Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - Тавел Рававва! Тавел!
   В эти дни интересно было видеть его счастливое оживление и в то же время замечать, что для него не нужны стали и непонятны обычные знаки любви и нежности. Когда мать поцеловала его после того, как он пришел в себя, он с удивлением посмотрел на нее, потрогал пальцем щеку и улыбнулся:
   - Мама!
   Он гораздо быстрее учился понимать чужие слова, чем говорить, и все время приставал к отцу, совершенно забыв о суровой его недоступности и молчаливости, просил его говорить.
   Семен Максимович серьезно ему отвечал:
   - Что я буду тебе говорить? Ты половины все равно не поймешь. Вояка! Вот лучше ты расскажи, как ты заслужил эту штуку.
   Отец брал в руки золотое оружие сына и рассматривал его - и как будто довольным и в то же время ироническим взглядом:
   - За что тебя наградили? Понимаешь?
   Алеша оживленно кивал дрожащей головой и кричал:
   - Тулеметытыты... тулеметытты! Де... десятьть... тулеметототов!
   Он смеялся отцу и взмахивал кулаком:
   - Десятьть!
   - Десять пулеметов? Это ты забрал? У Немцев?
   - Немцыцыцы!
   - Молодец, Алеша! Молодец!
   - Таладеццц! - повторял Алеша радостно.
   - Вот именно: молодец!
   Отец усаживал Алешу на стул, неумело рабочей сухой рукой гладил его по плечу. Старался серьезно растолковать ему, как малому ребенку:
   - Ты понимаешь? Они, сволочи, все воображали, что это они хозяева, они и герои. Куда ни посмотришь, все они - начальники и герои. А наш брат вроде как для черной работы, вроде волов. Нагонят тысячи нашего брата серая скотина!
   Алеша слушал отца внимательно, кивал голвоой и повторял некоторые слова, давая возможность отцу заключить, что он все понимает из сказанного:
   - Нанашшш браттт! Ткатинанана!
   - Да, скотина! У них все! У них и деньги, и мундиры. У них и родина. А мы безродные как будто. Куда погонят, туда и идем. Ему, понимаешь, родина, потому что он по родине на колесах катается. А наш брат пешком ходит; да и куда ему ходить, на работу да с работы, так зачем нам родина. Мы ее и не видели. Я вот счетом в нашем городе двадцать раз был. А то все - Кострома.
   Семен Максимович говорил негромко, строго, все время оглядывался на окно, как будто именно за окном помещались "они", и проводил пальцем под усами, по сухим тонким губам.
   - Родина! Ничего, Алеша! Это хорошо, что ты не трус, а только... у нас такие разговоры... правильные разговоры: пускай расколотят этого нестуляку проклятого! Эту сволочь давно бить следует.
   Алеша удивленно глянул на отцаи и ничего не сказал. Старый Теплов, худой, похожий на подвижника, трогал прямымит темными пальцами клинок почетной сабли и о чем-то крепко думал, решал какие-то трудные вопросы. Смотрел на этот клинок его сын, и впервые зашевелился у него в душе странный холодный расчет: для чего его батльон понес свои жизни в боях под Корытницей? Не для того ли, чтобы лишний раз убедиться: какие отвратительные руки распоряжались этими жизнями?
   Они смотрели и думали над золотой шашкой, а рядом, мимо них, катилась все дальше и дальше история, катилась по оврагам и рытвинам, и на самом дне оврагов еще копошилась и дышала последние дни российская империя.
   17
   Через месяц приехал денщик Алеши - Степан Колдунов и привез из полка его вещи. Он ввалился в хату пыльный и серый, с двумя чемоданами и сказал громко:
   - Во? Это ты и будешь Василиса Петровна?
   Мать с удивлением смотрела на широкое, довольное, как попало заросшее бородой лицо Степана, узнала чемоданы сына, но никак не могла сообразить, в чем заключается сущность происходящего.
   - Я - Василиса Петровна. А вы меня откуда знаете?
   - Да как же не знать, коли ты мать его благородия нашего? А где сам будет?
   - Кто? Алексей?
   - Да он же - Алексей! Барин мой! Очухался? Я его тогда погрузил в санитарный, без всякого смысла был. Где он?
   Но уже из второй комнаты вышел Алеша, швырнул на пол костыли и повалился на Степана с радостным криком:
   - Степапан! Степапан!
   Потом отстранился и, держась на одной ноге, воодушевленно рассматривал запыленную фигуру Степана в истасканной, промасленной шинельке:
   - Мама! Друг! Такой, понимаешь, Степапан! Какой ты хороший!
   Степан стоял посреди кухни и ухмылялся:
   - А болтаешь ты как-то плоховато, ваше благородие. Хорошо, что очухался. А я уж думал, каюк тебе, Алексей Семенович!
   - Степан? А как это... как? Я тогда... ччерт его знает. Ззабыл... шли, шли...
   Степан расстегнул шинель, поставил чемоданы, повернулся к матери:
   - Василиса Петровна! Ему все рассказать нужно. Да и ты послушаешь про сына. А только дай пожрать, два дня не ел.
   - А как же это вы... без денег, что ли, в дороге-то?
   - Какие там деньги? Я пристал к батальонному, вещи-то нужно отправить. А он...
   - А кто, кто?
   - А черт его знает, все новые. Тогда это... в той самой атаке слезы одни остались. Я так и уехал, убрать не успели, вонь какая, Алексей Семенович, ни проходу, ни продыху. Наш полк, можно сказать, лежит на поле, как будто навоз, лежит и смердит.
   Алеша побледнел и спросил:
   - А кто... уббитытытый?
   - Да черт там разберет, все убитые. И полковой, и офицеры все, и наш брат. Один смердеж остался. Валяются там в грязи. Черт-те что. Лопатами убирать нужно героев. Да лучше не рассказывать, а то вон мамаша пужаются. От всего полка два офицера: ты остался да прапорщик Войтенко прилез на другой день. Что ты хочешь - ураганный огонь. Ну дай, мамаша, поесть.
   Побледневшая, действительно испуганная, мать захлопотала вокруг стола:
   - Вы, Степан, как вас по отчеству?
   - Да, брось, Василиса Петровна, какое там отчество. Спасибо, хоть Степан остался. Да и не выкай ты мне, я тебе не полковой командир, а денщик. Я и сам на "вы" не умею.
   После завтрака, умытый и порозовевший, Степан уселся на диване в чистой комнате и рассказал Алеше и Василисе Петровне:
   - Пошли вы тогда ночью. Помнишь, может, наши три дня громили. Ты понимаешь, мамаша, какое дело. Это наши генералы придумали, чтоб им... Особая армия генерала Гурко. Особая, ты пойми. Прорыв хотели сделать, да только и того, что кишки пообрывали и легли. Три дня сто двадцать батарей... наших. Мы думали, от немцев пыль одна останется. А ночью мы и пошли. Ах, старушка, ты моя милая, до чего людей приспособили, ты не можешь сообразить. Ты понимаешь, ночная атака на фронте в десять верст, в шестнадцать цепей. А наш полк в первой цепи. Помнишь, ваше благородие, прожекторы? Прожекторы помнишь?
   Алексей вспоминал и горящими глазами смотрел на Степана.
   - Помнишь, значит? Как это они стали над нами, прожекторы, - страшный суд, справедливый страшный суд. Я, может, помнишь, все с деньгами к тебе приставал: дай деньги, дай деньги. А ты только головой махнул, да и прыгнул за окоп. Прыгнул ты за окоп, и вдруг - тихо. Даже страшно стало тихо, а то ведь три дня говорить было впустую. Вторая цепь прекратилась, третья. Побежали еще люди. Куда ни глянь, везде цепи, а потом уже и разобрать невозможно. А тут немец начал. Мамочки! Прыгнул я в окоп, пропал, думаю6 да все равно и наши все пропали. Я так и знал, что они вас с грязью смешают. Если наших сто двадцать батарей было, так ихних, наверное, триста. Спасибо, по мне они мало били. Смотрю, кроет он впереди по своим, по старым окопам. Ну, думаю, каюк его благородию, разве там разберешь, послали людей на верную смерть, чего там говорить... Вылез из окопа, а впереди земля горит и к небу летит. Наши последние цепи перевалились, да черт там разберет, кто куда спешит - кто вперед, а кто и назад. Тут и на меня налетел какой-то прапор, кричит: "Где твоя винтовка"? А у самого и глаза прыгают от страха. Махнул я на него рукой, думаю, все равно нечего делать6 пойду поищу своего, где-нибудь недалеко валяется. Пошел. И на тебе такую удачу: за первым ихним окопом, в ходе сообщения, немец лежит, а тут рядом и ты, сердечный, да еще и землей присыпан, одна голова торчит. Ну, думаю, кончили воевать, а валяться тут незачем.Взял тебя на плечи, а у тебя еще и наган в руке, я это заметил еще, когда нес, рука болтается, а наган все меня по боку. Насилу отнял у тебя, да тут и заметил, что рука у тебя теплая. Ну, я обрадовался, наган в карман. На вот тебе, привез на память.
   Степан вытащил из кармана вороненый револьвер.
   - Тут двух пулек нету. Это видно, ты немца ухлопал, а тут тебя снарядом и оглушило.
   Алексей все вспомнил. Он заволновался, заходил по комнате, заговорил заикаясь:
   - Помнишь, Степан, ты говорил, дай деньги, матери отправлю, если убьют. А я подумал, отдам - убьют, не отдам - не убьют... А как побежал, все про эти деньги думал. Там... там было... не расскажешь. Только вилишь разрывы, бежишь прямо в смерть. Это немец один был с пулеметом. Я стрелял два раза, только он не падал. А потом... потом ничего... потом в поезде.
   Алеша подошел к матери, положил руку на ее плечо:
   - Мама! На всю жизнь друг - Степан! Там меня похоронили бы вместе со всеми. С полком нашим.
   Он задумался, подошел к окну, засмотрелся на улицу. Степан кивнул на него:
   - Разве там один полк пропал!
   - Как тебя отпустили? - спросил Алеша.
   - Какой черт отпустили? Говорит этот батальонный: вещи, говорит, отправлю, а ты ступай в роту. Думаю: чего я там в роте не видел? Война все равно кончена. Куда там воевать, когда уже все провоевали! Да и вижу, народ не хочет воевать. Злые ходят и все о мире думают. А пришел на станцию, смотрю, кругом оцепление, патрули. Раз так, коли эти занимаются таким делом, так и у меня тоже дело серьезное: хоть вещи отвезу, посмотрю, как та Василиса Петровна живет, да и скажу все-таки, как сын ее воевал, ей нужно знать. Ну, я на крышу, да так на крыше и доехал. Два раза высаживали, да ведь раз человеку нужно доехать, так он доедет.
   Алексей повернулся на костылях и пошел к своему денщику, остановился против него и нахмурил брови:
   - Значиттт... ты... ты... убежаллл. Это... это...
   Он не вспомнил нужного слова и еще крепче обиделся, дернул кулаком, зашатался:
   - Ббежаллл!
   Степан поднялся с дивана, оправил гимнастерку, попробовал улыбнуться, не вышло:
   - Да что ты, ваше благородие! Я тебе вещи привез. А ты думаешь: дезертир...
   Алеша услышал нужное слово и закричал, наливаясь кровью:
   - Дезертир! К чертутуту! Вещи к чертутуту!
   Но у Степана нашлась защитница. Василиса Петровна стала между офицером и денщиком и сказала серьезно-тихо, потирая почему-то руки, покрытые тонкой, прозрачной кожей:
   - Алеша! Не кричи на него. Он тебе жизнь спас!
   - Не нужно! Не нужно! Не нужно... жизньньнь спасать!
   Алеша быстро зашагал по комнате, размахивая костылями, оглядываясь на Степана страдающим глазом через плечо, и уже не находил слов. Мать испугалась, бросилась в кухню, принесла воду в большой медной кружке. Алеша пил воду жадно, но у него сильно заходила вправо и влево голова, и медная кружка ходила вместе с ней. У матери сбегали по щекам слезы. Она взяла сына за локоть:
   - Успокоцся, Алеша, какой он там дезертир! Ну, поживет у нас и поедет. Куда-нибудь поедет. Видишь, он говорит, что война кончена.
