Страница:
Игорь до боли выгнул пальцы своей левой руки, но боли не заметил: мир колебался вокруг него и сверкал каждой своей частичкой.
Игорь так мало, так скучно сказал Оксане о своей любви, он хотел еще что-то прибавить, но Оксана вдруг поднялась со скамьи. Было видно, что она хочет бежать, но ее глаза успели еще посмотреть на Игоря. И посмотрели.
Игорь теперь понял, куда он летит: он видел мгновенный взмах ресниц, открывший синевато-золотые просторы и влажное сияние зрачка, и видел благодарную ласку и набегающую слезу, и Игорь именно в этих глазах утонул и захлебнулся счастьем. Ему на миг показалось, что счастье в том, как Оксана сказала срывающимся голосом:
— Ой, Игорь, милый, не говори так, не говори так…
Оксана закрыла лицо руками, быстро повернулась и исчезла. Убежала она или просто спряталась за соседней группой кустов — нигде не мелькало ее белое платье. Игорь стоял у скамьи и глядел на брошенную на траву книгу.
Без раздумья и без ощущений он благодарил себя за высказанные слова любви и Оксану за ласковый взгляд. Потом поднял глаза и крепко сжал губы: мир восстанавливался вокруг него. Небо было синее и далекое, а на земле в летнем могуществе стоял парк, а за парком Игорь чувствовал здания колонии, и в зданиях милые бригады колонистов.
Игорь улыбнулся и поднял книгу. Он сделал это уверенным сильным движением. Он понял, что сегодня началась жизнь и для жизни впереди цветущие дороги. По ним он пойдет вместе с Оксаной. Они будут идти и улыбаться друг другу, они будут идти, взявшись за руки. Ромео — это, извините, совсем не то…
Вечером, после рапортов, он встретил Оксану в коридоре и сказал просто:
— Ты… убежала… А зачем ты убежала? Мне нужно поговорить с тобой.
Оксана улыбнулась так, как будто разговор шел о прочитанной книжке:
— Мне было чего-то стыдно. Я потому и убежала.
В коридоре никого не было. Оксана поставила локти на подоконник и лукаво посмотрела на Игоря:
— Ты все уже сказал, тебе больше нечего говорить.
Игорь и свои локти поставил рядом. Их плечи коснулись. Длинный рот горя сделался по-настоящему ироническим. Он сказал с прежним своим насмешливым задором:
— Миледи, вы ошибаетесь. У меня хватит говорить вам… на всю жизнь.
В окне светил яркий фонарь. Лицо Оксаны сделалось серьезным:
— Знаешь что, Игорь, скажи… сейчас, еще раз…
— И скажу: я тебя люблю, Оксана.
— И еще дальше…
— Я тебя страшно люблю.
Оксана подпирая голову рукой, повернула к нему внимательное лицо. У Игоря дрожала нижняя губа, но рот был по-прежнему иронический.
— Игорь, знаешь что? Это, может, тебе кажется так?
— Нет, Оксана, я же тебе сказал — на всю жизнь.
Кто-то пробежал сзади них по коридору, они молча смотрели друг на друга.
— Миледи, это несправедливо: я все говорю, а вы ничего не говорите.
— А ты хочешь, чтобы я тебе сказала?
— Ужасно хочу, ужасно, Оксана!
— Ой, какой ты смешной!
— Почему я такой смешной?
— Потому что… потому что… я тебя дуже люблю, и уже давно, давно.
Игорь зажумурил глаза и хотел дальше слушать. Но Оксана ничего больше не сказала, а когда Игорь открыл глаза, он увидел ее улыбающийся взгляд и руку, протянутую к нему на подоконнике. Он взял эту руку и спросил:
— Оксана, на всю жизнь?
Она кивнула головой. Они стояли и смотрели друг другу в глаза. И, не отрывая взгляда, Оксана сказала:
— Ой, какой же ты, Игорь, тебе, наверное, целоваться хочется!
— Хочется, — прошептал Игорь.
Оксана приблизила к нему плечо и зашептала горячо:
— Нельзя, Игорь, целоваться нельзя, дорогой мой! Если будем целоваться, стыдно будет в колонии жить. Колония ж наша, родная, а мы с тобой, какие мы с тобой люди будем, разве ж можно, чтобы в колонии целовались?
— Один только раз…
Теперь Оксана держала его руку:
— Ой, не надо, миленький Игорь, а кто его знает, как с одного раза будет, а может, потом еще больше захочется.
— Ну, я тебе руку поцелую.
— Поцелуй вот сюда, только один раз, смотри ж, Игорь, один раз…
При фонаре было видно, как она покраснела. Помолчали, дружно глядя в окно, и Оксана опять зашептала:
— Ты сказал: на всю жизнь, так мы еще успеем, хорошо, мой милый? Хорошо? Давай учиться, давать колонии поможем, нехай будет счастливая наша колония, хорошо? А потом поедем в Москву, хорошо? В студенты, родненький мой, в студенты поедем: я на биологический, а ты на какой? Ты, мабудь, на литературный?
На каждое ее «хорошо» Игорь отвечал счастливым, глубочайшим движением души, только слов ему не хватало.
ФРАГМЕНТЫ ГЛАВ «ФЛАГОВ НА БАШНЯХ»
1
2
3
К ЧАСТИ ВТОРОЙ
1
2
К ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ
1
2
ХАРАКТЕРИСТИКИ ПЕРСОНАЖЕЙ
Игорь так мало, так скучно сказал Оксане о своей любви, он хотел еще что-то прибавить, но Оксана вдруг поднялась со скамьи. Было видно, что она хочет бежать, но ее глаза успели еще посмотреть на Игоря. И посмотрели.
Игорь теперь понял, куда он летит: он видел мгновенный взмах ресниц, открывший синевато-золотые просторы и влажное сияние зрачка, и видел благодарную ласку и набегающую слезу, и Игорь именно в этих глазах утонул и захлебнулся счастьем. Ему на миг показалось, что счастье в том, как Оксана сказала срывающимся голосом:
— Ой, Игорь, милый, не говори так, не говори так…
Оксана закрыла лицо руками, быстро повернулась и исчезла. Убежала она или просто спряталась за соседней группой кустов — нигде не мелькало ее белое платье. Игорь стоял у скамьи и глядел на брошенную на траву книгу.
Без раздумья и без ощущений он благодарил себя за высказанные слова любви и Оксану за ласковый взгляд. Потом поднял глаза и крепко сжал губы: мир восстанавливался вокруг него. Небо было синее и далекое, а на земле в летнем могуществе стоял парк, а за парком Игорь чувствовал здания колонии, и в зданиях милые бригады колонистов.
Игорь улыбнулся и поднял книгу. Он сделал это уверенным сильным движением. Он понял, что сегодня началась жизнь и для жизни впереди цветущие дороги. По ним он пойдет вместе с Оксаной. Они будут идти и улыбаться друг другу, они будут идти, взявшись за руки. Ромео — это, извините, совсем не то…
Вечером, после рапортов, он встретил Оксану в коридоре и сказал просто:
— Ты… убежала… А зачем ты убежала? Мне нужно поговорить с тобой.
Оксана улыбнулась так, как будто разговор шел о прочитанной книжке:
— Мне было чего-то стыдно. Я потому и убежала.
В коридоре никого не было. Оксана поставила локти на подоконник и лукаво посмотрела на Игоря:
— Ты все уже сказал, тебе больше нечего говорить.
Игорь и свои локти поставил рядом. Их плечи коснулись. Длинный рот горя сделался по-настоящему ироническим. Он сказал с прежним своим насмешливым задором:
— Миледи, вы ошибаетесь. У меня хватит говорить вам… на всю жизнь.
В окне светил яркий фонарь. Лицо Оксаны сделалось серьезным:
— Знаешь что, Игорь, скажи… сейчас, еще раз…
— И скажу: я тебя люблю, Оксана.
— И еще дальше…
— Я тебя страшно люблю.
Оксана подпирая голову рукой, повернула к нему внимательное лицо. У Игоря дрожала нижняя губа, но рот был по-прежнему иронический.
— Игорь, знаешь что? Это, может, тебе кажется так?
— Нет, Оксана, я же тебе сказал — на всю жизнь.
Кто-то пробежал сзади них по коридору, они молча смотрели друг на друга.
— Миледи, это несправедливо: я все говорю, а вы ничего не говорите.
— А ты хочешь, чтобы я тебе сказала?
— Ужасно хочу, ужасно, Оксана!
— Ой, какой ты смешной!
— Почему я такой смешной?
— Потому что… потому что… я тебя дуже люблю, и уже давно, давно.
Игорь зажумурил глаза и хотел дальше слушать. Но Оксана ничего больше не сказала, а когда Игорь открыл глаза, он увидел ее улыбающийся взгляд и руку, протянутую к нему на подоконнике. Он взял эту руку и спросил:
— Оксана, на всю жизнь?
Она кивнула головой. Они стояли и смотрели друг другу в глаза. И, не отрывая взгляда, Оксана сказала:
— Ой, какой же ты, Игорь, тебе, наверное, целоваться хочется!
— Хочется, — прошептал Игорь.
Оксана приблизила к нему плечо и зашептала горячо:
— Нельзя, Игорь, целоваться нельзя, дорогой мой! Если будем целоваться, стыдно будет в колонии жить. Колония ж наша, родная, а мы с тобой, какие мы с тобой люди будем, разве ж можно, чтобы в колонии целовались?
— Один только раз…
Теперь Оксана держала его руку:
— Ой, не надо, миленький Игорь, а кто его знает, как с одного раза будет, а может, потом еще больше захочется.
— Ну, я тебе руку поцелую.
— Поцелуй вот сюда, только один раз, смотри ж, Игорь, один раз…
При фонаре было видно, как она покраснела. Помолчали, дружно глядя в окно, и Оксана опять зашептала:
— Ты сказал: на всю жизнь, так мы еще успеем, хорошо, мой милый? Хорошо? Давай учиться, давать колонии поможем, нехай будет счастливая наша колония, хорошо? А потом поедем в Москву, хорошо? В студенты, родненький мой, в студенты поедем: я на биологический, а ты на какой? Ты, мабудь, на литературный?
На каждое ее «хорошо» Игорь отвечал счастливым, глубочайшим движением души, только слов ему не хватало.
ФРАГМЕНТЫ ГЛАВ «ФЛАГОВ НА БАШНЯХ»
К части первой
1
— А я буду работать. Все равно буду работать.
Рыжиков гребнул еще раз солому из стога, помял ее ногами, растянулся:
— Кто работает, тот еще скорее пропадет. Думаешь, работать — это легко?
— А зачем Советская власть? Зачем, если не работать?
— Понес — Советская власть. В Советской власти тоже понимать нужно. Ей, конечно, выгоднее, чтобы все работали, она и заставляет.
— Кому это выгоднее?
— Да Советской же власти!
— А кто это?
— Вот дурень: кому это да кто? Советская власть и есть. Тот, кто начальник. Ему с ворами беспокойство, а лучше, чтобы все работали. Загнали на работу, и сиди там.
— А если бы все были воры, так тогда как? Тогда Советской власти не нужно?
— Оставь, ты, завел: власти, власти!
— Тогда один вор у другого украл бы, а потом тот у того, а потом еще третий, правда?
— Ложись уже.
— Я ложусь.
Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.
— А если все воры, так кто будет булки печь? А кто будет тогда ботинки чистить? Тоже воры, да? А они не захотят. Они скажут: пускай кто-нибудь булок напечет, а мы только красть будем. Правда?
Рыжиков заорал на Ваню:
— Спи! Пристал, как смола!
Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Птом улегся уютнее. На небе горели звезды. Соломенные пряди казались черными, большими конструкциями.
Уже засыпая, Ваня сказал вслух:
— Пойду к этому… к Первому мая.
Рыжиков гребнул еще раз солому из стога, помял ее ногами, растянулся:
— Кто работает, тот еще скорее пропадет. Думаешь, работать — это легко?
— А зачем Советская власть? Зачем, если не работать?
— Понес — Советская власть. В Советской власти тоже понимать нужно. Ей, конечно, выгоднее, чтобы все работали, она и заставляет.
— Кому это выгоднее?
— Да Советской же власти!
— А кто это?
— Вот дурень: кому это да кто? Советская власть и есть. Тот, кто начальник. Ему с ворами беспокойство, а лучше, чтобы все работали. Загнали на работу, и сиди там.
— А если бы все были воры, так тогда как? Тогда Советской власти не нужно?
— Оставь, ты, завел: власти, власти!
— Тогда один вор у другого украл бы, а потом тот у того, а потом еще третий, правда?
— Ложись уже.
— Я ложусь.
Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.
— А если все воры, так кто будет булки печь? А кто будет тогда ботинки чистить? Тоже воры, да? А они не захотят. Они скажут: пускай кто-нибудь булок напечет, а мы только красть будем. Правда?
Рыжиков заорал на Ваню:
— Спи! Пристал, как смола!
Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Птом улегся уютнее. На небе горели звезды. Соломенные пряди казались черными, большими конструкциями.
Уже засыпая, Ваня сказал вслух:
— Пойду к этому… к Первому мая.
2
Ночевал он в той же соломе, и в первые две ночи его никто в ней не заметил. После третьей ночи он проснулся ослабевшим от двухдневного голода, вставать ему не хотелось. И тогда он увидел над собой удивленное лицо старой женщины.
— Кто это здесь? А?
— Что?
— Мальчик какой-то. Что ли, беспризорный?
— Нет, я не беспризорный…
— Не беспризорный, а ночуешь в соломе. Нехорошо так. Где твои родные?
— Родные? Это кто, отец, да?
— Отец, мать… Где они?
— Они уехали.
— Уехали? А тебя бросили?
— Они уехали, а только они не отец и мать.
— Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?
Ваня просто поправил ее.
— Нет, не больной, а только… голодный очень.
И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки ноги.
— Голодный… — старушка потирала руки в смущении, потом заторопилась, прошептала:
— Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?
Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно: блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязанным ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков, загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками, такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами. Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с той минуты, когда он вошел.
Ваня сказал:
— Спасибо.
— Ну а дальше как? Ты пошел бы куда? Приюты есть такие, детские дома называются. Попросил бы, что ли?
— Я попрошу, — Ваня ответил деловито-спокойным голосом, рассматривая огромное свое хлебное богатство. — Я пойду в колонию Первого мая, там, говорят, прилично.
— Ишь ты какой! Прилично! Да тебе какую-нибудь, все равно. А то еще придумал: прилично.
Несмотря на голодный желудок, Ваня не согласился с бабушкой. Хлеб остался у него в одной руке, а другую руку он поднял к плечу:
— Бабушка! Это вовсе не я придумал, а все так говорят.
Его глаза загорелись забавной решительностью во что бы то ни стало убедить бабушку. Но бабушка и не спорила.
— Так ты пойди. Пойди, голубок, что ж тебе так страдать. А красть ты не умеешь, видно. Правда?
Ваня быстро глянул в окно, немного суматошливо нашел правильный ответ и только тогда обратил оживившиеся глаза к бабушке:
— Я так думаю, что я сумел бы, только я не хочу красть. Я, понимаете, не хочу.
— А ты, что ж… когда-нибудь стащил у кого, что ли?
— Нет, еще никогда.
— Так, значит, и не умеешь. Какой же там умеешь!
Ваня не сдавался, он начал уже и хлебом жестикулировать:
— Разве это нужно уметь? Это совсем нельзя сказать «уметь». Если ботинки чистить, так нужно уметь.
Бабушка улыбнулась ласково:
— Чего это мы разговариваем все? Ты кушай хлеб, кушай.
— Я там… в соломе. Там…
— Ну, это, как тебе лучше.
— До свиданья.
— До свиданья. А как же тебя зовут?
— Ваня Гальченко.
— Ишь ты, фамилия у тебя какая! Гальченко. Ты, Ваня, не бойся. Если не скоро найдешь эту самую колонию, так заходи. Хлеб у нас всегда есть.
Мальчики на лежанке зашевелились. Один из них взволнованно забегал глазенками по комнате, бросил наконец свои кубики:
— Баба! А почему он такой?
Ваня открыл дверь и не слышал, что ответила бабушка на этот важный вопрос.
Возле соломы сьел Ваня половину хлеба, а вторую половину запрятал. Он не чувствовал себя способным когда-нибудь зайти к бабушке и попросить хлеба. За два дня, истекшие после катастрофы, Ваня обошел весь город, несколько раз заходил на рынок, прохаживался мимо столиков и киосков, в закоулках рынка и на второстепенных улицах он видел просящих старух, калек и детей, и тогда решил, что протягивать руку и просить, как они, долю… он никогда не будет.
Все-таки Ваня хотел найти работу. Какая именно должна быть работа, Ваня не знал и даже не думал об этом. Он находил много рабочих мест в запущенных парадных ходах, и кое-как сбитых деревенных пристройках. Прямо на улице сидели сапожники и заливщики галош, в закопченных, покосившихся хибарках стучали жестянщики, арматурщики. Ваня подходил к ним, прислонялся на притолоке — и, постояв, уходил. У всех них был инструмент, у него инструмента не было, и выхода из этого положения он не мог найти!
На другой день после знакомства с бабушкой Ваня остаток хлеба тоже поделил на две части, хотя это было трудно сделать. Но впереди все было очень неопределенно, и Ваня не хотел снова два дня голодать.
— Кто это здесь? А?
— Что?
— Мальчик какой-то. Что ли, беспризорный?
— Нет, я не беспризорный…
— Не беспризорный, а ночуешь в соломе. Нехорошо так. Где твои родные?
— Родные? Это кто, отец, да?
— Отец, мать… Где они?
— Они уехали.
— Уехали? А тебя бросили?
— Они уехали, а только они не отец и мать.
— Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?
Ваня просто поправил ее.
— Нет, не больной, а только… голодный очень.
И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки ноги.
— Голодный… — старушка потирала руки в смущении, потом заторопилась, прошептала:
— Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?
Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно: блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязанным ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков, загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками, такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами. Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с той минуты, когда он вошел.
Ваня сказал:
— Спасибо.
— Ну а дальше как? Ты пошел бы куда? Приюты есть такие, детские дома называются. Попросил бы, что ли?
— Я попрошу, — Ваня ответил деловито-спокойным голосом, рассматривая огромное свое хлебное богатство. — Я пойду в колонию Первого мая, там, говорят, прилично.
— Ишь ты какой! Прилично! Да тебе какую-нибудь, все равно. А то еще придумал: прилично.
Несмотря на голодный желудок, Ваня не согласился с бабушкой. Хлеб остался у него в одной руке, а другую руку он поднял к плечу:
— Бабушка! Это вовсе не я придумал, а все так говорят.
Его глаза загорелись забавной решительностью во что бы то ни стало убедить бабушку. Но бабушка и не спорила.
— Так ты пойди. Пойди, голубок, что ж тебе так страдать. А красть ты не умеешь, видно. Правда?
Ваня быстро глянул в окно, немного суматошливо нашел правильный ответ и только тогда обратил оживившиеся глаза к бабушке:
— Я так думаю, что я сумел бы, только я не хочу красть. Я, понимаете, не хочу.
— А ты, что ж… когда-нибудь стащил у кого, что ли?
— Нет, еще никогда.
— Так, значит, и не умеешь. Какой же там умеешь!
Ваня не сдавался, он начал уже и хлебом жестикулировать:
— Разве это нужно уметь? Это совсем нельзя сказать «уметь». Если ботинки чистить, так нужно уметь.
Бабушка улыбнулась ласково:
— Чего это мы разговариваем все? Ты кушай хлеб, кушай.
— Я там… в соломе. Там…
— Ну, это, как тебе лучше.
— До свиданья.
— До свиданья. А как же тебя зовут?
— Ваня Гальченко.
— Ишь ты, фамилия у тебя какая! Гальченко. Ты, Ваня, не бойся. Если не скоро найдешь эту самую колонию, так заходи. Хлеб у нас всегда есть.
Мальчики на лежанке зашевелились. Один из них взволнованно забегал глазенками по комнате, бросил наконец свои кубики:
— Баба! А почему он такой?
Ваня открыл дверь и не слышал, что ответила бабушка на этот важный вопрос.
Возле соломы сьел Ваня половину хлеба, а вторую половину запрятал. Он не чувствовал себя способным когда-нибудь зайти к бабушке и попросить хлеба. За два дня, истекшие после катастрофы, Ваня обошел весь город, несколько раз заходил на рынок, прохаживался мимо столиков и киосков, в закоулках рынка и на второстепенных улицах он видел просящих старух, калек и детей, и тогда решил, что протягивать руку и просить, как они, долю… он никогда не будет.
Все-таки Ваня хотел найти работу. Какая именно должна быть работа, Ваня не знал и даже не думал об этом. Он находил много рабочих мест в запущенных парадных ходах, и кое-как сбитых деревенных пристройках. Прямо на улице сидели сапожники и заливщики галош, в закопченных, покосившихся хибарках стучали жестянщики, арматурщики. Ваня подходил к ним, прислонялся на притолоке — и, постояв, уходил. У всех них был инструмент, у него инструмента не было, и выхода из этого положения он не мог найти!
На другой день после знакомства с бабушкой Ваня остаток хлеба тоже поделил на две части, хотя это было трудно сделать. Но впереди все было очень неопределенно, и Ваня не хотел снова два дня голодать.
3
— Ты далеко едешь, пацан?
— Я? Я никуда не еду. Я здесь живу, в этом городе.
— Здесь живешь? А как же так у тебя затруднение с деньгами вышло?
— Вышло так… Ночевать негде. А сегодня дождь.
— Это не годится: ночевать негде и денег нет. Это называется прорыв на всех фронтах. Ты, брат, иди в колонию.
— Я поеду в колонию Первого мая.
— А? Ты знаешь колонию? У меня брат там.
— В колонии Первого мая?
— В колонии Первого мая.
Ваня горячо обиделся. Оказывается, все-таки есть на свете колония Первого мая, и вот перед ним сидит живой человек — брат! Ваня вскрикнул и затаращил возмущенные глазенки:
— Так не отправляют, понимаете! Я и в комонес ходил, и в этот, как его… спон. Не отправляют — и все!
Красноармеец рассмеялся, как смеются люди, увидевшие подтверждение своих догадок:
— Правильно говоришь: комонес и спон! И я там бывал…
Он обратился к товарищу:
— Неделю ходил. Как меня взяли в Красную Армию, братишка у меня — двенадцать лет, вот такой самый. Куда девать? Надо пристроить. Туда-сюда. Говорят, хорошая колония Первого мая. Иди в колонию. Пошел я. Целую неделю ходил. Не сочувствуют мне, толкую свое. А потом в спон. Ну, там взяли брата, отправили, где-то такой детский дом. Воробьевский какой-то. Думаю, устроил все-таки. А в полку получаю от Петьки одно письмо, другое письмо, третье. Пишет мне все по одной форме: не буду здесь жить, не хочу. И скучно, и пища плохая, и наряд плохой, и воспитатели у них какие-то не такие… Я ему пишу: держись, браток, держись. А он мне свое. А потом получаю письмо от заведующего. Так и написано: ваш брат Петька Кравчук — дезорганизатор, оскорбляет всех, курит, на уроки какие-то веревки носит. Что такое? Какие, думаю, веревки. Сколько я с ним жил, никаких веревок не было, а тут веревки. Я ему написал про эти веревки и про оскорбление, строго так написал. Да. Ответа долго не получал. А потом мне Петька и написал: меня, как дезорганизатора, отправили в колонию Первого мая, теперь я живу здесь, и ты не беспокойся. А потом, как начал писать, как начал, вижу, выходит мой Петька на дорогу. А теперь вот приехал в командировку, пошел к нему, посмотрел — советская жизнь! Строго уних, очень строго, прямо по ничтоке ходят, а молодцы народ! Петька что, тринадцать исполнилось, а он уже все понимает, и знаешь, так… цену себе знает. Говорит мотористом буду, мотористом, не иначе. И будет!
Красноармеец закончил рассказ, посмотрел на Ваню, глаза у него щурились. Ваня сказал с решительной мечтой:
— Я пойду… в колонию Первого мая.
— Ты, добивайся, брат, добивайся. Если захочешь, добьешься…
— Я? Я никуда не еду. Я здесь живу, в этом городе.
— Здесь живешь? А как же так у тебя затруднение с деньгами вышло?
— Вышло так… Ночевать негде. А сегодня дождь.
— Это не годится: ночевать негде и денег нет. Это называется прорыв на всех фронтах. Ты, брат, иди в колонию.
— Я поеду в колонию Первого мая.
— А? Ты знаешь колонию? У меня брат там.
— В колонии Первого мая?
— В колонии Первого мая.
Ваня горячо обиделся. Оказывается, все-таки есть на свете колония Первого мая, и вот перед ним сидит живой человек — брат! Ваня вскрикнул и затаращил возмущенные глазенки:
— Так не отправляют, понимаете! Я и в комонес ходил, и в этот, как его… спон. Не отправляют — и все!
Красноармеец рассмеялся, как смеются люди, увидевшие подтверждение своих догадок:
— Правильно говоришь: комонес и спон! И я там бывал…
Он обратился к товарищу:
— Неделю ходил. Как меня взяли в Красную Армию, братишка у меня — двенадцать лет, вот такой самый. Куда девать? Надо пристроить. Туда-сюда. Говорят, хорошая колония Первого мая. Иди в колонию. Пошел я. Целую неделю ходил. Не сочувствуют мне, толкую свое. А потом в спон. Ну, там взяли брата, отправили, где-то такой детский дом. Воробьевский какой-то. Думаю, устроил все-таки. А в полку получаю от Петьки одно письмо, другое письмо, третье. Пишет мне все по одной форме: не буду здесь жить, не хочу. И скучно, и пища плохая, и наряд плохой, и воспитатели у них какие-то не такие… Я ему пишу: держись, браток, держись. А он мне свое. А потом получаю письмо от заведующего. Так и написано: ваш брат Петька Кравчук — дезорганизатор, оскорбляет всех, курит, на уроки какие-то веревки носит. Что такое? Какие, думаю, веревки. Сколько я с ним жил, никаких веревок не было, а тут веревки. Я ему написал про эти веревки и про оскорбление, строго так написал. Да. Ответа долго не получал. А потом мне Петька и написал: меня, как дезорганизатора, отправили в колонию Первого мая, теперь я живу здесь, и ты не беспокойся. А потом, как начал писать, как начал, вижу, выходит мой Петька на дорогу. А теперь вот приехал в командировку, пошел к нему, посмотрел — советская жизнь! Строго уних, очень строго, прямо по ничтоке ходят, а молодцы народ! Петька что, тринадцать исполнилось, а он уже все понимает, и знаешь, так… цену себе знает. Говорит мотористом буду, мотористом, не иначе. И будет!
Красноармеец закончил рассказ, посмотрел на Ваню, глаза у него щурились. Ваня сказал с решительной мечтой:
— Я пойду… в колонию Первого мая.
— Ты, добивайся, брат, добивайся. Если захочешь, добьешься…
К ЧАСТИ ВТОРОЙ
1
Но однажды и Ванда разговорилась с Олей. Они сидели в парке на скамье. Ванда спросила:
— Эти девочки, которые в колонии живут, они откуда?
— А девочки у нас из разных мест.
— А почему они здесь живут?
— Тоже по-разному… Вот у Клавы давно родители умерли, а у меня есть и отец и мать. Только отец больше не работает, а мать похлопотала, меня сюда и приняли.
— А такие девочки… беспризорные есть?
— Наверное, есть.
— А разве ты не знаешь?
— Я не знаю. Да у нас никто не знает.
— А как же так?
Ольга удивленно посмотрела на свою подшефную:
— Тебе разве не все равно?
— Конечно, интересно.
— А мы даже и не думаем об этом. И некогда думать. То то, то другое, всегда некогда. А зачем про это думать, разве не все равно? И мальчишки тоже. К некоторым родители приезжают, а то письма получают, а есть и такие, которые не получают. А только мы этим не интересуемся. И Алексей Степанович говорит, не нужно на это время тратить.
— А может, я — беспризорная?
— Ну, так что?
— Может, я на улице жила?
— На улице? У нас девочки не живут на улице. Мальчики бывают, если очень балованные. А девочки нет. Если у кого родители умрут, так сейчас же в колонию.
— А я знаю, что есть: просто девочки и живут на улице.
— Может быть, и есть. Только все равно. Поживет немного, а потом, все равно, в колонию. И те — колонистки, и те — колонистки.
Так Ванда ничего нового и не узнала в этом разговоре.
— Эти девочки, которые в колонии живут, они откуда?
— А девочки у нас из разных мест.
— А почему они здесь живут?
— Тоже по-разному… Вот у Клавы давно родители умерли, а у меня есть и отец и мать. Только отец больше не работает, а мать похлопотала, меня сюда и приняли.
— А такие девочки… беспризорные есть?
— Наверное, есть.
— А разве ты не знаешь?
— Я не знаю. Да у нас никто не знает.
— А как же так?
Ольга удивленно посмотрела на свою подшефную:
— Тебе разве не все равно?
— Конечно, интересно.
— А мы даже и не думаем об этом. И некогда думать. То то, то другое, всегда некогда. А зачем про это думать, разве не все равно? И мальчишки тоже. К некоторым родители приезжают, а то письма получают, а есть и такие, которые не получают. А только мы этим не интересуемся. И Алексей Степанович говорит, не нужно на это время тратить.
— А может, я — беспризорная?
— Ну, так что?
— Может, я на улице жила?
— На улице? У нас девочки не живут на улице. Мальчики бывают, если очень балованные. А девочки нет. Если у кого родители умрут, так сейчас же в колонию.
— А я знаю, что есть: просто девочки и живут на улице.
— Может быть, и есть. Только все равно. Поживет немного, а потом, все равно, в колонию. И те — колонистки, и те — колонистки.
Так Ванда ничего нового и не узнала в этом разговоре.
2
Каждый день начинался щедро, и казалось, лучше этого дня еще не бывало дней. А потом выходило, что день этот обыкновенный, но это было вовсе не хуже, потому что и обыкновенное было прекрасно.
Зима уже тем хороша, что впереди стоит весна, а ничто так не украшает человеческую жизнь, как перспектива впереди. А у колонистов впереди была не только весна. Как это трудно посчитать, что стоит впереди у колонистов! Они и не считали, но видели и дали, и горизонты, и уходящие к горизонтам пути, украшенные радостью. А каждый день, как будто из лесу, к ним выбегали надоедливые млеочи и неприятности, привередливые, цепкие пустяки. Толпа всей этой бребедни до самого вечера суматошилась перед глазами колонистов, лезла в глаза, набивалась в уши, кричала и вопила о своем сегодняшнем важном значении. Лопались пасы, желтым дымом задыхалась литейная, плохой бракованный лес раздражающими занозами и сучками поперек горла становился в машинном отделении, лишней копейкой, которую нельзя было истратить, просачивалась во все дневные щели нужда. Это была нужда особенная, трудная.
Зима уже тем хороша, что впереди стоит весна, а ничто так не украшает человеческую жизнь, как перспектива впереди. А у колонистов впереди была не только весна. Как это трудно посчитать, что стоит впереди у колонистов! Они и не считали, но видели и дали, и горизонты, и уходящие к горизонтам пути, украшенные радостью. А каждый день, как будто из лесу, к ним выбегали надоедливые млеочи и неприятности, привередливые, цепкие пустяки. Толпа всей этой бребедни до самого вечера суматошилась перед глазами колонистов, лезла в глаза, набивалась в уши, кричала и вопила о своем сегодняшнем важном значении. Лопались пасы, желтым дымом задыхалась литейная, плохой бракованный лес раздражающими занозами и сучками поперек горла становился в машинном отделении, лишней копейкой, которую нельзя было истратить, просачивалась во все дневные щели нужда. Это была нужда особенная, трудная.
К ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ
1
Март подходил к концу, но снегу было много, и каток работал по вечерам, как в январе. А по выходным дням колонисты становились на лыжи, бродили далеко в лесу. Полюбил лыжи и Рыжиков. Его дела здорово поправились в колонии, только со стороны четвертой бригады он встречал упорное недоверие.
После истории с «Дюбеком» Рыжиков стал присматриваться к пацанам и везде встречал их настороженные взгляды. Ваня Гальченко и Бегунок, безусловно, были главарями этой группы. Сначала Рыжиков думал, что все это дело затевается Чернявиным, но Чернявин делал такой вид, как будто он Рыжиковым совершенно не интересуется. За зиму только два раза Рыжиков имел с ним маленькие столкновения, но в них ничего не было: Игорь, по своей привычке, показал себя защитником обиженных.
После истории с «Дюбеком» Рыжиков стал присматриваться к пацанам и везде встречал их настороженные взгляды. Ваня Гальченко и Бегунок, безусловно, были главарями этой группы. Сначала Рыжиков думал, что все это дело затевается Чернявиным, но Чернявин делал такой вид, как будто он Рыжиковым совершенно не интересуется. За зиму только два раза Рыжиков имел с ним маленькие столкновения, но в них ничего не было: Игорь, по своей привычке, показал себя защитником обиженных.
2
Шесть дней колонисты не могли опомниться, а на седьмой день привезли палатки. Шесть дней и Захаров без улыбки не проходил по колонии, и все встречали его особенно приветливым салютом и огненными взглядами.
«Старики» хорошо знали, что в это время Захаров не прощает самого маленького проступка, такой уж у него характер: смеется, шутит, зубоскалит и в то же время рассыпает налево и налево наряды и аресты. Пояс плохо надет, ботинки не начищены до полного блеска, бумажку бросил в цветнике, закурил в здании — лучше не попадайся на глаза, влепит что нужно и еще радуется:
— Попался? Я тебя давно хочу взгреть, да никак поймать не могу.
И еще удивительно, что никто на него не обижается, со смехом отвечают:
— Есть один час ареста! — и продолжают с ним разговаривать, как ни в чем не бывало.
Основная тема: Борьба детского коллектива (советского коллектива) за человека, за культуру, за новую жизнь и одновременно с этим за новую культуру воспитания.
Подтемы: а) рост и социализация отдельной личности разной степени сопротивляемости; б) рост и организация коллективных связей, новой дисциплины, новых стремлений; в) рост общественной ценности коллектива; г) рост и упражнение — изобретение новых педагогических приемов, материализация педагогики; д) общий мажор, радость советской жизни; е) рост материального богатства и культуры; з) никаких нервов не нужно.
Сюжет. Сюжет заключается в переплетении нескольких лиц, которые в конце концов находят свою личность в коллективе. Эти лица составляют основную группу взаимно сталкивающихся людей, тянущихся друг к другу и взаимно отталкивающихся.
Центральные сюжетные линии. А, Б, В, Г — группа всех четырех встречается на небольшой станции.
Г чистит сапоги. Он ушел из дома от мачехи и побоев отца, но он не хочет быть вором, а в детских домах ему не нравится. Он умный, веселый, уважает труд людей. Ящик он сделал сам, а 15 рублей ему дал дядя. Но чистить сапоги ему не нравится. Он готов искать лучшего. С ящиком он приходит в колонию.
А на этой же узловой станции получает по переводам. Это человек прежде всего беспринципный, но веселый и умный. Энергии у него много, но работать он не умеет. Терпеть не может грязи.
Б — самый испорченный, лживый, осторожный и хитрый вор. От воровства избавиться не может. Крадет даже у беспризорных.
15 действующих лиц. Центральная сюжетная группа. А — тип Захожая-Огнева: бодрый, умный; Б — тип Иванова-Ужикова; В — тип Веры Березовской; Г — тип Вани Зайченко: активный, боевой.
Центральная внесюжетная группа. Д — тип Лаптя; Е — тип Наташи Петренко; Ж — тип Ужикова Марка; З — тип Маруси Левченко; И — тип Зырянского; К — тип Федоренко; Л — тип Синенького; М — тип Марка Шейнгауза.
Центральная внесюжетная группа. Д — тип Лаптя: юмор, ум; Е — тип Зырянского: страсть; Ж — тип Наташи Петренко: спокойствие, душа; З — тип Синенького: ясное детство; И — тип Романова Петра: острый, умный, проказник.
Оттеняющая группа. К — тип Шейнгауза: мечтательный, задумчивый; Л — тип Сатина: правдолюб, страсть; М — тип Боярчика: техник, друг; Н — тип Миши Овчаренко: балда; О — тип Галатенко: лентяй; П — тип Перца: хулиган.
Взрослые: Завкол, Отченаш, Коган, Воргунов, Белоконь, Воргунов — шофер, Сильвестров — телеграфист, Торская — воспитательница, Перский — воспитатель, Троян — инженер.
Дополнительные: Лаптенко — беспризорник.
«Старики» хорошо знали, что в это время Захаров не прощает самого маленького проступка, такой уж у него характер: смеется, шутит, зубоскалит и в то же время рассыпает налево и налево наряды и аресты. Пояс плохо надет, ботинки не начищены до полного блеска, бумажку бросил в цветнике, закурил в здании — лучше не попадайся на глаза, влепит что нужно и еще радуется:
— Попался? Я тебя давно хочу взгреть, да никак поймать не могу.
И еще удивительно, что никто на него не обижается, со смехом отвечают:
— Есть один час ареста! — и продолжают с ним разговаривать, как ни в чем не бывало.
ПЛАН СЦЕНАРИЯ
Основная тема: Борьба детского коллектива (советского коллектива) за человека, за культуру, за новую жизнь и одновременно с этим за новую культуру воспитания.
Подтемы: а) рост и социализация отдельной личности разной степени сопротивляемости; б) рост и организация коллективных связей, новой дисциплины, новых стремлений; в) рост общественной ценности коллектива; г) рост и упражнение — изобретение новых педагогических приемов, материализация педагогики; д) общий мажор, радость советской жизни; е) рост материального богатства и культуры; з) никаких нервов не нужно.
Сюжет. Сюжет заключается в переплетении нескольких лиц, которые в конце концов находят свою личность в коллективе. Эти лица составляют основную группу взаимно сталкивающихся людей, тянущихся друг к другу и взаимно отталкивающихся.
Центральные сюжетные линии. А, Б, В, Г — группа всех четырех встречается на небольшой станции.
Г чистит сапоги. Он ушел из дома от мачехи и побоев отца, но он не хочет быть вором, а в детских домах ему не нравится. Он умный, веселый, уважает труд людей. Ящик он сделал сам, а 15 рублей ему дал дядя. Но чистить сапоги ему не нравится. Он готов искать лучшего. С ящиком он приходит в колонию.
А на этой же узловой станции получает по переводам. Это человек прежде всего беспринципный, но веселый и умный. Энергии у него много, но работать он не умеет. Терпеть не может грязи.
Б — самый испорченный, лживый, осторожный и хитрый вор. От воровства избавиться не может. Крадет даже у беспризорных.
15 действующих лиц. Центральная сюжетная группа. А — тип Захожая-Огнева: бодрый, умный; Б — тип Иванова-Ужикова; В — тип Веры Березовской; Г — тип Вани Зайченко: активный, боевой.
Центральная внесюжетная группа. Д — тип Лаптя; Е — тип Наташи Петренко; Ж — тип Ужикова Марка; З — тип Маруси Левченко; И — тип Зырянского; К — тип Федоренко; Л — тип Синенького; М — тип Марка Шейнгауза.
Центральная внесюжетная группа. Д — тип Лаптя: юмор, ум; Е — тип Зырянского: страсть; Ж — тип Наташи Петренко: спокойствие, душа; З — тип Синенького: ясное детство; И — тип Романова Петра: острый, умный, проказник.
Оттеняющая группа. К — тип Шейнгауза: мечтательный, задумчивый; Л — тип Сатина: правдолюб, страсть; М — тип Боярчика: техник, друг; Н — тип Миши Овчаренко: балда; О — тип Галатенко: лентяй; П — тип Перца: хулиган.
Взрослые: Завкол, Отченаш, Коган, Воргунов, Белоконь, Воргунов — шофер, Сильвестров — телеграфист, Торская — воспитательница, Перский — воспитатель, Троян — инженер.
Дополнительные: Лаптенко — беспризорник.
ХАРАКТЕРИСТИКИ ПЕРСОНАЖЕЙ
1. Гальченко Ваня. Чистое бледное личико. Веселый и живой. Серые глаза. Русые волосы.
2. Игорь Чернявин (Черногорский). Насмешливый, ехидный, большой рот и веселые глаза. Худой и длинный.
3. Стадницкая Ванда. Белокурые волосы. Хорошенькие серые глаза.
4. Рыжиков Гриша. Рыжие волосы. Угрюм. Некрасив и неприятен. Зеленые глаза.
5. Кравчук Петька. Серьезный, лобастый. Чубчик выходит на лоб и закругляется спиралью. Иногда говорит басом…
6. Бегунок Володя. Румяный, хорошенький. Вторая труба (в оркестре. — Сост.).
7. Воленко Сергей. Тонкое лицо, очень интеллигентное и бледное. Тонкие строгие губы.
8. Торский Витя. Человек серьезный и бывалый.
9. Захаров Алексей Степанович. Лысеет. Пенсне. Стриженные усы. Детская улыбка…
11. Никола Иванович Душин. Хорошо одет, аккуратно, очень вежлив. Чисто выбритые щеки, седые усы, умело, кокетливо подкрученные.
12. Нестеренко Вася. Доброжетальное лицо, полные губы, круглые щеки, серые с поволокой глаза, пушисто раскиданная русая прическа, неповоротлив… Мягкий баритон — десятый класс.
13. Рогов. Аккуратное, чистенькое, умное личико блондина. Привержен к одной учебе, лишь на производстве — приобщение к пацанам, сборочный цех.
14. Гонтарь Миша. Слесарь по ремонту, пятый класс. Низкий лоб. Жесткие волосы… Неряха. Не любит строя. Хочет быть шофером…
15. Акулин Петр. Простенькое лицо, худое, простого деревенского румянца, спокойное и ровное без улыбки. Хочет быть летчиком. Токарь лучший, восьмой класс.
16. Остапчин Александр. Большие карие красивые глаза… В токарном, бригадир.
17. Зорин Санчо. Живой, подвижный… Горячий… Восьмой класс. Шеф Олега. Сборочный цех.
18. Лиственный Сергей. Излишняя любовь к чтению. Сборочный цех.
19. Савченко Харитон. Вялось характера. Широкоскулый, нескладный.
20. Яновский Борис. Кудрявый, красивый, улыбающийся брюнет. Наклонность к запирательству и брехне.
21. Середин Всеволод. Пижонство. Сборочный цех. Чистое лицо. Закидывает назад голову.
22. Горовой Даниил. Медвежья неповоротливость, неуязвимость.
23. Оришкина Клава. Хорошенькое, нежное, чуть-чуть полное личико. Темно-русые кудри… Хорошие серые небольшие глаза. Замечательно красивый голос.
24. Касаткин Семен. Тоненький, белокурый…
25. Горохов Руслан. Коренастый, стриженный под машинку. Очень простое, прыщеватое, носатое лицо. Нос красивый, разные зубы. Работает на шипорезном.
26. Блюм Соломон Давидович. Полный, с брюшком, круглая голова, обритая.
27. Волончук. Скучный, нескладный…
28. Оксана. Кожа темно-розовая, карие глаза, темно-каштановые волосы. Черные брови. Лоб, суживающийся наверху.
29. Зырянский Алексей (Робеспьер). Хорошо сложен… Умные веселые глаза… Выразительные губы.
30. Штевель-мастер. Широкий, плотный, румяный, серые глаза.
31. Лида Таликова. Полное, чуть тронутое веснушками, но милое лицо. Ярко-золотые волосы.
32. Филька Шарий. Широколобый…
33. Люба Ротштейн. Аккуратная, розовая.
34. Марк Грингауз. Большеголовый, черноволосый.
35. Поршень. Изящный…
36. Виктор Денисович Лошаков. Веселый, старый.
37. Жан Гриф. Черноглазый, красивый юноша…
2. Игорь Чернявин (Черногорский). Насмешливый, ехидный, большой рот и веселые глаза. Худой и длинный.
3. Стадницкая Ванда. Белокурые волосы. Хорошенькие серые глаза.
4. Рыжиков Гриша. Рыжие волосы. Угрюм. Некрасив и неприятен. Зеленые глаза.
5. Кравчук Петька. Серьезный, лобастый. Чубчик выходит на лоб и закругляется спиралью. Иногда говорит басом…
6. Бегунок Володя. Румяный, хорошенький. Вторая труба (в оркестре. — Сост.).
7. Воленко Сергей. Тонкое лицо, очень интеллигентное и бледное. Тонкие строгие губы.
8. Торский Витя. Человек серьезный и бывалый.
9. Захаров Алексей Степанович. Лысеет. Пенсне. Стриженные усы. Детская улыбка…
11. Никола Иванович Душин. Хорошо одет, аккуратно, очень вежлив. Чисто выбритые щеки, седые усы, умело, кокетливо подкрученные.
12. Нестеренко Вася. Доброжетальное лицо, полные губы, круглые щеки, серые с поволокой глаза, пушисто раскиданная русая прическа, неповоротлив… Мягкий баритон — десятый класс.
13. Рогов. Аккуратное, чистенькое, умное личико блондина. Привержен к одной учебе, лишь на производстве — приобщение к пацанам, сборочный цех.
14. Гонтарь Миша. Слесарь по ремонту, пятый класс. Низкий лоб. Жесткие волосы… Неряха. Не любит строя. Хочет быть шофером…
15. Акулин Петр. Простенькое лицо, худое, простого деревенского румянца, спокойное и ровное без улыбки. Хочет быть летчиком. Токарь лучший, восьмой класс.
16. Остапчин Александр. Большие карие красивые глаза… В токарном, бригадир.
17. Зорин Санчо. Живой, подвижный… Горячий… Восьмой класс. Шеф Олега. Сборочный цех.
18. Лиственный Сергей. Излишняя любовь к чтению. Сборочный цех.
19. Савченко Харитон. Вялось характера. Широкоскулый, нескладный.
20. Яновский Борис. Кудрявый, красивый, улыбающийся брюнет. Наклонность к запирательству и брехне.
21. Середин Всеволод. Пижонство. Сборочный цех. Чистое лицо. Закидывает назад голову.
22. Горовой Даниил. Медвежья неповоротливость, неуязвимость.
23. Оришкина Клава. Хорошенькое, нежное, чуть-чуть полное личико. Темно-русые кудри… Хорошие серые небольшие глаза. Замечательно красивый голос.
24. Касаткин Семен. Тоненький, белокурый…
25. Горохов Руслан. Коренастый, стриженный под машинку. Очень простое, прыщеватое, носатое лицо. Нос красивый, разные зубы. Работает на шипорезном.
26. Блюм Соломон Давидович. Полный, с брюшком, круглая голова, обритая.
27. Волончук. Скучный, нескладный…
28. Оксана. Кожа темно-розовая, карие глаза, темно-каштановые волосы. Черные брови. Лоб, суживающийся наверху.
29. Зырянский Алексей (Робеспьер). Хорошо сложен… Умные веселые глаза… Выразительные губы.
30. Штевель-мастер. Широкий, плотный, румяный, серые глаза.
31. Лида Таликова. Полное, чуть тронутое веснушками, но милое лицо. Ярко-золотые волосы.
32. Филька Шарий. Широколобый…
33. Люба Ротштейн. Аккуратная, розовая.
34. Марк Грингауз. Большеголовый, черноволосый.
35. Поршень. Изящный…
36. Виктор Денисович Лошаков. Веселый, старый.
37. Жан Гриф. Черноглазый, красивый юноша…