Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - Пономареву теперь повезло. С войной ему отсрочка...
   - Ну, это как сказать...
   - Довольно вам, - сказала Таня, - пустые разговоры!
   - Почему пустые? - спросил Николай.
   - Так, пустые, за пивом. Не люблю! Сережа, ты постарайся, чтобы тебя не сильно попортили на войне.
   - Э, нет, я стараться в таком смысле не буду, что ты!
   - Ну для меня.
   - А что мне за это будет?
   - Если вернешься целым, я тебя поцелую.
   - Идет! Все слышали? Значит, вернусь в целости, такими поцелуями нельзя пренебрегать...
   Потом полки ушли к вокзалу. С площади они тронулись под гром музыки, офицеры шли впереди своих частей, держали ногу и косились на солдатские ряды. А потом солдаты запели песню, горластую и вовсе не воинственную:
   Пойдем, Дуня, во лесок...
   Теперь офицеры шли по тротуарам, окруженные грустными женщинами, улыбались и шутили. Когда солдаты допели до рискованного места, капитан крикнул высоким радостным тенором:
   - Отставить!
   Солдаты поправили винтовки на плечах и ухмыльнулись на веселого капитана.
   А потом полки запаковали в вагоны, сделали это аккуратно, по-хозяйски, так же аккуратно проиграли марш, свистнули, и вот уже на станции нет ничего особенного, стоят пустые составы, ползают старые маневровые паровозы, из окна аппаратной выглядывает усатый дежурный и присматривается к проходящим девицам. Провожающие побрели домой. Через немощенную площадь к селам и хуторам быстро побежали женщины и девушки в новых платках, ботинки повесли через плечи - ботинки еще пригодятся в жизни. По кирпичным тротуарам потекли домой говорливые потоки людей, среди них потерялись покрасневшие глаза жен и сестер и склоненные головы матерей. Матери спешили домой, спешили мелкими шажками слабых ног и смотрели на ямки и щербины тротуаров, чтобы не упасть.
   10
   - Проводили? - спросил Семен Максимович Теплов, когда сын возвратился с вокзала.
   - Проводили, - ответил Алеша.
   - Здорово бабы кричали?
   - Нет, тихонько.
   - Поехали воевать, значит... Напрасно на немцев поехали. Надо было на турок.
   - А что нам турки сделали?
   Семен Максимович редко улыбался, но сейчас провел рукой по усам, чтобы скрыть улыбку.
   - На турок надо было: война с турками легче - смотришь, и победили бы.
   -И немцев победят.
   - На немцев кишка тонка, потому царь плохой. С таким царем нельзя на немцев. У них царь с каким усами, а наш на маляра Кустикова похож. Сидел бы уже тихо, нестуляка.
   Нестулякой называл Семен Максимович всякого неловкого, неудачливого человека.
   Алексей с удивлением посматривал на старика. Чего это он так сегодня разговорился? Обыкновенно он не тратил лишних слов, да еще с сыном. С матерью он иногда беседовал на разные темы, но и то, когда сына дома не было. А сейчас он обращался именно к Алексею: мать стояла у печи и, поджав губы, серьезно слушала беседу. Семен Максимович сидел у накрытого белой клеенкой стола, поставил локоть на подоконник и слегка подпер голову. Его прямые, привыкшие к металлу темные пальцы торчали среди редких прядей седых волос.
   - Не годится наш царь для войны. Он за что ни возьмется, так и нагадит. С японцами воевла, нагадил, конституцию хотел сделать, тоже нагадил. Вот и маляр Кустиков такой.
   Семен Максимович снял руку с головы, захватил пальцами усы и бороду, потянул все книзу и крикнул:
   - Да. Я к тому говорю, что и тебе воевать придется.
   - А может, еще и не придется.
   - Придется, слушай, что я говорю! Я лучше тебя понимаю в этих делах. Наши туда полезли, раздразнят немца, а куда бежать? Сюда побегут. Будь покоен, и тебя позовут в солдаты.
   Мать неловко повернулась у печки, загремела упавшим половником, наклонилась поднять, а потом побрела в сени, легонько спотыкнувшись на пороге.
   Семен Максимович проводил ее взглядом и еле заметно подмигнул:
   - Пошла глаза сушить. Эк, какой народ сырой! Да, ты на всякий случай не очень распологайся в тылу сидеть. В думках своих нужно подготовляться.
   - Сами же вы говорите: царь плохой.
   - Что ты за балбес, а еще студент! Плохая баба, бывает, плохой каши наварит, а есть все равно приходится. Никто к соседу не ходит хорошую кашу есть.
   Алексей улыбнулся.
   - Плохую бабу можно и выгнать.
   - Нечего зубы скалить, когда я говорю, - строго и холодно произнес Семен Максимович . - Выгнать! Вы мастера такие слова говорить. А почему до сих пор не выгнали? Кишка тонка. А он сидит над нами, хоть бы царь, а то идиот какой-то. Одного выгонишь, другой такой же сядет - все они одинаковы.
   Алексей присел к столу и склонился к коленям отца, тронул их пальцем:
   - Ты на меня не сердись, отец, я тоже кое-что пнимаю. Можно царя выганть, а на его место нового не нужно.
   - Один черт! Не царь, так Пономарев сядет, нашего брата не выберут президентом. Ну... что ж... а на войну позовут - идти придется.
   - А кого защищать?
   - Тут не в защите дело. Погнали народ, и ты пойдешь, а там видно будет. В погребе не спрячешься. Да и кто его знает, как война повернется. Вон с японцами совсем паскудно вышло, а народ все-таки глаза открыл, виднее стало, что наверху делается.
   Семен Максимович задумался, глядя в окно, потом сказал, не поворачивая головы:
   - Ну, все. Через три дня поедешь? Может, тебя, там, в Петербурге, и в солдаты возьмут. Все может быть. На дорогу я тебе двадцать рублей приготовил. А там проживешь без помощи?
   - Проживу.
   - Ну и хорошо. А может, когда и вышлю пятерку.
   11
   Накануне отьезда, перед самым вечером, пришли к Алексею Таня и Павел. Алексей был во дворе, по поручению отца чинил сруб колодца. Он увидел гостей в калитке и пошел навстречу, как был в дырявых брюках и с пилой в руках.
   - Таня! Ты ошиблась: здесь живет бедный токарь и его сын - бедный студент.
   Таня серьзно пожала Алеше руку и ответила:
   - Не балуй. Мы по серьезному делу.
   Павел держался сзади, был в рабочей изамазанной блузе, как всегда - без пояса и как всегда - руки в карманах.
   - Идем в хату, раз по серьезному делу.
   - Да, чего в хату, вот у вас садик и столик.
   Под вишнями у круглого столика сели они, напряженные, не привыкшие еще решать дела в своем обществе, но и забывшие уже привычки детских игр. Таня причесана была небрежно, на ее голову сейчас же упал и запутался в волосах узенький, желтый листик. Сегодня она была еще прекраснее, но в то же время и проще, и роднее. Старенькая ситцевая блузка, заштопанная во многих местах, была обшита по краю высокого воротничка узеньким, сморщенным кружевцем, его наивные петельки трогательно белели на нежной и смуглой Таниной шее. Таня, пожимая пальцы собственной руки, для храбрости глянула на серьезного Павла и протянула руку на столе к Алексею.
   - Мы к тебе посоветоваться. Хорошо?
   Она снова быстро глянула на Павла. Алеше стало даже жарко от зависти.
   - Слушай, вот какое дело. Только ты, пожайлуста, ничего не подумай такого. Павел... да ты же знаешь Павла... Ты же знаешь... он такой замечательный человек, ой, я не могу...
   Таня положила голову на руки и застыла в позе изнеможения. На что уж черное лицо было у Павла, но и оно теперь покраснело. Он встал, вытащил руки из карманов, оперся на край стола и заговорил хрипло и глухо, глядя на Танин затылок, на то самое место, где начиналась ее богатая коса:
   - Понимаешь, Таня... ты же обещала... что без фокусов. Черт бы вас побрал... все-таки баба! Я тебе сколько раз говорил: это дело, притом взаимное, а теперь - замечательный, замечательный! Да ну вас совсем!
   Он хотел уйти. Таня ухватила его руку, с силой усадила на скамью:
   - Не нервничай! Ничего в тебе нет замечательного. И не воображай.
   Павел, ища сочувствия, посмотрел на Алешу и повенл плечами:
   - Ты понимаешь что-нибудь?
   - Пока ничего не понимаю, - ответил Алексей, прислушиваясь к нараставшей внутри него тревоге.
   - Ну, хорошо, - сказала Таня. - Дело! Именно дело! Алексей должен решить. Ты у нас будешь, как судья. Только беспристрастно. Слушай, Алеша!
   Поглядывая то на одного, то на другого серьезным взглядом, в котором сквозили легкие остатки лукавства, Таня обьяснила, в чем дело:
   - Я еду в Петербург учиться. Не перебивай, Алеша. Прошение и документы отправила давно. Принимают меня без экзамена - медалистка. На медицинское. Да. Не перебивай. Но у меня нет денег. И на дорогу нет. И заплатить за лекции. И жить. Я тебе, Алеша, все рассказывала. Ты сказал: нужно тридцать рублей в месяц. Ну, допустим, если экономить, на тридцать, а двадцать. А я не знаю еще, сколько мне удастся заработать там... в Петербурге. Десять рублей в месяц будет мне давать Николай, а Павел говорит, что и он будет давать десять. Ему очень трудно, он сам зарабатывает десять.
   - Не десять, а семнадцать.
   - Ну, все равно... десять. А ты, Алеша, скажи, будь настоящим другом. Можно взять у Павла или нельзя? Как ты скажешь, так и будет. Ой, насилу все сказала!
   Алеша не мог опомниться от сообщения Тани и не мог оторваться взглядом от недовольной, расстроенной физиономии Павла. Наконец, Павел свирепо мотнул на Алешу взьерошенной своей головой:
   - Чего ты прицепился? Чего ты вытаращился? Что тут такого?
   Тогда и Таня посмотрела на Павла с таким любопытством, как будто только сейчас выяснилось, что Павел действительно представляет собой нечто замечательное.
   - С вами нельзя дело иметь... Вы... просто... черт его знает!
   Павел оскалил белые зубы и по-настоящему злился.
   - Он - дикий, - сказал Алеша. - У него добрая душа, но он дикий. Я бы на твоем месте не брал у него денег из-за его дикости.
   - Алеша, говори серьезно.
   - Да что же тут говорить? Я не знаю, на каких условиях он предлагает тебе помощь. Если без отдачи - брать нельзя.
   - Почему? - спросил Павел.
   - Я не взял бы.
   - Почему?
   - Это слишком... это должно... слишком большую благодарность. Слишком большую.
   - Какая благодарность? Я ей даю деньги сейчас, а сам буду готовиться на аттестат зрелости. Пока они выучатся, я подготовлюсь. Тогда она мне будет помогать.
   - А если не подготовишься?
   - Тогда она отдаст мне деньгами, когда будет доктором.
   - Это не выйдет.
   - Неужели не выйдет, Алеша? - Таня жалобно смотрела на Алексея.
   - Давайте говорить серьезно. Снаружи здесь все кажется просто. Он тебе поможет, а потом ты ему. Правда? На самом деле, ничего такого просто нет. Эту услугу нельзя ерять рублями. На аттестат зрелости Павел не подготовится, и вообще ваши планы могут легко рухнуть. Началась война, а что потом будет, никто не скажет. Вообще деньги можно брать, но ответить такой же услугой, может быть, Тане и не придется.
   - Все равно.
   - Извини, пожайлуста. Не все равно.
   - Значит, ты против? - сказала Таня.
   - Алексей путает. Такого наговорил. А это обыкновенное денежное дело. Дело - и больше ничего.
   - Если так, так вам и мой совет не нужен. А я считаю, что такие вещи не коммерческая сделка. Такие вещи бывают, если - любовь.
   - Вон ты куда загнал, - протянул Павел и покраснел.
   - Чего загнул? Что ты любишь Таню, я не сомневаюсь...
   - Какого ты черта! - закричал Павел. - Ты не имеешь права так говорить! Если нужно, так я сам скажу!
   Павел смотрел на Алешу гневным взглядом, и у него дрожали губы.
   - А почему же ты не сказал?
   - Дальше! - сказала Таня серьезно и строго.
   - Дальше? Деньги можно взять, если и ты любишь Павла.
   - Вот сукин сын! - прошипел павел. Но боялся смотреть на Таню и замолчал отвернувшись.
   Таня сидела тихо, рассматривала какие-то царапинки на столе. Потом подняла глаза на Алешу, встретила его суровый, тревожный взгляд и тихо спросила:
   - Значит, любовь нельзя оставить в сторонке?
   - Нельзя.
   - Спасибо, Алеша. Ты - настоящий Соломон. Ты очень мудро сказал. Значит... Павлуша... я еще подумаю, хорошо?
   Павел пожал плечами. Алексей спросил печально:
   - А ты, Павел, почему меня не благодаришь?
   Павел зло улыбнулся:
   - Зачем тебя благодарить? Ведь ты тоже любишь Таню.
   Таня бросила на Павла убийственный жестокий взгляд, который немедленно усадил его на скамью, и обратила к Алексею внимательное,холодное лицо. Алеша побледнел, и его губы что-то выделывали, какую-то гримасу презрения, а может быть, и страдания. Он, наконец, улыбнулся и даже склонился к Тане с веселой галантностью:
   - Обрати внимание: "тоже"! Весьма знаменательное словечко. Это, во-первых. А во-вторых,, ты ошибаешься, Павел. Я никогда и не воображал, что могу полюбить Таню, она об этом знает, иначе не выбрала бы меня судьей в таком трудном вопросе. И вообще, пусть призрак влюбленного Теплова не смущает ваши сердца.
   - Ну, хорошо, довольно шутить, - улыбнулся Таня. - До свиданья, Алеша.
   12
   Таня уехала в Петербург вместе с Алешей. Накануне она сказала Алеше:
   - Я приняла помощь Павла, только это вовсе не подтверждает те глупости, которые ты тогда говорил в садике.
   - Неужели ты и не сказала Павлу правду?
   - Какую правду?
   - Что ты его любишь.
   - Такая правда не нужна. Я не согласна с тобой, что помощь нужно принять только, если любишь. Это все чепуха. Я ему тоже помогу... потом. Утебя слишком большая гордость. Я не такая гордая.
   - Значит, ты не любишь Павла?
   - Отстань. Значит, завтра на вокзале.
   - Хорошо.
   На вокзале Алексей на прощанье сказал Павлу:
   - Ты помнишь того разбойника Варавву, которого распяли рядом с Иисусом Христом? Какие тогда были Вараввы и какие теперь Вараввы!
   Павел грустно улыбнулся:
   - И тогдашние Вараввы не могли учиться в институах, и теперешние не могут.
   - Дай руку, - приказала Таня.
   - Что такое? На.
   Таня взглянула на линии руки Павла Вараввы и сказала весело:
   - Какая у тебя счастливая рука! Как тебя любят и какой ты будешь богатый и образованный!
   - Я подожду, - ответил павел.
   Он остался на перроне одинокий и печальный. Пыльный поезд увез на север последние лирические дни того исторического лета.
   13
   Многие в то лето уехали из города, многие и из Костромы. Доктор Васюня нацепил узенькие белые погоны военного врача и уехал на Кавказкий фронт. Брат Тани, Николай Котляров, и Дмитрий Афанасьев пошли в армию по досрочному призыву. Богатырчук сначала писал костромским девушкам о победах в Галиции, а потом прислал карточки, на которых был снят в форме юнкера. Только Павел Варавва не пошел на войну: все металлисты завода Пономарева были оставлены для оборонной работы.
   И прав оказался Семен Максимович Теплов. Уже в феврале прямо из института отправили Алешу в военное училище в Петрограде. В то же военное училище попал и Борис Остробородько.
   Война прошла несколько стадий. Они быстро сменяли одна другую и забывались. Прошлые дни непривычной и волнующей тревоги, короткие, очень короткие дни галицийского наступления и Перемышля.
   В десяти коротких строчкха, без комментариев и повторений, без подробностей и чувств, пришло известие о разгроме и гибели армии Самсонова. И после этого начался длинный, однообразный и безнадежный позор. Это было невыносимо безотрадное время, наполненное терпением и страданиями без смысла. Война тяжелой, неотвязной ыблью легла на дни и ночи людей, былью привычной, одинаковой вчера, сегодня и завтра. Дни проходили без страсти, и люди умирали без подвига, уже не думая о том, кто прав, немцы или французы, не хотелось уже думать о том, чего хотят немцы или французы, как будто не подлежало сомнению, что разумных желаний не осталось у человечества.
   Иногда у людей просыпалось представление о России и немедленно потухало в неразборчивом мессиве из названий брошенных врагу крепостей, из имен ненавистных и презираемых исторических деятелей, из картин глупого и отвратительного фарса, разыгрываемого в Петрограде. К старому представлению о России присоединялась новая, чрезвычайно странная и в то же время убедительная мсыль: и хорошо, что бьют царских генералов, и хорошо, что нет удачи ненавистным, надоевшим правителям.
   За эти годы много совершилось горестных событий в жизни людей.
   А на Костроме было как будто тихо. По-прежнему дымили заводики Пономарева и Карабакчи. По-прежнему костромские жители утром проходили на работу, а вечером с работы, по-прежнему горели ослепительные фонари у столовой, и, как и раньше, некому было пополнить убытки у предприимчивого Убийбатько.
   Тихо плакали на Костроме матери в своих одиноких уголках, ожидая прихода самого радостного и самого ужасного гостя того времени почтальона, ожидали, не зная, что он принесет: письмо от сына или письмо от ротного командира. Иногда переживания матерей становились определеннее - это тогда, когда приезжал сын, искалеченный или израненный, но живой, и матери не знали, радоваться ли тому, что хоть немного осталось от сына, или плакать при виде того, как мало осталось. Матери в эти дни научились и радоваться, и скорбеть одновременно.
   Летом приехал из военного училища в погонах прапорщика и в новом френче Алексей Теплов. Два дня он погостил у стариков. Мать смотрела на сына удивленно, с отчаянием и могла только спрашивать:
   - Алеша, куда же ты едешь? Куда ты едешь? В бой?
   Больше она ничего не могла говорить и потому, что больше ничего не выговаривалось, и потому, что боялась Семена Максимовича.
   А Семен Максимович помалкивал и делал такой вид, как будто ничего особенного не случилось. Семен Максимович очень много работы нашел у себя во дворе и каждый вечер возился то у колодца, то у ворот, то сбивал что-нибудь, то разбивал, и в каждом деле ходил суровый, и молчаливый, и даже не хмурился и не крякал, забивая гвоздь или раскалывая полено.
   А когда уезжал Алексей на фронт, отец вышел во двор, холодно миновал взглядом неудержимые, хоть и тихие слезы жены, позволил Алексею поцеловать себя и только в этот момент улыбнулся необыкновенной и прекрасной улыбкой, которую сын видел первый раз в жизни.
   - Ну, поезжай! - сказал Семен Максимович. - Когда приедешь?
   Алексей ответил весело, с такой же искренней, и простой, и благодарной улыбкой:
   - Не знаю точно, отец. Может быть, через полгода.
   - Ну, хорошо, приезжай через полгода. Только обязательно с георгием. Все-таки серебрянная штука.
   И Семен Максимович обратился к матери и сказал ей серьезно:
   - Хорошего сына вырастили мы с тобой, мать. Умеет ответить как следует.
   И мать улыбнулась отцу сквозь слезы, потому что действительно хорошего сына провожала она на войну.
   На вокзале провожали Алексея Павел и Таня. Павел крепко пожал руку товарища и сказал:
   - Только одно прошу: вернись оттуда человеком.
   Таня улыбалась Алексею мужественно, но глаза у нее были печальные, и она все оглядывалась и сдвигала брови. А потом, когда ударил третий звонок, она сказала с горячим сметением:
   - Дай я тебя поцелую, Алеша!
   Павел выбежал из вагона, а Таня не прощальным поцелуем поцеловала друга, а с жадным размахом закинула руки на его шею и прижалась к его губам дрожащими горячими губами, потом глянула ему в глаза и шепнула:
   - Помни: я тебя люблю!
   14
   И снова побежали скучные и тревожные костромские дни - однообразные, как пустыня, и бедственные, как крушение. Уже перестали люди мечтать о мире и перестали говорить о поражениях.
   Так проходили месяц за месяцем.
   В начале зимы, когда уже крепко зацепили морозы за декабрьский короткий день, привезли в город Алешу. В здании женской гимназии разместился специальный госпиталь для контуженных. На его крылечко и выходил погуливать Алеша.
   Ему недавно вынули осколок снаряда из-под колена, и он ловко дрыгал перевязанной ногой, высоко занося костыли из простой сосны. С ним рядом сидели на крылечке, ходили по тротуару, кричали и смеялись контуженные.
   У Алеши сейчас счастливое детское лицо, но иногда его взгляд останавливается и с напряжением упирается в противоположные дома улицы, что-то старается вспомнить. К нему нарочно выходит и приглядывается молодая пухленькая женщина-врач Надежда Леонидовна, бессильно оглядывается на других больных и говорит:
   - Что мне с ним делать?
   Алеша, опираясь на костыли, двигает плечами, топчется на одной ноге, смеется и с уислием говорит:
   - Аббба!
   Надежда Леонидовна со слезами смотрит на веселое лицо Алеши, на вздрагивающую мелко и быстро голову, на потертый, изодранный халат:
   - Милый, что мне с вами делать?
   Подходит небритый, рыжий больной в таком же халате и помогает врачу, как умеет:
   - Поручик! Сообразите! Черт его знает! Смеется!
   Алеша и на него смотрит с улыбкой, но соображает только о чем-то радостном и детском. Он не слышит человеческих слов, он не узнает своего города, он не помнит своей фамилии. Только в одной области он что-то знает и о чем-то помнит. Каждое утро он рассматривает свой старый коричневый френч и на нем защитные погоны, на которых одна настоящая звездочка и две намазанные чернильным карандашом. С такой же любовью он рассматривает и шашку, совершенно новую, с золотым эфесом, с георгиевским черно-желтым темляком. Он счастливо улыбается, глядя на шашку, и любовно говорит:
   - Абба!
   И потом с особенной силой и улыбкой:
   - Табба!
   У него есть память о чем-то и какая-то веселая забота. Он радовался и прыгал на костылях, когда Надежда Леонидовна принесла в палату зачиненный и отглаженный его френч с новыми золотыми погонами поручика, но ничего, кроме "табба", он и тут не сказал.
   Только через две недели, в воскресенье, Павел Варавва, проходя мимо бывшей гимназии, узнал Алеша и бросился к нему:
   - Алексей! Алеша, это ты?
   Алексей быстро повернулся на костылях и серьезно, внимательно посмотрел на Павла, засмеялся детским своим смехом:
   - Абба!
   Его глова мелко дрожала, но он не замечал этого дрожания. Склонив голову к поднятым на костылях плечам, он с детским радостным любопытством смотрел на Павла. Павел нахмурил брови, его начинало обижать это безразличное любопытство:
   - Алексей, что с тобой? Ты ранен? Чего ты смеешься?
   У Алеши в глазах вдруг пробежала мнгновенная большая тревога. Он весь сосредоточился в остром беспокойном внимании, его лицо сразу побледнело, голова задрожала сильнее. Он неловко повернулся на костылях, беспомощно оглянулся по улице и застонал что-то неразборчивое и энергичное. Павел, наконец, догадался, что Алеша не может говорить, и обнял его за плечи:
   - Алеша! Это я - Павел! павел Варавва! Ты узнаешь меня?
   Алеша успокоился и затих, но не мог оторвать взгляда от лица Павла, смотрел на него, о чем-то долго и туго думал. Потом он грустно улыбнулся и поник головой, прошептав:
   - Табба!
   Павел быстро смахнул набежавшую слезу и побежал в госпиталь. Алексей поднял голову, спотыкаясь, повернулся и с хлопотливой торопливостью заковылял за Павлом.
   В большей пустой комнате павел уговаривал Надежду Леонидовну:
   - Да. Его отец здесь живет. И мать.
   Алексей остановился и улыбнулся врачу. По Павлу скользнул прежним напряженным взглядом и отвернулся, видимо отгоняя какие-то неясные и учительные образы. Надежда Леонидовна глянула на Алешу с любопытным состраданием:
   - Он вас не узнал?
   Алеша выслушал ее вопрос, затоптался на костылях, снова мельком взглянул на Павла и зашагал к окну.
   У окна он остановился, и его неподвижный взгляд замер на какой-то точке на улице. Павел ответил:
   - Не знаю. Кажется, он начал узнавать, а потом забыл. Это можно вылечить?
   - Я надеюсь, что это пройдет. Вы его хороший товарищ? Друг? Это очень плохо, что он вас не узнал...
   - Скажите, можно к нему отца или мать?..
   - Я боюсь, что он и отца не узнает. Здесь, видите ли, больница. Знаете что? Далеко отсюда до его дома?
   - Далеко. Через весь город.
   - Все равно. Давайте мы его свезем домой.
   - На извозчике?
   - Конечно. Знаете что? Завтра наймите извозчика и приезжайте. Когда родные дома?
   - Да все равно. Я скажу.
   - Хорошо. Заезжайте в двенадцать. Я сейчас дам вам деньги.
   15
   Алеша ехал на извозчике оживленный и веселый, но Павла не узнавал и даже не обращался к нему. Кажется, больше всего он был доволен, что одет не в халат, а в свой потертый френч и шинель. Его шашку держал в руке Павел, и дорогой Алеша все трогал ее рукой и улыбался.
   У ворот своего дома Алеша охотно и ловко спрыгнул с пролетки и очень обрадовался своей удаче, оглянулся на пролетку и сказал:
   - Табба!
   Потом показал пальцем на шашку в руках Павла и тоже сказал:
   - Табба!
   Он совершенно сознательно направился к калитке. Перед калиткой только на миг задержался, потом стукнул сапогом, и она открылась. Перепрыгнув через порог, он оглянулся на Павла и быстро начал взбираться по ступенькам крыльца. В дверях показался Семен Максимович. Алеша поднял лицо, улыбнулся ласковой, радостной улыбкой и сказал негромко, душевно, не отрываясь от отца взглядом:
   - Та... татеццц!
   Но после этого он упал в обморок. Костыли загремели по ступеням крыльца, а сам он медленно сложился, как будто осторожно сел на колени. Его голова перестала дрожать и спокойно склонилась к золотому погону поручика.
   16
   Поправлялся Алеша очень медленно. Ему разрешили бывать дома и даже ночевать. Надежда Леонидовна сказала матери, посетив Алешу на дому:
   - Пусть больше видит и узнает. Побольше впечатлений.
   Дома Алеша почти не сидел на месте, он быстро передвигался по комнате и по двору, заглядывал в каждую щель и все пытался о чем-то рассказывать, но понимал, что у него мало слов, и умолкал, грустно улыбнувшись. Слова восстанавливались у него по случайным поводам, но сначала приходили только в общем, что-то напоминающем комплексе звуков. Он говорил сначала "изизсткв" вместо "гимназистка", "тузыка" вместо "музыка", "бабед" вместо "обед". Только слово "мама" он говорил правильно с первого дня, как только пришел в себя после обморока и увидел склонившееся над ним лицо матери. Тогда же он узнал Павла и страшно этому обрадовался, все смеялся, все показывал на друга и кричал: