Страница:
— Соломон Давидович деньги посолил, а спецовок прибавить, так у него не выпросишь.
Соломон Давидович возражал терпеливо:
— Вы думаете, если завелась там небольшая копейка, так ее обязательно нужно истратить? Так не делают хорошие хозяева. Я ни капельки не боюсь за вас, дорогие товарищи: тратить деньги вы всегда успеете научиться и можете всегда добиться очень высокой квалификации в этом отношении. А если нужно беречь деньги, так это не так легко научиться. Если ты не будешь терпеть, так ты потом будешь хуже терпеть. Я дал слово Алексею Степановичу и вам, что мы соберем деньги на новый завод, так при чем здесь спецовки? Потерпите сейчас без спецовок, потом вы себе купите бархатные курточки и розовые бантики.
Колонисты и смеялись и сердились. Смеялся и Соломон Давидович. Смотрели все на Захарова, но и он смотрел на всех и улыбался молча. И трудно было понять, почему этот человек, такой наопристый и строгий, так много прощает Соломону Давидовичу, — правда, и колонисты прощали ему немало.
Самым скандальным цехом был, конечно, литейный. Это был кирпичный сарай с крышей довольно-таки дырявой. В сарае стоит литейный барабан. В круглое отверстие на его боку набрасывается «сырье», винтовые патроны, оставшиеся от ружей старых систем, измятые, покрытые зеленью и грязью. Не брезговал Соломон Давидович и всяким другим медным ломом. Из того же круглого отверстия выливается в ковши расплавленная медь. К барабану приделана форсунка, а под крышей в углу — бак с нефтью. Все это оборудование далеко не первой молодости — продырявлено и проржавлено.
Система барабана, форсунки и бака, в сущности, очень проста и не заключает в себе ничего таинственного, но мастер-литейщик Баньковский, бывший кустарь и бывший владелец барабана, имеет вид очень таинственный: ему одному известны секреты системы.
В литейной кипит работа. У столика шишельников работают малыши. Все они одеты в поношенные спецовки, очевидно, раньше принадлежавшие более взрослому населению колонии: брюки слишком велики, нои целыми гармониями укладываются на худых ногах пацанов, рукава слишком длинны.
На полу литейной расположены опоки, возле которых копаются формовщики — колонисты постарше: Нестеренко, Синицын, Зырянский. У одной из стен старая формовочная машина, на ней работает виднейший специалист по формовке, худой, серьезный Крусков из седьмой бригады.
Литейная полна дыму. Он все время пробивается из барабана, из литейной он может выходить только через дырки в крыше. Каждый день между мастером Баньковским и колонистами происходят такие разговоыры:
— Товарищ Баньковский! Нельзя же работать!
— Почему нельзя?
— Дым! Куда это годится? Это же вредный дым — медный!
— Ничего не вредный. Я на нем всю жизнь работаю.
Через щели в крыше, через окна и двери дым расходится по всей колонии и в часы отливки желтоватым, сладким туманом гуляет между зданиями. Молодой доктор, сам бывший колонист, Колька Вершнев, лобастый и кучерявый, бегает из кабинета в кабинет, стучит кулаками по столам, потрясает томиком Брокгауза — Ефрона и угрожает, закикаясь:
— Я п-пойду к п-прокурору. Литейная л-лихорадка! Вы з-знаете, что это т-такое? П-прочитайте!
Этого самого доктора Алексей Степанович давно знает. Он морщит лоб, снимает и одевает пенсне:
— Призываю тебя, Николай, к порядку. Прокурор нам вентиляции не сделает. Он закроет литейную.
— И п-пускай закрывает!
— А за какие деньги я тебе зубоврачебное кресло куплю? А синий свет? Ты мне покою уже полгода не даешь. Синий свет! Ты обойдешься без синего света?
— В каждой паршивой амбулатории есть с-синий свет!
— Значит, не обойдешься?
— Так что? Будем т-травить п-пацанов?
— Надо вентиляцию делать. Я нажимаю, и ты нажимай. Вот сегодня комсомольское.
На комсомольском собрании Колька размахивает Брокгаузом — Ефроном и вспоминает некоторые термины, усвоенные им отнюдь не в медицинском институте:
— З-занудливое п-производство т-такое!
И другие комсомольцы «парятся», вздымают кулаки. Марк Грингауз направляет черные, печальные глаза на Соломона Давидовича:
— Разве можно допустить такой дым, когда вся страна реконструируется?
Соломон Давидович сидит в углу класса на стуле — за партой его тело поместиться не может. Он презрительно вытягивает полные, непослушные губы:
— Какой там дым?
— Отвратительный! Какой! И вообще нежелательный! И дляч здоровья неподходящий!
Это говорит Похожай, чудесно-темноглазый, всегда веселый и остроумный.
Соломон Давидович устанавливает локоть на колено и протягивает к собранию руку жестом, полным здравомыслия:
— Это же вам производство. Если вы хотите поправить здоровье, так нужно ехать в какой-нибудь такой Крым или, скажем, в Ялту. А это завод.
В собрании подымается общий галдеж.
— Чего вы кричите? Ну хорошо, поставим трубу.
— Надо поручить совету бригадиров взяться за вас как следует.
Теперь и Соломон Давидович рассердился. Опираясь на колени, он тяжело поднимается, шагает вперед, его лицо наливается кровью.
— Что это за такие разговоры, товарищи комсомольцы? Совет бригадиров за меня возьмется! Они из меня денег натрусят или, может, вентиляцию? Я строил этот паршивый завод или, может, проектировал?
— У вас есть деньги.
— Это разве те деньги? Это совсем другие деньги.
— Вы «стадион» проектировали!
— Проектировали, так что? Вы работаете сейчас под крышей. Вы думаете, это хорошо делают некоторые комсомольцы? Он смотрит на токарный тстанок и говорит: соломорезка! Он не хочет делать масленки, а ему хочется делать какой-нибудь блюминг. Он без блюминга жить не может!
— Индустриализация, Соломон Давидович!
— Ах, так я не понимаю ничего в индустриализации! Вы еще будете меня учить! Индустриализацию нужно еще заработать, к вашему сведению. Вот этим вот местом! — Соломон Давидович с трудом достал рукой до своей толстой шеи. — А вы хотите, чтобы добрая старушка принесла вам индустриализацию и вентиляцию.
— А трубу все-таки поставьте!
— И поставлю.
— И поставьте!
Расстроенный и сердитый Соломон Давидович направляется в литейный цех. Там его немедленно атакуют шишельники, и Петька Кравчук кричит:
— Это что, спецовка? Да? Эту спецовку Нестеренко носил, а теперь я ношу? Да? И здесь дырка, и здесь дырка!
Соломон Давидович брезгливо подымает ладони:
— Скажите пожалуйста, дырочка там! Ну что ты мне тыкаешь свои рукава? Длинные — это совсем не плохо. А длинные — что такое? Возьми и подверни, вот так.
— Ой, и хитрый же вы, Соломон Давидович!
— Ничего я не хитрый! А ты лучше скажи, сколько ты шишек сделал?
— Вчера сто двадцать три.
— Вот видишь? По копейке — рубль двадцать три копейки.
— Это разве расценка — копейка! И набить нужно, и проволоку нарезать, и сушить.
— А ты хотел как? Чтобы я тебе платил копейку, а ты будешь в носу ковырять?
Из дальнего угла раздается голос Нестеренко:
— Когда же вентиляция будет? Соломон Давидович?
— А ты думаешь, тебе нужна вентиляция, а мне не нужна вентиляция? Волончук сделает.
— Волончук? Ну! Это будет вентиляция, воображаю!
— Ничего ты не можешь воображать. Он завтра сделает.
Вместе с Волончуком, молчаливым и угрюмым и, несмотря на это, мастером на все руки, Соломон Давидович несколько раз обошел цех, долго задирал глаза на дырявую крышу.
Волончук на крышу не смотрел:
— Трубу, конечно, отчего не поставить. Только я не кровельщик.
— Товарищ Волончук. Вы не кровельщик, я не кровельщик. А трубу нужно поставить.
Ваня Гальченко работал в литейном цехе, и ему все нравилось: и таинственный барабан, и литейный дым, и борьба с этим дымом, и борьба с Соломоном Давидовичем, и сам Соломон Давидович. Не понравилось ему только, что Рыжиков был назначен тоже в литейный цех — на подноску земли.
6. ПЕТЛИ
7. КОРОМЫСЛО
8. КАЖДОМУ СВОЕ
9. ЮРИДИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ
Соломон Давидович возражал терпеливо:
— Вы думаете, если завелась там небольшая копейка, так ее обязательно нужно истратить? Так не делают хорошие хозяева. Я ни капельки не боюсь за вас, дорогие товарищи: тратить деньги вы всегда успеете научиться и можете всегда добиться очень высокой квалификации в этом отношении. А если нужно беречь деньги, так это не так легко научиться. Если ты не будешь терпеть, так ты потом будешь хуже терпеть. Я дал слово Алексею Степановичу и вам, что мы соберем деньги на новый завод, так при чем здесь спецовки? Потерпите сейчас без спецовок, потом вы себе купите бархатные курточки и розовые бантики.
Колонисты и смеялись и сердились. Смеялся и Соломон Давидович. Смотрели все на Захарова, но и он смотрел на всех и улыбался молча. И трудно было понять, почему этот человек, такой наопристый и строгий, так много прощает Соломону Давидовичу, — правда, и колонисты прощали ему немало.
Самым скандальным цехом был, конечно, литейный. Это был кирпичный сарай с крышей довольно-таки дырявой. В сарае стоит литейный барабан. В круглое отверстие на его боку набрасывается «сырье», винтовые патроны, оставшиеся от ружей старых систем, измятые, покрытые зеленью и грязью. Не брезговал Соломон Давидович и всяким другим медным ломом. Из того же круглого отверстия выливается в ковши расплавленная медь. К барабану приделана форсунка, а под крышей в углу — бак с нефтью. Все это оборудование далеко не первой молодости — продырявлено и проржавлено.
Система барабана, форсунки и бака, в сущности, очень проста и не заключает в себе ничего таинственного, но мастер-литейщик Баньковский, бывший кустарь и бывший владелец барабана, имеет вид очень таинственный: ему одному известны секреты системы.
В литейной кипит работа. У столика шишельников работают малыши. Все они одеты в поношенные спецовки, очевидно, раньше принадлежавшие более взрослому населению колонии: брюки слишком велики, нои целыми гармониями укладываются на худых ногах пацанов, рукава слишком длинны.
На полу литейной расположены опоки, возле которых копаются формовщики — колонисты постарше: Нестеренко, Синицын, Зырянский. У одной из стен старая формовочная машина, на ней работает виднейший специалист по формовке, худой, серьезный Крусков из седьмой бригады.
Литейная полна дыму. Он все время пробивается из барабана, из литейной он может выходить только через дырки в крыше. Каждый день между мастером Баньковским и колонистами происходят такие разговоыры:
— Товарищ Баньковский! Нельзя же работать!
— Почему нельзя?
— Дым! Куда это годится? Это же вредный дым — медный!
— Ничего не вредный. Я на нем всю жизнь работаю.
Через щели в крыше, через окна и двери дым расходится по всей колонии и в часы отливки желтоватым, сладким туманом гуляет между зданиями. Молодой доктор, сам бывший колонист, Колька Вершнев, лобастый и кучерявый, бегает из кабинета в кабинет, стучит кулаками по столам, потрясает томиком Брокгауза — Ефрона и угрожает, закикаясь:
— Я п-пойду к п-прокурору. Литейная л-лихорадка! Вы з-знаете, что это т-такое? П-прочитайте!
Этого самого доктора Алексей Степанович давно знает. Он морщит лоб, снимает и одевает пенсне:
— Призываю тебя, Николай, к порядку. Прокурор нам вентиляции не сделает. Он закроет литейную.
— И п-пускай закрывает!
— А за какие деньги я тебе зубоврачебное кресло куплю? А синий свет? Ты мне покою уже полгода не даешь. Синий свет! Ты обойдешься без синего света?
— В каждой паршивой амбулатории есть с-синий свет!
— Значит, не обойдешься?
— Так что? Будем т-травить п-пацанов?
— Надо вентиляцию делать. Я нажимаю, и ты нажимай. Вот сегодня комсомольское.
На комсомольском собрании Колька размахивает Брокгаузом — Ефроном и вспоминает некоторые термины, усвоенные им отнюдь не в медицинском институте:
— З-занудливое п-производство т-такое!
И другие комсомольцы «парятся», вздымают кулаки. Марк Грингауз направляет черные, печальные глаза на Соломона Давидовича:
— Разве можно допустить такой дым, когда вся страна реконструируется?
Соломон Давидович сидит в углу класса на стуле — за партой его тело поместиться не может. Он презрительно вытягивает полные, непослушные губы:
— Какой там дым?
— Отвратительный! Какой! И вообще нежелательный! И дляч здоровья неподходящий!
Это говорит Похожай, чудесно-темноглазый, всегда веселый и остроумный.
Соломон Давидович устанавливает локоть на колено и протягивает к собранию руку жестом, полным здравомыслия:
— Это же вам производство. Если вы хотите поправить здоровье, так нужно ехать в какой-нибудь такой Крым или, скажем, в Ялту. А это завод.
В собрании подымается общий галдеж.
— Чего вы кричите? Ну хорошо, поставим трубу.
— Надо поручить совету бригадиров взяться за вас как следует.
Теперь и Соломон Давидович рассердился. Опираясь на колени, он тяжело поднимается, шагает вперед, его лицо наливается кровью.
— Что это за такие разговоры, товарищи комсомольцы? Совет бригадиров за меня возьмется! Они из меня денег натрусят или, может, вентиляцию? Я строил этот паршивый завод или, может, проектировал?
— У вас есть деньги.
— Это разве те деньги? Это совсем другие деньги.
— Вы «стадион» проектировали!
— Проектировали, так что? Вы работаете сейчас под крышей. Вы думаете, это хорошо делают некоторые комсомольцы? Он смотрит на токарный тстанок и говорит: соломорезка! Он не хочет делать масленки, а ему хочется делать какой-нибудь блюминг. Он без блюминга жить не может!
— Индустриализация, Соломон Давидович!
— Ах, так я не понимаю ничего в индустриализации! Вы еще будете меня учить! Индустриализацию нужно еще заработать, к вашему сведению. Вот этим вот местом! — Соломон Давидович с трудом достал рукой до своей толстой шеи. — А вы хотите, чтобы добрая старушка принесла вам индустриализацию и вентиляцию.
— А трубу все-таки поставьте!
— И поставлю.
— И поставьте!
Расстроенный и сердитый Соломон Давидович направляется в литейный цех. Там его немедленно атакуют шишельники, и Петька Кравчук кричит:
— Это что, спецовка? Да? Эту спецовку Нестеренко носил, а теперь я ношу? Да? И здесь дырка, и здесь дырка!
Соломон Давидович брезгливо подымает ладони:
— Скажите пожалуйста, дырочка там! Ну что ты мне тыкаешь свои рукава? Длинные — это совсем не плохо. А длинные — что такое? Возьми и подверни, вот так.
— Ой, и хитрый же вы, Соломон Давидович!
— Ничего я не хитрый! А ты лучше скажи, сколько ты шишек сделал?
— Вчера сто двадцать три.
— Вот видишь? По копейке — рубль двадцать три копейки.
— Это разве расценка — копейка! И набить нужно, и проволоку нарезать, и сушить.
— А ты хотел как? Чтобы я тебе платил копейку, а ты будешь в носу ковырять?
Из дальнего угла раздается голос Нестеренко:
— Когда же вентиляция будет? Соломон Давидович?
— А ты думаешь, тебе нужна вентиляция, а мне не нужна вентиляция? Волончук сделает.
— Волончук? Ну! Это будет вентиляция, воображаю!
— Ничего ты не можешь воображать. Он завтра сделает.
Вместе с Волончуком, молчаливым и угрюмым и, несмотря на это, мастером на все руки, Соломон Давидович несколько раз обошел цех, долго задирал глаза на дырявую крышу.
Волончук на крышу не смотрел:
— Трубу, конечно, отчего не поставить. Только я не кровельщик.
— Товарищ Волончук. Вы не кровельщик, я не кровельщик. А трубу нужно поставить.
Ваня Гальченко работал в литейном цехе, и ему все нравилось: и таинственный барабан, и литейный дым, и борьба с этим дымом, и борьба с Соломоном Давидовичем, и сам Соломон Давидович. Не понравилось ему только, что Рыжиков был назначен тоже в литейный цех — на подноску земли.
6. ПЕТЛИ
Ванда Стадницкая с трудом привыкала к пятой девичьей бригаде. Она как будто не замечала ни нарядности и чистоты спальни, ни ласковой деликатности новых товарищей, ни вечернего их щебетания, ни строго порядка в колонии. Молча она выслушивала инструктивные наставления Клавы Кашириной, кивала головой и скорее отходила, чтобы по целым часам стоять у окна и рассматривать все одну и ту же картину: убегающую дорожку парка, ряд березовых вершин и небо. В столовой она боком сидела на своем месте, как будто собиралась каждую минуту вскочить и убежать, ела мало, почти не поднимая взгляда от тарелки. И новое школьное платье, которое она получила в первый же день: синяя шерстяная юбка в складку и две миленькие батистовые блузки — очень простой и изящный наряд, который ел шел и делал ее юной, розовой и прекрасной, — и блестящие вымытые волосы — ничто ее не развлекало и не интересовало.
В швейной мастерской, которая помещалась в одной из комнат в здании школы, Ванде предложили было серьезную работу, но оказалось, что она ничего не умеет делать. Тогда ей поручили метать петли. Эту работу обычно выполняли самые маленькие, таких в бригаде было около полдюжины: бойкие, веселые, тонконогие, у них по углам спальни водились куклы. Но и петли Ванда метала очень плохо, медленно, лениво. Старшие молча наблюдали, неодобрительно поглядывали друг на друга, показывали, поправляли. Ванда покорно выслушивала их замечания, на время уступала им работу, скучно посматривала боком, как ловкая, юркая игла мелькает между розовыми опытными пальчиками.
Однажды Ванда пришла в мастерскую, когда уже давно стучали машинки. Не отрываясь от работы, Клава спросила:
— Ванда, почему ты опоздала?
Ванда не ответила.
— А вчера ты ушла раньше времени. Почему?
Неожиданно Ванда заговорила:
— Ну что же, и скажу. Не буду работать: не хочу.
— Не будешь работать? А как же ты будешь жить?
— Ну и пусть. Поживу без ваших петель.
— Стыдно, Ванда. Надо учиться. Мы все с петель начинали.
Ванда бросила работу. В горле у нее стояли рыдания, она дико оглядела комнату:
— Куда мне до вас! Петлями начинали! А я кончу петлей!
Она вышла из комнаты, хлопнула дверью.
Вечером она лежала, отвернувшись к стене, ужинать не пошла. Девочки посматривали на ее белокурый, нежный затылок испуганными глазами. Клава сводила брови и что-то шептала про себя.
Утром, когда Ванда одна гуляла по спальне, к ней пришел Захаров. При виде его она покраснела и поправила юбку.
Он улыбнулся грустно, сел у стола:
— Что случилось, Ванда?
Ванда не ответила, продолжала смотреть в окно. Он помолчал.
— В столярной хочешь работать? Там интересно: дерево!
Она быстро повернулась к нему.
— Ой, какой же вы человек. Такое придумали: в столярной!
— Хорошо придумал. Ты вообрази: в столярной!
— Будут смеяться.
— Напротив. Первая девушка в нашей колонии пойдет в столярную. Честь какая! А то девчата все считают: их дело тряпки. Неправильно считают.
Ванда задорно взметнула ресницы:
— А что же вы думаете? И пойду. В столярную? Пойду. Сейчас?
— Идем сейчас.
— Идем. — Он повернулся и, оборачиваясь, пошел к двери, она вприпрыжку побежала за ним и взяла его под руку:
— Это вы нарочно придумали?
— Нарочно.
— У вас все нарочно?
— Решительно все, — сказал он, смеясь. — Я туть еще одну вещь придумал.
— Скажите. Про меня?
— Про тебя.
— Скажите, Алексей Степанвович!
Он наклонился к ее уху, прошептал таинственно:
— Потом скажу.
Ванда ответила ему таким же секретно-задушевным шепотом:
— Хорошо.
В швейной мастерской, которая помещалась в одной из комнат в здании школы, Ванде предложили было серьезную работу, но оказалось, что она ничего не умеет делать. Тогда ей поручили метать петли. Эту работу обычно выполняли самые маленькие, таких в бригаде было около полдюжины: бойкие, веселые, тонконогие, у них по углам спальни водились куклы. Но и петли Ванда метала очень плохо, медленно, лениво. Старшие молча наблюдали, неодобрительно поглядывали друг на друга, показывали, поправляли. Ванда покорно выслушивала их замечания, на время уступала им работу, скучно посматривала боком, как ловкая, юркая игла мелькает между розовыми опытными пальчиками.
Однажды Ванда пришла в мастерскую, когда уже давно стучали машинки. Не отрываясь от работы, Клава спросила:
— Ванда, почему ты опоздала?
Ванда не ответила.
— А вчера ты ушла раньше времени. Почему?
Неожиданно Ванда заговорила:
— Ну что же, и скажу. Не буду работать: не хочу.
— Не будешь работать? А как же ты будешь жить?
— Ну и пусть. Поживу без ваших петель.
— Стыдно, Ванда. Надо учиться. Мы все с петель начинали.
Ванда бросила работу. В горле у нее стояли рыдания, она дико оглядела комнату:
— Куда мне до вас! Петлями начинали! А я кончу петлей!
Она вышла из комнаты, хлопнула дверью.
Вечером она лежала, отвернувшись к стене, ужинать не пошла. Девочки посматривали на ее белокурый, нежный затылок испуганными глазами. Клава сводила брови и что-то шептала про себя.
Утром, когда Ванда одна гуляла по спальне, к ней пришел Захаров. При виде его она покраснела и поправила юбку.
Он улыбнулся грустно, сел у стола:
— Что случилось, Ванда?
Ванда не ответила, продолжала смотреть в окно. Он помолчал.
— В столярной хочешь работать? Там интересно: дерево!
Она быстро повернулась к нему.
— Ой, какой же вы человек. Такое придумали: в столярной!
— Хорошо придумал. Ты вообрази: в столярной!
— Будут смеяться.
— Напротив. Первая девушка в нашей колонии пойдет в столярную. Честь какая! А то девчата все считают: их дело тряпки. Неправильно считают.
Ванда задорно взметнула ресницы:
— А что же вы думаете? И пойду. В столярную? Пойду. Сейчас?
— Идем сейчас.
— Идем. — Он повернулся и, оборачиваясь, пошел к двери, она вприпрыжку побежала за ним и взяла его под руку:
— Это вы нарочно придумали?
— Нарочно.
— У вас все нарочно?
— Решительно все, — сказал он, смеясь. — Я туть еще одну вещь придумал.
— Скажите. Про меня?
— Про тебя.
— Скажите, Алексей Степанвович!
Он наклонился к ее уху, прошептал таинственно:
— Потом скажу.
Ванда ответила ему таким же секретно-задушевным шепотом:
— Хорошо.
7. КОРОМЫСЛО
После работы Игорь решил погулять в окрестностях колонии. Взяв с собой книгу, он прошел парк и вышел на плотину. Слева блестел пруд, а справа между двумя скатами холмов в заросшем камышами овраге еле-еле пробивалась речушка. На вершине противоположного холма стояла дача, по белой стене к черепичной крыше поднимались простодушные побеги «крученого паныча», пестрели его синие, лиловые и розовые колокольчики. У самого дома возвышался ряд тополей, за ними темнел приземистый садик. По эту сторона домика деревьев не было, небольшая площадка огорожена была плетнем, на площадке расположился огород. Огород был не такой, как у крестьян: между грядами проложены были дорожки, и кое-где стояли деревянные диванчики.
Игорь заглянул через плетень. На огороде никого не было, только у одного из диванчиков лежала большая рыжая собака. Увидев Игоря, она поднялась, зарычала, потянулась и побежала к дому. Присмотревшись к огороду, Игорь заметил, что ближайшие грядки были политы и у самого плетня, накренившись на кочке, стояла пустая лейка. «Где же они воду берут?» — подумал Игорь, и в этот же момент увидел калитку в плетне, привязанную к нему старой проволокой. Проследив дальше, он увидел, что вниз к речке спускается узенькая, хорошо протоптанная тропинка, а в конце тропинки, у самых камышей, медленно поднимается с двумя ведрами на коромысле Оксана. Ведра были большие, свежеокрашенные в зеленый цвет; по тому, как слабо они раскачивались на коромысле, было видно, как они тяжелы. Это было заметно и по тому, с какими осторожностью и напряжением делала Оксана маленькие шаги.
Игорь быстро сбежал и схватил дужку ближайшего к нему ведра. Оксана пошатнулась от толчка, подняла к нему испуганные глаза:
— Ой!
— Я тебе помогу.
— Ой, не надо! Ой, не трогайте!
— Игорь даже не знал, что у него в запасе имеется такая сила. Одной рукой он шутя поднял вверх выгнутое плоское коромысло, похватил его другой рукой. Оксана еле успела выскочить из-под заходивших вокруг них ведер и коромысла. Выскочила и рассердилась:
— Кто тебя просит? Чего ты пристал?
— Леди! Никто не имеет права…
Договорить было трудно: коромысло вертелось на его плече, как на шарнире. Игорь попробовал остановить его, но стряслась другая беда, тяжесть руки перевесила всю систему, одно ведро пошло к земле, другое нависло почти над головой. Оксана уже смеялась:
— Ты не умеешь, без привычки трудно. Поставь на землю. Вот прицепился, что ты будешь делать! Поставь на землю.
Игорь уже сам догадался, что поставить ведро на землю надо. Оксана заговорила с ним на «ты». Ему было весело.
— Дорогая Оксана! Это правильная мысль — поставить их на землю. К черту это допотопное изобретение. Как оно называется?
— Да коромысло ж!
— Коромысло? Получите его в полное ваше распоряжение.
Он взял ведра в руки, потащил в горку. Нести было так тяжело, что он не мог даже говорить. Оксана шла сзади и волновалась:
— И где ты взялся со своей помощью? Поставь ведра, тебе говорю.
Но когда Игорь поставил ведра у самого плетня, она глянула на него из-под дрожащих ресниц и улыбнулась:
— Спасибо.
— Разве можно такое… носить? Это же черти, а не ведра. Это кровожадная эксплуатация!
— А как же ты хочешь? Без воды сидеть? Огород пропадет без воды.
— Культурные люди в таких случаях водопровод устраивают, а не носят на этих самых коромыслах.
— А у нас вся деревня на коромыслах носит. Тут совсем близко. И вода добрая, ключевая.
Оксана уже хозяйничала на огороде. Она легко подняла ведро, отлила воды в лейку и пошла по узкой меже между грядами картофеля. Игорь любовался ее склоненной головкой, на которой рассыпались к вискам темно-каштановые волосы. Она бросила на него взгляд искоса, но ничего не сказала.
— Давай я тебе помогу.
— У нас другой лейки нету.
— А ты мне эту отдай.
— Ты не умеешь.
— Почему ты так стараешься? Ему барыши, ироду, а ты работаешь. Твой хозяин — он эксплуататор.
— Все люди работают, — сказала Оксана.
— Твой хозяин работает?
— Работает.
— Он эксплуататор, твой хозяин. Он имеет право держать батрачку? Имеет право?
— Я не батрачка. И он не хоязин вовсе, вы все врете. Он хороший человек, ты такого еще и не видел. И не смей говорить, — проговорила Оксана с обидой и сердито посмотрела на Игоря.
Она перевернула пустую лейку, на стебли растений упали последние струйки.
— Картошка всем людям нужна. Ты любишь картошку?
— На этот вопрос Игорь почему-то не ответил.
— Ты ел когда-нибудь свою картошку?
Вопрос ударил Игорч с фронта, а с тылу ударил другой вопрос:
— Я не помешал? Может, я помешал, так сказать?
Оглянувшись, Игорь увидел Мишу Гонтаря. Миша был в парадном костюме, но этот костюм не укарашал Мишу. Белый широкий воротник находился даже в некотором противоречии с его физиономией, в настоящую минуту выражавшей подозрительность и недовольство.
Оксана ответила:
— Здравствуй, Михайло. Ничего, не помешал.
Игорь саркастически улыбнулся:
— Миша ревнует.
Оксана гневно удивилась. Разгневался и Гонтарь:
— Ты, Чернявин, зря языком!
У самой дачи молодой женский голос позвал:
— Оксана! Скорее беги сюда, скорее!
Оксана поставила поливалку на землю и убежала.
Колонисты помолчали, потом Гонтарь постучал носком ярко начищенного ботинка в плетень и сказал со смущенным хрипом:
— А только ты сюда не ходи, Чернявин!
— Как это: «не ходи»?
— А так, не ходи. Нечего тебе здесь делать.
— А если я здесь найду для себя работу?
— Какую работу? Он найдет работу!
— А, например, картошку поливать.
— Я тебе говорю: не ходи!
Игорь склонился над плетнем:
— Сейчас подумаю: ходить или не ходить?
Миша вдруг закричал:
— Иди отсюда к черту! Найди себе другое место и думай!
Игорь отступил от плетня, с ехидной внимательностью посмотрел на Гонтаря:
— Милорд! Как сильно вы влюбились!
Светло-серые, широко расставленные глаза Гонтаря засверкали. Он замотал головой так, что его жесткие патлы рассыпались по лбу и ушам.
— Это такие, как ты, влюбляются, барчуки!
Игорь демонически захохотал и побежал вниз, к пруду.
Игорь заглянул через плетень. На огороде никого не было, только у одного из диванчиков лежала большая рыжая собака. Увидев Игоря, она поднялась, зарычала, потянулась и побежала к дому. Присмотревшись к огороду, Игорь заметил, что ближайшие грядки были политы и у самого плетня, накренившись на кочке, стояла пустая лейка. «Где же они воду берут?» — подумал Игорь, и в этот же момент увидел калитку в плетне, привязанную к нему старой проволокой. Проследив дальше, он увидел, что вниз к речке спускается узенькая, хорошо протоптанная тропинка, а в конце тропинки, у самых камышей, медленно поднимается с двумя ведрами на коромысле Оксана. Ведра были большие, свежеокрашенные в зеленый цвет; по тому, как слабо они раскачивались на коромысле, было видно, как они тяжелы. Это было заметно и по тому, с какими осторожностью и напряжением делала Оксана маленькие шаги.
Игорь быстро сбежал и схватил дужку ближайшего к нему ведра. Оксана пошатнулась от толчка, подняла к нему испуганные глаза:
— Ой!
— Я тебе помогу.
— Ой, не надо! Ой, не трогайте!
— Игорь даже не знал, что у него в запасе имеется такая сила. Одной рукой он шутя поднял вверх выгнутое плоское коромысло, похватил его другой рукой. Оксана еле успела выскочить из-под заходивших вокруг них ведер и коромысла. Выскочила и рассердилась:
— Кто тебя просит? Чего ты пристал?
— Леди! Никто не имеет права…
Договорить было трудно: коромысло вертелось на его плече, как на шарнире. Игорь попробовал остановить его, но стряслась другая беда, тяжесть руки перевесила всю систему, одно ведро пошло к земле, другое нависло почти над головой. Оксана уже смеялась:
— Ты не умеешь, без привычки трудно. Поставь на землю. Вот прицепился, что ты будешь делать! Поставь на землю.
Игорь уже сам догадался, что поставить ведро на землю надо. Оксана заговорила с ним на «ты». Ему было весело.
— Дорогая Оксана! Это правильная мысль — поставить их на землю. К черту это допотопное изобретение. Как оно называется?
— Да коромысло ж!
— Коромысло? Получите его в полное ваше распоряжение.
Он взял ведра в руки, потащил в горку. Нести было так тяжело, что он не мог даже говорить. Оксана шла сзади и волновалась:
— И где ты взялся со своей помощью? Поставь ведра, тебе говорю.
Но когда Игорь поставил ведра у самого плетня, она глянула на него из-под дрожащих ресниц и улыбнулась:
— Спасибо.
— Разве можно такое… носить? Это же черти, а не ведра. Это кровожадная эксплуатация!
— А как же ты хочешь? Без воды сидеть? Огород пропадет без воды.
— Культурные люди в таких случаях водопровод устраивают, а не носят на этих самых коромыслах.
— А у нас вся деревня на коромыслах носит. Тут совсем близко. И вода добрая, ключевая.
Оксана уже хозяйничала на огороде. Она легко подняла ведро, отлила воды в лейку и пошла по узкой меже между грядами картофеля. Игорь любовался ее склоненной головкой, на которой рассыпались к вискам темно-каштановые волосы. Она бросила на него взгляд искоса, но ничего не сказала.
— Давай я тебе помогу.
— У нас другой лейки нету.
— А ты мне эту отдай.
— Ты не умеешь.
— Почему ты так стараешься? Ему барыши, ироду, а ты работаешь. Твой хозяин — он эксплуататор.
— Все люди работают, — сказала Оксана.
— Твой хозяин работает?
— Работает.
— Он эксплуататор, твой хозяин. Он имеет право держать батрачку? Имеет право?
— Я не батрачка. И он не хоязин вовсе, вы все врете. Он хороший человек, ты такого еще и не видел. И не смей говорить, — проговорила Оксана с обидой и сердито посмотрела на Игоря.
Она перевернула пустую лейку, на стебли растений упали последние струйки.
— Картошка всем людям нужна. Ты любишь картошку?
— На этот вопрос Игорь почему-то не ответил.
— Ты ел когда-нибудь свою картошку?
Вопрос ударил Игорч с фронта, а с тылу ударил другой вопрос:
— Я не помешал? Может, я помешал, так сказать?
Оглянувшись, Игорь увидел Мишу Гонтаря. Миша был в парадном костюме, но этот костюм не укарашал Мишу. Белый широкий воротник находился даже в некотором противоречии с его физиономией, в настоящую минуту выражавшей подозрительность и недовольство.
Оксана ответила:
— Здравствуй, Михайло. Ничего, не помешал.
Игорь саркастически улыбнулся:
— Миша ревнует.
Оксана гневно удивилась. Разгневался и Гонтарь:
— Ты, Чернявин, зря языком!
У самой дачи молодой женский голос позвал:
— Оксана! Скорее беги сюда, скорее!
Оксана поставила поливалку на землю и убежала.
Колонисты помолчали, потом Гонтарь постучал носком ярко начищенного ботинка в плетень и сказал со смущенным хрипом:
— А только ты сюда не ходи, Чернявин!
— Как это: «не ходи»?
— А так, не ходи. Нечего тебе здесь делать.
— А если я здесь найду для себя работу?
— Какую работу? Он найдет работу!
— А, например, картошку поливать.
— Я тебе говорю: не ходи!
Игорь склонился над плетнем:
— Сейчас подумаю: ходить или не ходить?
Миша вдруг закричал:
— Иди отсюда к черту! Найди себе другое место и думай!
Игорь отступил от плетня, с ехидной внимательностью посмотрел на Гонтаря:
— Милорд! Как сильно вы влюбились!
Светло-серые, широко расставленные глаза Гонтаря засверкали. Он замотал головой так, что его жесткие патлы рассыпались по лбу и ушам.
— Это такие, как ты, влюбляются, барчуки!
Игорь демонически захохотал и побежал вниз, к пруду.
8. КАЖДОМУ СВОЕ
В первой бригаде Рыжикова встретили сдержанно. Мало доверия внушала его мясисто-подвижная физиономия, зеленоватые глаза. Дошел до первой бригады и рассказ о том, как Игорь Чернявин, старый знакомый Рыжикова, вместо приветствия сразу сгреб его и стал душить. Воленко был недоволен назначением Рыжикова в его бригаду, ходил к Виктору Торскому спорить, перечисляя фамилии: Левитин, Руслан Горохов, Ножик, а теперь еще и Рыжиков. Но Виктор Торский ничуть не был поражен этим списком:
— Ты думаешь — у тебя одного? Пожалуйста, в восьмой: Гонтарь, Середин, Яновский, прибавился Чернявин. В десятой: Синичка, Смехотин, Борода, а бригадир какой — ребенок, Илюша Руднев. А у тебя, подумаешь, Ножик! Ножик хороший мальчишка, только фантазер. Зато актив у тебя какой: Колос, Радченко, Яблочкин, Бломберг. Пожалуйста, возьми себе Чернявина, а Рыжикова отдай.
Воленко подумал-подумал и ушел молча.
Рыжикову он сказал на первом бригадном собрании, после того как сухо и коротко познакомил его с бригадой:
— Слушай, Рыжиков. Я знаю, ты не привык к организованному трудовому коллективу. Я тебе советую: привыкай скорее, другой дороги для тебя все равно нет.
Рыжиков ничего не ответил. Он уже начинал разбираться в организованном трудовом коллективе. Назначенный к нему шефом кучерявый, курносый, умный и уверенный Владимир Колос, ученик десятого класса и член бюро комсомольской ячейки, не любил длинных разговоров и нежностей. Он сказал Рыжикову:
— Я твой шеф, но ты не воображай, пожалуйста, что я тебя за ручку буду тебя водить. Ты не ребенок. Я тебя насквозь вижу и еще под тобой на полметра, и все твои мысли знаю. В голове у тебя уборка еще не произведена как следует. Ты этим делом и займись. Колония живет… все видно, хитрого ничего нет. Смотри и учись. А если не знаешь, значит, ты человек очень плохой.
Рыжиков подумал, что Колос тоже насквозь виден, и поэтому ответил с чувством.
— Ты будь покоен, я буду учиться.
— Посмотрим, — сказал Колос небрежно и ушел.
А на другой день Рыжиков подружился с Русланом Гороховым. Руслан первый подошел к нему:
— В литейную назначили?
— В литейную.
— Землю таскаешь?
— Таскаю.
— Правильно. Остригли?
— Остиргли.
— Все по правилам. Будешьл жить?
Рыжиков обиженно отвернулся:
— С ума я сошел — тут жить!
Руслан захохотал, показывая свои разнообразные зубы, и пригласил Рыжикова погулять в лесу. После прогулки Рыжиков вдруг сделался веселым парнем, со всеми заговаривал по делу и без дела, острил, вертелся возле Воленко. Игорь был очень удивлен, когда Рыжиков остановил его посреди цветника.
— Чернявин, а ты все на меня злишься?
Игорь посмотрел на него недружелюбно, но вспомнил дежурного бригадира Илюшу Руднева:
— Я на тебя не злюсь, а только ты паскудно поступил с Ваней.
— Да брось, Игорь, чего там «паскудно»! Ему все равно было в колонию идти, а мне жить нужно было. Мало ли что?
— А здесь… останешься?
— Я вот с тобой хочу поговорить: жить или не жить? Ты как?
Поведение Рыжикова было непонятно. С одной стороны, задумчивая серьезность и доверие к товарищу, советом которого, он, видимо, дорожил. С другой стороны, Рыжиков явно показывал, что человек он бывалый и себе цену знает. Он поминутно сплевывал, поднимал брови, небрежно скользил взглядом по цветникам, — этот взгляд говорил, что цветами его не купишь. В этой игре было что-то приятное для Игоря, напоминающее прежнюю свободу «жизненных приключений». И он ответил Рыжикову, не поступаясь своей славой человека бывалого.
— У меня свои планы, а только я воровать не буду.
Рыжиков еще раз одобрительно сплюнул.
— Каждому свое.
Они вошли в вестибюль. С винтовкой стоит маленькая, кругленькая Лена Иванова, с веселым безбровым лицом. Она посторонилась, пропуская входящих, нахмурилась, разглядывая действия Рыжикова. Рыжиков остановился на мокрой тряпке, докуривал папиросу, часто затягиваясь. Лену он не замечал.
— Здесь нельзя курить, — сказала громко Лена.
Рыжиков не спеша рассмотрел Лену, пустил ей в лицо струйку дыма.
Лена прикрикнула на него:
— Ты чего хулиганишь? Здесь нельзя курить, тебе говорю.
Рыжиков с неспешной развязностью повернулся к Игорю:
— Вот такие они все! Легавые!
Он сплюнул с досадой.
Лена вздрогнула так, что весь ее парадный костюм пришел в движение, и сказала тоном приказа:
— Вытри!
— Что?
Лена показала пальцем:
— Вытри! Ты зачем плюнул? Вытри!
Рыжиков усмехнулся, повернулся к ней боком и вдруг провел рукой по ее лицу снизу вверх:
— Закройся, юбка!
Лена крепко сжала губы и с неожиданной силой толкнула его своей винтовкой. Рыжиков рассвирипел:
— Ах! Ты так?
Игорь схватил его за плечо, повернул круто:
— Эй!
— Ты тоже легавый?
— Не тронь девчонку!
— А чего она прямо в живот, сволочь!
Лена отбежала к лестнице, крикнула звонко:
— Как твоя фамилия? Говори, как твоя фамилия?
На площадке лестницы у зеркала показалась Клава Каширина — дежурный бригадир. Лена приставила винтовку к плечу. Рыжиков тронул Игоря локтем:
— Идем, начальство ползет.
Он сказал Лене, уходя на двор:
— Я тебе еще задеру юбку.
Они вышли из здания.
Спустившись вниз, Клава вопросительно посмотрела на Лену. Лена одной рукой молча вытерла слезы, не оставляя положения «смирно».
— Ты думаешь — у тебя одного? Пожалуйста, в восьмой: Гонтарь, Середин, Яновский, прибавился Чернявин. В десятой: Синичка, Смехотин, Борода, а бригадир какой — ребенок, Илюша Руднев. А у тебя, подумаешь, Ножик! Ножик хороший мальчишка, только фантазер. Зато актив у тебя какой: Колос, Радченко, Яблочкин, Бломберг. Пожалуйста, возьми себе Чернявина, а Рыжикова отдай.
Воленко подумал-подумал и ушел молча.
Рыжикову он сказал на первом бригадном собрании, после того как сухо и коротко познакомил его с бригадой:
— Слушай, Рыжиков. Я знаю, ты не привык к организованному трудовому коллективу. Я тебе советую: привыкай скорее, другой дороги для тебя все равно нет.
Рыжиков ничего не ответил. Он уже начинал разбираться в организованном трудовом коллективе. Назначенный к нему шефом кучерявый, курносый, умный и уверенный Владимир Колос, ученик десятого класса и член бюро комсомольской ячейки, не любил длинных разговоров и нежностей. Он сказал Рыжикову:
— Я твой шеф, но ты не воображай, пожалуйста, что я тебя за ручку буду тебя водить. Ты не ребенок. Я тебя насквозь вижу и еще под тобой на полметра, и все твои мысли знаю. В голове у тебя уборка еще не произведена как следует. Ты этим делом и займись. Колония живет… все видно, хитрого ничего нет. Смотри и учись. А если не знаешь, значит, ты человек очень плохой.
Рыжиков подумал, что Колос тоже насквозь виден, и поэтому ответил с чувством.
— Ты будь покоен, я буду учиться.
— Посмотрим, — сказал Колос небрежно и ушел.
А на другой день Рыжиков подружился с Русланом Гороховым. Руслан первый подошел к нему:
— В литейную назначили?
— В литейную.
— Землю таскаешь?
— Таскаю.
— Правильно. Остригли?
— Остиргли.
— Все по правилам. Будешьл жить?
Рыжиков обиженно отвернулся:
— С ума я сошел — тут жить!
Руслан захохотал, показывая свои разнообразные зубы, и пригласил Рыжикова погулять в лесу. После прогулки Рыжиков вдруг сделался веселым парнем, со всеми заговаривал по делу и без дела, острил, вертелся возле Воленко. Игорь был очень удивлен, когда Рыжиков остановил его посреди цветника.
— Чернявин, а ты все на меня злишься?
Игорь посмотрел на него недружелюбно, но вспомнил дежурного бригадира Илюшу Руднева:
— Я на тебя не злюсь, а только ты паскудно поступил с Ваней.
— Да брось, Игорь, чего там «паскудно»! Ему все равно было в колонию идти, а мне жить нужно было. Мало ли что?
— А здесь… останешься?
— Я вот с тобой хочу поговорить: жить или не жить? Ты как?
Поведение Рыжикова было непонятно. С одной стороны, задумчивая серьезность и доверие к товарищу, советом которого, он, видимо, дорожил. С другой стороны, Рыжиков явно показывал, что человек он бывалый и себе цену знает. Он поминутно сплевывал, поднимал брови, небрежно скользил взглядом по цветникам, — этот взгляд говорил, что цветами его не купишь. В этой игре было что-то приятное для Игоря, напоминающее прежнюю свободу «жизненных приключений». И он ответил Рыжикову, не поступаясь своей славой человека бывалого.
— У меня свои планы, а только я воровать не буду.
Рыжиков еще раз одобрительно сплюнул.
— Каждому свое.
Они вошли в вестибюль. С винтовкой стоит маленькая, кругленькая Лена Иванова, с веселым безбровым лицом. Она посторонилась, пропуская входящих, нахмурилась, разглядывая действия Рыжикова. Рыжиков остановился на мокрой тряпке, докуривал папиросу, часто затягиваясь. Лену он не замечал.
— Здесь нельзя курить, — сказала громко Лена.
Рыжиков не спеша рассмотрел Лену, пустил ей в лицо струйку дыма.
Лена прикрикнула на него:
— Ты чего хулиганишь? Здесь нельзя курить, тебе говорю.
Рыжиков с неспешной развязностью повернулся к Игорю:
— Вот такие они все! Легавые!
Он сплюнул с досадой.
Лена вздрогнула так, что весь ее парадный костюм пришел в движение, и сказала тоном приказа:
— Вытри!
— Что?
Лена показала пальцем:
— Вытри! Ты зачем плюнул? Вытри!
Рыжиков усмехнулся, повернулся к ней боком и вдруг провел рукой по ее лицу снизу вверх:
— Закройся, юбка!
Лена крепко сжала губы и с неожиданной силой толкнула его своей винтовкой. Рыжиков рассвирипел:
— Ах! Ты так?
Игорь схватил его за плечо, повернул круто:
— Эй!
— Ты тоже легавый?
— Не тронь девчонку!
— А чего она прямо в живот, сволочь!
Лена отбежала к лестнице, крикнула звонко:
— Как твоя фамилия? Говори, как твоя фамилия?
На площадке лестницы у зеркала показалась Клава Каширина — дежурный бригадир. Лена приставила винтовку к плечу. Рыжиков тронул Игоря локтем:
— Идем, начальство ползет.
Он сказал Лене, уходя на двор:
— Я тебе еще задеру юбку.
Они вышли из здания.
Спустившись вниз, Клава вопросительно посмотрела на Лену. Лена одной рукой молча вытерла слезы, не оставляя положения «смирно».
9. ЮРИДИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ
Они разговаривали в парке. Рыжиков, Руслан и Игорь.
— Ты это зря девчонку тронул, — говорил Руслан.
— А что? Вская мразь — начальство?
— Тебя сегодня вызовут на общем собрании.
— Ну и что?
— Выведут на середину.
— Пускай попробуют.
— Выведут.
— Посмотрим.
По Рыжикову было видно, что он на середину, пожалуй, и не выйдет. Игорю это нравилось.
— А это интересно: не выйдешь?
— Сдохну, а не выйду.
— Это здорово! Вот будет потеха!
Рыжиков до вечера ходил по колонии с видом независимым. Случай в вестибюле уже не был секретом, на Рыжикова посматривали с некоторым интересом, но разобрать было трудно, что это за интерес.
Общее собрание открылось в восемь часов, после ужина. В тихом клубе на бесконечном диване все колонисты не умещались, хотя и сидели тесно. На коврике вокруг бюста Сталина и на ступеньках помоста гнездами расположились малыши, на весь зал блестели их голые колени. Девочки заняли один из тихих углов клуба, но отдельные их группки были и среди мальчиков.
Малыши на помосте оставили небольшое место для ораторов. Председатель, Виктор Торский, сидит на самой верхней ступеньке, спиной опираясь на мраморный пьедестал, малыши и председателя облепили, как мухи. На краю помоста стоит Соломон Давидович и держит речь:
— Ты это зря девчонку тронул, — говорил Руслан.
— А что? Вская мразь — начальство?
— Тебя сегодня вызовут на общем собрании.
— Ну и что?
— Выведут на середину.
— Пускай попробуют.
— Выведут.
— Посмотрим.
По Рыжикову было видно, что он на середину, пожалуй, и не выйдет. Игорю это нравилось.
— А это интересно: не выйдешь?
— Сдохну, а не выйду.
— Это здорово! Вот будет потеха!
Рыжиков до вечера ходил по колонии с видом независимым. Случай в вестибюле уже не был секретом, на Рыжикова посматривали с некоторым интересом, но разобрать было трудно, что это за интерес.
Общее собрание открылось в восемь часов, после ужина. В тихом клубе на бесконечном диване все колонисты не умещались, хотя и сидели тесно. На коврике вокруг бюста Сталина и на ступеньках помоста гнездами расположились малыши, на весь зал блестели их голые колени. Девочки заняли один из тихих углов клуба, но отдельные их группки были и среди мальчиков.
Малыши на помосте оставили небольшое место для ораторов. Председатель, Виктор Торский, сидит на самой верхней ступеньке, спиной опираясь на мраморный пьедестал, малыши и председателя облепили, как мухи. На краю помоста стоит Соломон Давидович и держит речь: