Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - А помнишь, Таня, когда начиналась война, ты сказала, помнишь, на кладбище сказала: если я вернусь целый и невредимый, ты меня поцелуешь? Помнишь? И вот смотри: давно вернулся целым, все ожидаю и ожидаю, а ты молчишь.
   Павел Варавва сказал:
   - И я слышал.
   Таня оглянулась на Павла с той грацией, которая приходит только в счастливые дни любви.
   - Сережа, во-первых, война не кончена. Во-вторых, тогда мой поцелуй был бы для тебя наградой, а теперь я не уверена...
   - Согласись, что вопрос далеко не ясен... Но я тебя поцелую, если расскажешь про Петроград.
   - Да мало я вам рассказывал? Я тоже человек гордый...
   Сергей присел на поплавок рядом со скучающим Степаном Колдуновым. Алеша поднял голову, присмотрелся к слабо мерцающим звездам, что-то тихонько засвистел и замолк.
   - Хорошо здесь, - сказал Сергей, - мирно. Собственно говоря, в такой вечер нужно запретить разговаривать. Да еще на таком берегу, на такой реке. Таня, сядь рядом со мной, исключительно для поэзии. Ты посмотри, даже павел поэтически настроен - Павел, большевик, революционер, борец за правду. Поверить трудно - такой деятель, а теперь стоит и мечтает.
   - Я не мечтаю, я думаю, - ответил Павел и кашлянул: с таким трудом слова выходили у него из уст.
   - О чем же ты думаешь?
   - Я не умею рассказывать.
   - Давай, я за тебя расскажу.
   - Сережа, расскажи, голубчик! - Таня взяла Сергея за руку. - А то он всегда молчит, и ничего про него не узнаешь.
   - Могу. Он думает, во-первых, о том, что на Костроме ему тесно и он не может развернуть своих талантов. О том, что на заводе мало работы и за прошлый месяц он получил только сорок пять рублей. В-третьих, он думает о том, что ты должна уехать в Петроград и тогда на Костроме станет еще теснее; в-четвертых, он не уверен, что ты любишь именно его, Павла Варавву, а не меня или Алешу. В-пятых, у него протерлись праздничные штаны. Протерлись потому, что они слишком долго были праздничными штанами.
   - Ой-ой-ой, сколько же у него мыслей! - протянул Алеша. - А я думал, что он больше практический деятель. Он угадал, Павло?
   - В общем, угадал. Только я думаю не об этом.
   - Странно. Как же это?
   - Я думаю о России.
   Степан быстро повернулся на поплавке - проснулся будто.
   Павел переступил с ноги на ногу и с этим движением оживился. Он присел перед Сергеем на корточки и заговорил горячим шепотом:
   - Честное слово, о России. Ты, Сергей, все ездишь, много видишь. Ты
   прямо счастливый человек. Тебе можно и не думать. А здесь... ты себе представь. Смотри - живут... Сколько людей! И раньше жили?
   - Да яснее говори, ничего не разберу, - Сергей наклонился к нему.
   - Россия! Вот возьми так и скажи - Россия! Что это такое? Народ такой, да? А почему... почему у нас тут все жили и никогда не думали про это. Ну, там война, конечно, воевали, а вообще не думали, жили - и все. Что, неправда?
   Сергей, опершись на колени, завертел головой:
   - Конечно, неправда.
   - Нет, правда! Я тебе даже так скажу: вот здесь у нас на Костроме, да и в городе процентов шестьдесят... нет, не шестьдесят процентов... восемьдесят таких, которые даже слова этого не выговаривали: Россия.
   - Врешь, - задумчиво протянул Сергей, - говорить-то, может, и не выговаривали, а знали все-таки. Чувства не было, чувства, а знали: это Россия, а там Петербург, а в Петербурге сидит царь.
   - Да нет! - Павел поднялся сердитый. - Алешка, помогай! Этот медведь такие вещи сразу не поймет. Может, ты ему расскажешь?
   - Вы оба ничего не понимаете, - ответил Алексей. - Россия была, и все это знали. И все чувствовали. А только от этого радости людям не было.
   - Вот это правильно! - закричал Степан.
   - А теперь? - Сергей, наверное, прищурился.
   - А теперь я чувствую и Рязань, и Казань, и Саратов.
   - И Саратов! - крикнул Степан и махнул в темноте кулаком.
   - Видишь? Как он Саратову обрадовался! - Сергей начинал торжествовать победу.
   Но Степан тоже торжествовал:
   - А как же? Мой город - Саратов! Губерния!
   Все расхохотались.
   - Да чего вы! Плохая губерния, может?
   - У тебя, Степан, саратовский патриотизм? Ты как думаешь насчет России? Только подальше от своего Саратова.
   Видно было в темноте, как Степан наморщил лоб:
   - Рассея? А как же. С одного бока Расея, а с другого бока боярин. Толку мало! А ежели бояр передавить, да я за такую расею кому угодно зубы поломаю.
   - Кому?
   - Да кому хочешь, хоть и тебе.
   - А раньше не ломали зубы? При царях не ломали? Напалеону?
   - Ломали, - с аппетитом произнес Степан. - А как же? Не лазь. Он, русский человек, не любит, когда лезут.
   - Вот хорошо сказал, Степан, - обрадовался Алеша. - Таких гостей провожали с честью!
   - А как же иначе, - подтвердил Степан, - гостя нужно провожать: хорошего, чтоб не упал, плохого, чтоб не украл.
   - Да что у тебя было красть? Онучи? - Сергей хохотал.
   - А что ж? Не смей до моих онучей без спросу.
   - А у твоих господ дворцы, заводы, шелк, бархат.
   - С моими господами я желаю вам счет свести. Может, мне нужно шелковые онучи сделать, вот как у Степана Разина было, а тут какой-то Напалеон лезет. Чего ему нужно?
   - Держи хвост трубой, Степан! Не сдавайся!
   - Да нет, Алеша, не бой-ся!
   Степан размахнулся руками, присел и выдохнул из себя широкое слово:
   - Эх, силушка, силушка! Да давай же я тебя, добрый молодец, положу на обе лопатки!
   Он пошел на Павла, комично перегнувшись вперед, расставив руки. Павел захохотал и отскочил в сторону:
   - Что ты меня положишь! Ты Сергея положи!
   - Все равно кого. Пропадает сила понапрасну! Положу!
   Сергей медленно поднялся на ноги, потряс плечами, попробовал собственные бицепсы. Таня прозвенела:
   - Степан, удирай! Сережа в цирке борцом работал!
   - Борись, Степа, не бойся, - Алеша сказал это, - из цирка его выгнали.
   - По-французки? - спросил Богатырчук.
   - Чего я там буду с тобой по-иностранному? - захрипел Степан, облапил Сергея, захватив и руки. Сергей засмеялся, выдернул одну руку, но другой выдернуть не мог. В следующий момент Степан перегнул его "через ножку" и повалил на землю.
   Павел закричал:
   - Непраивльно! Что ты делаешь?
   Но Сергей уже не мог сопротивляься от смеха, а застоявшаяся страсть Степана ничего не замечала. Он наступил коленом на Сергеев живот и полез на Сергея всей своей массой:
   - Проси пощады!
   - Да ну тебя к черту! Медведь!
   - Нет, не медведь! Отвечай по порядку, как ротному командиру!
   - Ну?
   - Скоро у вас там в Петрограде толк будет?
   - Скоро, - ответил Сергей со смехом.
   - Когда?
   - Военный секрет.
   - А я тебе не военный? Кто я такой? Отвечай!
   - Ты - темная, деревенская сила!
   - Ах, так? - Степан затанцевал коленом на Сергеевом животе.
   Но на этом и окончилось его торжество. Сергей незаметным сильным движением опрокинул Степана на землю и в следущий момент переметнулся в темном воздухе, по всем правилам придавив плечи противника к земле. Степан высоко задрал широкие, тяжелые и бесформенные сапоги, зрители смеялись. Тогда Сергей спросил у Степана:
   - Отвечай по порядку, как уполномоченному по фронту.
   - Отвечаю.
   - Скоро ты поумнеешь?
   - Скоро, - захрипел Степан.
   - Когда?
   - Военный секрет.
   - Ах, так? - передразнил Сергей и тоже наступил коленом на живот. Степан ойкнул и замотал ногами, но вырваться не мог.
   - Отвечай: завтра поумнеешь?
   - Утром или вечером?
   - Да хоть вечером.
   - Вечером можно.
   Когда борцы, отряхнувшись, уселись на свои прежние места, Таня спросила:
   - Кто же из вас сильнее?
   - Он сильнее, да сила у него неорганизованная. Нахрапом берет, Богатырчук подмигнул Степану.
   10
   И снова, как когда-то давно, Алеша и Таня отстали по дороге домой. Они подымались от реки по широкой истоптанной песчаной дорожке. Впереди на блеске огней "Иллюзиона" колебались темные силуэты друзей, доносились оттуда отдельные слова Степана, наиболее энергичного из ораторов:
   - Сделаем... еще как сделаем...
   Алеша прислушивался к Степановым словам и улыбался и в то же время прислушивался к самому себе: почему-то так случилось, он давно не бывал в обществе девушек, сейчас очень хорошо было идти рядом с Таней, но ее близость волновала его в совершенно "святом" разрезе. Таня шла рядом с ним, поглядывала на звезды, вздрагивала и зябко подбирала руки к груди. Она была и сегодня хороша, и поэтому Алеша радовался, что она любит павла, Павел заслуживает счастья. Выходило так, как будто это он, Алеша, устроил для друга такое торжество. Но это не главное. Нлавное в том, что Таня старый друг, старый друг и нежный, которому хочется все рассказать до конца, то, что любимой, может быть, и не скажешь. А, впрочем, кто знает, что можно рассказать любимой?
   Алеша говорил:
   - Вот ты можешь учиться, а я не могу. Я теперь все думаю о будущем. Если бы я знал, какое оно будет, я мог бы учиться, я поехал бы в Институт гражданских инженеров, читал бы книжки, писал бы письма, ходил бы в театр...
   - У тебя такое... неприятное состояние? Неуверенность?
   - Нет, почему неуверенность? И почему неприятное? Вот... Лет пять назад у всех было состояние... уверенности. Все знали, что будет завтра и что будет через месяц. Знали даже, на каких лошадях выедет Пономарев... Это было состояние уверенности. Но это состояние вовсе не было такое приятное, особенно для подавляющего большинства. А сейчас я не думаю о том, что будет дальше. Если бы я начал предсказывать, я, наверное, наврал бы. Но зато я знаю, что я буду бороться за что-то прекрасное, я знаю, чего я хочу и чего другие хотят... И я буду добиваться! Я много думаю о будущем.
   - И я тоже... Только я знаю, какое будет будущее, а ты не знаешь.
   - И ты не знаешь. И никто не знает. Какое там будущее... Тут и прошлого не знаешь как следует.
   - Пошлое мы знаем, не ври.
   - Нет, не знаем. Скажи, пожайлуста, любила ты меня или не любила, когда поцеловала в вагоне?
   Таня спокойно подняла на него глаза:
   - А как же? Разве можно было тебя не любить. Ты уезжал на фронт, первый офицер с нашей Костромы, - тебя все любили. Я тебя и сейчас очень люблю.
   - Ты - прелесть, Таня. Ты - хороший друг. Но ведь я могу... поцеловать тебя, когда ты будешь... первым врачом с нашей Костромы?
   - Можешь. А ты так и сделай... Только это в будущем, котрого ты не знаешь. А я, видишь, знаю.
   - Ничего ты не знаешь.
   - Знаю. Мы, большевики, знаем, за что боремся. Мы боремся за социализм. Со-ци-а-лизм!
   - Социализм - это будет прекрасное, справедливое, замечательное время. Без эксплуататоров. Я этого хочу и добиваться буду, и, даже если на десять человек я окажусь самым сильным, я их поведу. А теперь есть много сильнее меня.
   - Богатырчук?
   - И Богатырчук.
   - И Павел?
   - И Павел.
   - Алеша, неужели ты такая скромница?
   - Нет... Какая же здесь скромность?
   - Ты, значит, так и остался таким гордым? И из гордости ты обломал себе петушиный гребень?
   Алеша громко рассмеляся:
   - Зачем же так? Это... очень некрасиво. Но... Жальвсе-таки, что ты меня разлюбила, ты - такая умница.
   - Я тебя очень люблю.
   - И я тебя "очень".
   Счастливые, они остановились на средине широкой улицы и улыбались друг другу. Таня сказала:
   - Спокойной ночи.
   Впереди Богатырчук кричал:
   - Довольно вам! Где вы там... Спать пора!
   11
   Нина Петровна Остробородько поднялась на крыльцо тепловской хаты и нерешительно постучала во дверь. Был воскресный день, в недалекой церкви звонили, на небе холодной серой пустыней расположилась осень, но было еще сухо и приятно шибал в нос незлобный запах древесного увядания. Нина Петровна разрумянилась - может быть, от первой осенней свежести, может быть, от первого визита к Тепловым. На ней ладный черный жакетик, у шеи он небрежно раскрыт и видна сиюящая белизна шелковой косынки, над которой нежность юного теплого подбородка кажется еще милей.
   Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту головы, к румянцу и белизне лица.
   Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана. - Чего ты дверь ломаешь? - начал он с разгона, но тут же и ошалел, дернул головой и, ничего не сказав, ринулся обратно. В кухне он в панике ухватил руку Василисы Петровны, занесенную над кастрюлей, и зашептал:
   - Мамаша! Что делается! Принцесса - не иначе. А может, барыня какая...
   Василиса Петровна нахмурила брови:
   - Да остепениьсь, Степан Иванович! Принцесса!
   Капитан зашевелился в углу, надул усы, прислушался к разговору, наморщил лоб. Потом вытянулся, схватился за бок, но беду поправить было все равно невозможно: пояса билзко не было. Так, с распущенной гимнастеркой, он и остался стоять в углу, краснея и отдуваясь; в дверях кухни появилась Нина Петровна, на капитана не поглядела, прошла прямо к Василисе Петровне:
   - Я вас хорошо знаю: вы мать Алеши. Я много раз видела вас на улице. Здравствуйте.
   Василиса Петровна смотрела на девушку внимательно, просто, серьезно, наклонила голову, протянула сухую, сморщенную руку.
   - Здравствуйте. А вы кто будете?
   - Я Нина Остробородько. Не слыхали?
   - Вы - доктора дочка?
   - Доктора. Вы у него лечились? Да?
   Василиса Петровна улыбнулась:
   - Я еще никогда не лечилась...
   - У вас такое здоровье?
   Степан отозвался:
   - Здоровье - это у богатого, а у бедного - жилы.
   Нина весело, искоса глянула на Степана:
   - А я и вас знаю, мне Алеша рассказывал: Степан Игнатович? Говорит, вы - человек мыслящий?
   - Какой? Какой человек?
   - Мыслящий. Думаете много.
   - Во! Наврал тебе Алешка! Это когда в бой идти, тогда действительно все думаешь и думаешь. А если обыкновенно, так тут нечего думать. А ты к нам по какому делу?
   - А это уж... есть и постарше тебя. Василиса Петровна, прогоните их: вот его и господина офицера. Мне с вами нужно по секрету.
   Господин офицер, забыв, что он без пояса, стукнул каблуками и поклонился, но сразу после этого схватился за то место, где полагалось бы быть поясу, и неловко, боком прошел опасное место мимо Нины - выскочил в сени. Степан было возразил:
   - Да я - свой человек...
   - Иди, иди! - Василиса Петровна подтолкнула его.
   В сенях капитан оглянулся на Степана:
   - Черт! В таком виде! Я думал, тут таких не бывает.
   Степан при помощи пятерни разбирлася в затылке:
   - Вот тебе и задача! Это ж тебе барыня, а все-таки и поглядеть приятно: женщина, сразу видно, - я даже взоперл, говорит-то как: Степан Игнатович - мыслящий человек! Чего это она пришла, послушать бы...
   Капитан с досадой похлопал по карману - папирос не было. Степан был в нетерпении:
   - Да что же мы? Здесь и будем стоять? Капитан!
   - А может, они недолго.
   - Две бабы собрались? Недолго?
   - И курить нечего.
   - И курить нечего! И моя махорка там. Вот, брат, так и на войне: когда наступаешь, видно, куда тебе нужно. А когда отступаешь, ну... куда попало, туды и прешь. Нам с тобой надо бы в комнату бежать, а мы в сенцы. Как это называется? Это называется: паническое бегство.
   Он приоткрыл дверь в кухню:
   - Василиса Петровна! Разреши перевести войска на новые позиции.
   Василиса Петровна что-то ответила, потом донесся молодойц женский смех.
   - Получили разрешение, идем, капитан.
   Через кухню Степан прогремел как мог, капитан прошел на носках, расставив руки, не глядя в стороны. За ними следили две пары серых женских глаз: одни - молодые, сильные, красивые, другие - бесцветные, изжитые, но и те и другие улыбались, и в тех и в других искрилась ласковая ирония.
   - Помирились, - сказал Степан, закрыв за собою дверь. - Чего этой нужно, ну, что ты скажешь?
   Капитан копошился в своем табачном богатстве. Из кухни глухо доносились голоса. Степан покружился по комнате и не утерпел. Дверь закрылась неплотно, и он с доступной ему и его сапогам грацией придвинулся к щели и насторожил ухо. Капитан закурил папиросу, замахал спичкой и только тогда обратил внимание на притаившегося у дверей Степана. Потухшая спичка остановилась на самой середине пути, он возмущенно шепнул:
   - Степан!
   - А?
   - Что ты делаешь, черт сопатый? Разве можно подслушивать?
   Степан отмахнулся от него и открыл рот, чтобы лучше слышать. Капитан с решительной хмуростью подошел к нему, тронул за локоть:
   - Это же безобразие! Они не хотят, чтобы мы слышали - значит, секрет.
   - Да отстань ты, - рассердился Степан. - Секреты! Вот я секреты и слушаю!
   - Да как тебе не стыдно? Это подлость, понимаешь!
   Капитан тихонько бубнил в усы. Степан злобно обернулся к нему и тоже зашептал, передразнивая капитана:
   - Подлость! Что это тебе, буржуи какие или меньшевики, допустим? Свои люди говорят, чего там! Вот помеашл мне. Иди себе! "Подлость"!
   Он снова устроился у двери и через полминуты завертел головой от удовольствия. Капитан отошел к оунк и изредка оглядывался на Степана с осуждением. Степан долго слушал, потом в последний раз крутнул голвоой, открыл дверь в кухню и ввалился туда с громкой речью:
   - Да вы меня спросите, милые! Вы меня спросите. Что же вы без меня тут толкуете? Ай-ай-ай! Как же это можно - такие дела без мужика?
   Вторжение Степана было встречено женщинами по-разному. Василиса Петровна глянула на Степана строго, махнула рукой:
   - Господи, какой ты нахальный стал, Степан Иванович!
   Но Нина Петровна спокойно подняла на Степана любопытные глаза:
   - Да... Василиса Петровна! Он все равно подслушивает. Куда мы от него скроемся? Пускай уж тут сидит.
   Она повернула к хозяйке добродушное, понимающее лицо, лукаво повела бровью. Василиса Петровна улыбнулась, довольная. Очевидно, Степан меньше всего мог помешать ей.
   - Хорошо, говори, Степан Иванович.
   Нина чуть-чуть приподняла нижнюю губу. Это у нее выходило дружески-кокетливо - движение милого, полнокровного, женского превосходства:
   - Я тебя на "ты" называю, потому что и ты меня на "ты" называешь.
   - А? На "ты"? Да называй, а как же. Тебе нужно... не знаю, как звать-то тебя: Нина, что ли?..
   - Нина.
   - Ну, пускай Нина. Тебе нужна, значит, хата и чтоб кормила тебя. Здесь у нас на Костроеме. А ты нам рабочий клуб устроишь. А папашу твеого, доктора, выходит, как будто, по шапке.
   - Не по шапке, Степан, просто - далеко ходить. Ходить далеко.
   - Все равно по шапке, далеко там или близко. Ты вот не хочешь, чтобы он за тебя платил?
   - Не хочу. Я взрослая и заработаю.
   Степан движением головы поставил точку:
   - И заработаешь. И раз на заработки пошла, - значит тебе нужно подешевле, попроще. И мебели у тебя никакой нет.
   - Мебель есть.
   - А-а?
   - Есть же у меня кровать, столик, ширмочка. Этого ты, значит, не подслушал.
   - Это я пропустил, верно. Капитан этот помешал. Вцепился, понимаешь, говорит: подлость. Как будто тут меньшевики или другие какие соглашатели. А тут свои.
   - А если бы соглашатели, ты не подслушивал бы?
   - Чего?
   - "Чего"! Оглох сразу! отвечай, а не чегокай. Хитрый какой!
   - Если бы это они? Это шатия? Чтобы они, допустим, разговаривали, а я бы прозевал, что ли? Как же это можно? Там - другое дело!
   Женщины рассмеялись громко: Василиса Петровна - себе в фартук, Нина откидывая голову. Хозяйка сказала с укором:
   - Другое дело! У тебя все дела одинаковы: где тебя ни посей, везде уродишься.
   - Это верно, мамаша. Вот и жито такое бывает. Это все от бедности, понимаешь. А только пускай она скажет, почему с этим делом к нам пришла?
   - Я никого на Костроме не знаю. А Алексей - мой друг.
   - Да ведь ты к Алешке, а к нам.
   - Не к вам, а к Василисе Петровне. Хотела познакомиться, а ты сам пристал, как смола.
   - Смола не смола, а давай о деле говорить. Есть тут хорошая комната, с занавесками. И хозяева подходящие, трудящиеся, не обидят тебе: старик да старуха. Тут рядом. Пойдем поговорим. Что касается кормов... видишь, кто тебя знает, может, ты и не привыкла. Ты, небось, в жизни каши не ела, а все котлеты да пряники. На тебя, если посмотреть, корма у тебя хорошие! Смотри, какая ты гладкая.
   Нина громко рассмеялась. Василиса Петровна слушала Степана серьезно, было видно, что она придаст Степановым словам некоторое значение.
   - Голубчик Степан... подожди. Хозяева-то меня не даром кормить будут? А я на котлеты заработаю.
   - А без котлет ты способна?
   - Хочу гладкой остаться.
   Степан с удивлением встретил такое заявление, даже улыбаться перестал, перевел взгляд на хозяйку:
   - Во, мамаша, народ пошел упорный! Да сколько ты там заработаешь, в клубе этом самом?
   - Заработаю немного, но я все деньги буду тратить на котлеты.
   - На котлеты?
   Перед лицом этой новой решимости Степан снова обратился к Василисе Петровне.
   - Василиса Петровна! А может, она и правильно говорит? Подожди, товарищ Нина, вот сделаем... это самое... Керенского выгоним, другая жизнь равно не заработаешь. Да и какая там у тебя работенка? Книжки будешь выдавать?
   - И книжки выдавать. И спектакли ставить. Сегодня будут сцену устраивать.
   - В столовой?
   - В столовой.
   - А этот... Убийбатько?
   - По шапке. Аппарат у него купили.
   - Ты купила?
   - Не я, а заводской комитет.
   - Наш комитет?
   - Завода... Пономарева... И железнодорожники помогли...
   - Да когда же вы успели?
   - Прозевал, Степан Иванович.
   - Прозевал.
   - А у нас уже и репетиции идут.
   - Это что такое? Представление будет?
   - "Ревизор" Гоголя.
   - Ревизор? Видал такое представление. Там этот... приезжает. Я,
   говорит, ревизор, а потом оказывается, обыкновенный соглашатель. Так где же ты этих наберешь... актеров?
   - Да уже репетиции идут. И Алеша играет.
   Степан закричал:
   - Алеша?!
   Даже и Василиса Петровна тихонько вскрикнула:
   - Алеша?
   Возгласы удивления были так выразительны, что и капитан просунул голову в дверь. Степан сорвался с табуретки, протянул к капитану руку:
   - Мы тут с тобой сидим, а они представление делают!
   Капитан взялся за пояс и смело вступил на кухню:
   - Представление?
   - Мы и на вас рассчитываем, у нас некому играть Тяпкина-Ляпкина.
   Степан все кричал в одном тоне:
   - Алешка в актеры записался! Вот жизнь пошла, не поспеешь никак!
   Василиса Петровна, наконец, опомнилась:
   - Да когда же он успел?
   - А вы разве не знали?
   - Какой же человек! - Степан никак не мог прийти в себя. - Ничего не сказал. Видишь, капитан, как они тайно делают?
   В сенях стукнули дверью.
   - Алешка идет! - закричал Степан. - Вот я у него спрошу: почему тайная дипломатия?
   Алеша вошел из сеней, хотел было палкой пырнуть Степана в живот, но увидел Нину, покраснел, засмеялся смущенно:
   - Нина! Что такое? Как это с вашей стороны... Ах, какая вы! Мама, вы познакомились?
   Степан озлобленно махнул рукой:
   - Да что ты: мама, мама? Ты говори, почему такое? Почему секреты? Представление играешь, а мы? Как остолопы, ничего не знаем!
   - Представление? Нина, вы рассказывали? - Алеша, расстроенный, опустился на табурет, как был, в шинели.
   - А разве нельзя было, Алеша?
   - Да... понимаете, я забыл вас предупредить... Я, мамочка, сюрприз хотел для тебя сделать. И для батьки. "Ревизор"... Сюрприз, но теперь еще лучше сюрприз: как это замечательно, что вы пришли! Знаете, что? Вы у нас будете обедать...
   - Некогда нам обедать, - сказал Степан, - нам нужно идти квартиру нанимать.
   - Вы решили, Нина? Вы решили? - Алеша схватил ее руки, заглянул в глаза. - Неужели решили?
   Нина обратилась к нему, подняла спокойные, ласковые, улыбающиеся глаза, прошептала только для него одного:
   - Решила, Алеша.
   Василиса Петровна следила за ней внимательно, с осторожной, немного сомневающейся симпатией, потом пожала плечами:
   - Какие времена настали? Раньше люди богатства добивались, а теперь бедности добиваются. И еще смеется.
   Нина поймала ее руки, сложила вместе, подняла вверх, опустила на старый фартук.
   - Василиса Петровна! Не бедности добиваются, а счастья.
   Василиса Петровна смотрела ей в глаза, не отняла рук:
   - Значит, счастье у нас, на Костроме? Здесь его никогда не было.
   - А теперь будет.
   Даже Степан притих перед этими вопросами, быстро завозил ладонями по усам. Не утерпел:
   - Верно. Вот какая ты разумная женщина, товарищ Нина. Просто даже не верится. Счастье, оно... какая смотря компания. А теперь компания большая будет. А бедность - чепуха. Бедность, понимаешь, когда у человека духа не хватает. Идем, Нина, нанимать квартиру.
   - Успеете нанять, - сказала Василиса Петровна. - Сейчас придет отец, будем обедать. Обед сегодня варил... товарищ Михаил Антонович.
   Василиса Петровна сдвинула весело брови. Капитан подошел к Нине, стукнул каблуками, поклонился:
   - Просим с нами...
   - Как у вас тут... Алеша, отчего у вас так хорошо?
   - У нас?
   Алеша оглянулся. Он привык к своей хате и не знал, что в ней особенно хорошо. Табуретки? Или старая клеенка на столе? Он вспомнил богатый уют дома Остробородько, дорогую простоту, невиданные на Костроме вещи: пианино, ковры, картины, статуэтки, безделушки. А в этой кухне и Нина казалась случайно попавшей драгоценностью среди таких обычных, припороченных трудом и жизнью людей: матери, Степана, капитана. Нина поймала его взгляд, покраснела:
   - Алеша, голубчик, вы не думайте ничего плохого. Вы не думайте, я больше туда не вернусь никогда. У вас люди... Василиса Петровна, прогоните их, я поплачу немножко.
   Она и в самомо деле с неожиданным изнеможением склонилась на плечо Василисы Петровны. Степан вытаращил глаза, потоптался на месте и в панике бросился из кухни, по дороге ухватил за рукав капитана. Цепляя сапогами за двери, оба буквально вываливались в другую комнату. Там Степан наморщил лоб, развел руками и сказал тихо: