Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - Вот киноартист!
   Филька отвернулся с улыбкой.
   - Как же тебе живется?
   - Так, ничего...
   Филька сделался серьезным.
   - Живется ничего... А вы на меня не сердитесь? Правда?
   - Конечно, сержусь. А ты что ж думал?
   - Да я ж так и думал...
   - Погулять к нам пришел?
   - Немножко погулять...
   - Ну, погуляй.
   Через час Филька вошел в кабинет, прикрыл дверь и вытянулся перед моим столом:
   - Я не погулять пришел...
   - Ты хочешь опять жить в коммуне?
   - Хочу.
   - Но ведь ты знаешь, что принять тебя может только совет командиров.
   - Я знаю. Так вы попросите совет, чтобы меня приняли.
   - А в колонии Горького?
   - Так в колонии там все чужие, а тут свои...
   Пришел дежурный.
   - Что, принимать будем киноартиста?
   - Да вот же явился. Нужно совет командиров протрубить.
   - Есть!
   В совете командиров Фильку не терзали лишними вопросами. Попросили только рассказать, как он ездил в Одессу. Филька неохотно повествовал:
   - Да что ж там... Как Н. меня не захотел отправить на кинофабрику, я и подумал: "Что ж идти в коммуну? Будут пацаны смеяться. Все равно уже поеду в Одессу. Может, что и выйдет". Пришел на вокзал и сразу полез на крышу, только в Лозовой меня оттуда прогнали... Ну, подождао следующего поезда и опять залез на крышу. Так и приехал в Одессу. Пошел к директору, а директор и говорит: "Нужно раньше уситься в школе". А пацанов у них играть - сколько угодно своих, так те живут у родных. Он говорит: "Если хочешь играй, может, когда и подойдет тебе, только жить у нас негде". Так я пошел в помдет и попросил, что отправили меня в Харьков. Ну, меня и отправили в колонию Горького.
   - А почему не к нам? - спросил кто-то.
   - Так я же не сказал, что я джержинец.
   - Почему же ты не пришел к нам?
   - Стыдно было, да и боялся, что не примут: подержат на середине, а потом скажут: "Иди куда хочешь".
   - А почему теперь пришел?
   - А теперь?.. - Филька затруднился ответом. - Теперь, может, другое дело. Что ж, я четыре месяца прожил в колонии Горького.
   - В колонии плохо?
   Филька наклонил голову и шепнул:
   - Плохо.
   Сразу заговорило несколько голосов.
   - Да чего вы к нему пристали?
   - Вот, подумаешь, преступника нашли!..
   ССК заулыбался:
   - Принять, значит?
   - Да ясно, в тот же самый отряд.
   - Значит, нет возражений? Обьявляю заседание закрытым.
   Фильку кто-то схватил за шею:
   - Эх ты, Гарри Пиль!
   СЯВКИ
   У многих коммунаров есть в прошлом... одним словом, есть "прошлое". не будем о нем распостраняться. Сейчас в коллективе дзержинцев оно как будто совершенно забыто. Иногда только прорвется блатное слово, а некоторые слова сделались почти официальными, например: "пацан", "чепа". В этих словах уже нет ничего блатного - просто слова, как и все прочие.
   Коммунары никогда не вспоминают своей беспризорной жизни, никогда они не ведут разговоров и бесед о прошлом. Мы также подчиняемся этому правилу. Воспитателям запрещено напоминать коммунарам о прошлом.
   Благодаря этому ничто не нарушает общего нашего тона, ничто не вызывает у нас сомнений в полноценности и незапятнанности нашей жизни. Иногда только какой-нибудь бестактный приезжий говорун вдруг зальется восторгами по случаю разительных перемен, происшедших в "душах" наших коммунаров.
   - Вот, вы были последними людьми, вы валялись на улицах, вам приходилось и красть...
   Коммунары с хмурой деликатностью выслушивают подобные восторги, но никогда никто ни одним словом на них не отзовется.
   Однако еще живые щупальцы пытаются присосаться к нашему коллективу. В такие моменты коммуна вдруг охватывается лихорадкой, она, как заболевший организм, быстро и тревожно мобилизует все силы, чтобы в опасном месте потушить развитие каких-то социальных бактерий.
   Социальную инфекцию, напоминающую нам наше прошлое, приносят к нам чаще всего новенькие.
   Новенький воспитанник в коммуне сильно чувствует общий тон коллектива и никогда не посмеет открыто проповедовать что-либо, напоминающее блатную идеологию, он даже никогда не осмелится иронически взглянуть на нашу жизнь. Но у него есть привычки и симпатии, вкусы и выражения, от которых он сразу не в состоянии избавиться. Часто он даже не понимает, от чего и почему ему нужно избавиться. Наиболее часто это бывает у мальчиков с пониженным интеллектом и слабой волей. Такой новенький просто неловко чувствует себя в среде подтянутых, дисциплинированных и бодрых коммунаров: он не в состоянии понять законы взаимной связи и взаимного уважения. Ему на каждом шагу мерещится несправедливость, он всегда по старой привычке считает необходимым принять защитно-угрожающую позу, в каждом слове и в движении других он видит что-то опасное и вредное для себя, и во всем коллективе он готов каждую минуту видеть чуждые и враждебные силы. В то же время, даже когда он полон желания работать, он лишен какой бы то нибыло способности заставить себя пережить самое небольшое напряжение. Еще в коллекторе полный намерениями "исправиться", он рефлективно не способен пройти мимо "плохо лежащей" вещи, чтобы ее не присвоить, успокоив себя на первый раз убедительными соображениями, что "никто ни за что не узнает". Точно размеренный коммунарский день, точно указанные и настойчиво напоминаемые правила ношения одежды, гигиены, вежливости - все это с первого дня кажется ему настолько утомительным, настолько придирчивым, что уже начинается вспоминаться улица или беспорядочный, заброшенный детский дом, где каждому вольно делать что хочется.
   Контраст полудикого, анархического прозябания "на воле" и свободы в организованном коллективе настолько разителен и тяжел, что каждому новенькому первые дни обязательно даются тяжело. Но большинство ребят очень быстро и активно входит в коллектив. Их подтягивает больше всего, может быть, серьезность предьявляемых требований. Обычно бывает, что ребята бунтуют только до первого "рапорта". Новенький пробует немного "побузить", нарочно толкнет девочку, уйдет с работы, возьмет чужую вещь, замахнется кулаком, ответит ненужной грубостью. На замечание другого коммунара удивится:
   - А ты что? А тебе болит?
   Первый же "рапорт" производит на него совершенно ошеломляющее впечатление. Когда председатель общего собрания спокойно называет его фамилию, он еще немного топорщится, недовольно поворачивается на стуле и пробует все так же защищаться:
   - Ну что?
   Но у председателя уже сталь в голосе:
   - Что? Иди на середину!
   Неохотно поднимается с места и делает несколько шагов, развязно покачиваясь и опуская пояс пониже бедер, как это принято у холодногорских франтов. Одна рука - в бок, другая - в кармане, ноги в какой-то балетной позиции, вообще во всей фигуре достоинство и независимость.
   Но весь зал вдруг гремит негодующим, железным требованием:
   - Стань смирно!
   Он растерянно оглядывается, но немедленно вытягивается, хотя одна рука еще в кармане.
   Председатель наносит ему следующий удар:
   - Вынь руку из кармана.
   Наконец, он в полном порядке, и с ним можно говорить:
   - Ты как обращаешься с девочками?
   - Ничего подобного! Она шла...
   - Как ничего подобного? В рапорте вот написано...
   Он совершенно одинок и беспомощен на середине.
   Последний удар наношу ему я, это моя обязанность. После суровых слов председателя, после саркастических замечаний редько, после задирающего смеха пацанов я получаю слово. Стараюсь ничего не подчеркивать:
   - Что касается Сосновского, то о нем говорить нечего. Он еще новенький и, конечно, не умеет вести себя в культурном обществе. Но он, кажется, парень способный, и я уверен, что скоро научится, тем более что и ребята ему помогут как новому товарищу.
   Заканчиваю я все-таки сурово, обращаясь к Сосновскому:
   - А ты старайся прислушиваться и приглядываться к тому, что делается в коммуне. Ты не теленок, должен сам все понять.
   Когда собрание кончается и все идут к дверям, кто-нибудь берет его за плечи и смеется:
   - Ну вот ты теперь настоящий коммунар, потому что уже отдувался на общем. В первый раз это действительно неприятно, а потом нчиего... Только стоять нужно действительно смирно, потому, знаешь - председатель...
   Самые неудачные новички никогда не доживают до выхода на середину.
   Поживет в коммуне три-четыре дня, полазит, понюхает, скучный, запущенный, бледный, и уйдет неизвестно когда, неизвестно куда, как будто его и не было.
   Коммунары таких определяют с первого взгляда:
   - Этот не жилец: сявка.
   "Сявка" - старое блатное слово. Это мелкий воришка, трусливый, дохлый, готовый скорее выпросить, чем украсть, и не способный ни на какие подвиги.
   Коммунары вкладывают в слово "сявка" несколько иное содержание. Сявка это ничего не стоящий человек, не имеющий никакого достоинства, никакой чести, никакого уважения к себе, бессильное существо, которое ни за что не отвечает и на которое положиться нельзя.
   У нас таких сявок было за три года очень немного, человека три всего. Коммунары о них давно забыли, и только в дневниках коммуны остался их след.
   Гораздо хуже бывало, когда вдруг нам приходилось ставить вопрос о старом коммунаре, на которого все привыкли смотреть как на своего и у которого вдруг обнаруживались позорные черты.
   Самый тяжелый случай был у нас с Грунским.
   Грунский живет в коммуне с самого начала ее. У него красивое лицо, тонкое и выразительное. Он в старшей группе и учится прекрасно. Всегда он ко всем расположен, вежлив, в меру оживлен и активен. Его безо всяких затруднений приняли в комсомол, а через год он уже был командиров первого отряда, и его всегда выбирали во все комиссии. На работе он - прямо образец, всякое дело умеет делать добросовестно и весело.
   Во время московского похода обнаружилось неприятное дело: в поезде, по дороге в Москву, пропало у Волчка пять рублей. Ночью положил кошелек рядом с собой, посторонние в наши вагоны не заходили, а утром проснулся кошелька и денег нет.
   Дневальными в вагоне ночью были четыре коммунара, в том числе и Грунский.
   Как только расположились в Москве в общежитии, собрали общее собрание.
   В огромной спальне Транспортной школы притихли. Дело безобразное: у товарища украли последние деньги, да еще во время похода, которого так долго ждали и на который так много было надежд. Назвать прямо перед всеми фамилию подозреваемого было трудно: слишком уж тяжелое оскорбление. Четверо дневальных вышли вперед.
   - Я денег этих не брал.
   Так сказал каждый. Так сказал и Грунский.
   В спальне было тихо. Все чувствовали себя подавленными.
   Тогда попросил слово Фомичев и сказал:
   - Первый отряд уверен, что деньги взял Грунский.
   Еще тише стало в спальне.
   Я спросил:
   - А доказательства?
   - Доказательств нет, но мы уверены.
   Грунский вдруг заплакал.
   - Я могу свои отдать деньги, но денег я не брал.
   Никто ничего не прибавил, так и разошлись. Я выдал Волчку новые пять рублей.
   В Москве и на обратном пути Грунский был оживлен и доволен, но я заметил, что тратит он гораздо больше, чем было ему по карману: его финансовые дела были мне известны. Он покупал конфету, молоко, мороженное и в особенности кутил на станциях: на каждой остановке можно было видеть на подножке вагона Грунского, торгующего у бабы или мальчишки какую-нибудь снедь.
   Я поручил нескольким коммунарам запомнить кое-какие его покупки. Как только мы приехали в коммуну, я собрал совет командиров и попросил Грунского обьяснить некоторые арифметические неувязки. Грунский быстро запутался в цифрах. Выходило, что денег истрачено было им гораздо больше, чем допускалось наличием. Пришлось ему перестраивать защиту и придумывать небылицы о присланных какой-то родственницей в письме пяти рублях. Но это было уже безнадежно.
   И пришлось Грунскому опустить свою белокурую голову и сказать:
   - Это я взял деньги Волчка.
   Среди командиров только Редько нашел слова для возмущения:
   - Как же ты гад, взял? Тебе ж говорили, а ты еще и плакал, а потом на глазах у всех молоком заливался!
   Общее собрание в тот день было похоже на траурное заседание. Грунский кое-как вышел на середину. Председатель только и нашелся спросить его:
   - Как же ты?
   Но ни у председателя не нашлось больше вопросов, ни у Грунского - что отвечать.
   - Кто выскажется?
   Тогда вышел к середине Похожай и сказал Грунскому в глаза:
   - Сявка!
   И только тогда заплакал Грунский по-настоящему, а председатель сказал:
   - Обьявляю собрание закрытым.
   С тех пор прошло больше года. Грунский, как и прежде, носит по коммуне свою белокурую красивую голову, всегда он в меру оживлен и весел, всегда вежлив и прекрасно настроен, и никогда не один коммунар не напомнит Грунскому о московском случае. Но ни на одном собрании никто не назвал имени Грунского как лица, достойного получить хотя бы самое маленькое полномочие.
   Будто сговорились.
   ЮХИМ
   Юхим Шишко был найден коммунарами при таких обстоятельствах.
   Повесили пацаны с Перским горлетную сетку на лужайке возле леса, там, где всегда разбиваются наши летние лагеря. Наша часть леса огорожена со всех сторон колючей проволокой, и селянские коровы к нам заходить не могут.
   Но раз случилась оказия: даже не корова, а теленок-бычок не только прорвал проволочное препятствие, но и попал в горлетную сетку, разорвал ее всю и сам в ней безнадежно запутался.
   Пока прибежали коммунары, от горлета ничего не осталось, пропали труды целой зимы и летние надежды.
   Бычка арестовали и заперли в конюшне.
   Только к вечеру явился хозяин, солидный человек в городском пиджаке, и напал на коммунаров:
   - Что за безобразие! хватают скотину, запирают, голодом морят. Я к самому Петровскому пойду! Вас научат, как обращаться с трудящимися.
   Но коммунары подошли к вопросу с юридической стороны:
   - Заплатите сначала за сетку, тогда мы вам отдадим бычка.
   - Сколько же вам заплатить? - спросил недоверчиво хозяин.
   В кабинете собралось целое совещание под председательством Перского.
   Перский считал:
   - Нитки стоят всего полтора рубля, ну а работы там будет рублей на двадцать по самому бедному счету.
   Ребята заявили:
   - Вот, двадцать один рубль пятьдесят копеек.
   - Да вы что, сказились? - выпалил хозяин. - За что я буду платить? Бычок того не стоит.
   - Ну, так и не получите бычка.
   - Я не отвечаю за потраву, это пастух пускай вам платит. Я ему плачу жалованье, он и отвечает.
   Ребята оживились.
   - Как пастух? Пастух у вас наемный?
   - Ну, а как же! Плачу ж ему, он и отвечает.
   - Ага! А сколько у вас стада?
   Хозяин уклонился от искреннего ответа:
   - Какое там стадо! Стадо...
   - Ну, все-таки.
   - Да нечего мне с вами тодычить! Давайте теленка, а то пойду просто в милицию, так вы еще и штраф заплатите.
   ССК прекратил прения:
   - Знаешь что, дядя, ты тут губами не шлепай, а либо давай двадцать один рубль пятьдесят копеек, либо иди куда хочешь.
   - Ну, добре, - сказал хозяин. - Мы еще поговорим!
   Он ушел. На другой день к вечеру ввалилось в кабинет существо первобытное, немытое со времени гражданской войны, не чесанное от рождения и совершенно не умеющее говорить.
   В кабинете им заинтересовались:
   - Ты откуда такой взялся?
   Га? - спросило существо.
   Но звук этот был чем-то средним между "га", "ы", "а", "хе"...
   - А чего тебе нужно?
   Та пышьок, хасяин касылы, витталы шьоп.
   - А-а, это пастух знаменитый!
   С трудом выяснили, что этот самый пастух пасет целое стадо, состоящее из трех коров, нескольких телят и жеребенка.
   Сказали ему:
   - Иди к хозяину, скажи: двадцать один рубль пятьдесят копеек пусть гонит.
   Пастух кивнул и ушел.
   Возвратился он только к общему собранию, и его вывели на середину плачущего, хныкающего и подавленного. Рот у него почему-то не закрывался, вероятно, от обилия всяких чувств. Пастух обьявил:
   - Хасяин попылы, касалы - иды сопи, быка, значиться, узялы, так хай и пастуха запырають.
   Ситуация была настолько комической, что при всем сочувствии пастуху зал расхохотался.
   Из коммунаров кто-то предложил задорно:
   - А что ж, посмотрим! Давай и пастуха... Смотри, до чего довели человека!.. Побил, говоришь?
   - Эхе, - попробовал сказать Юхим, не закрывая рта.
   - Да что его принимать? - запротестовал Редько. - Он же совсем дикий. Ты знаешь, кто такой Ленин?
   Юхим замотал головой, глядя не отрываясь на Редько:
   - Ни.
   Кто-то крикнул через зал:
   - А може, ты чув, шо воно за революция?
   Юхим снова замотал отрицательно головой с открытым ртом, но вдруг остановился.
   - Цэ як с хмерманьцями воювалы...
   В зале облегченно вздохнули. Все-таки хоть говорит по-человечески.
   Многие выступали против приема Юхима, но общее решение было - принять.
   Приняли-таки Юхима. А бычка на другой день зарезали и сьели.
   Юхима остригли, вымыли, одели - все сделали, чтобы стал он похожим на коммунара. Послали его в столярный цех, но инструктор на другой день запротестовал:
   - Ну его совсем! Того и гляди, в пас запутается.
   Юхим и сам отрицательно отнесся к станкам, тем более что в коммуне нашлось для него более привлекательное дело. Держали мы на откорме кабанчика. Как увидел его Юхим, задрожал даже:
   - Ось я путу за ным хотыты.
   - Ну ходи, что ж с тобой поделаешь.
   Юхим за кабанчиком ходил, как за родным. Юхим не чувствовал себя наймитом и даже пробовал сражаться с кухонным начальством и с конюхом, отстаивая преимущественные права своего питомца. В его походке вдруг откуда-то взялись деловитость и озабоченность. В свинарне Юхим устроил настоящий райский уголок, натыкал веточек, посыпал песочку...
   К счастью Юхима, его сельскохозяйственная деятельность в коммуне все-таки прекратилась.
   В один прекрасный день Юхим не нашел в свинарнике своего питомца. Бросился в лес и по дороге с гневом обрушился на конюха.
   Наш конюх, могучий, самоуверенный и спокойный Митько, старый мясник и селянский богатырь, добродушно рассмеялся.
   Юхим унесся в лес. Бродил он в лесу и обед прозевал, пришел изморенный и к каждому служащему и коммунару приставал с вопросом:
   - Дэ кабан? Чи не бачыли кабана?
   И только придя на кухню обедать, он узнал истину: кабана еще на рассвете зарезал Митько. Когда Юхиму предлагала кусок свинины старшая хозяйка, ехидный и веселый Редько передразнил Юхима:
   - "Дэ кабан?" Раззява несчастная! Ось кабан, кушай!
   Как громом был поражен Юхим всей этой историей, не стал обедать и бросился в кабинет с жалобой. Я с большим анпряжением понял, о чем он лопочет:
   - Заризалы ранком, нихто й не знав, отой Митько, крав, крав помый, насмихався...
   Несколько дней коммунары спрашивали у Юхима:
   - Дэ кабан?
   Но у Юхима уже прошел гнев, и он отвечал, улыбаясь доверчиво:
   - Заризалы.
   Гибель кабана от руки Митько окончательно порвала связь Юхима со скотным двором. Сделался Юхим рабочим литейного цеха. Сейчас он работает на щетковальном станке.
   Юхим - уже старый коммунар и изучает премудрости третьей группы.
   ВЕЧЕР
   Протрубил трубач у двух углов:
   Спать пора, спать пора, коммунары,
   День закончен, день закончен трудовой...
   По парадной лестнице пробежали коммунары в спальни, и уже сменился караул у парадного входа. Новый дневальный записывает в свой блокнотик, кого и когда будить, и одновременно убеждает командира сторожевого в том, что если командир отдаст ему карманные часы, они вовсе не будут испорчены.
   Заведующий светом проходит по коридору и тушит электричество. Скоро только у дневального останется лампочка. У дверей одного из классов группа девочек требует:
   - А если нам нужно заниматься?
   - Знаю, как вы занимаетесь! - говорит грубоватый курносый, но хорошенький Козырь. - Заснете, а электричество будет гореть всю ночь.
   - А мы разве засыпали когда?
   - А почем я знаю, я за вами не слежу.
   Но девочки получают подкрепление. Суровая Сторчакова разрешает спор молниеносно:
   - Ну, убирайся!
   Козырь убирается и заглядывает в "тихий" клуб, делая вид, что его авторитет ничуть не поколеблен. Однако за плечами его снова Сторчакова:
   - Тут будет заседание бюро, прекрасно знаешь.
   - Ну, знаю. Так что ж?
   - Ну, нечего мудрить! Зажги свет.
   Козырь послушно действует выключателем, но не уходит. Когда соберется бюро, он отомстит, обязательно пристанет к секретарю:
   - Кто потушит свет?
   - А тебе не все равно? Потушим.
   - Нет, ты скажи - кто. Я должен знать, кто отвечает.
   - Я потушу.
   Козырь не будет спать или будет просыпаться через каждые четверть часа, спускаться в "тихий" клуб и смотреть, не забыли ли потушить свет. Надежды очень мало сегодня. Наверняка Сторчакова потушит. Уж очень она аккуратный человек. Но Козырь знает, что такое теория вероятности. Он будет и сегодня следить, и завтра, и много раз, и, наконец, настанет такой счастливый вечер, когда он на общем собрании отчеканит рапорт дежурному:
   - В коммуне за сутки электроэнергии израсходовано двадцать киловатт-часов. Особое замечание: секретарь комсомольской ячейки Сторчакова после заседания бюро не выключила свет, "тихий" клуб "горел" до утра.
   Сторчакова выйдет на середину и скажет:
   - Да, я виновата...
   Ничего Сторчаковой не будет, это верно, но Козырю ничего особенного и не нужно. Он и так получит много. Он получит право сказать секретарю:
   - Знаем , как вы тушите!
   В помещении коммуны появляется еще тень и ругает Володьку за то, что рано в коммуне потушен свет. Это представитель дежурного отряда. Дежурный отряд следит за порядком в клубах и отвечает за то, чтобы во всем здании, кроме, разумеется, спален, были на ночь закрыты окна.
   Наконец, и Володька и дежурный отряд уходят в спальню.
   В кабинете еще идет работа - какая-нибудь комиссия. В "тихом" клубе распологается бюро, а это значит, что "тихий" клуб полон.
   На бюро кто-нибудь коротко отчитывается, кто-нибудь зачитывает небольшой проект, кто-нибудь "отдувается", что-нибудь организуется.
   Сегодня именниник литейный цех. Производственное совещание цеха. Мастера, Соломон Борисович - всего человек двенадцать. В цехе прорыв, что-то прибавилось браку% вчера не было литья, глина оказалась неподходящей.
   Коммунару полегоньку нажимают на Соломона Борисовича и основательно наседают на мастеров: мастера кивают на Соломона Борисовича и оправдываются перед коммунарами; Соломон Борисович машет руками и наседает и на тех и других. Через полчаса вопрос ясен: прорыв ликвидировать совсем не трудно, и тревога, в сущности, напрасна, но все-таки хорошо, что поговорили. Выяснилось, что коммунар Белостоцкий поленивается, что мастер Везерянский - шляпа, что Соломон Борисович должен, скрепя сердце, выложить сто рублей на новый точильный камень. Под шумок маленького спора сорвали с Соломона Борисовича обещание перевести что-то на мотор, договорились насчет новой работы и помечтали об отдельной литейной.
   В кабинете тоже окончили. Председатель столовой комиссии складывает в папку бумажки и говорит:
   - Конечно, нужны горчичницы. Будем нажимать.
   Все расходятся.
   Дневальный принимает ключи от кабинета и говорит:
   - Спокойной ночи.
   Во дворе неслышно прохаживается сторож. У конюшни голоса: двое коммунаров кому-то рассказывают о чудесах, совершенных Митькой-конюхом:
   - Ну, так разве ж его можно взять! Раз трое на него наскочили с кольями, а у одного железный лом... Так что ж? Они на него с ломом - по голове, аж голова гудит, а он все-таки их всех поразгонял.
   - Коммунары, спать пора!
   - Идем уже, идем...
   В последнем окне погас свет: кто-то дочитал книжку.
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
   Сейчас осень. Коммуна только что возвратилась из крымского похода.
   Крымский поход достоин того, чтобы о нем написать книгу - книгу о новой молодости, о молодости нашего общества, о радостях новых людей, сделавшихся частью живого коллектива.
   Утром пятого августа в четыре часа коммуна вышла из Байдар. Впереди проводник, разговорчивый татарин, данный нам байдарским комсомолом. Мы решили идти через Чертову лестницу, но нужно посмотреть на знаменитые Байдарские ворота.
   Ахнули, посмотрели, влезли на крышу ворот и чинно уселись на барьер крыши, как будто собирались просидеть там до вечера. Слезли через минуту, сыграли "Интернационал" восходящему солнцу и пошли. Через пятьдесят шагов проводник неожиданно полез на какую-то кручу. Не успел я опомниться, как уже коммунары перегнали его, только кто-то из оркестрантов с тяжелым басом цеплялся за корни. Я разругал проводника:
   - Разве это дорога? Разве можно вести по этой дороге сто пятьдесят ребят, да еще с орестром?
   Но коммунары на меня смотрели с удивлением:
   - А чего? Хорошая дорога!
   Кое-как и мы с Тимофеем Викторовичем, ругаясь и задыхаясь, выбрались на Яйлу.
   Часа через два шли с пригорка на пригорок по волнистым вершинам Яйлы и наконец подошли к Чертовой лестнице.
   Смотрим вниз. Какой-то застывший поток разбросанных повсюду острых камней. По ним нужно спускаться. Ребята нас обогнали давно. От Байдар уже сделали километров двадцать, а тут еще нужно прыгать на круглую макушку камня, смотрящего откуда-то снизу в полутора метрах. Прыгаем.
   Тимофей Викторович возмущается:
   - Проводнику не нужно платить, мерзавцу!
   Спускались мы с ним часа полтора, так, по крайней мере, нам показалось. Но как только спустились к ожидавшим нас на шоссе коммунарам, Тимофей Викторович расплывается в улыбке: