Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   Семен Максимович вдруг просиял настоящей открытой улыбкой:
   - Эх, молодец ты еще какой! А кто ищет, тот дурак, значит. Простой дурак, пустяковый.
   Алеша радостно ухватил батька за плечи, затормошил:
   - До чего ты хитрый, отец! А вот мне рассказывали: за исповедь отцу Иосифу ты рубль платил. Это из гордости, говорят.
   - Какая там гордость? Это не из гордости... Это так... насмешка просто.
   - Хорошая насмешка: взял да отдал целый рубль лохматому!
   - Этот лохматый думает: вот я священник, анрод поучаю, живу богато, а вы там, темный народ, глупый. А тут и я его поучил: никого ты не поучаешь, просто мошенник, а кроме того, я тебе еще и млостыню подам, протягиваешь руку - на, я человек трудящийся. Он это хорошо понимает, поп. Это просто в насмешку. Гордости тут нет никакой. Если ты с народом идешь, тогда можно гордиться, и честь тогда у человека. А это просто насмешка!
   Они уже выходили из парка. Впереди протянулась улица. Семен Максимович сказал:
   - Туда нам нечего идти. Домой пойдем.
   - Как домой? А ты в город собрался?
   - Никуда я не собирался. Покупать там нечего, да и денег нет.
   - А зачем же ты меня позвал?
   - А я же сказал тебе... погулять. Поговорить нужно было.
   - Ты что-нибудь хочешь сказать?
   - Какой ты все-таки бестолковый, Алешка! Мы с тобой уже сколько наговорили!
   - А ты... ты хотел... что-нибудь?
   - Я тебе все сказал, все, что нужно, о чем ты спрашивал.
   Семен Максимович снова рассмеялся, прищурился:
   - А еще большевик! Смотри, растерялся как! Ну, идем домой.
   31
   До дому оставалось еще несколько хат, когда Семен Максимович остановился:
   - Зайдем сюда.
   Алеша не сразу поверил своим глазам. Они стояли перед хатой, в которой жила Нина. Семен Максимович нет глядел на Алешу, а с самым обыкновенным, деловым видом толкнул калитку.
   Дощатая, серая, некрашенная дверь над тремя ступеньками крылечка стремительно открылась. Нина быстро выбежала из хаты, простучала каблучками по ступенькам, радостная взяла руку Семена Максимовича:
   - Семен Максимович! Неужели вы ко мне? Как вы хорошо придумали!
   Она даже мнгновенного взгляда не бросила на Алешу% все хлопотала вокруг Семена Максимовича, потом за руку потащила его к крыльцу. Семен Максимович ничем ей не отвечал, был сдержан, серьезен. она втащила старика на крылечко и только тогда крикнула Алеше:
   - Алешенька, идите, идите, чего вы загрустили?
   Одной рукой она еще держалась за старика, а другую протянула к Алеше. Он пожал ее пальчики.
   Нина жила в обыкновенной хате, на Костроме они все одинаковы: окна маленькие, на окнах в горшках цветы с шершавыми круглыми листьями, полы давно потеряли краску, а стены бугристые, неровные.
   Но все-таки это была комната Нины. Значительную часть комнаты занимала никелированная кровать, покрытая чем-то воздушным, нежным, непонятным в своей сущности. Было два кресла, широких, мягких, гостеприимных. Туалетный столик блестел дорогим зеркалом, обрамленным затейливым полупрозрачным, полунебесным орнаментом, а перед зеркалом стояли остроумные, просвечивающие честностью и чистотой флакончики, коробки, баночки, безделушки. Это был тот особенный притягательный, блаженно-непонятный мир, в котором женственности, может быть, больше, чем у женщин.
   Зато маленький столик, накрытый голубым листом бумаги, имел вид очень деловой: стопки книг, бумага, стаканчик с карандашами и костяной ножик, ручка которого изображала лапу орла, держащую агатовый шарик.
   Семен Максимович оглядел всю эту девичью роскошь, поставил палку в угол. Не снимая пальто, сел у стола.
   - Почему пальто не снимаете, Семен Максимович?
   - Да, пожалуй, что и сниму. Только я в рабочем... это... костюме.
   Алеша повел глазами на Нину, оба хорошо знали, что этот рабочий костюм есть в то же время и самый парадный. Еще в прошлом году этот костюм надевался только по праздникам.
   - Расскажите, Нина, как вы живете. Может быть, что-нибудь нужно...
   Нина уселась против Семена Максимовича. Алеша утонул в кресле и оттуда мог любоваться и лицом Нины, и профилем отца.
   - Расскажу, Семен Максимович, всю правду расскажу.
   - Рассказывайте.
   - Живу я так. Утром в городе. Вы знаете, очень много есть книг. Куда ни приду, никто мне не отказывает, все дают.
   - Это кто ж такие дают?
   - К большим господам я не хожу. А разная интеллигенция: служащие, инженеры, учителя, врачи. Они стесняются мне отказывать. А часть я и купила - полные собрания. Муха дал немного денег. Потому что полные собрания никто не подарит.
   - Какие это полные собрания?
   - Купила я Льва Толстого, Гончарова, Белинского, Мельникова-Печерского, Гоголя. А больше никого, потому что денег мало.
   - О книгах ваших я знаю, говорят у нас много. И читают уже, и берут книги, тоже знаю. И работы у вас много: и записать нужно, и выдать. А вечером репетиции. Это я все знаю. А вот, как вы живете?
   Нина посмотрела на кровать:
   - Вот здесь живу. Только мало. Все некогда.
   - Хозяйка вам готовит?
   - Хозяйка.
   - Так... А с отцом как?
   Нина опустила голову, потом быстро глянула в глаза Семена Максимовича и снова опустила голову:
   - Рассчитались?
   - Рассчитались.
   Семен Максимович выпрямился на стуле, кашлянул:
   - Не любите, что ли, отца?
   - Как - не люблю? Люблю. Любила.
   - А что же случилось?
   - не у меня случилось, а вообще. И у меня тоже... с этим... Троицким. А потом революция. Как-то все стало ясно. Я полюбила революцию, Семен Максимович.
   - А отцу не нравится?
   - Отцу с другой стороны понравилось. Не с той стороны. Он в эсеры записался. Собираются там у него... разные... говорят, вино пьют. А когда выпьют, еще больше говорят, даже плачут, знаете, Семен Максимович, до тоого отвратительно плачут! А я их насквозь вижу, Семен Максимович: они кокетничают, а на самом деле отец хочет купить дачу и какое-то там образцовое хозяйство устроить. Привезли одного... помещика покупать у него имение. И по этому случаю тоже пили и говорили речи, и плакали, вы знаете? Образцовое хозяйство, говорят, для нашего народа очень нужно, для крестьян - агрономическая пропаганда!
   - У вас брат офицер?
   - Поручик, как же. Отец очень любит Бориса. Он сейчас где-то устроился... передвижение поездов, что ли. Приезжает на день, на два, но ко мне уже не заходит. Стесняется или отец не пускает.
   - Значит, выходит, с отцом вы враги?
   Нина покраснела, отвернулась к окну:
   - Семен Максимович, я боюсь об этом думать. Я стараюсь, очень стараюсь, чтобы у меня не было ненависти к нему. Это нехорошо, правда? Я, наверное, эгоистка. Все думаю о себе. И не хочу думать, а оно все думается. Иногда так кажется: зачем бросила отца, отцу можно кое-что и простить. А потом другое кажется. Отец или другой, а на первом месте должно быть уважение к себе. Даром себя нельзя уважать, правда? Нужно за что-нибудь уважать, правда?
   Семен Максимович обернулся к сыну:
   - Смотри, Алексей, как она правильно сказала, а ты еще путаешь. Вот это самое главное: за что себя уважать. У нас тут есть на Костроме человек один, так он себя больше всего за то уважает, что у него ставни голубой краской выкрашены. А бывают такие, которые калошами гордятся. пока у него калош не было, человек скромный был, а вот купил калоши, уже и шапку не снимает - гордится.
   Нина удивленно следила за Семеном Максимовичем: вероятно, поражала его необыкновенная улбыка. Вдруг она положила руку на его блестящее колено:
   - Семен Максимович, знаете что? А ведь мы с Алешей друг друга любим. Алеша поднял руки к глазам; Нина, наклонившись вперед, смотрела на гостя, только щеки у нее разрумянились и глаза заблестели живее; Семен Максимович для порядка ухватил бороду, кивнул:
   - Это я знаю.
   - Знаете? - Нина еще ближе склонилась к нему. - И скажете что-нибудь, Семен Максимович?
   - Не что-нибудь тебе скажу, а дело.
   Нина закрыла глаза:
   - Спасибо, Семен Максимович. За "ты" - спасибо.
   - Не стоит. Ты его любишь, и он тебя любит, а только нужно немного подождать. Скоро будет другая жизнь и другие законы. Тогда вы по новому законы и поженитесь.
   - Он меня только один раз поцеловал, и то насильно.
   - Целоваться... ничего плохого нет, а только с поцелуев начнется, да так и забывается про другое. Такие идут дни, считайте, как раньше великий пост назывался. А любить... это хорошо, любите. Я так и буду считать, что вы его невеста. Благословлять, конечно не буду, а желаю вам счастья. Только знаешь, какого счастья? Такого, как ты говорила, с уважением.
   Он двумя руками, темными прямыми пальцами взял нину за щеки, улыбнулся в глаза:
   - Ты хорошая девушка - душевная, и хорошо, что ты его полюбила. Он тоже славный парень, только у него все знаешь... жадность такая, ему все подавай, чтобы было ясно. А иногда нужно нахрапом брать, вот как у тебя вышло. Ну, идем обедать к нам.
   Алеша поднялся с кресла, серьезный, вытянулся, опустил глаза. Семен Максимович иронически кивнул на него. Нина откинула прядь волос, упавшую на лоб, вздохнула счастливая:
   - У вас заплата нехорошая, Семен Максимович: не в тон. Вот смотрите, какой у меня есть подходящий кусочек.
   Она быстро присела у кровати и вытащила из-под нее желтую коробку, а из коробки сверток обрезков. Развязав сверток, она раскинула на ладони квадратный, темный кусочек материи. Семен Максимович строго посмотрел на него, ничего не сказал, но Нина подбежала к его пальто, закрыла своим обрезком заплату:
   - Как раз, смотрите, Семен Максимович. Я сейчас пришью, я очень быстро.
   Она уже метнулась к какой-то коробке на туалетном столике, но Семен Максимович остановил ее:
   - За латку эту спасибо. Латка подходящая. А только ты ее захвати с собой. Пускай дома мать пришьет, а то она на тебя обижаться будет: скажет, я сделала латку, а они там взяли и спороли. Она тоже к себе уважение имеет, мать-то...
   - Я поклонюсь ей и попрошу разрешения.
   Нина действительно чуть-чуть поклонилась Семену Максимовичу. Он поднес палец к усам, стрельнул глазами на Алешу. Очень уж хорошо и сказала, и поклонилась невеста его сына.
   32
   Генеральная репетиция "Ревизора" должна была начаться в восемь часов. За сценой, в библиотеке на диванах разложены были костюмы, днем привезенные из города. Нина, Таня и одна из учительниц, вооружившись иголками, что-то зашивали в костюмах и возмущались, в каком плохом состоянии она содержатся в городском театре. Алеша слушал девичий гвоор и удивлялся: как замечательно устроено в мире, как это прекрасно, что может жить, улыбаться, смотреть и говорить такая настоящая, глубокая прелесть, как Нина. И он радовался тому, что девятым валом пошла жизнь и принесла на Кострому эту девушку, принесла как будто из другого мира, но такую добрую, близкую, такую понятную. Он прислушивался к голосам Твни и других девушек. И у них все радостно, и у них есть много общего с Ниной. Это - достояние всех людей, и никакому Остробородько, никакому его богатству он не обязан благодарностью.
   Алеша начал примерять к своим сапогам легкие, клеенчатые краги для костюма городничего. Он невольно улыбнулся их бутафорскому великолепию, их растрескавшемуся блеску. Ничего, со сцены все это покажется настоящим.
   - Алеша, вы примеряли ваш мундир?
   Нина с мундиром в руках подошла к нему. Алеша поднял к ней глаза и спросил серьезно:
   - Нина, скажите, мы отняли вас? Или свое взяли? Возвратили свое?
   Нина лукаво оглянулась, наклонилась к нему:
   - Ничего вы не отняли, ничего не возвратили. Не воображайте, пожайлуста! Я сама возвратилась. Пришла домой. бывают такие случаи, когда человек приходит к себе домой? Бывают? А дома всегда лучше.
   Дверь не открылась, а взорвалась. Степан влетел в комнату и заорал:
   - Алешка! Алешка, скорее! Батько и Муха приказали срочно!
   - Что случилось?
   Степан смотрел вылезающими из орбит глазами, все лицо его изображало высшую степень оторопелого возбуждения, такого возбуждения, с которым человек справиться не может. Девушки рассмеялись:
   - Что с вами, Степан Иванович? Примерьте ваш кафтан.
   - Холуя? - закричал Степан, и это словно как будто выхватило клапан из его души. Он задрал вверх кулаки, растянул рот и высоко подпрыгнул. Хлопнул об пол валенками, еще раз подпрыгнул, перевернулся в воздухе и заорал Алеше в лицо:
   - Ленин... большевики... Керенского выгнали!!
   Проделав еще какое-то сложное антраша, он, словно по воздуху, вылетел в дверь. Алеша только на секунду остановил дыхание и - бросился за ним. Учительница закричала вдогонку:
   - Краги! Алексей Семенович! Куда же вы в крагах?
   33
   У Тепловых негде было повернуться, ни в кухне, ни в чистой комнате. Здесь был весь заводской комитет. У Мухи вздрагивала в руке бумажка, он все заглядывал в нее, и другие заглядывали со всех сторон. Эту бумажку Муха сразу протянул Алеше, как только тот вбеежал: есть еще один человек, которому он может сообщить радостное известие. Алеша с захлебывающейся жадностью набросился на текст телеграммы и пытался охватить его одним взглядом, но слова мелькали в глазах и пугали воображение отрывочным и тревожным содержанием: "разоружить", "войсками". Он встряхнул головой и начал читать медленно, вслух:
   "Вчера временное правительство Керенского в Петрограде низложено петроградскими рабочими и солдатами заняты государственные учреждения вокзалы Зимний дворец тчк Предлагаем немедленно осуществить организовать ревком обладающий всей властью реквизировать для вооружения Красной гвардии частное оружие подчинить себе милицию если она не надежна разоружить установить тесную связь с войсками организовать охрану телеграфа телефона вокзала тчк Выезжает первым поездом уполномоченный губкома Богатырчук
   Губернский Комитет большевиков".
   Пока Алеша читал, все стояли неподвижно вокруг него, слушая телеграмму, вероятно, в десятый раз; далеко в дверях виден был нос капитана.
   Алеша еще раз пробежал телеграмму, потер лоб, начал искать глазами
   отца. Он нашел его на диване. Старик сидел вытянувшись, аккуратно сложил руки на коленях и чуть-чуть улыбался. Такую улыбку он обыкновенно прикрывал своим пальцем, редко кому ее удавалось видеть. Улыбались и его глаза, по-детски щурились; немного вздрагивали ресницы. Проследив за его взглядом, Алеша увидел старого Котлярова. Он сидел с другой стороны комнаты, против отца, и смотрел на него такими де веселыми глазами, усы у него сами ходили и играли пушистыми кончиками.
   Алеша перевел дух и спросил у Мухи:
   - А как это... как телеграмма получена?
   - А ты посмотри на адрес. Котляров не дурак. Он телеграмму дает Совету, а нашему заводскому комитету копию. Э! Котляров не дурак!
   Семен Максимович обернулся к ним и сказал, сохраняя на лице все ту же обрадованную хитроватость:
   - Ну, кум, давай за дело приниматься.
