки.
Продолжая работать, Ваня лукаво посмотрел на спящих товарищей. Отвечая сигналу, Филька о чем-то заговорил во сне. У окнап зашуршали шаги. Снизу, из сада, Володя спросил тихо:
— Спят?
Ваня кивнул.
Через минуту тихонько приоткрылась дверь, в щель продвинулся раструб трубы. Сигнал раздался страшно громко. Алеша Зырянский мгновенно вскочил с постели, но Володи уже не было.
— Вот чертенок! Ну, я его поймаю! Какой же ты молодец, даже окна помыл.
Ваня, краснея, выслушивает похвалу бригадира и еще сильнее натирает стекло. В двери снова просовывается серебрянный раструб. Зырянский вспыхивает и крадется к дверям, но дверь распахивается. Володя налетает на Алешу, вскакивает верхом на его живот, обнимает его руками, ногами и трубой и орет:
— Ребята! Бей бригадира!
С постелей вскакивают Филька, Петька, оба Семена, и подымается общая возня. Стоя на подокннике, Ваня громко смеется. В дверь заглядывает невысокий, собранный, хорошенький мальчик — дежурный бригадир Руднев, улыбается и спрашивает:
— Встаете?
После завтрака Игорь увидел Ваню:
— Ванюша, как дела?
— О! Здорово, понимаешь! Сегодня убудет благодарность в приказе!
— Да ну! За что?
— А за дежурство по бригаде.
— За дежурство? Ох ты, черт! И я получил.
— Благодарность?
— Нет, один наряд. Говорят, хорошего колониста не бывает без наряда.
— А кто это говорит?
— А это мой шеф говорит, Санчо Зорин.
— Это у тебя такой шеф? Вот у меня шеф, так шеф — Володька!
Лето — школа не работает, и в парке народу много. Кто идет к пруду, кто к гимнастическому городку, а кто на скамьях расположился поуютнее и читает книжку. Игорь с книжкой — причиной утреннего скандала — направился в самый далекий и тенистый уголок. На запущенной дорожке он третий раз в жизни встретил «чудесную» девушку с карими глазами. Она очень спешила, идя ему навстречу, быстро перебирала загоревшими ногами, волосы у нее были еще мокрые после купания. Девушка подняла на Игоря глаза, такие, как и раньше, прекрасные, с золотисто-синим блеском, но не смутилась, что-то вспомнила, задорно улыбнулась.
Игорь стал на ее дороге. Она отступила назад и руку подняла к лицу.
— Не бойтесь, мисс, не бойтесь. Скажите только ваше имя.
— А на что вам?
— Я хочу с вами познакомиться, а меня зовут Игорь.
— Ну так что?
— Ничего, конечно, особенного. Просто — Игорь.
Девушка попыталась обойти его сбоку. Юбчонка на ней была поношенная.
— Скажите ваше имя, миледи, я же больше ни о чем не прошу.
Девушка остановилась, поднесла кулачок к губам:
— Вы… мух боитесь.
Игорь вдруг вспомнил, при каких бедственных обстоятельствах он встретил эту девушку в последний раз, и покраснел. Она заметила его смущение, опустила руку, двинулась вперед. Игорь уступил ей дорогу. Она быстро оглянулась на него, сверкнула зубами:
— А меня зовут Оксана!
Игорь всплеснул руками:
— Боже мой, какое имя! Оксана!
Но девушка была уже далеко, только ноги ее светло и быстро мелькали на запущенной дорожке.
— Чего ты? — оклинкнули Игоря сзади. Игорь оглянулся. Это был Володя Середин. Сын старого инженера, он и в колонии старался не терять «интеллигентности» — по-пижонски крепко сжимал склонные к улыбке губы, как-то особенно высоко задирал голову.
— Ты не знаешь, что это за девчонка? Она ведь не колонистка!
Середин ответил с небольшим возмущением:
— Какая там колонистка! Прислуга!
— Не может быть?!
— Почему не может быть?
— Прислуга?
— Ну да, прислуга. Здесь за прудом дача… дом просто. Она там прислуга.
— А кто же там хозяин?
— Там не хозяин, а черт его знает… адвокат какой-то.
— А ты откуда знаешь?
— Ты спроси у Гонтаря. Он в эту девчонку влюблен.
— Влюблен? Да ну?
— Еще как влюблен. Он для нее и прическу сделал. Он тебе ребра переломает.
Игорь тронул Середина за рукав:
— Сэр! Дело не в ребрах. Дело, понимаешь… если он адвокат, так почему она так одевается?
— Я не знаю. Гонтарь думает, что он ее для огорода держит. Свои овощи, понимаешь, только не сам работает, а занимается эксплуатацией — Оксана работает. Батрачка. А ей только пятнадцать лет. Сволочь!
Середин смотрел на Игоря умным, спокойным взглядом, и слово «сволочь» особенно сочно звучало в его культурном выговоре.
Они направились к главному зданию. Игорю хотелось еще расспросить Середина об Оксане. Дежурный бригадир Руднев стоял на крыльце с блокнотом в руках. Увидев Игоря, он сказал:
— Чернявин! У тебя есть один наряд. Вот эту дорожку нужно подмести и посыпать песком. Работы здесь на полчаса, а у тебя как раз один наряд. Сдашь мне к обеду.
Игорь не забыл стать смирно:
— Есть, выполнить один наряд, сдать к обеду.
Но забыл спросить, чем нужно подметать и где взять песок. Руднев ушел. Игорь осмотрелся. И Середина уже не было возле него.
Через полчаса Игорь работал на дорожке. В руках у него были три гибких прутика, и как он ни царапал ими дорожку, они не в силах были зацепить мелкий сор. Проходивший мимо Нестеренко остановился:
— Это наряд?
— Да.
Откуда-то взялся Ваня Гальченко. Нестеренко пренебрежительно надул полные щеки:
— Так… кто же это… прутиком?
— А чем?
— Что ты за человек? Веник сделай!
Нестеренко еще с секунду молча смотрел на Игоря, неодобрительно пожал плечами, ушел. Игорь оглянулся на Ваню, покраснел, Ваня убежал.
Игорь задумался. Еще царапнул два раза. Собственно говоря, против наряда он ничего не имело, но дайтие же орудия производства! На дорожке были мелкие веточки, два-три старых окурка, лепестки цветов. Вся эта мелочь никак не хотела поддаваться прутику. Игорь еще раз беспомощно оглянулся и увидел Ваню. Ваня бежал к нему вприпрыжку, и в руках у него был великолепный веник.
— Ваня! Вот спасибо! Где ты такой веник достал?
— А нарвал. Сколько хочешь!
— Давай я буду сам.
— Ты подметай, а я пойде песка принесу.
Через двадцать минут Игорь и Ваня заканчивали работу, посыпая дорожку из одного ведра. Захаров вышел из-за угла здания:
— Гальченко, помогаешь?
— Это так… немножко. Он все.
— Ты — хороший товарищ!
Ваня поднял голову, но Захаров уже ушел. У него была тонкая талия и хорошие, блестящие сапоги.
— Новенького ведут, — сказал Игорь.
Ваня посмотрел вдаль по шоссе. Действительно, было видно, что один из идущих — милиционер.
— Мен тоже с милиционером. А нехорошо с милиционером.
Ваня не ответил, деловым взглядом осмотрел работу.
— Надо здесь досыпать, а то получилась лысина.
— А куда мы песок денем? Остаток?
— Давай на этой дорожке приберем. Она маленькая.
Игорь не возразил. Они в десять минут убрали небольшую поперечную дорожку. Игорь взял ведро и направился к главному входу, где как раз дежурный бригадир Руднев расписывался в книге милиционера. Пока друзья подошли к ним, милиционер уже козырнул и направился в город.
— Товарищ дежурный бригадир, наряд выполнил.
— Сейчас посмотрю, вот только этого сдам Торскому.
Игорь посмотрел на новенького и остолбенел: перед ним стоял Гришка Рыжиков. Ваня Гальченко, глядя на Рыжикова, давно уже задохнулся в удивлении и даже рот открыл. Рыжиков развязно улыбался, но заговорить не решался. Заговорил Игорь:
— Этого гада в колонию? Я его сейчас с лица земли сотру!
Руднев протянул руку, чтобы остановить Игоря, но Игорь уже схватил Рыжикова за воротник.
— Ограбить такого пацана!
— Да пусти, — захрипел Рыжиков, цепляясь своими грязными пальцами за пальцы Игоря.
Игорь уже занес кулак другой руки над головой Рыжикова, но в этот момент Руднев с силой схватил Игоря за пояс и повернул к себе:
— Товарищ Чернявин! К порядку!
Игорь не мог не оглянуться на этот окрик, а, оглянувшись, увидел сразу и белый воротник, и золотисто-серебрянный вензель, и яркий шелк повязки. Он выпустил Рыжикова и стал «смирно». Руднев посмотрел на Рыжикова, как показалось Игорю, с гадливостью, но Игорю сказал сурово, негромко и властно:
— В колонии нельзя сводить старые счеты, товарищ Чернявин!
И в тоне этого мальчика, в его сведенных насильно бровях, в ясном взгляде, в том уважении, с которым было сказано слово «товарищ», Игорь почувствовал нечто совершенно непреодолимое. Он поднял руку:
Есть, не сводить старые счеты, тиоварищ дежурный бригадир!
Руднев уже уводил Рыжикова в дом. Игорь никак не мог прийти в себя, но о Рыжикове уже забыл: он только сейчас почувствовал, как это удивительно, что он мог с такой готовностью подчиниться маленькому Рудневу…
Ваня вышел из оцепенения и трепыхнулся рядом с ним…
4. ДРУЖБА НА ВСЮ ЖИЗНЬ
5. ЛИТЕЙНАЯ ЛИХОРАДКА
— Прочитал? Или картинки посмотрел? — спрашивала она, и при этом в лице ее была шутливая и серьезная очень живая игра…
Игорь всегда любил читать. Бродячая жизнь отвлекла его от книг, и сейчас он с новой жадностью набросился на чтение. Проснувшись утром, приятно было вспомнить, что в тумбочке лежит книга. Вечером Нестеренко не позволял долго читать и тушил свет в одиннадцать часов. Игорь приспособился просыпаться раньше сигнала «вставать» и часок почитать в постели. Именно с этого утреннего чтения начался день, который потом до самого вечера был наполнен выдающимися проишествиями.
Еще с вечера Нестеренко сказал Игорю:
— Завтра ты дежуришь по бригаде.
Дежурный по бригаде должен был вставать в шестом часу, чтобы к поверке успеть закончить уборку. Игорь проснулся рано, но вспомнив о «Таинственном острове», который лежал в его тумбочке, не вспомнил о дежурстве. Когда прозвенел сигнал и поднялась вся бригада, Нестеренко только ахнул:
— Что же ты со мной делаешь?
Игорь бросился к тряпкам и щеткам, но было уже поздно. Поверка застала спальню в беспорядке и Чернявина в разгар работы. Не повезло еще и в том отношении, что поверку принимал сам Захаров. Он строго нахмурился, холодно рассматривал спальню, холодно сказал: «Здравствуйте, товарищи», небрежно выслушал рапорт и спросил:
— Кто дежурит?
Игорь улыбнулся смущенно:
— Я.
— Получи один наряд.
Игорь так же смущенно улыбнулся и услышал шипение Нестеренко:
— Да отвечай же, как следует! Что это такое?
Игорь обрадовался выходу из мучительного положения, вытянулся:
— Есть, один наряд, товарищ заведующий!
После поверки Нестеренко долго еще читал Игорю нотации, по-старушечьи деатльно разбирал недостатки его характера и барского воспитания.
— Даже книга, даже книга, святая вещь, и та тебя с толку сбивает, а если ж ты повстречаешься с какой сволочью, что тогда будет!
Но другие товарищи не сильно осуждали. Санчо Зорин даже одобрил:
— Это хорошо, Нестеренко, чего ты испугался? Боевое крещение! Ты посуди: какой же из него будет человек, если он ни одного наряда не получит?
И Нестеренко не выдержал, улыбнулся:
— Это, конечно, верно, а только и бригаде неприятность.
В тот же день дежурил по бригаде Ваня Гальченко. У него дело прошло гораздо благополучнее и даже со славой. Все еще спали, а Ваня стоял на подоконнике и мыл стекла, тихонько насвистывая. За окном распускалось утро, внизу, в цветнике, возились с поливкой, горели на солнце окна в здании школы. Володя Бегунок давно захватил свою трубу и пошел будить дежурного бригадира Илюшу Руднева из десятой бригады. Скоро во дворе он заиграл сигнал побудки.
Продолжая работать, Ваня лукаво посмотрел на спящих товарищей. Отвечая сигналу, Филька о чем-то заговорил во сне. У окнап зашуршали шаги. Снизу, из сада, Володя спросил тихо:
— Спят?
Ваня кивнул.
Через минуту тихонько приоткрылась дверь, в щель продвинулся раструб трубы. Сигнал раздался страшно громко. Алеша Зырянский мгновенно вскочил с постели, но Володи уже не было.
— Вот чертенок! Ну, я его поймаю! Какой же ты молодец, даже окна помыл.
Ваня, краснея, выслушивает похвалу бригадира и еще сильнее натирает стекло. В двери снова просовывается серебрянный раструб. Зырянский вспыхивает и крадется к дверям, но дверь распахивается. Володя налетает на Алешу, вскакивает верхом на его живот, обнимает его руками, ногами и трубой и орет:
— Ребята! Бей бригадира!
С постелей вскакивают Филька, Петька, оба Семена, и подымается общая возня. Стоя на подокннике, Ваня громко смеется. В дверь заглядывает невысокий, собранный, хорошенький мальчик — дежурный бригадир Руднев, улыбается и спрашивает:
— Встаете?
После завтрака Игорь увидел Ваню:
— Ванюша, как дела?
— О! Здорово, понимаешь! Сегодня убудет благодарность в приказе!
— Да ну! За что?
— А за дежурство по бригаде.
— За дежурство? Ох ты, черт! И я получил.
— Благодарность?
— Нет, один наряд. Говорят, хорошего колониста не бывает без наряда.
— А кто это говорит?
— А это мой шеф говорит, Санчо Зорин.
— Это у тебя такой шеф? Вот у меня шеф, так шеф — Володька!
Лето — школа не работает, и в парке народу много. Кто идет к пруду, кто к гимнастическому городку, а кто на скамьях расположился поуютнее и читает книжку. Игорь с книжкой — причиной утреннего скандала — направился в самый далекий и тенистый уголок. На запущенной дорожке он третий раз в жизни встретил «чудесную» девушку с карими глазами. Она очень спешила, идя ему навстречу, быстро перебирала загоревшими ногами, волосы у нее были еще мокрые после купания. Девушка подняла на Игоря глаза, такие, как и раньше, прекрасные, с золотисто-синим блеском, но не смутилась, что-то вспомнила, задорно улыбнулась.
Игорь стал на ее дороге. Она отступила назад и руку подняла к лицу.
— Не бойтесь, мисс, не бойтесь. Скажите только ваше имя.
— А на что вам?
— Я хочу с вами познакомиться, а меня зовут Игорь.
— Ну так что?
— Ничего, конечно, особенного. Просто — Игорь.
Девушка попыталась обойти его сбоку. Юбчонка на ней была поношенная.
— Скажите ваше имя, миледи, я же больше ни о чем не прошу.
Девушка остановилась, поднесла кулачок к губам:
— Вы… мух боитесь.
Игорь вдруг вспомнил, при каких бедственных обстоятельствах он встретил эту девушку в последний раз, и покраснел. Она заметила его смущение, опустила руку, двинулась вперед. Игорь уступил ей дорогу. Она быстро оглянулась на него, сверкнула зубами:
— А меня зовут Оксана!
Игорь всплеснул руками:
— Боже мой, какое имя! Оксана!
Но девушка была уже далеко, только ноги ее светло и быстро мелькали на запущенной дорожке.
— Чего ты? — оклинкнули Игоря сзади. Игорь оглянулся. Это был Володя Середин. Сын старого инженера, он и в колонии старался не терять «интеллигентности» — по-пижонски крепко сжимал склонные к улыбке губы, как-то особенно высоко задирал голову.
— Ты не знаешь, что это за девчонка? Она ведь не колонистка!
Середин ответил с небольшим возмущением:
— Какая там колонистка! Прислуга!
— Не может быть?!
— Почему не может быть?
— Прислуга?
— Ну да, прислуга. Здесь за прудом дача… дом просто. Она там прислуга.
— А кто же там хозяин?
— Там не хозяин, а черт его знает… адвокат какой-то.
— А ты откуда знаешь?
— Ты спроси у Гонтаря. Он в эту девчонку влюблен.
— Влюблен? Да ну?
— Еще как влюблен. Он для нее и прическу сделал. Он тебе ребра переломает.
Игорь тронул Середина за рукав:
— Сэр! Дело не в ребрах. Дело, понимаешь… если он адвокат, так почему она так одевается?
— Я не знаю. Гонтарь думает, что он ее для огорода держит. Свои овощи, понимаешь, только не сам работает, а занимается эксплуатацией — Оксана работает. Батрачка. А ей только пятнадцать лет. Сволочь!
Середин смотрел на Игоря умным, спокойным взглядом, и слово «сволочь» особенно сочно звучало в его культурном выговоре.
Они направились к главному зданию. Игорю хотелось еще расспросить Середина об Оксане. Дежурный бригадир Руднев стоял на крыльце с блокнотом в руках. Увидев Игоря, он сказал:
— Чернявин! У тебя есть один наряд. Вот эту дорожку нужно подмести и посыпать песком. Работы здесь на полчаса, а у тебя как раз один наряд. Сдашь мне к обеду.
Игорь не забыл стать смирно:
— Есть, выполнить один наряд, сдать к обеду.
Но забыл спросить, чем нужно подметать и где взять песок. Руднев ушел. Игорь осмотрелся. И Середина уже не было возле него.
Через полчаса Игорь работал на дорожке. В руках у него были три гибких прутика, и как он ни царапал ими дорожку, они не в силах были зацепить мелкий сор. Проходивший мимо Нестеренко остановился:
— Это наряд?
— Да.
Откуда-то взялся Ваня Гальченко. Нестеренко пренебрежительно надул полные щеки:
— Так… кто же это… прутиком?
— А чем?
— Что ты за человек? Веник сделай!
Нестеренко еще с секунду молча смотрел на Игоря, неодобрительно пожал плечами, ушел. Игорь оглянулся на Ваню, покраснел, Ваня убежал.
Игорь задумался. Еще царапнул два раза. Собственно говоря, против наряда он ничего не имело, но дайтие же орудия производства! На дорожке были мелкие веточки, два-три старых окурка, лепестки цветов. Вся эта мелочь никак не хотела поддаваться прутику. Игорь еще раз беспомощно оглянулся и увидел Ваню. Ваня бежал к нему вприпрыжку, и в руках у него был великолепный веник.
— Ваня! Вот спасибо! Где ты такой веник достал?
— А нарвал. Сколько хочешь!
— Давай я буду сам.
— Ты подметай, а я пойде песка принесу.
Через двадцать минут Игорь и Ваня заканчивали работу, посыпая дорожку из одного ведра. Захаров вышел из-за угла здания:
— Гальченко, помогаешь?
— Это так… немножко. Он все.
— Ты — хороший товарищ!
Ваня поднял голову, но Захаров уже ушел. У него была тонкая талия и хорошие, блестящие сапоги.
— Новенького ведут, — сказал Игорь.
Ваня посмотрел вдаль по шоссе. Действительно, было видно, что один из идущих — милиционер.
— Мен тоже с милиционером. А нехорошо с милиционером.
Ваня не ответил, деловым взглядом осмотрел работу.
— Надо здесь досыпать, а то получилась лысина.
— А куда мы песок денем? Остаток?
— Давай на этой дорожке приберем. Она маленькая.
Игорь не возразил. Они в десять минут убрали небольшую поперечную дорожку. Игорь взял ведро и направился к главному входу, где как раз дежурный бригадир Руднев расписывался в книге милиционера. Пока друзья подошли к ним, милиционер уже козырнул и направился в город.
— Товарищ дежурный бригадир, наряд выполнил.
— Сейчас посмотрю, вот только этого сдам Торскому.
Игорь посмотрел на новенького и остолбенел: перед ним стоял Гришка Рыжиков. Ваня Гальченко, глядя на Рыжикова, давно уже задохнулся в удивлении и даже рот открыл. Рыжиков развязно улыбался, но заговорить не решался. Заговорил Игорь:
— Этого гада в колонию? Я его сейчас с лица земли сотру!
Руднев протянул руку, чтобы остановить Игоря, но Игорь уже схватил Рыжикова за воротник.
— Ограбить такого пацана!
— Да пусти, — захрипел Рыжиков, цепляясь своими грязными пальцами за пальцы Игоря.
Игорь уже занес кулак другой руки над головой Рыжикова, но в этот момент Руднев с силой схватил Игоря за пояс и повернул к себе:
— Товарищ Чернявин! К порядку!
Игорь не мог не оглянуться на этот окрик, а, оглянувшись, увидел сразу и белый воротник, и золотисто-серебрянный вензель, и яркий шелк повязки. Он выпустил Рыжикова и стал «смирно». Руднев посмотрел на Рыжикова, как показалось Игорю, с гадливостью, но Игорю сказал сурово, негромко и властно:
— В колонии нельзя сводить старые счеты, товарищ Чернявин!
И в тоне этого мальчика, в его сведенных насильно бровях, в ясном взгляде, в том уважении, с которым было сказано слово «товарищ», Игорь почувствовал нечто совершенно непреодолимое. Он поднял руку:
Есть, не сводить старые счеты, тиоварищ дежурный бригадир!
Руднев уже уводил Рыжикова в дом. Игорь никак не мог прийти в себя, но о Рыжикове уже забыл: он только сейчас почувствовал, как это удивительно, что он мог с такой готовностью подчиниться маленькому Рудневу…
Ваня вышел из оцепенения и трепыхнулся рядом с ним…
4. ДРУЖБА НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Ваня заметил Володю Бегунка на другом конце двора и побежал рассказать ему о своем несчастье. Прибытие Рыжикова как будто закрыло солнце, светившее над колонией. Мрачные тени легли теперь на все эти здания и на лес, и на пруд, и даже на четвертую бригаду. Рыжиков в колонии — это было оскорбительно!
Володя нахмурил брови, напружинил глаза, расставив босые ноги, терпеливо выслушал взволнованный Ванин рассказ:
— Так это тот самый, который тебя обокрал? Так чего ты сдрейфил?
— Так он же теперь в колонии! Он тепернь ввсе покрадет!
— Ха! — Володя показал на Ваню пальцем. — Испугался. Обкрадет! Думаешь, так легко обокрасть? Пускай попробует! А ты думаешь, тут мало таких было? Ого! Сюда таких приводили, прямо страшно.
— А где они?
— Как где? Они здесь, только они теперь уже не такие, а совсем другие.
Они пошли в парк. Ни они, ни Игорь Чернявин не видели, как к главному зданию подкатил легковой автомобиль. Из него вышли две женщины и с ними — Ванда Стадницкая. Дежурный бригадир Илюша Руднев, выбежавший к ним навстречу, бросил быстрый взгляд на Ванду и увидел, какая она красивая. Сейчас у Ванды волосы совсем белокурые, чистые, они даже блестят, и на волосах — синий берет. И на ногах не хлюпающие калоши, а чулки и черные туфли. И лицо у Ванды сейчас оживленное, она оглядывается на своих спутниц. Официальный блеск дежурного бригадира Ванда встречает дружеской улыбкой.
К сожалению, в настоящий момент Руднев не может ответить йей такой же улыбкой. Он поднимает руку и спрашивает с приветливой, но настороженной вежливостью:
— Я дежурный бригадир колонии. Скажите, что вам нужно.
Полная, с ямочками на щеках, с пушистыми черными бровями, видно, веселая и добрая женщина, так засмотрелась на хорошенького Руднева, что не сразу даже ответила. Засмеялась.
— Ага, это вы такой дежурный. А нам начальника нужно.
— Заведующего?
— Ну, пускай заведующего.
— По какому делу?
— Ну что ты скажешь — она обернулась к другой женщине, такой же полной, но солидно, немного даже строго настроенной. — Значит, обязательно вам сказать?
— Да.
— Хорошо. Мы привезли к вам девушку… вот… Ванду Стадницкую. А сами мы из партийного ькомитета завода им. Коминтерна. И письмо у нас есть.
Руднев показал дорогу:
— Пожалуйте.
Часовой у дверей, тоненький белокурый Семен Касаткин, чуть заметным движением глаз спросил Руднева и получил такой же еле ощутимый ответ.
Руднев открыл дверь в комнату совета бригадиров, но отступил, пропуская выходящих. Ванда подняла глаза: вдруг побледнела, слабо вскрикнула, повалилась на окно:
— Ой!
Рыжиков, нахально улыбаясь, прошел мимо. Руднев сказал ему:
— Подожди здесь, я сейчас. Пожалуйте. Витя, это к Алексею Степановичу.
Все обернулись к Ванде, предлагая ей пройти, но Ванда сказала, опустив голову:
— Я никуда не пойду.
Рыжиков стоял на отлете, руки держал в карманах, смотрел с необьяснимой насмешкой. Виктор опытным глазом оценил положение.
— Руднев, забирай его!
Руднев, ухватив за рукав, повернул Рыжикова лицом к выходу. Витя пригласил:
— Заходите.
— Никуда я не пойду. — Ванда еще ниже опустила голову, а когда Рыжиков скрылся в вестибюле, она с опозданием бросила ему вдогонку ненавидящий взгляд, потом отвернулась к открытому окну и заплакала.
Женщины растерянно переглянулись. Витя мягко подтолкнул их в комнату:
— Посидите здесь, а я с ней поговорю.
Женщины послушно вышли. Витя закрыл за ними дверь, потом осторожно взял Ванду за плечи, заглянул в лицо:
— Ты этого рыжего испугались? Ты его знаешь?
Ванда не ответила, но плакать перестала. Плптеп у нее не было, она размазывала слезы рукой.
— Чудачка ты! Таких хлюстов бояться — жить на свете нельзя.
Ванда сказала в угол оконной рамы:
— Я его не боюсь, а здесь все равно не останусь.
— Хорошо. Не оставайся. Машина ваша стоит. А только можно ведь зайти в комнату?
— Куда зайти?
— Да вон к нам.
Ванда помолчала, вздохнула и молча направилась к двери. В комнате совета бригадиров она хотела задержаться, но Витя прямо провел ее в кабинет к Захарову.
Алексей Степанович удивленно посмотрел на Ванду, Ванда отступила назад, вскрикнула:
— Куда вы меня ведете?
— Поговорите там, Алексей Степанович, женщины… две…
Захаров быстро вышел. Ванда испуганно глянула ему вслед, упала на широкий диван и на этот раз заплакала с разговорами:
— Куда вы меня привели? Все равно не останусь. Я не хочу здесь жить!
Она два раза бросалась к двери, но Витя молча стоял на дороге, она не решилась его толкнуть. Потом она тихо плакала на диване. Витя видел в окно, как ушел в город автомобиль, и только тогда сказал:
— Ты зря плачешь, теперь все будет хорошо.
Она притихла, начала вытирать слезы, но вошел Захаров, и она снова зарыдала. Потом вскочила с дивана, сдернула с себя берет, швырнула его в угол и закричала:
— Советская власть! Где Советская власть?
Стоя за письменным столом, Захаров сказал:
— Я Советская власть.
И Ванда закричала, некрасиво вытягивая шею:
— Ты? Ты — Советская власть? Так возьми и зарежь меня! Возьми нож и зарежь, я все равно жить больше не буду.
Захаров не спеша, основательно уселся за столом, разложил перед собой принесенную бумажку, произнес так, как будто продолжал большой разговор:
— Эх, Ванда, мастера мы пустые слова говорить! И у меня вот… такое бывает… А покажи, какая у тебя беретка. Подними и дай сюда.
Ванда посмотрела на него тупо, села на диван, отвернулась.
Витя поднял берет, подал его Захарову.
— Хорошая беретка… Цвет хороший. А наши искали, искали и не нашли. Интересно, сколько она стоит?
— Четыре рубля, — сказала Ванда угрюмо.
— Четыре рубля? Недорого. Очень хорошенькая беретка.
Захаров, впрочем, не слишком увлекался беретом. Он говорил скучновато, не скрывал, что берет его заинтересовал мимоходом. Потом кивнул, Витя вышел. Ванда направила убитый взгляд куда-то в угол между столом и стеной. Поглаживая на руке берет, Захаров подошел к ней, сел на диван. Она отвернулась.
— Видишь, Ванда, умереть — это всегда можно, это в наших руках. А только нужно быть вежливой. Чего же ты от меня отворачиваешься? Я тебе зла никакого не сделал, ты меня не знаешь. А может быть, я очень хороший человек. Другие говорят, что я хороший человек.
Ванда с трудом навела на него косящий глаз, угол рта презрительно провалился:
— Сами себя хвалите…
— Да что же делать? Я и тебе советую. Иногда очень полезно самому себя похвалить. Хотя я тебе должен сказать: меня и другие одобряют.
Ванда наконец улыбнулась попроще:
— Ну так что?
— Да что? Я тебе предлагаю дружбу.
— Не хочу я никаких друзей! Я уже навидалась друзей, ну их!
— Какие там у тебя друзья! Я уже знаю. Я тебе предлагаю серьезно: большая дружба и на всю жизнь. На всю жизнь, ты понимаешь, что это значит?
Ванда пристально на него посмотрела:
— Понимаю.
— Где твои родители?
— Они… уехали… в Польшу. Они — поляки.
— А ты?
— Я потерялась… на станции, еще малая была.
— Значит, у тебя нет родителей?
— Нет.
— Ну так вот… я тебе могу быть… вместо отца. И я тебя не потеряю, будь покойна. Только имей в виду: я такой друг, что если нужно, так и выругаю. Человек я очень строгий. Такой строгий, иногда даже самому страшно. Ты не боишься? Смотреть я на тебя не буду, что ты красивая.
У Ванды вдруг покраснели глаза, она снова отвернулась, сказала очекнь тихо:
— Красивая! Вы еще не знаете, какая.
— Голубчик мой, во-первых, я все знаю, а во-вторых, и знать нечего. Чепуха там разная.
— Это вы нарочно так говорите, чтобы я осталась в колонии?
— А как же… Конечно, нарочно. Я не люблю говорить нечаянно, всегда нарочно говорю. И верно: хочу, чтобы ты осталась в колонии. Очень хочу. Прямо… ты себе представить не можешь.
Она подняла к нему внимательные, недоверчивые глаза, а он смотрел на нее сверху, и было видно, что он и в самом деле хочет, чтобы она осталась в колонии. Она показала рукой на диван рядом с собой.
— Вот садитесь, я вам что-то скажу.
Он молча сел.
— Знаете что?
— Возьми свою беретку.
— Знаете что?
— Ну?
— Я сама очень хотела в колонию. А меня тут… один знает… Он все расскажет.
Захаров положил руку на ее простоволосую голову, чуть-чуть провел рукой по волосам:
— Понимаю. Это, знаешь, пустяк. Пускай рассказывает.
Ванда со стоном вскрикнула:
— Нет!
Посмотрела на него с надеждой. Он улыбнулся, встряхнул головой:
— Ни за что не расскажет.
В кабинет ворвался Володя Бегунок, остолбенел перед ними, удивленно смутился:
— Алексей Степанович, Руднев спрашивает, не нужно ему новенькую девочку… тот… принимать?
— Не нужно. Клава примет. Пожалуйста: одна ногда здесь, другая там, позови Клаву.
— Есть!
Володя выбежал из кабинета, а Ванда прилегла на боковине дивана и беззвучно заплакала. Захаров ей не мешал, походил по комнате, посмотрел на картины, снова присел к ней, взял ее мокрую руку:
— Поплакала немножко. Это ничего, больше плакать не нужно. Как зовут того колониста, который тебя знает?
— Рыжиков!
— Сегодняшний!
Влетел в комнату Володя, снова быстро и с любопытством взглянул на Ванду, что не мешало ему очень деловито сообщить:
— Клава идет! Сейчас идет!
— Ну, Володя! Вот у нас новая колонистка! Видишь, какая грустная? Ванда Стадницкая.
— Ванда Стадницкая? Вот здорово! Ванда Стадницкая?
— Чего ты?
— Да как же! А Ванька собирается в город идти… искать тебя. И я тоже.
— Ваня? Гальченко? Он здесь?
— А как же! Гальченко! Вот он рад будет! Я позову его, хорошо?
Захаров подтвердил:
— Немедленно позови. И Рыжикова.
— Ну-у! Тогда и Чернявина нужно…
— Ванда, ты и Чернявина знаешь?
Ванда горько заплакала:
— Не могу я…
— Глупости. Зови всех.
В дверях Володя столкнулся с Клавой Кашириной.
— Алексей Степанович, звали?
— Слушай, Клава. Это новенькая — Ванда Стадницкая. Бери ее в бригаду и немедленно платье, баню, доктора, все и чтобы больше не плакала. Довольно.
Клава склонилась к Ванде:
— Да чего же плакать? Идем, Ванда…
Не глядя на Захарова, пошатываясь, торопясь, Ванда вышла вместе с Клавой.
Через десять минут в кабинете стояли Игорь, Ваня и Рыжиков. Торский и Бегунок присутствовали с видом официальным. Захаров говорил:
— Понимаете, что было раньше, забыть. Никаких сплетен, разговоров о Ванде. Вы это можете обещать?
Ваня ответил горячо, не понимая, впрочем, какие сплетни может сочинять он, Ваня Гальченко:
— А как же!
Игорь приложил руку к груди:
— Я ручаюсь, Алексей Степанович!
— А ты, Рыжиков?
— На что она мне нужна? — сказал Рыжиков.
— Нужна или не нужна, а языком не болтать!
— Можно, — Рыжиков согласился с таинственной снисходительностью.
На него все посмотрели. Вернее сказать — его все рассмотрели. Рыжиков недовольно пожал плечами.
Но в комнате совета бригадиров разговор на эту тему был продолжен.
Игорь Чернявин настойчиво стучал пальцем по груди Рыжикова:
— Слушай, Рыжиков! То, что Алексей говорит, — одно дело, а ты запиши, другое запиши… в блокноте: слово сболтнешь, привяжу камень на шею и утоплю в пруду!
Володя нахмурил брови, напружинил глаза, расставив босые ноги, терпеливо выслушал взволнованный Ванин рассказ:
— Так это тот самый, который тебя обокрал? Так чего ты сдрейфил?
— Так он же теперь в колонии! Он тепернь ввсе покрадет!
— Ха! — Володя показал на Ваню пальцем. — Испугался. Обкрадет! Думаешь, так легко обокрасть? Пускай попробует! А ты думаешь, тут мало таких было? Ого! Сюда таких приводили, прямо страшно.
— А где они?
— Как где? Они здесь, только они теперь уже не такие, а совсем другие.
Они пошли в парк. Ни они, ни Игорь Чернявин не видели, как к главному зданию подкатил легковой автомобиль. Из него вышли две женщины и с ними — Ванда Стадницкая. Дежурный бригадир Илюша Руднев, выбежавший к ним навстречу, бросил быстрый взгляд на Ванду и увидел, какая она красивая. Сейчас у Ванды волосы совсем белокурые, чистые, они даже блестят, и на волосах — синий берет. И на ногах не хлюпающие калоши, а чулки и черные туфли. И лицо у Ванды сейчас оживленное, она оглядывается на своих спутниц. Официальный блеск дежурного бригадира Ванда встречает дружеской улыбкой.
К сожалению, в настоящий момент Руднев не может ответить йей такой же улыбкой. Он поднимает руку и спрашивает с приветливой, но настороженной вежливостью:
— Я дежурный бригадир колонии. Скажите, что вам нужно.
Полная, с ямочками на щеках, с пушистыми черными бровями, видно, веселая и добрая женщина, так засмотрелась на хорошенького Руднева, что не сразу даже ответила. Засмеялась.
— Ага, это вы такой дежурный. А нам начальника нужно.
— Заведующего?
— Ну, пускай заведующего.
— По какому делу?
— Ну что ты скажешь — она обернулась к другой женщине, такой же полной, но солидно, немного даже строго настроенной. — Значит, обязательно вам сказать?
— Да.
— Хорошо. Мы привезли к вам девушку… вот… Ванду Стадницкую. А сами мы из партийного ькомитета завода им. Коминтерна. И письмо у нас есть.
Руднев показал дорогу:
— Пожалуйте.
Часовой у дверей, тоненький белокурый Семен Касаткин, чуть заметным движением глаз спросил Руднева и получил такой же еле ощутимый ответ.
Руднев открыл дверь в комнату совета бригадиров, но отступил, пропуская выходящих. Ванда подняла глаза: вдруг побледнела, слабо вскрикнула, повалилась на окно:
— Ой!
Рыжиков, нахально улыбаясь, прошел мимо. Руднев сказал ему:
— Подожди здесь, я сейчас. Пожалуйте. Витя, это к Алексею Степановичу.
Все обернулись к Ванде, предлагая ей пройти, но Ванда сказала, опустив голову:
— Я никуда не пойду.
Рыжиков стоял на отлете, руки держал в карманах, смотрел с необьяснимой насмешкой. Виктор опытным глазом оценил положение.
— Руднев, забирай его!
Руднев, ухватив за рукав, повернул Рыжикова лицом к выходу. Витя пригласил:
— Заходите.
— Никуда я не пойду. — Ванда еще ниже опустила голову, а когда Рыжиков скрылся в вестибюле, она с опозданием бросила ему вдогонку ненавидящий взгляд, потом отвернулась к открытому окну и заплакала.
Женщины растерянно переглянулись. Витя мягко подтолкнул их в комнату:
— Посидите здесь, а я с ней поговорю.
Женщины послушно вышли. Витя закрыл за ними дверь, потом осторожно взял Ванду за плечи, заглянул в лицо:
— Ты этого рыжего испугались? Ты его знаешь?
Ванда не ответила, но плакать перестала. Плптеп у нее не было, она размазывала слезы рукой.
— Чудачка ты! Таких хлюстов бояться — жить на свете нельзя.
Ванда сказала в угол оконной рамы:
— Я его не боюсь, а здесь все равно не останусь.
— Хорошо. Не оставайся. Машина ваша стоит. А только можно ведь зайти в комнату?
— Куда зайти?
— Да вон к нам.
Ванда помолчала, вздохнула и молча направилась к двери. В комнате совета бригадиров она хотела задержаться, но Витя прямо провел ее в кабинет к Захарову.
Алексей Степанович удивленно посмотрел на Ванду, Ванда отступила назад, вскрикнула:
— Куда вы меня ведете?
— Поговорите там, Алексей Степанович, женщины… две…
Захаров быстро вышел. Ванда испуганно глянула ему вслед, упала на широкий диван и на этот раз заплакала с разговорами:
— Куда вы меня привели? Все равно не останусь. Я не хочу здесь жить!
Она два раза бросалась к двери, но Витя молча стоял на дороге, она не решилась его толкнуть. Потом она тихо плакала на диване. Витя видел в окно, как ушел в город автомобиль, и только тогда сказал:
— Ты зря плачешь, теперь все будет хорошо.
Она притихла, начала вытирать слезы, но вошел Захаров, и она снова зарыдала. Потом вскочила с дивана, сдернула с себя берет, швырнула его в угол и закричала:
— Советская власть! Где Советская власть?
Стоя за письменным столом, Захаров сказал:
— Я Советская власть.
И Ванда закричала, некрасиво вытягивая шею:
— Ты? Ты — Советская власть? Так возьми и зарежь меня! Возьми нож и зарежь, я все равно жить больше не буду.
Захаров не спеша, основательно уселся за столом, разложил перед собой принесенную бумажку, произнес так, как будто продолжал большой разговор:
— Эх, Ванда, мастера мы пустые слова говорить! И у меня вот… такое бывает… А покажи, какая у тебя беретка. Подними и дай сюда.
Ванда посмотрела на него тупо, села на диван, отвернулась.
Витя поднял берет, подал его Захарову.
— Хорошая беретка… Цвет хороший. А наши искали, искали и не нашли. Интересно, сколько она стоит?
— Четыре рубля, — сказала Ванда угрюмо.
— Четыре рубля? Недорого. Очень хорошенькая беретка.
Захаров, впрочем, не слишком увлекался беретом. Он говорил скучновато, не скрывал, что берет его заинтересовал мимоходом. Потом кивнул, Витя вышел. Ванда направила убитый взгляд куда-то в угол между столом и стеной. Поглаживая на руке берет, Захаров подошел к ней, сел на диван. Она отвернулась.
— Видишь, Ванда, умереть — это всегда можно, это в наших руках. А только нужно быть вежливой. Чего же ты от меня отворачиваешься? Я тебе зла никакого не сделал, ты меня не знаешь. А может быть, я очень хороший человек. Другие говорят, что я хороший человек.
Ванда с трудом навела на него косящий глаз, угол рта презрительно провалился:
— Сами себя хвалите…
— Да что же делать? Я и тебе советую. Иногда очень полезно самому себя похвалить. Хотя я тебе должен сказать: меня и другие одобряют.
Ванда наконец улыбнулась попроще:
— Ну так что?
— Да что? Я тебе предлагаю дружбу.
— Не хочу я никаких друзей! Я уже навидалась друзей, ну их!
— Какие там у тебя друзья! Я уже знаю. Я тебе предлагаю серьезно: большая дружба и на всю жизнь. На всю жизнь, ты понимаешь, что это значит?
Ванда пристально на него посмотрела:
— Понимаю.
— Где твои родители?
— Они… уехали… в Польшу. Они — поляки.
— А ты?
— Я потерялась… на станции, еще малая была.
— Значит, у тебя нет родителей?
— Нет.
— Ну так вот… я тебе могу быть… вместо отца. И я тебя не потеряю, будь покойна. Только имей в виду: я такой друг, что если нужно, так и выругаю. Человек я очень строгий. Такой строгий, иногда даже самому страшно. Ты не боишься? Смотреть я на тебя не буду, что ты красивая.
У Ванды вдруг покраснели глаза, она снова отвернулась, сказала очекнь тихо:
— Красивая! Вы еще не знаете, какая.
— Голубчик мой, во-первых, я все знаю, а во-вторых, и знать нечего. Чепуха там разная.
— Это вы нарочно так говорите, чтобы я осталась в колонии?
— А как же… Конечно, нарочно. Я не люблю говорить нечаянно, всегда нарочно говорю. И верно: хочу, чтобы ты осталась в колонии. Очень хочу. Прямо… ты себе представить не можешь.
Она подняла к нему внимательные, недоверчивые глаза, а он смотрел на нее сверху, и было видно, что он и в самом деле хочет, чтобы она осталась в колонии. Она показала рукой на диван рядом с собой.
— Вот садитесь, я вам что-то скажу.
Он молча сел.
— Знаете что?
— Возьми свою беретку.
— Знаете что?
— Ну?
— Я сама очень хотела в колонию. А меня тут… один знает… Он все расскажет.
Захаров положил руку на ее простоволосую голову, чуть-чуть провел рукой по волосам:
— Понимаю. Это, знаешь, пустяк. Пускай рассказывает.
Ванда со стоном вскрикнула:
— Нет!
Посмотрела на него с надеждой. Он улыбнулся, встряхнул головой:
— Ни за что не расскажет.
В кабинет ворвался Володя Бегунок, остолбенел перед ними, удивленно смутился:
— Алексей Степанович, Руднев спрашивает, не нужно ему новенькую девочку… тот… принимать?
— Не нужно. Клава примет. Пожалуйста: одна ногда здесь, другая там, позови Клаву.
— Есть!
Володя выбежал из кабинета, а Ванда прилегла на боковине дивана и беззвучно заплакала. Захаров ей не мешал, походил по комнате, посмотрел на картины, снова присел к ней, взял ее мокрую руку:
— Поплакала немножко. Это ничего, больше плакать не нужно. Как зовут того колониста, который тебя знает?
— Рыжиков!
— Сегодняшний!
Влетел в комнату Володя, снова быстро и с любопытством взглянул на Ванду, что не мешало ему очень деловито сообщить:
— Клава идет! Сейчас идет!
— Ну, Володя! Вот у нас новая колонистка! Видишь, какая грустная? Ванда Стадницкая.
— Ванда Стадницкая? Вот здорово! Ванда Стадницкая?
— Чего ты?
— Да как же! А Ванька собирается в город идти… искать тебя. И я тоже.
— Ваня? Гальченко? Он здесь?
— А как же! Гальченко! Вот он рад будет! Я позову его, хорошо?
Захаров подтвердил:
— Немедленно позови. И Рыжикова.
— Ну-у! Тогда и Чернявина нужно…
— Ванда, ты и Чернявина знаешь?
Ванда горько заплакала:
— Не могу я…
— Глупости. Зови всех.
В дверях Володя столкнулся с Клавой Кашириной.
— Алексей Степанович, звали?
— Слушай, Клава. Это новенькая — Ванда Стадницкая. Бери ее в бригаду и немедленно платье, баню, доктора, все и чтобы больше не плакала. Довольно.
Клава склонилась к Ванде:
— Да чего же плакать? Идем, Ванда…
Не глядя на Захарова, пошатываясь, торопясь, Ванда вышла вместе с Клавой.
Через десять минут в кабинете стояли Игорь, Ваня и Рыжиков. Торский и Бегунок присутствовали с видом официальным. Захаров говорил:
— Понимаете, что было раньше, забыть. Никаких сплетен, разговоров о Ванде. Вы это можете обещать?
Ваня ответил горячо, не понимая, впрочем, какие сплетни может сочинять он, Ваня Гальченко:
— А как же!
Игорь приложил руку к груди:
— Я ручаюсь, Алексей Степанович!
— А ты, Рыжиков?
— На что она мне нужна? — сказал Рыжиков.
— Нужна или не нужна, а языком не болтать!
— Можно, — Рыжиков согласился с таинственной снисходительностью.
На него все посмотрели. Вернее сказать — его все рассмотрели. Рыжиков недовольно пожал плечами.
Но в комнате совета бригадиров разговор на эту тему был продолжен.
Игорь Чернявин настойчиво стучал пальцем по груди Рыжикова:
— Слушай, Рыжиков! То, что Алексей говорит, — одно дело, а ты запиши, другое запиши… в блокноте: слово сболтнешь, привяжу камень на шею и утоплю в пруду!
5. ЛИТЕЙНАЯ ЛИХОРАДКА
В спальнях, в столовой, в парке, в коридорах, в клубах — между колонистами всегда шли разговоры о производстве. В большинстве случаев они носили характер придирчивого осуждения. Все были согласны, что производство в колонии организованно плохо. На совете бригадиров и на общих собраниях вьедались в заведующего производством Соломона Давидовича Блюма и задавали ему вопросы, от которых он потел и надувал губы:
— Почему дым в кузнице?
— Почему лежат без обработки поползушки, заказанные заводом им. Коминтерна?
— Почему не работает полуревольверный?
— Почему не хватает резцов?
— Почему протекает нефтепровод в литейной?
— Почему перекосы в литье?
— Почему в механическом цехе полный базар? Барахла накидано, а Шариков целый день сидит в бухгалтерии, не может никак пересчитать несчастную тысячу масленок?
— Когда будут сделаны шестеренки на станок Садовничего, клинья к суппорту Поршнева, шабровка переднего подшипника у Яновского, капитальный ремонт у Редьки?
Колонисты требовали ремонта станков, ходили за ремонтными слесарями, ловили во дворе Соломона Давидовича, жаловались Захарову, но к станкам всегда относились с презрением:
— Мою соломорезку сколько ни ремонтируй, все равно ей дорога в двери. Разве это токарный?
Соломон Давидович обещал все сделать в самом скором времени, но остановить станок и начать его ремонт — на это не был способен Соломон Давидович. Это было самоубийство — остановить станок, если он еще может работать. Станок свистел, скрипел, срывался с хода, колонисты со злостью заставляли его работатать, и станок все-таки работал. Работали соломорезки, работали суппорты без клиньев, работали изношенные подшипники. «Механический» цех ящиком за ящиком отправлял в склад готовые масленки, около сборочного цеха штабелями грузили на подводы театральные кресла. Швейная мастерская выпускала исключительно трусики из синего, коричневого и зеленого сатина, но выпускала их тысячами, и на каждой паре трусиков зарабатывал завод три копейки. В колонии не было денег, но на текущем счету колонии все прибавлялись и прибавлялись деньги. Среди колонистов находились люди с инициативой, которые говорили на собраниях:
— Почему дым в кузнице?
— Почему лежат без обработки поползушки, заказанные заводом им. Коминтерна?
— Почему не работает полуревольверный?
— Почему не хватает резцов?
— Почему протекает нефтепровод в литейной?
— Почему перекосы в литье?
— Почему в механическом цехе полный базар? Барахла накидано, а Шариков целый день сидит в бухгалтерии, не может никак пересчитать несчастную тысячу масленок?
— Когда будут сделаны шестеренки на станок Садовничего, клинья к суппорту Поршнева, шабровка переднего подшипника у Яновского, капитальный ремонт у Редьки?
Колонисты требовали ремонта станков, ходили за ремонтными слесарями, ловили во дворе Соломона Давидовича, жаловались Захарову, но к станкам всегда относились с презрением:
— Мою соломорезку сколько ни ремонтируй, все равно ей дорога в двери. Разве это токарный?
Соломон Давидович обещал все сделать в самом скором времени, но остановить станок и начать его ремонт — на это не был способен Соломон Давидович. Это было самоубийство — остановить станок, если он еще может работать. Станок свистел, скрипел, срывался с хода, колонисты со злостью заставляли его работатать, и станок все-таки работал. Работали соломорезки, работали суппорты без клиньев, работали изношенные подшипники. «Механический» цех ящиком за ящиком отправлял в склад готовые масленки, около сборочного цеха штабелями грузили на подводы театральные кресла. Швейная мастерская выпускала исключительно трусики из синего, коричневого и зеленого сатина, но выпускала их тысячами, и на каждой паре трусиков зарабатывал завод три копейки. В колонии не было денег, но на текущем счету колонии все прибавлялись и прибавлялись деньги. Среди колонистов находились люди с инициативой, которые говорили на собраниях: