Макаренко Антон Семенович. Флаги на башнях

   — А какое отношение имеет занавес к производственной части?
   — А плохой лес? Если бы у нас был хороший лес, мы вышли бы по меньшей мере на линию 10 июня, видите?
   Соломон Давидович подумал:
   — Если бы у вас был хороший лес… с хорошим лесом каждый дурак выйдет на какую угодно линию и будет кричать, как болван. Но, во-первых, кто вам даст хороший лес, если вы состоите на плановом снабжении, а, во-вторых, потребителю все равно, из какого леса кресло, лишь бы оно было хорошее кресло и имело вид приличный. Какие же еще у вас враги?
   — Станки плохие…
   — Тоже называется — враг!
   — А как же! На хорошем станке…
   — Что вы мне рассказываете: на хорошем станке! А кто будет работать на плохих станках? По-вашему, их нужно выбросить?
   — Выбросить.
   — Если такие станки выбрасывать, вам амортизация обойдется в копеечку, к вашему сведению. А что это за зверь?
   — Это я вам скажу, зверь, который лопает деньги. Это тоже враг!
   Появление на арене спора нового зверя, конечно, смутиило Игоря. Но Соломона Давидовича уже окружили комсомольцы. Владимир Колос не испугался амортизации:
   — Это еще неизвестно, кто больше лопает, амортизация или плохое оборудование. Я считаю, что за две смены мы теряем ежедневно из восьми рабочих часов три часа на разные неполадки.
   — Правильно, — подтвердил Садовничий.
   — Больше теряем, — сказал Рогов.
   — Плохое оборудование — это выжимание соков, — с демонстративным видом заявил Санчо Зорин.
   Соломон Давидович вертелся между юношами и не успевал в каждого говорящего стрельнуть возмущенным взглядом.
   — Как они все хорошо понимают! Какие соки? Причем здесь соки? Из вас кто-нибудь выжал сок? Где этот сок, покажите мне, я хочу тоже посмотреть, может, этот сок для чего-нибудь пригодится!
   — щели замазывать!
   Санчо Зорин смеялся в глаза, но у него не было неприязни к Соломону Давидовичу. Он даже ласково завертел в руках пуговицу старого пиджака Соломона Давидовича и сказал:
   — Не из меня сок, а вообще. Вот я вам обьясню, вот я вам обьясню, вот послушайте.
   — Ну хорошо, послушаю.
   — Вы знаете генеральную линию партии?
   — Любопытно было бы посмотреть6 как я не знаю генеральной линии партии…
   — Что партия говорит? Что? Из кожи вылезти, а создать металлургию, понимаете, металлургию, тяжелую промышленность! Средства производства! А не то, как разные там оппортунисты говорят: потухающая кривая и разные такие глупости. Из кожи вылезти, а давайте средства производства — металл, станки, машины. Вот!
   — При чем здесь соки?
   — вы лучше нас знаете, Соломон Давидович. Старая Россия не имела средств производства, а работали разве мало? Мало, да?
   — Порядочно-таки работали!
   — А жили как нищие, правда? А почему? Были плохие средства производства. Соки выжимали, а штанов не было. А когда будут хорошие машины, так куда легче. Хорошо будет жить! А на что это похоже: работаете от шести утра до двенадцати ночи. Видите? Не мои соки, а ваши…
   Соломон Давидович задумался, губу выпятил на Зорина. Потом вздохнул, улыбнулся грустно:
   — Это, конечно, вы правильно говорите, товарищ Зорин, но только я уже не дождусь, когда будут хорошие средства производства. Потухающая кривая — это, конечно, гадость, как я понимаю. Я боюсь, что моей кривой не хватит до металллургии.
   Санчо с размаху обнял Соломона Давидовича:
   — Соломон Давидович! Хватит! Честное слово, хватит! Вы посмотрите, вы только посмотрите!
   У Соломона Давидовича пробежала по морщинистой щеке слеза. Он улыбнулся и с досадой смахнул ее пальцем.
   — Чертова слабость, между нами говоря!
   — Ничего, а вы посмотрите на фронт. Штыковой бой, легко сказать! А вот этот… новый завод! Чепуха осталась! «И враг бежит, бежит, бежит!»
   — Может быть, он и бежит, а только посмотрим, куда еще мы выйдем с этим самым новым заводом. Расходы большие, ах, какие расходы! Сто каменщиков, легко сказать!
   — Выйдем! Знаете, куда выйдем? Ой, я вам сейчас как скажу, так вы умрете, Соломон Давидович!
   — Это уже и лишнее, товарищ Зорин!
   — Нет, нет, не умрете! Мы выйдем на генеральскую линию! Во!
   — Что вы говорите? Каким образом мы так далеко выйдем?
   — А что мы будем делать? Что? Электроинструмент!
   Комсомольцы вдруг закричали все, захлопали Зорина и Соломона Давидовича по плечам:
   — Санчо молодец! Электроинструмент — это и есть средства производства!
   — А трусики?
   — А ковбойки?
   — А стулья?
   Но Соломон Давидович тоже воспрянул духом:
   — Не думайте, товарищи, что я ничего не понимаю в политике! И не морочьте мне голову! Стулья! Конечно, если сидеть на стуле и обьясняться в любви, так это никакого отношения не имеет к производству и даже мешает. Ну а если человек сядет на стул и будет что-нибудь шить, так это уже производство. А чертежный стол? А масленка? Мы не такие уже оппортунисты% как некоторые думают. Но только и без штанов нельзя.
   — Нельзя!
   — Без штанов если человек, так вы знаете, как он называется?
   — Нищий.
   — Нет, хуже. Он называется прогульщик!
   Шумной, галдящей, веселой толпой они вышли на крыльцо. Соломон Давидович погрозил пальцем:
   — Вы хитрые со стариком разговаривать, а цветочки, цветочки любите.
   Колонисты хохотали и обнимали Соломона Давидовича:
   — Дело не в цветочках, дело в плане. Цветочкам свое место, а металлургии свое.
 

6. ЛАГЕРИ

   15 мая начали строить лагери. Когда это слово «лагери» первый раз прокатилось по колонии, оно даже не произвело особенного впечатления, так мало ему поверили: легко сказать, лагери! Самые легковерные люди говорили:
   — Ты что-то сьел сегодня за завтраком?
   Однако в совете бригадиров Захаров, как будто нечаянно, произнес:
   — Да! Я и забыл, нам еще нужно поговорить по одному вопросику, мы получаем двадцать палаток, так вот…
   Потом Захаров посмотрел на бригадиров и увидел, что они задохнулись от неожиданного удара. Он замолчал и позволил Нестеренко издать первый звук:
   — Лаг… Черт… Да не может быть!
   Палатки подарил тот самый военный с ромбом, которому так понравилась игра Вани Гальченко. Палатки были старенькие, выбракованные, пришлось даже заплаты положить кое-где, но… какие все-таки красивые палатки! Некоторые знатоки из четвертой бригады утверждали, что это палатки командирские, и им с удовольствием верили, другие, тоже из четвертой бригады, пытались утверждать, что это не палатки, а «шатры», но к такому утверждению все относились с сомнением. было намечено за парком красивое место для лагеря. двадцать палаток решили ставить в одну линию, а какой бригаде на каком месте строится, должен был решить жребий. На столе у Торского лежат одиннадцать билетов, Торский предложил бригадирам подходить по порядку номеров и тянуть свое счастье. Клава Каширина попросила слова:
   — Пятая и одиннадцатая бригады просят дать им крайние места.
   — Это почему такое? Каждому крайнее место приятно.
   — А чем для тебя приятно?
   — Раз для вас приятно, значит, и для нас приятно.
   — Девочкам нужны крайние места.
   — Да почему?
   — нам неудобно между мальчишками.
   Раздались недовольные голоса:
   — Это капризы! С какой стати: как девочка, так и всякие фокусы!
   Клава серьезно нажимала:
   — Мы просим крайние места.
   Санчо Зорин не пропускал ни одного совета. Он и сейчас ввязался:
   — Я предлагаю из принципа не давать им крайних мест.
   — Из какого принципа?
   — А из какого принципа вам нужны крайние места? Это значит, ты боишься: мальчишки вас покусают.
   — Не покусают, а девочки любят чистоту.
   Тут и другие бригадиры возмутились. С каких это пор монополия на чистоту принадлежит девочкам? Клава рассердилась:
   — Вам что, неряхам? В каких трусиках в цех идете, в таких и спите.
   — Как там мы не спим, а палатки вам по жребию.
   — Мы тогда останемся в спальнях, — сказала Клава.
   — В спальнях? — кто-то грозно подвинулся на диване. — В спальнях?
   — А что же вы думаете? В спальнях и останемся. Если нам нужно переодеваться или еще что, так мы будем между мальчишкам?
   — Здесь нет мальчишек, — сказал хмуро Зырянский. — Есть колонисты, и все! И нечего разные тайны заводить в колонии. По жребию.
   Ничего не могли поделать девчата, пришлось тянуть жребий. Может быть, надеялись на счастливый жребий, — не повезло: вытянули третье и восмьое места.
   Завхоз выдал каждой бригаде крохотную порцию бракованного леса — для «ящиков». Мальчики возмущались:
   — Степан Иванович, как же так без арифметики? Габариты какие? Четырнадцать метров на четырнадцать метров, а нары нужно из чего-нибудь сделать?
   — Управитесь.
   — Вы нас толкаете на преступление, Степан Иванович!
   — Ничего, рискую! Посмотрим, какие вы сделаете преступления? У меня вы ничего не сопрете, предупреждаю.
   — Хорошо, мы построим одни ящики, а спать будем прямо на земле, воспаление легких, чахотка, вам же хуже!
   — Я потерплю. Думаешь, чахотке приятно иметь с тобою дело?
   — Заболеем!
   — Хорошо, рискую!
   Совет бригадиров постановил: каждая бригада обязана сдать лагери семнадцатого. А время для работы по лагерям оставалось только вечером. Поэтому перед ужином на лагерной площадке, как на базаре: двести с лишним человек с топорами, пилами, веревками. Беспокойства, шум, заботы видимо-невидимо, но все же бросилось в глаза: девочки строятся на крайних десятом и одиннадцатом местах, и никто им не препятствует. Бригадир девятой Похожай, на что уже веселый человек, а и тот возмутился. Спрашивает:
   — На каком основании вы здесь строитесь?
   Девочки тоже плотничают, хохочут, дело у них с трудом ладится, но Похожаю ответили:
   — Любопытный стал, товарищ Похожай. Иди себе…
   — Я официально спрашиваю.
   — Официально спроси у дежурного бригадира.
   Похлжай не поленился, нашел дежурного бригадира Руднева:
   — Как это вышло? Почему девчата на крайнем месте строятя?
   — А это очень просто. Они поменялись местами с четвертой и восьмой бригадами.
   — Поменялись? С четвертой?
   Побежал Похожай к Зырянскому:
   — Почему ты поменялся с девчатами?
   Зырянский поднял лицо от шершавой доски, которую прилаживал для полочки в палатке:
   — По добровольному соглашению.
   — А что ты говорил в совете?
   — А в совете я говорил, чтобы они жребий тянули.
   — А теперь ты, выходит, соглашатель.
   — Нет, Шура, я настоял на том, чтобы они тянули жребий. Они и тянули. А то они вообразят такое! Подумаешь, девчата! Они девчата, давай им крайние места. Принципиально!
   — Как же так, принципиально? А зачем же ты поменялся?
   — А по добровольному соглашению. Хочешь, я и с тобой поменяюсь. Хочешь, у меня теперь третье место, а у тебя пятое. Могу поменяться с девочками, с мальчиками, всеравно, с товарищем меняюсь, здесь ничего соглашательского нет.
   Похожай махнул на Алексея рукой, но захотел еще проверить, как Нестеренко себя чувствует. Нестеренко ничего особенного в вопросе Похожая не увидел, ответил с замедленной своей обстоятельностью:
   — Ага, я, конечно, поменялся, потому что они просили, да и нам с краю не хочется.
   — А на совете?
   — Чудак, так то же совсем друггое дело! Там вопрос был, понимаешь, насчет равноправия. А поменяться? Почему ж? Вон Брацан с Поршневым тоже поменялся. Дело вкуса.
   Похожай очень расстроился, отошел к парку, почесал за ухом, а потом улыбнулся и сказал вслух:
   — Сукины сыны! А может… может и правильно! Ну что ты скажешь!
   Вечером к Захарову пришел строительный техник Дем и сказал:
   — Там колонисты досточки… строительные досточки берут для лагеря, кто пять, кто десять… Так вы бы сказали, что так нехорошо делать. Досточек, правда, не жалко, а учет нужен. Колонисты, знаете, хорошие мальчики, а все-таки учет необходим.
   Молодой завхоз Степан Иванович прикинулся возмущенным:
   — Душа из них вон, отнимите!
   Дем замурлыкал, улыбаясь одними усами:
   — Да как же я отниму, обижаться будут.
   — Посмотрите, Степан Иванович, — распорядился Захаров.
   Степан Иванович отправился в карательную экспедицию и возвратился с победой и с пленником:
   — Хоть бы кто тащил, а то Зырянский! Другие бригады взяли по пять-шесть досточек, а этот целый воз!
   Захаров сказал коротко:
   — Алексей — обьяснение…
   — Обьясню: это не кража. Лагери снимем — доски возвратим. Записано, сколько взяли, можно проверить.
   — А почему так много?
   — Так… для четвертой бригады и для одиннадцатой.
   — Угу…
   — Нельзя, надо помогать беднейшему крестьянству. Вы нам дали малую пайку, Степан Иванович, так пацаны достанут, а девочки стесняются.
   — Стесняются?
   — Да… что ж… Они еще не догнали мужчин в этом отношении.
   Захаров серьезно кивнул головой:
   — Вопрос исчерпан. Запиште, товарищ Дем, я подпишу. Осенью возвратим.
   Вечером семнадцатого Захаров с дежурным бригадиром принял постройку лагерей. Он не забраковал ни одной палатки. Палатки стояли в один ряд, и на каждой трепыхался маленькийй флажок. Отдельно возле парка стояла палатка совета бригадиров, в которую переселился и Захаров. Михаил Гонтарь заканчивал проводку электричества. Проиграли сигнал «сптаь», никто спать не захотел, все ожидали, когда загорится свет. И Захаров ходил из палатки в палату, и везде ему нравилось. Потом вдруг все палатки осветились, колонисты закричали «ура» и бросились качать Мишу Гонтаря. Хотели качать и Захарова, но он погрозил пальцем. Тогда решили качать бригадиров. Перекачали всех, кроме Клавы и Лиды, а девочки сказали:
   — Мы сами своих бригадиров, не лезьте!
   Девочки долго хохотали, потом завесили палатку, там по секрету что-то кричали и еще хохотали и пищали невыносимо, выскочили оттуда красные. Пацаны четвертой бригады долго стояли возле этой палатки и так и не могли выясить, качали девочки своих бригадиров или нет. Филька высказал предположение:
   — Они не качали. Они не подняли их, а может, и подняли, так потом положили на землю и разбежались.
   Эта гипотеза очень понравилась всей четвертой бригаде. Успокоились и пошли посмотреть, что делается в палатке Захарова. Там стоял стол, и Захаров работал, сняв гимнастерку. Это было совершенно необычно. Пацаны долго смотрели на Захарова, а потом Петька сказал:
   — Алексей Степанович, почему это спать не хочется?
   Захаров поднял голову, прищурился на пацанов и ответил:
   — Это у вас нервное. Есть такая дамская болезнь — нервы. У вас тоже.
   Пацаны задумались, тихонько выбрались из палатки Захарова, побежали к своей палатке. Зырянский недовольным голосом спросил:
   — Где вы шляетесь? Что это такое?
   Они поспешно полезли под одеяла. Филька поднял голову с подушки и сказал:
   — Это, Алеша, нервы — дамская болезнь!
   — Еще чего не хватало, — возмутился Зырянский, — дамские болезни! В четвертой бригаде! Спать немедленно!
   Он потушил свет. пацаны свернулись на постелях и смотрели в дверь. Видны были звезды, слышно, как звенят далекие трамваи в городе, а на деревне собаки лаят так симпатично! Ваня представил себе Захарова в галифе и в нижней рубашке, и Захаров ему страшно понравился. Ваня подумал еще, какие это нервы, но глаза закрылись, нервы перемешались с собачьими голосами, и куда-то все покатилось в сладком, замирающем, теплом счастье.
 

7. СЕРДЦЕ ИГОРЯ ЧЕРНЯВИНА

   Школа заканчивала год. Колонисты умели, не забывая о напряженных делах производственного фронта, забывать об уставших мускулах. Каждый в свою смену с головой погружался в школьные дела.
   В школе было так же щепетильно чисто, как и в спальнях, лежали дорожки, везде стояли цветы, и учителя ходили по школе торжественно и говорили тихиими голосами.
   Подавляющее большинство колонистов любило учиться и отдавалось этому делу с скромной серьезностью — каждый понимал, что только школа откроет для него настоящую дорогу. Колония успела сделать уже несколько выпусков, в разных городах были студенты-колонисты, а из фонда совета бригадиров студентам выплачивались дополнительные стипендии по пятидесяти рублей. Многие из бывших колонистов были в военных и летных школах.
   На праздничные и на летние каникулы студенты и будущие летчики приезжали в колонию. Старшие встречали их с дружеской радостью, младшие — с балговейным удивлением. И сейчас ожидали их приезда и разговаривали о том, в какой бригаде остановится тот или иной гость. Путь этих старших был соблазнительным и завидным, и каждому колонисту хотелось подражать старшим.
   Игорь Чернявин школой увлекся нечаянно. Сначала повезло по биологии, а потом открылись в нем какие-то замечательные способности литературные. Новая учительница Надежда Васильевна, очень молодая, комсомолка, прочитала одно сочинение Игоря и сказала при всем классе:
   — Игорь Чернявин… очень интересная работа, советую обратить серьезное внимание.
   Игорь улыбнулся саркастически: вот еще не было заботы — обращать внимание! Но незаметно для него самого литературные тексты и свои и чужие — писательские — стали ему нравиться или не нравиться по-новому. Вдруг так получилось, что над любым заданием по литературе он просиживал до нестеренковского протеста. По другим предметам брел кое-как до тех пор, пока однажды Надежда Васильевна не подсела к нему в клубе:
   — Чернявин, почему у вас так плохо стало с учебой?
   — По литературе? — удивился Игорь.
   — Нет, по литературе отлично. А по другим?
   — А мне неинтересно… знаете, Надежда Васильевна.
   Она вздернула верхнюю полную губу:
   — Если по другим предметам плохо, то вам и литература не нужна.
   — А вдруг я буду писателем?
   — Никому такой писатель не нужен. О чем вы будете писать?
   — Мало ли о чем? О жизни, например.
   — О какой же это жизни…
   — Понимаете, о жизни…
   — О любви?
   — А разве плохо о любви?
   — Не плохо. Только… о чьей любви?
   — Мало ли о чьей…
   — Например…
   — Ну… человека, любит себе человек, влюблен, понимаете?
   — Кто? Кто?
   — Какой-нибудь человек…
   — Какого-нибудь человека нет. Каждый человек что-нибудь делает, работает где-нибудь, у него всякие радости и неприятности. Чью любовь вы будете описывать?
   Игорю стыдно было говорить о любви, но, с другой стороны, вопрос поднят литературный, ничего не поделаешь…
   — Я еще не знаю… Ну… мало ли, чью. например, учитель влюбился, бывает так? — Бывает учитель… учитель какого предмета?
   — Например, математики.
   — Видите, математики. Как же будете описывать, если вы математики не знаете? Наконец, не только же любовь — тема. Жизнь очень сложная вещь, писатель должен очень много знать. Если вы ничего не будете знать, кроме литературы, то вы ничего и не напишите.
   — А вы вот… знаете… только литературу.
   — Ошибаетесь. Я знаю даже технологию волокнистых веществ, кроме того, я знаю хорошо химию, я раньше работала на заводе и училась в техникуме. Вы должны быть образованным человеком, Игорь, вы все должны знать. Горький все знает лучше всякого профессора.
   Незаметно для себя Игорь заслушался учительницу. Она говорила спокойно, медленно, и от этого еще привлекательнее казалась та уверенная волна культуры, которая окружала ее слова. На другой день Игорь нажал и на всех уроках активно работал. Понравилось даже, прибавилось к себе уважения, Игорь твердо решил учиться. И вот теперь, к маю, он выходил отличником по всем предметам, и только Оксана Литовченко не уступала ему в успехах. Прзевал как-то Игорь тот момент, когда переменился его характер. Иногда и теперь хотелось позлословить, показаться оригинальным, и, собственно говоря, ничего в нем как будто не изменилось, но слова выходили иные, более солидные, более умные, и юмор в них был уже не такой. И однажды он спросил у Санчо Зорина:
   — Санчо, знаешь, надо мне в комсомол вступить… Давай поговорим.
   — Давно пора, — ответил Зорин. — Что ж? У тебя никакой дури не осталось. Мы тебя считаем первым кандидатом. а как у тебя… вот… политическая голова работает?
   — Да как будто ничего. Я к ней присматривался — ничего, разбирается.
   — Газеты ты читаешь, книги читаешь. Это не то, что тебя… натягивать нужно. Пойдем поговорим с Марком. Игорь начал ходить на комсомольские собрания. Сначала было скучно, казалось, что комсомольцы разговаривают о таких делах, в которых они ничего не понимают. В самом деле, Садовничий делает доклад о семнадцатом сьезде партии! Какой может сделать доклад Садовничий, если он только и знает то, что прочитал в газетах? Садовничий, действительно, начал рябовато, Игорь отмечал для себя неоконченные предложения, смятые мысли, заикание. Но потом почему-то перестал отмечать и незаметно для себя начал слушать. Как-то так получалось, черт его знает: Игорь тоже читал газеты, но кто его знает, решился ли бы Игорь сказать те слова, которые очень решительно произносил Садовничий.
   — Конечно, мы не захватили старой жизни, но зато остатки и нам пришлось расхлебать. Царская Россия была самой отсталой страной, а сейяас мы знаем, что семнадцатый сьезд Коммунистической партии подвел итоги. Мы закончили пятилетку в четыре года и не с пустыми руками: Магнитогорск есть? Есть. А Кузбасс есть? Тоже есть. А Днепрогэс, а Харьковский тракторный есть? Есть. А кулак есть? А кулака нет! Наши ребята кулака хорошо знают, многие поработали на кулака, а сейчас кулак уничтожен как класс, а мы построили первое в мире социалистическое земледелие, основанное на тракторном… тракторном парке, а также и комбайны. Мы знаем, как троцкисты говорили и как говорили оппортунисты. каждый коммунар на своей шкуре их хорошо понимает: если поступать по-ихнему, то тогда все вернется по-старому. А такие пацаны, как мы, опять будем коров пасти у разной сволочи… извините, у разной мелкой буржуазии, которая хочет иметь собственность и всякие лавки и спекуляцию. Колония им. Первого мая не пойдет на такую провакацию. Конечно, каждый колонист хочет получить образование, а все-таки мы будем делать электроинструмент и развивать металлообрабатывающую промышленность. А что пояс подтянуть придется, так это не жалко, ничего нашему поясу от этого не сделается, потому что мы граждане великой социалистической страны и знаем, что к чему. Вот я вам сейчас расскажу о постановлениях семнадцатого сьезда Коммунистической партии большевиков, а вы сразу увидите, как все делается по-нашему, а не по-ихнему.
   Игорь слушал и все понимал наново. Еще лучше стал он понимать, когда заметил в соседнем ряду Оксану Литовченко. В том, как слушала она, было что-то трогательное: вероятно, Оксана забыла, что она хорошенькая девушка, что многим хочется полюбоваться ее лицом, она сидела чуть склонившись вперед, заложив руки между колен, отчего еще теплее собирались складки темной юбки и отчего притягательнее становилась мысль, что Оксана — сестра и товарищ. Так склонившись, она неотрывно, не моргая смотрела на сцену, слушала оратора Садовничего, а Игорю стало до очевидности ясно, что Оксана лучше понимает то, что говорит Садовничий, и глубже переживает. И Игорь тихонько отвернул от нее лицо и нахмурил брови. Ему страшно захотелось, чтобы он, Игорь Чернявин, всгде быд настоящим человеком. Он долго, внимательно и доверчиво слушал Садовничего и наконец понял, что Садовничий комсомолец, а Игорь еще нет. И тогда, посмотрев на зал, он подумал, что с такой компанией можно идти очень далеко, идти честно и искренно, так же, как говорипт Садовничий, как слушает Оксана.
   Часто, оставаясь наедине, Игорь думал о том, что он, безусловно, любит Оксану. Игорю нравилось так думать. Он много прочитал книг за этот год в колонии и научился разбираться в тонкостях любви. Слово «влюблен» казалось уже ему мелким и недостойным словом для выражения его чувств. Нет, Игорь именно любит Оксану. Иногда он сожалел, что эта любовь прячется где-то в груди, и сам черт не придумает, как ее оттуда можно вытащить и показать. Ему нравилась история Ромео и Джульетты, он ее прочитал два раза. Те места, в которых высказываются слова любви, он перечитывал и думал о них. Может быть, если бы пришлось, Игорь нашел бы еще более выразительные слова, но ему не хотелось умирать вместе с Оксаной где-нибудь среди мертвецов. С этой стороны «Ромео и Джульетта» ему не нравилась. Он находил много непростительных глупостей в действиях героев трагедии, во всяком случае, было одно несомненно: эти герои были очень плохие организаторы — в самом деле, было одно несмоненно: эти герои были очень плохие организаторы — в самом деле, придумать такой девушке дать снотворное средство, а потом похоронить! Интересно, что твуого же мнения был Санчо Зорин, которого Игорь заставил почитать «Ромео и Джульетту»:
   — Чудаки какие-то… эти… Лоренцо — старый черт, а с таким пустяком не справился, кого-то послал, а того не впустили — на обьективные причины сворачивает. Вот если бы он знал, что ему за это отдуваться на общем собрании, так он бы иначе действовал. И Ромео твей шляпа какая-то. Мало ли чего? Кто там в ссоре и кто там не позволяет. Раз ты влюбился, так какое кому дело — женись, и все!
   Игорь смотрел на Санчо свысока. Санчо понятия не имеет, что значит влюбиться, нет, не влюбиться, а полюбить. Женись, и все! Дело совсем не в женитьбе, а жениться вовсе не обязательно, Игорю жениться не хотелось. Во-первых, потому, что нужно кончать школу, во-вторых, потому, что даже представить трудно, какой хай поднялся бы в колонии, если бы Игорь обратился в совет бригадиров… Ха!