   34
   Богатырчук приехал ночью. Алеша встретил его на вокзале. Богатырчук забыл пожать ему руку, потому что спешил получить ответ на вопрос чрезвычайно острый, хотя и выраженный в одном слове:
   - Знаете?
   - Да телеграмму же получили.
   - Получили. Ну, что?
   Алеша рассказал о принятых мерах. Телеграф, телефон, вокзал, почта, банк заняты патрулями первой роты и Красной гвардии. На милицию можно положиться - свои люди. В городе никаких врагов быть не может. Сейчас собираемся захватить оружие в реальном училище, там винчестеры откуда-то и патроны есть.
   Карманы Сергея были переполнены газетами. Он даже в парке, в его кромешной темноте, вытаскивал из кармана газету и пытался показывать какую-нибудь статью. Перед самым переворотом он был один день в Петрограде, но впечатления этой поездки у него не способны были выразиться в связном рассказе, он только хвалился:
   - Ух, я тебе и расскажу! Вот постой, я тебе расскажу!
   В заводском комитете было темно от табачного дыма. Два взвода Красной гвардии готовы были выступить в город.
   На Костроме стоялпа тихая осенная ночь. Это было время, когда в природе закончился длинный и тяжелый период болезни, и сейчас она, усталая, ожидала, когда небо набросает на нее белое одеяло, чтобы она могла спокойно заснуть до весеннего здоровья.
   В прохладном воздухе ощущались какие-то соседние морозы, может быть, морозы сейчас стояли в Петрограде, где Ленин и большевики так чудесно начали новую историю.
   В три часа взводы Красной гвардии выступили в город. Впереди шли Муха, Семен Максимович, Криворотченко, еще несколько человек из комитета. Все они тоже были с винтовками, только Семен Максимович не изменил себе. Он шагал такой же размеренной и аккуратной походкой, и так же, по-деловому спокойно, переставлял свою суковатую палку, так же не оглядывался по сторонам. Алеша и Богатырчук шли сбоку, ряды отряда то отставали, то обгоняли их - то пухлый и широкий старый Котляров основательно ставил в песок тяжелые ноги, то павел Варавва, туго перетянутый поясом, сверкал в темноте глазами, то Степан щеголял армейской выправкой. В последних рядах шли без оружия. Маруся пользовалась каждым случаем, чтобы пожаловаться:
   - Товарищ Теплов, что же это такое, прости господи. Все люди как люди, а мы с пустыми руками.
   - Маруся, да потерпи ты: идем же за оружием. Ты же знаешь?
   - Ой, скорее бы уже прийти! Как долго идем!
   При входе в парк догнали Алешу задыхающиеся шаги - человек бежал долго. Алеша оглянулся: силуэт был знакомый, взлохмаченный, над плечом торчало широкое дуло двустволки.
   - Алексей, достал! Охотник знакомый, Ухов, все не давал, не давал. И сегодня еще покуражился, а потом говорит: на, для такого дела не жалко!
   - Иван Васильевич, вот молодец! А патроны у тебя?
   - Десять штук волчьей дробью. Волчья поможет, как ты думаешь? Особенно если в голову.
   Алеша сжал руку Сергея:
   - Сразу и вопрос. По международным правилам, пожалуй, волчья дробь не допускается. А в этом случае, думаю, можно.
   Богатырчук ответил:
   - Волчья как раз в точку.
   - Иван Васильевич, ты уж пока - с волчьей, а скоро мы тебе - винчестер.
   Они прошли вперед, где Николай Котляров нес знамя, точно соблюдая
   установе положение для полкового знаменщика. Знамя было небольшое, не пышное, не бархатное, и на нем была написана только одна строчка:
   "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
   Груздев шагал рядом со знаменем.
   - Кто это? - спросил Богатырчук. - Подкрепление-то.
   - А это мой крестный батько.
   - Крестил тебя?
   - Крестил. На улице возле госпиталя.
   Богатырчук расхохотался на весь парк:
   - Это был интересный случай. Воображаю твою физиономию тогда!
   - Физиономия была расстроенная, вероятно. Сергей, расскажи таки про Питер.
   Полушепотом, взявши Алешу под руку, Богатырчук рассказал ему о том, чего и сам хорошо не знал. В Петрограде он видел много, но еще больше слышал, и не все дошло к нему в точном виде. У Богатырчука перемешались вместе: впечатления, разговоры, прочитанные статьи, статьи непрочитанные. Но у него был хороший и усный ум, и он умел уловить запах предательства, трусости, хитрой и увертливой дипломатии, умел разобрать далекое эхо ленинского гнева.
   - Вокруг Ленина стоят замечательные люди, таких людей никогда еще не было в России. Ты понимаешь, Алексей, какая это сила? А только там есть и... человечки; ой, какие человечки! Ты не думай, что Ленин вот скомандовал - взяли и пошли. Ему страшно трудно, потому что кругом него, пожайлуста, врагов и просто... этих... человечков, сколько хочешь!
   - Ты видел Ленина?
   - Не видел, понимаешь, нельзя. Но я человек двадцать расспросил и все хорошо представляю, как будто видел. Все в одно рассказывают.
   - Какой же он?
   - Невысокого роста, скуластый, светлый, бородка такая. Лицо, мимика очень замечательные, энергичные. Чуть-чуть картавит. Чем берет? Говорят, всем. Ничем не берет, говорят, сам идешь.
   Богатырчук задумался:
   - Я не могу, конечно, как следует его представить. Ленин видит весь мир, самую его середку знает, подноготную. Ты понимаешь, какая это сила?
   В темноте было видно, как тяжелый, добродушно-массивный Сергей застенчиво улыбался: ему было стыдно, что он так невыразительно говорит о Ленине. Он замолчал, потом продолжал, улыбаясь:
   - Ты знаешь, я все стараюсь и стараюсь, а пороху у меня не хватает, чтоб понять Ленина. Там люди совсем особенные. Легко сказать: вот мы с тобой идем, идут рабочие люди, видишь с винтовками. А сколько городов в России, сколько сел, деревень! И везде сейчас идут, сейчас идут, вот так идут... да! А они нас видят, они видят, знают. Разве легко так много видеть?
   - Кто это они?
   - Ленин. Ленин и его товарищи. Думаешь, они сейчас твоего батька не видят? Видят. И знают, о чем он думает. И тебя видят. И всех врагов видят. Ты понимаешь? Насквозь, все нутро! А мы с тобой, бывает, и под носом ничего не разбираем. Ты сказал вечером: тут драться не с кем. А они уже знают, с кем нам придется драться.
   Алеша поднял глаза к прохладному небу, и оно показалось глубоким и прозрачным, а за его простором, на конце тысячеверстного пространства, он увидел лицо Ленина, скуластое, живое, только глаза у него почему-то черные, всевидящие, улыбающиеся и мудрые. Вдруг с удивлением Алеша почувствовал, как физически горячо стало у него в груди, как в глазах появились тонкие теплые слезы. Он захотел оглянуться, чтобы увидеть Нину, но встретил в темноте горячие и обиженные глаза Маруси, - не могла Маруся простить, что в такую ночь она идет впереди без оружия.
   Шли уже по улице. Город начинал просыпаться. У ворот кое-где копошились дворники, у домов пробегали женщины с кошелками, останавливались, удивленно смотрели на отряд Красной гвардии, поправляли платки и бежали дальше.
   Ломовик, гремя колесами, тяжело продвигался навстречу, и от него веяло обыденщиной. На углу двух улиц ходил милиционер с винтовкой - юноша в каком-то форменном пальто.
   Алеша поспешил вперед, пошел рядом с Мухой и отцом:
   - Как с милицией?
   Муха блеснул зубами:
   - Какая там у нас милиция? Пускай стоит.
   Семен Максимович даже не посмотрел на милиционера.
   35
   На главной улице - широкий двор реального училища, огороженный фасонной решеткой с каменными столбами.
   Новенькие изящные винчестеры перешли на плечи красногвардейцев через полчаса. В зданиях реального училища жили люди. Они не привыкли вставать так рано, они вылезли из дальних квартир и комнат, еще покрытые приятным сонным пухом. Очень возможно, что отряд Красной гвардии во дворе показался им продолжением сан или неожиданным его неприятным изломом. Но действительность так властно нарушила сон, что никто не сопротивлялся и никто не спорил. Люди официального чиновничьего склада - директора, инспектора, заведующие материальной частью, у которых из-за воротников форменных тужурок торчали сегодня простодушные запонки, и еще люди с военной выправкой без споров отдали ключи, показали лестницы и входы, подвалы, пирамидки и ящики.
   У Маруси и у Вари появились за плечами винчестеры, в отряде не осталось безоружных, а у Ивана Васильевича Груздева винчестер мирно подружился с толстенькой двустволкой.
   В реальном училище как будто ничего особенного не произошло. Отряд ушел дальше, куда ему нужно, хозяева снова залезли в свои квартирки и комнаты, - конечно, без надежды заснуть, но с полной возможностью роговорить и осудить насильнические действия рабочих. Школьный двор остался таким же просторным и пустым. В некоторых коридорах училища у дверей стали в пиджаках и пальто, подпоясанные ремнями, в старых шапках и картузах, в руках у них были винтовки.
   36
   В помещении Совета на перекрестке двух улиц было людно, шумно и бестолково. Несмотря на холодный день, все окна в здании были открыты настежь, по комнатам бродили люди, заложивши руки в карманы пальто, курили без памяти и все выглядывали в окна. Богомол перебегал из комнаты в комнату с таким видом, как будто он лихорадочно ищет нужного человека и никак найти не может, а все остальные люди не только ему не нужны, но даже раздражают. Наконец, он напал на молодого человека, сидящего рядом с его кабинетом:
   - Я ничего не понимаю. Где же пленум?
   Молодой человек, нахально забывая о своей молодости, посмотрел на Богомола прищуренными глазами:
   - Какой там пленум, товарищ Богомол?
   - А что за люди ходят?
   - Какие там люди? - сказал молодой человек.
   - Люди... разные люди... Ходят здесь... везде ходят...
   - И будут ходить. А что вы сделаете?
   Сказав эти слова, молодой человек даже наклонился вперед, так он заинтересовался вопросом, что Богомол может предпринять против хождения людей. Богомол зябко пожал плечами и ничего не ответил. Молодой человек с торжеством оторвался от председателя, стукнул ящиком стола, двинул презрительно плечами:
   - Как вам угодно, а я ухожу.
   Он с мужественной решительностью подошел к вешалке и начал гневно надевать пальто:
   - Пусть попробуют, большевики! Большевики!
   Молодой человек показал на город.
   Богомол тупо наблюдал за гневными движениями молодого человека и, когда тот ринулся в дверь, слабо застонал:
   - Как же так? Товарищ Соколов? И вы уходите?
   - А вы хотите умереть на посту?
   - Да что вы? Почему умереть?
   - Я - в переносном смысле. Все равно: в России наступает анархия!
   Он вдруг прислушался и подбежал к окну:
   - Пожайлуста! С музыкой!
   В окно, как тонкий запах, проникали далекие звуки марша. Соколов с умным сарказмом посмотрел на Богомола:
   - Это они идут приветствовать... Совет! Советскую власть!
   Он сардонически рассмеяляся в лицо Богомолу и выбежал.
   Как подстрелянный заяц, Богомол закричал ему вдогонку пискливым голосом:
   - Послушайте!
   Дверь за Соколовым ударила громко, отскочила, открылась в коридор. В комнату влезли глухие звуки шагов, говор, запах махорки. Богомол прошел в большой кабинет рядом и сел на диван. Когда военный марш наплывом покатился в окно, Богомол поднял глаза к потолку. Очень возможно, что в этот момент он был похож на христианского мученика, на которого из железной клетки выпустили рыкающего льва. А может быть, и не был похож. Но к окну он не подошел и, что происходило на улице, не видел.