   Алексей ничего не ответил матери. Он сидел на диване, вытянув большую ногу на костыле, и смотрел куда-то широко открытыми глазами. Уэто уже не были глаза его юности. Они были, как и раньше, велики, но по ним в разных направлениях прошли налитые кровью жилки, и они смотрели теперь с настойчивым мужским вниманием. Алеша поднял их к матери и приложил к губам ее руку, облитую не то водой, не то слезами.
   - Ничего, мама, ничего, - сказал он.
   Мать властно отняла у него костыли, склонила его плечи к подушке и протянула ему книгу, которую он читал раньше: "Дворянское гнездо". Он бладарно улыбнулся ей и нашел страницу.
   В кухне ее поджидал Степан. Он присел на табурете и продолжал ее работу - чистил картофель.
   - Как же теперь будет? - спросила мать.
   - А? - широко улыбнулся Степан. - Как будет, никто не скажет. А только он обязан пофордыбачить. По службе обязан, потому что офицер и командир батальона. Это тебе не шутка. А только воевать кончено!
   18
   Василиса Петровна еще в первый день сказала Степану:
   - Ты, Степан, не говори старику, что удрал с фронта, а то он у нас сердитый и порядок любит.
   - Да я и не скажу, боже сохрани. Потом, разве, когда привыкнем.
   Василиса Петровна внимательно пригляделась к Степану, да так и не разобрала, кто к чему будет привыкать.
   А только она напрасно беспокоилась о Семене Максимовиче. В первый же вечер, как только увидел он Степана и пожал его широкую руку, так и сказал:
   - А, еще один воин? Удрал, такой-сякой?
   - Нехорошо говоришь, хозяин, не по-военному. Не удрал, а отступил в беспорядке. А еще говорят: потерял соприкосновение с противником.
   Семен Максимович иронически глянул на Степана, но было видно, что Степан ему пришелся по душе:
   - Не понравился тебе противник?
   - Не понравился, Семен Максимович, здорово не понравился. И связываться не хочу.
   - Ты, видно, не дурак. Сколько тебе?
   - Да вот скоро тридцать шесть будет.
   - Не дурак.
   - Да нет, Семен Максимович, не дурак.
   На что уж суровый человек был Семен Максимович, а тот улыбнулся:
   - Где офицер наш?
   - Его благородие в госпиталь поехал ночевать.
   - Ну, давай ужинать. Садись, брат Степан... Как тебя по отчеству?
   - Да это ни к чему.
   - А говорил, не дурак. Как же это ни к чему? У русских людей так полагается: имя и отчество.
   - А это смотря какие люди.
   - Смотря какие! Люди все одинаковые. Чего я буду тебя без отчества звать. Ты ведь не мальчишка. А слуг у меня никогда не бывало, не привык я к лакеям. Да и ты человек, надо полагать, честный.
   - Да в этом роде. Если так... Плохо лежит меньше тысячи, ни за что не возьму.
   - А если больше?
   - А если больше, не ручаюсь. Если больше, - может быть, какая-нибудь свинья положила.
   Семен Максимович ставил на стол бутылку с самогоном и даже задержался:
   - Ха! А ты и в самом деле не дурак, Степан...
   - А Иванович.
   - Степан Иванович. Садись. Самогонку пьешь?
   - У хорошего хозяина пью.
   - Только я больше двух рюмок не дам. Не жалко, я не люблю пьяных.
   - Пьяных и я не люблю, Семен Максимович. Пьяный человек вроде как и на барина похож, потому что кричит, и вроде как на лакея, потому что все кланяется. И не разберешь, кто он будет.
   - Ишь ты? Правильно. Так, рассказывай, Степан Иванович, почему тебе неприятель не понравился.
   - Да он все стреляет, а мне умирать не хочется.
   - Смерти боишься?
   - Смерти не боюсь, а умирать как-то расхотелось.
   - А раньше хотелось?
   - Да раньше как-то... ничего. Мне это говорят: умирай за веру, царя и отечество, ну, думюа... подходяще, за это можно.
   - А потом?
   - А потом разобрался, вижу, смерть моя, можно сказать, без надобности.
   - Ну?
   - Совсем без надобности. Первое...
   - Первое, вот выпей.
   - Ну, будь здоров, Семен Максимович и Василиса Петровна. Желаю вам, чтобы Алексей, поручик, поправился в добром здравии и чтобы на фронт больше не поехал.
   - Поедет или не поедет, пока помалкивай, а за здоровье выпьем.
   - Выпьем. Хороший он человек. Свой человек. И солдаты его любили, да... вот... пропали все.
   - Так, первое, говоришь?
   - Первое - за веру. Теперь я так вижу: если люди верят, пускай себе верят... Чего тут защищать. А если люди потеряют веру, так тоже ничего страшного. Пугают там разными адами, а я так думаю, что и там рабочему человеку место найдется. Да я тебе и так скажу: у нас в батальоне и евреи были, и магометы, и католики. Черт его разберет, какую тут веру защищать. Так я и решил, что без меня, пожалуй, будет спокойнее.
   - Так. Дальше!
   - Дальше: его императорское величество. Тут люди свои, рабочие. Видишь, защищать царя поставили нас сколько миллионов. Все мы царя защищаем, а он себе сидит в ставке и никакой ему опасности. И сколько всяких войн ни было, нашего брата целыми полками в землю втаптывали, а царям что? Цари всегда помирятся, у них обиды нет - один к другому. И выходит так: будто мы тонем, а царь сидит на берегу, чай пьет, а нам еще и кричат: "Тони веселей, царя спасай!" Я так и решил, что мне в это дело лучше не вмешиваться.
   - Лучше не вмешиваться?
   - Лучше. Вильгельм и Николай и без меня помирятся как-нибудь.
   - Так. А отчество как же?
   - Отчество, Семен Максимович, это, конечно, так. Я его два с половиной года спасал, а потом уже и запутался - не разберу, от кого его спасать нужно. Как положили наш полк целиком, да не один наш, так я и подумал: где этот самый враг? Немец или кто другой?
   - А если на твою деревню немцы полезут?
   - У меня никакой деревни нет, Семен Максимович. А если полезут, надо как-нибудь иначе. Народ у нас не любит, когда к нему лезут. А вот теперь народ обозлился, только видишь, не на немцев.
   - А на кого?
   - Да черт его знает! На всех. Сейчас, если бы только старший нашелся... ого!
   - Война надоела?
   - И война надоела, и жизнь надоела. До ручки дошло. Говорят, раньше были войны, и воевал народ, и генералы были, а сейчас все пошло прахом. Россия вроде как перемениться должна, а такая уже не годится в дело.
   Долго еще Семен Максимович толковал со Степаном, а больше слушал.
   На глаза Алексею Степан старался не попадаться, и Алеша делал такой вид, как будто он ничего не знает и не знает даже того, что Степан вот здесь живет в кухне, самое деятельное участие принимает в домашнем хозяйстве, ходит на базар. Не заметил, как будто Алеша и того, что на Степане появилась сначала его старая "реальная" блуза с золотыми пуговицами, потом и его старые штаны. У Степана была циклопическая шея, воротник блузы не мог достать петлями до пуговиц, и поэтому даже зимой Степан имел такой вид, как будто ему страшно жарко. Степан всегда был в прекрасном настроении и даже пел. Голос у него был обыкновенный солдатский, и тихо петь было ему трудно. Пел все одну любовную песню, в которой с особенной нежностью выводил:
   На моих засни коленочках...
   Как ни старался Алеша игнорировать существование Степана на кухне, даже сапог свой сам чистил, чтобы не пользоваться услугами, а пения Степана не мог не заметить и, наконец, возмутился открыто в другой комнате:
   - Черт! Коленочки! На этих коленочках дрова рубить только!
   Степан очень обрадовался Алешиному голосу и подошел к дверям:
   - Может, отставить, ваше благородие?
   Алеша поднял плечи на костылях и обратил к Степану к Степану большие свои серьезные глаза:
   - Чего это ты про любовь распелся?
   - А про что петь, ваше благородие?
   Алеша повел губами и тронул правый костыль, отворачиваясь от Степана:
   - Не о чем сейчас петь.
   Степан ступил шаг вперед и прислонился к наличнику.
   - Ты это напрасно, Алексей Степанович, на себя тоску нагоняешь. Ты думаешь, как нас побили, так и беда? А может, иначе как обернется?
   Алеша опустился на диван и задумался, не выпуская из рук костылей. Потом сказал тихо:
   - Нет, не обернется. Мы уже не побьем. Уже кончено.
   - У меня было... такой случай был. Работаю я на Херсонщине, у хохла богатого. И он, собака, натравил меня на одного парня, из-за бабы все. Я на парня и полез с куалаками. А он меня и отдубасил, да еще как: два дня лежал. А только поправился, сам у этой бабы поймал на месте не своего соперника, значит, а хозяина. Ну, я тут такой прорыв сделал, даже другие люди жалели хозяина. Видишь?
   - Ты это, собственно говоря, к чему? - спросил Алеша.
   Выпятив локоть, Степан почесал бок и посмотрел на Алешу денщицким взглядом - домашним, послушным и даже чуточку глуповатым:
   - Да ни к чему, ваше благородие, а к примеру. Вот нас немцы побили, а нам обидно. А только это напрасно. Придет время, и мы кого-нибудь побьем.
   - Кого-нибудь? Кого это?
   - Да подвернется кто-нибудь. Сначала другой какой немец или, скажем, турок, японец также, а может, еще кто?
   - А может, и хозяин?
   Степан раскурил цыгарку и выдул дым в дверь, ничего не сказал, как будто не заметил вопроса.
   - Ты слышал? Кто подвернется? Может, и хозяин?
   Степан наморщил лоб и серьезно захлопал глазами, а потом скривился: куда-то попала ему махорка. И ответил с трудом, поперхнувшись дымом:
   - Хозяин - это редко бывает, но бывает все-таки. Вот у меня, видишь, был случай с хозяином.
   - У тебя? А у меня кто хозяин? Кого бить?
   - Мне тебя не учить, Алексей Семенович, ты сам ученый. А хозяев у тебя, голубчик, много. Если захочешь бить, искать не долго придется. А может, и за меня кого отдуешь.
   - И за тебя даже?
   - И за меня.
   - И это ты говоришь мне, офицеру?
   Степан грустно улыбнулся:
   - Да чего, Алексей Степанович, какой ты офицер? Тебя вот изранили, душу тебе повредили, а война кончится, тебе никто и спасибо не скажет. А батько твой кто? Такой же батрак, как и я.
   - Ну... хорошо... спасибо за правду. А только ты дезертир - это плохо. Честь у тебя должна быть, а у тебя есть честь?
   - Честь у меня, Алексей Семенович, всегда была. Была честь куска хлеба не есть. А теперь тоже не без чести: если поймаю кого, по чести и поблагодарю.
   Алеша задумался и не скоро сказал Степану:
   - Ну... добре... иди себе, отдыхай, дезертир.
   19
   В середине зимы приехал с фронта Николай Котляров и засел в своей хате безвыходно. Говорили на Костроме, будто он совсем рехнулся: сидит и молчит, не есть и не пьет. Алеша в воскресный морозный день направился к хате Котляровых.
   Алеша уже научился говорить, только голова иногда шутила, да рваная рана на ноге заживала медленно. И костыли у Алеши не сосновые, а легкие бамбуковые, и лицо порозовело, и волосы стали волнистые. Только в выражении его лица легла постоянная озабоченность. И даже костыли Алешины научились шагать с какой-то деловой торопливостью.
   У Котляровых тоже была своя хата и тоже на две комнаты. В первой, в кухне, копошилась мать Николая и Тани, очень напоминающая Таню, но в то же время и очень ветхая, сморщенная, маленькая старушка. У печи сидел на корточках и раскалывал полено на щепки широкоплечий, коренастый мужчина - старый Котляров. Увидел Алешу, он отшвырнул остатки полена и щепки к стене, переложил косарь в левую руку, а правую, растрескавшуюся и обсыпанную древесным прахом, протянул Алексею.
   - Ты погляди, Маруся: красивый из него военный вышел, а ведь нашего корня веточка.
   Старушка, которую он назвал Марусей, маленькая, нежная, слабенькая, смотрела на Алешу радостно:
   - Бог тебя спас, Алешенька. Хоть и хромой будешь... Не поедешь больше, не надо!
   - Где Николай? - спросил Алеша.
   Котляров озабоченно тронул рукой прикрытую дверь и так и оставил на ней руку. Сказал приглушенно:
   - Я сам за тобой идти хотел, Алексей. Не знаю, что с ним делается. Тут и Павло прибегал, говорил, говорил, говорил с ним, а потом выругался чего-то и убежал. Может, ты с ним поговоришь?
   - А какой он вообще?
   Старушка придвинула табуретку, покосилась на дверь, зашептала:
   - И не разберем. И не ранен. Целое все. А билет увольнительный насовсем. Ничего не рассказывает. Молчит. Хоть бы плакал или сердился, а то ровный какой.
   - Читает?
   - Нет, не читает. павел принес ему каких-то книг, не читает.
   Старушка с пристальной надеждой смотрела в глаза Алеши. Алеша поднялся на костыли, глянул на старушку ласково и сказал:
   - Ничего, все пройдет. Я сам такой приехал.
   - Слышали, слышали, как же!
   Во второй комнате стоял Николай и смотрел на огонь в печи. Он медленно повернулся к Алеше, не сразу узнал его и по солдатской привычке вытянул руки по швам, но потом на его бледном веснушчатом лице пробежала вялая улыбка. Он протянул руку и подождал, пока Алексей выпуатл свою из переплетов костыля.
   - Здравствуй, друг, - сказал Алеша весело, хотя голова его и начала пошатываться справа налево.
   Николай молча пожимал руку Алексея и с той же улыбкой смотрел на его погоны. Алеша направился к деревянному дивану, устроился на нем и хлопнул рукой рядом. Николай как-то особенно нежно и неслышно, как будто не касаясь земли, передвинулся к дивану и легко опустился на него, глядя на гостя с той же вялой улыбкой.
   - Почему тебя отпустили, Коля?
   Николай отвел в сторону задумчиво улыбающиеся глаза и прошептал с таким выражением, как будто он вспомнил далекую прекрасную сказку:
   - Я не знаю.
   - Чего ты не знаешь?
   - Я ничего не знаю, - произнес Николай с тем же выражением.
   - Почему ты не офицер? Ведь тебя должны были послать в школу прапорщиков?
   Николай задумчиво кивнул головой.
   - Тебя послали?
   - Послали.
   - Ну и что?
   Николай перестал улыбаться, но ответил с безразличной пустой холодностью, как будто язык его сам по себе привык отвечать на разные вопросы:
   - Меня потом откомандировали в полк.
   - Почему?
   Алеша спрашивал громко, энергично, гипнотизировал Николая решительным поворотом больших, серьезных глаз.
   - У меня все было не так: строй не такой. Командовать не умел. Там все такой народ был веселый. А я не подошел.
   - А в полк подошел?
   - Подошел.
   - Так неужели ты не знаешь, почему тебя освободили? Почему ты не говоришь? Говори, Коля, не валяй дурака, говори!
   Алеша взял николая за плечи и крепко прижал к себе. Худенький, мелкий Николай в старенькой выцветшей гимнастерке совсем утонул в широких Алешиных плечах. Но Николай по-своему воспользовался этой близостью, он прижался к Алешиному плечу отросшей щетиной солдатской стрижки и ничего не ответил.
   - Ты был в бою?
   Николай вдруг оттолкнулся головой от Алешиного плеча, вскочил с дивана и устремил на Алешу пронзительно-воспаленный взгляд голубых глаз:
   - Не нужно это... бой! Понимаешь, не нужно! Это царю нужно, генералам нужно, а народу не нужно...
   Алеша мелкими неслышными толчками зашатал головой и прищурил глаза на Николая. Николай еще долго говорил, все громче и возбужденнее. Из кухни тихо приоткрылась дверь, выглянуло испуганно-внимательное лицо матери и быстро спряталось.