Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - Что вы там возитесь с какой-то гайкой, разве вы не видите, что в трансмиссии не работает шкив? По-вашему, шкив будет стоять, коммунар будет стоять, а я вам буду платить жалованье...
   - Тот шкив давно нужно выбросить, - хмуро говорит Шевченко...
   - Как это выбросить? Выбросить этот шкив, какие вы богатые!.. Этот шкив будут работать еще десять лет, полезьте сейчас же и вставьте шпоночку...
   - Да он все равно болтает...
   - Это вы болтаете... Болтает... Пускай себе болтает, нам нужно, чтоб станок работал... Поставьте шпоночку, как я вам говорю...
   - Да вчера уже ставили...
   - То было вчера, а то сегодня... Вы вчера получали ваше жалованье и сегодня получаете...
   Шевченко лезет к потолку, Соломон Борисович задирает голову, но за рукав его уже дергает коммунар:
   - Так что ж?
   - Ну, что тебе, я же сказал, тебе поставят гаечку...
   - Да как же он поставит, он же полез туда...
   - Так подождешь, твой станок работает?
   Откуда-то из-за угла душу раздирающий крик...
   - Опять пас лопнул, черт его знает, не могут пригласить мастера...
   Соломон Борисович поднимает перчатку:
   - Был же шорник, я же сказал, исправить все пасы, где вы тогда были?
   - Он зашивал, а сегодня в другом месте порвался... Надо иметь постоянного шорника, а то на два дня...
   - Очень нужно, чтобы человек гулял по мастерской... Шорник вам нужен, завтра вам смазчик понадобится, а потом подавай убиральницу.
   Возмущенный коммунар швыряет в угол ключи или молоток и отходит в сторону, пожимая плечами.
   Соломон Борисович вдруг соображает, что пас все-таки не сшит и станок не работает. Соломон Борисович гонится за коммунаром:
   - Куда же ты пошел? Что же ты уходишь?
   - А что же мне делать? Буду ждать, пока придет шорник...
   - Это трудное дело, сшить пас?.. Ты не можешь сам сшить пас, это какая специальность или, может, технология...
   - Соломон Борисович, - пищит удивленный коммунар, - как же это сшить?.. Это же не ботинок, а пас...
   Но Соломон Борисович уже покраснел и уже рассердился. Он с жадностью набрасывается на шило и кусочек ремешка, валяющийся на подоконнике, и торжествует:
   - Ты не можешь сшить пас, а я могу?
   Он по-стариковски тычет шилом в гнилой пас. Коммунары улыбаются и с сомнением смотрят на сшитый пас. У Соломона Борисовича тоже сомнение - пас не сшит, а кое-как связан неровным некрепким швом. Соломон Борисович, отнюдь не имея торжествующего вида, спешит удалиться из цеха, а коммунары уже вечером в совете командиров ругаются.
   - Что такое, в самом деле. Пас порвался, шорника нет, Соломон Борисович сам берется за шило, а разве он может сшить, это тоже специальное дело... И все равно через пять минут станок стоит...
   Соломон Борисович в таком случае помалкивает или пускается в самую непритязательную дипломатию:
   - Что ты говоришь? Ты говоришь так, как будто я шорник и плохо сшил. Что я буду заведовать производством и еще пасы сшивать? Я тебе только показал, как можно сшить, а если бы ты захотел и постарался, ты бы сшил лучше, у тебя и глаза лучше...
   Коммунары заливаются смехом и от того, что дипломатия Соломона Борисовича слишком наивна, и от того, что Соломон Борисович выкрутился, и даже хорошо выкрутился, приходиться коммунарам даже защищаться:
   - Когда же нам сшивать? Если сшивать, все равно станок стоять будет.
   Соломон Борисович молчит и вытирает вспотевшую лысину. Настоящей своей мысли он не скажет, настоящую мысль он скажет только мне, когда разойдется совет командиров спать, а Соломон Борисович смотрит, как я убираю свой стол, курит и говорит дружески доверчиво:
   - Эх, разве так надо работать? Разве такой молодой человек не может остаться после работы и сшить себе пас... Что там полчаса, а шорнику нужно заплатить семьдесят пять рублей в месяц.
   Я молчу - все равно спор имеет академический характер.
   Но иногда и мне приходится идти огнем и мечом на Соломона Борисовича. Утро, из классов еле слышен прибой науки. В мастерских шумят станки, в моем кабинете никого - вся коммуна рассыпалась по трудовым позициям. Вдруг открывается дверь. К моему столу быстро подходит Коля Пащенко, мальчик пятнадцати лет, смуглый, стройный коммунар. Сейчас Коля плачет. Он пытается удержать слезы и говорит неплаксивным, спокойным голосом, но слезы падают на спецовку, и на его руках целые лужи слез, смешанных с машинным маслом и медными опилками.
   Он протягивает ко мне руки:
   - Смотрите, Антон Семенович, что же это такое... прямо... шкив испорчен... я говорил, все равно никакого внимания...
   - Ты говорил Соломону Борисовичу, чтоб исправили шкив? Чего же ты так волнуешься...
   - Я пришел, чтобы вы посмотрели сами... Пусть бы там не исправляли, пусть бы там прогул или как там... простой... а он говорит - работай... Как же я могу работать... я боюсь работать.
   Я знаю Колю как смелого мальчика. Это живой, способный и энергичный человек, он в коммуне с самого начала и всегда умел прямо в глаза смотреть всяким неприятностям. Поэтому меня очень удивили его слезы.
   - Я все-таки не понимаю, в чем дело... Ну, идем...
   Мы входим в цех. Коля обгоняет меня в дверях и спешит к токарному станку. Он уже не плачет, но в борьбе со слезами он уже успел свой нос выкрасить в черный цвет.
   - Вот, смотрите...
   Он пускает свой станок, потом отводит вправо приводную ручку шкива, деревянную палку, свисающую с потолка. Станок останавливается. Коля левой рукой отталкивает меня подальше от суппорта, на который я оперся.
   - Смотрите.
   Я смотрю. Смотрю и ничего не вижу. Вдруг станок завертелся, зашипел, застонал, заверещал, как все станки в токарном цехе. Я ошеломлен. Подымаю голову и вижу: палка уже опустилась и передвинулась влево, шкив включен. Я смеюсь и гляжу на Кольку. Но Колька не смеется. Он снова чуть не плачет:
   - Как же я могу работать? Остановишь станок, станешь вставлять угол в патрон, а станок вдруг начинает работать... Что ж, руку оторвать или как?..
   За нашими плечами Соломон Борисович.
   - Соломон Борисович, надо же как-нибудь все-таки... Ведь так нельзя.
   - Ну, что такое, придет мастер завтра, исправит шкив, так что? Сегодня нужно гулять?.. Я ж тебе сделал, можно работать...
   - Ну, смотрите, Антон Семенович, разве можно так?
   Колька лезет куда-то под станок и достает оттуда кусочек ржавой проволоки, на концах ее две петли. Одну - он надевает на конец приводной палки, а другую - цепляет за угол статины. Станок перестает вертеться, палка крепко привязана проволокой. Колька смотрит на меня и смеется. Смеется и Фомичев, подошедший к нашему станку:
   - Последнее достижение техники, здравствуйте, Антон Семенович...
   - А что? - говорит Соломон Борисович. - Чем это плохо?
   Ребята хохочут...
   - Нет, вы скажите, чем это плохо?
   Колька безнадежно машет рукой. Фомичев, спокойно, с улыбкой обьясняет, глядя сверху на Соломона Борисовича:
   - Ему нужно станок останавливать раз пять в минуту, как же он может все время привязывать проволоку, а вы посмотрите. - Он снимает петлю с угла станины. Станок завертелся, но петля бегает перед глазами, цепляется за резец.
   - Ну и что ж?
   - Как, что же, разве вы не видите?
   Я приглашаю Соломона Борисовича к себе, но уже на дворе говорю, сжимая кулаки:
   - Вы что, с ума сошли? Что это за безобразие? Вы еще веревками будете регулировать станки, к чему вы приучаете ребят... это простая халтура, просто мошенничество...
   Соломон Борисович терпеть не может моего гнева и говорит:
   - Ну, хорошо, хорошо... ничего страшного не случилось... завтра привезу мастера, начнем капитальный ремонт...
   Вы думаете, завтра Соломон Борисович привез мастера?
   - Я не привез? Ну, конечно, он не поехал, потому разве теперь люди? Он хочет заработать двадцать рублей в лень. Я ему дам двадцать рублей, а Шевченко на что, а Шевченко будет гулять...
   9. ТРАГЕДИЯ
   Кроватный угол, выпускаемый Соломоном Борисовичем на рынок, представлял собой очень несложную штуковину: в литейной он отливался почти в совершенном виде - с узорами. На токарных станках ребята только очищали резцами его цилиндрические плечики, и после этого, он поступал в никелировочную. Поэтому мы выпускали этих кроватных углов множество. По сложности работы кроватнй угол немногим отличался от трусиков, которые изготовляла швейная мастерская. В столярной мастерской производились более сложные и громоздкие вещи: аудиторные и чертежные столы и стулья, но и здесь особенной техникой не пахло. Отдельные детали выходили из машинного цеха с шипами и пазами, в сборном нужно было их привести в более блестящий вид и собрать в целую вещь.
   В самом содержании производственной работы было очень мало интересного для коммунаров. Их увлекла только заработная плата, постоянная война с производственными "злыднями" и, пожалуй, еще общий размах производства вот это обилие вещей, горы полуфабрикатов и фабрикатов и ежедневные отправки готовой продукции в город.
   По вечерам коммунары заходили иногда в кабинет покалякать и посмеяться. Уже никакой злобы и огорчения к этому времени у них не оставалось. Посмеивались всегда над производством Соломона Борисовича и говорили:
   - А все-таки удивительно: не производство, а барахло, куча какая-то старья всякого, а смотришь, все везут и везут в город.
   В это время давно исчезло то удовлетворение, которое было вызвано постройками Соломона Борисовича. Всем уже начинало надоедать сарйное богатство Соломона Борисовича, приелись вечные споры о печах и зимних рамах, надоело говорить о засоренности производственного двора, о плохих станках и плохом материале. Коммуна стояла оазисом среди производственного беспорядка и грязи, и у коммунаров начинало складываться отношение к производству, как к чему-то постороннему.
   В это время к нам очень редко приезжали члены Правления, в самом Правлении происходили перемены. Стихия Соломона Борисовича разливалась вокруг коммуны безудержно, все шире и шире, захватывая территорию, и уже располагается перед фасадом, заваливала цветники обрезками и бросовым материалом.
   Коммунары знали цену своей коммуне, любили чекистов и были благодарны им за свой дом, и за порядок, и за рабфак. На производство же они смотрели несколько иронически, как на необьяснимое недоразумение "сборным стадионом", отражая в этом названии и его грандиозные размеры и его неприспособленность к цеховому назначению.
   Соломон Борисович очнь обижался за это название и даже просил меня запретить его приказом по коммуне:
   - Обязательно отдать нужно в приказе. Скажите, пожайлуста, "сборный стадион"... А где они работают?
   Соломон Борисович гордился стадионом до приезда в коммуну председателя Правления#25. Он приехал в счастливый день, когда немного подмерзла жижица грязи на производственном дворе и до стадиона можно было легко добраться, остановился пораженный в центре стадиона и спросил Соломона Борисовича:
   - Это, что же, вы выстроили?
   Соломон Борисович выкатился вперед и с гордостью сказал:
   - Да, это я конструировал. Деревянное, конечно, строение, но оно будет долго стоять...
   Председатель но это ничего не сказал, а обратился к коммунарам с вопросом, никакого отношения не имеющим к стадиону:
   - Понравилось вам в Крыму?
   - Ого, - сказали коммунары.
   - Что ж, на лето еще куда-нибудь поедем?
   - На Кавказ, - сказали коммунары...
   - На Кавказ - это хорошо. Только нужно выполнить промфинплан...
   - Выполним...
   - Да, на Кавказ хорошо. Поезжайте на Кавказ. Ну, до свидания.
   Председатель уехал, а Соломон Борисович пришел ко мне и спросил:
   - Как вы думаете, какое впечатление произвел на него сборный цех? Он так посмотрел...
   Васька Камардинов не дал мне ответить:
   - Какое же впечатление? Вы думаете, он не понимает. Отвратительное впечатление.
   - Вы еще молодой человек, - сказал Соломон Борисович, покрасневший от гнева, - а обо всем беретесь рассуждать.
   Но через два дня к нам дошли сухи, что действительно стадион произвел впечатление отвратительное. Соломон Борисович загрустил:
   - Так кто виноват? Виноват Левенсон? А где деньги? Правление, может, думает, что нужно построить каменные цехи, так почему оно не стоит? А все Соломон Борисович должен строить: и литейный цех, и сборный, и квартиры.
   В это время заканчивается триместр, и у коммунара головы были забиты
   зачетами. Кроме того, в коммуне происходили события печальные и непонятные. В середине ноября командир третьего отряда поразил всех рапортом:
   - У Орлова пропало пальто с вешалки#26.
   Коммунары во время разбора рапорта сказали:
   - Поискать надо лучше. Кто-нибудь захватил нечаянно или не на свою вешалку Орлов повесил...
   - Ты поищи лучше, - сказал я Орлову.
   - Да где я буду искать? Я уже всю вешалку перерыл и у всех смотрел моего пальто нет...
   - Поищи все-таки.
   Через день пропало пальто в седьмом отряде. Делаи общий сбор и приказали всем коммунарам надеть пальто и выстроиться во дворе. На вешалке не осталось ни одного пальто, а Орлов и Кравченко все же своих пальто не нашли.
   Опросили весь сторожевой отряд, но он ничем помочь не мог. На вешалке висит сто пятьдесят пальто, разве разберешь, какое пальто берет коммунар с вешалки - свое или чужое.
   На общем собрании Фомичев предложил:
   - Надо пока что пальто держать в спальне. Ясное дело, между нами завелся гад. Он и теперь сидит здесь и притаился, а завтра еще что-нибудь утащит.
   Харланова возмутилась:
   - Вот тебе и раз. У нас завелся вор, так мы будем от него прятаться, все будем в спальни тащить. Это безобразие, и нужно сейчас же поднять с этим борьбу.
   - Да как ты поднимешь борьбу, если мы не знаем, на кого и думать. Кто может у нас взять?
   - Раз взяли, значит, всякий может...
   - Как это всякий?.. Я вот не возьму, например...
   - А кто тебя знает? На тебя нельзя думать, а на какого коммунара можно можно думать? Покажи, на кого?
   - Так что же делать?
   - Надо найти вора.
   - Найди...
   - Надо собаку привести в коммуну, предложил кто-то. - Вот как она на этого года бросится, тогда уж мы будем знать, что делать.
   В собрании закричали:
   - Вот еще, собак тут не хватало. Сами найдем.
   - Найдите.
   Редько взял слово:
   - Найдем. Все равно найдем. И если я найду, он у меня все равно не вырвется. Так пуская и знает. А вешалку, действительно, нечего переносить в спальню. Да больше он и не возьмет. Я его все равно поймаю...
   Коммунары улыбнулись.
   Через неделю в кабинет вошел Миша Нарский. Совет командиров три месяца назад командировал его на шоферские курсы, которые он регулярно посещает и о которых каждый вечер отзывается с восторгом. Живет он в коммуне в одном из отрядов и болеет коммунарскими делами по-прежнему.
   Миша Нарский ввел в кабинет Оршановича и Столяренко и сказал:
   - Вот они, голубчики, видите?
   Миша Нарский, несмотря на многие годы, проведенные в колонии Горького и в коммуне Дзержинского, остался прежним: чудаковатым, по-детски искренним, неладно одетым. Он по-прежнему причесывается только по выходным дням и лучшим украшением для человеческого лица считает машинное маслое. Он сейчас горд и от гордости на ногах не держится.
   - В чем дело?
   - Да вот вы их спросите...
   - Ну, рассказывайте...
   Оршанович грубовато отворачивается:
   - А что я буду рассказывать? Я ничего не знаю.
   Столяренко молчит.
   - Видите, он не знает... А как пальто продавать, так он знает.
   Полдесятка коммунаров, находившихся в кабинете, соскочили со стульев и окружили нас...
   - Пальто? Что? Оршанович? Здорово...
   Оршанович с недовольным видом усаживается на стул, но Миша сильной рукой металлиста берет его за воротник:
   - Что? Ты еще будешь тут рассиживаться? Постоишь...
   - Чего ты пристал? Чего ты пристал? Пальто какое-то...
   - Ишь ты, какое-то... Смотрите... Субчик...
   В кабинете уже не полдесятка коммунаров, а целая толпа, и кто#27........
   10. И ТРАГЕДИИ И КОМЕДИИ
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   11. ПРАЗДНИК
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Пацаны бегают по всей лестнице - ужасно оживленные и храбрые, но только до дверей "громкого" клуба, а здесь хвосты поджали и тихонько, бочком пробираются в клуб мимо председателя Правления и еще тише салют:
   - раст...
   А потом все собрались и смотрят на гостя, глаз не сводят и молчат.
   Правда, нужно сказать, что главные пацаньи силы в это время намазывались всеми возможными красками и наряжались в каморке за нашей сценой - готовились к постановке. Перский, на что уж человек изобретельный, а и тот "запарился":
   - Да сколько вас играет?
   - Ого, еще Колька придет, Шурка, две девчонки, Петька и Соколов, да еще ни один кустарь не гримировался, а кустарей трудно будет, правда ж?
   Коммуна украшена: везде протянулись плакаты, столовая, сцена и бюст Дзержинского в живых цветах. Много потрудились художественная комиссиия. Много поработали и остальные. Все-таки наиболее поражает всех Миша Долинный, который со всей комиссией - человек двадцать, кажется, и праздника не видели - протолкались на дворе до часу ночи. Зато ни один гость не заблудился. На повороте к нашим тропинкам на белгородском шоссе стоял Мишин пикит и спрашивал публику:
   - Вам в коммуну Дзержинского? Так сюда.
   И указывал на линию огней, протянувшихся через лес и через поле до самой коммуны. Огни были сделаны самым разнообразным образом: здесь были и электрические фонари, и факелы, и разложенные на поворотах и трудных местах костры. Вся Мишина территория курилась дымом и пахла разными запахами наподобие украинского пекла.
   Коммуна была тоже в огнях, а над главным входом в огненной рамке портрет Дзержинского.
   В семь часов всех гостей пригласили в клуб, коммунары расположились под стенками. Когда все собрались, команда:
   - Под знамя встать! Товарищи коммунары - салют!
   Левшаков загремел салют. Может быть, читатели еще не знают, что такое знаменный салют коммунаров. Это наш сигнал на работу, обыкновенный будничный сигнал, который играется в коммуне два раза в день. Он оркестрован Левшаковым еще в 1926 году в колонии Горького и сейчас и у нас и у них является не только призывом к труду, но и салютным маршем, который мы играем, когда выносим наше знамя, когда проходим мимо ЦК партии, ВУЦИКа, когда встречаем очень дорого гостя и когда встречаемся в городе с колонией Горького...
   Дежурный по коммуне идет впереди, подняв руку над головой, за ним знаменная бригада шестого отряда - три девочки. Шестой отряд уже второй месяц владеет знаменем. Гости стоя встречают наше знамя...
   Началась торжественная часть. Нас приветсвовали с тремя годами работы, нам желали дальнейших успехов...
   После торжественной части концерт оркестра. Левшаков сыграл гостям:
   1. Марш Дзержинского - музыка Левшакова.
   2. Торжество революции - увертюра.
   3. Увертюра из "Кармен".
   4. Кавказкие этюдф Ипполитова-Иванова.
   5. Военный марш Шуберта.
   Закончил он шуткой#28. Вышел к гостям и сказал:
   - Быть хорошим капельмейстером очень трудное дело. Нужно иметь замечательное ухо, нельзя пропустить ни одной ошибки. Чуть кто сфальшивит, я сейчас же услышу, и поэтому я могу управлять оркестром, стоя к нему спиной. Вот послушайте.
   Он обратился к музыкантам:
   - Краснознаменный.
   У музыкантов заволынили:
   - Довольно уж.
   - Уморились...
   - Праздник так праздник, а то играй и играй...
   - В самом деле...
   У публики недоумение. Мало кто понял сразу, что здесь какой-то подвох. В зале отдельные замечания:
   - Ого, дисциплинка!..
   Левшаков стучит палочкой по пюпитру и говорит:
   - Хочется в совете командиров разговаривать? Краснознаменный...
   Наконец волынка в оркестре понемногу утихает и музыканты подносят мундштуки к губам. Раздается один из громких и веселых советских маршей. Левшаков дирижирует стоя спиной к оркестру. Но уже на третьем такте часть корнетов поднимается с мест, машет руками и уходит за кулисы. Марш продолжается, но за корнетами удаляются альты, тенора, волторны и так далее. Остаются: Волчок с первым корнетом, Грушев с басом, Петька Романов с пиколкой и барабаны... Левшаков продолжает дирижировать, стоя лицом к публике, и даже строит какие-то нежные рожи, показывающие, что он переживает музыку. Но вот убежал и Волчок, последний раз ухнул Грушев, наконец, и Петька пробирается в зал, пролезая под рукой Левшакова. Остался один Могилин на большом барабане. Только теперь рукой Левшакова. Остался рдин Могилин на большом барабане. Только теперь Левшаков "понимает", как его подвели музыканты, и сам убегает. "Булька" последний раз гремит барабаном и хохочет. Хохочет и публика, все довольны, что это простая шутка и что с дисциплиной у дзержинцев не так уж палохо.
   Настало время и пацанам показать, к чему они так долго и так таинственно готовились. Оркестр, их союзник, усаживается в соседнем классе, из класса дверь дверь в зал открыта, и Левшаков уже с кем-то перемигивался у сцены.
   Открывается занавес. В зале кто-то из коммунаров громко говорит:
   - Ой, и вредные пацаны, дали им волю...
   На сцене Филька в коммунарском парадном костюме. Он говорит:
   - Сперва пойдет пролог#29.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Все гонят, все клянут меня#30,
   Мучителей толпа,
   Правителей несправедливых
   И мальчиков неукротимых...
   Безумным вы меня прославили всех хором
   И от начальства до юнца
   Покрыли детище мое позором.
   Вы правы, тут не разберешь конца:
   И строить вредно, и не строить плохо,
   Построил вот, а теперь охай.
   Я в Кисловодск теперь ездок,
   Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
   Где оскорбленному есть чувству уголок...
   Каре... Эй, Топчий, запрягай, пожайлуста, до автобуса...#31
   Левенсон удаляется, а на сцену три пацана с фанфарами, играют какой-то сигнал и обьявляют, что феерия "Постройка стадиона" окончена.
   Их место занимают три коммунарки в белых передниках и просят гостей ужинать, за их спиной Волчок играет наш призыв "все в столовую".
   Гости расходятся только часам к двенадцати. Дежурные отряда коммунаров приступают к уборке всего здания, в кабинете делятся впечатлениями.
   Соломон Борисович взбешен пацаньей проделкой:
   - Разве я могу теперь работать в коммуне? Какой у меня будет авторитет?
   - При чем тут ваш авторитет, Соломон Борисович? - спрашивает Клюшнев.
   - Как при чем? Как при чем? Что это за заведующий производством, когда он освещается каким-то синими фонарями, а руки складывает, как Демон? Бегает по сцене и кричит, как сумасшедший? После этого будет авторитет?
   - Вот вы, значит, не поняли, в чем тут дело. Эту пьеску пацаны здорово сделали. Теперь Правление задумается...
   Действительно, феерия пацанов била не столько по Соломону Борисовичу, сколько по Правлению. Как ни комичен был Соломон Борисович, перемешанный с Борисом Годуновым, Демоном и Ленским#32, но его комизм был показан как необходимое следствие нашей производственной заброшенности. Жалкие цехи, размещенные по подвалам и квартирам, жалкие диктовые постройки, засилие кустарей и кустарщины были представлены пацанами в неприкрашенном виде. И председатель Правления, уезжая от нас в этот вечер, сказал:
   - Молодцы коммунары, это они здорово сегодня критикнули...
   12. ПОЖАРЫ И СЛАБОСТИ
   Не успели ребята отдохнуть после праздника, убрать цветы, снять иллюминационные лампочки и спрятать плакаты, как приехал в коммуну Крейцер#33 и сказал в кабинете:
   - Ну, товарищи, кажется, с весны начнем строиться...
   Дорошенко сонно ответил:
   - Давно пора.
   Сопин не поверил:
   - А долго так будет казаться? Строиться, строиться, а потом скажут денег нет. За какие деньги строиться?
   - Да что вы, обьеличь чего? - сказал Крейцер. - У нас сейчас на текущем счету тысяч триста есть?
   - Ну, есть, так это ж мало, смотря что строить...
   - А вот об этом подумаем. А что, по-вашему, нужно строить...
   - Мало ли чего, - сказал Фомичев. - Вот это все расчистить нужно, а на чистом месте построить завод. Новый завод...
   Соломон Борисович из-за спины Крейцера моргал всем коммунарам. Это значило: построятся, как же... Но вслух он сказал:
   - Надо строить маленький заводик, чтобы производить токарные станочки. Хорошая вещь, а спрос? Ух!..
   - Токарные не выйдут, - сказал Фомичев. - Какой это завод на сто пятьдесят коммунаров? Нужно что-нибудь помельче...
   - Надо прибавить коммунаров, - протянул Крейцер, усаживаясь за столом
   ССК.
   - Ой, сколько же прибавить? - спросил Дорошенко.
   - А сколько ж? Удвоить нужно.
   Сопин задрал голову и показал на Крейцера пальцем:
   - О, сказали, и все за триста тысяч: завод построить, новые спальни и классы ж нужно, а столовая наша тоже, выходит, тесная будет, а клуб?
   - Так вы же работаете?
   - На этом бузовом производстве много не заработаем, а тут, видно, миллионом пахнет...
   Но вечером Сопин рассказывал пацанам уже в другом освещении:
   - И что? И можно, конечно, построить, тут тебе такое будет - завод, во! И не то, что сто пятьдесят коммунаров, а триста, во! Это дело я понимаю.
   - Вот обрадовался: триста... - кивает на Сопина Болотов, - как придут новенькие, от коммуны ничего не остается...
   - Чего не останется? Ты думаешь, если беспризорные, так и не остаентся? Это ты такой...
   - Я такой... скажи, пожайлуста. А вот ваш актив - Григорьев - вот хороший оказался.
   - И то лучше тебя, - сказал Сопин.
   - А я теперь что? Я теперь ничего, никто не обижается, - надувшись
   окончательно, сказал Болотов, и Сопину стало жалко его; он потрепал Болотова по плечу:
   - Как придут сто пятьдесят новых, мы тебя обязательно ССК выберем.
   Болотов улыбнулся неохотно: