Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   В о р г у н о в : Так. Ну, а я еще подумаю.
   В коридоре сигнал на совет командиров. Синенький, продолжая играть сигнал, марширует в кабинет. За ним, отбивая шаг, марширует Федька и еще три-четыре пацана одинакового с ними возраста. Кончив этот марш, они вдруг выстраиваются и начинают петь на мотив развода караула из "Кармен". Синенький подыгрывает на своей трубе.
   Хор (за сценой).
   Папа римский вот-вот-вот
   Собирается в поход.
   Видно, шляпа - этот папа:
   Ожидаем третий год...
   Туру-туру-туру,
   Туру-туру, туру,
   Туру-туру-туру,
   Туру-туру, туру, туру,
   Туру-туру-туру.
   Воргунов живо аплодирует, мальчики собираются к нему.
   В о р г у н о в : Честное слово, хорошо. Вы были на "Кармен"?
   Р о м а н ч е н к о : Аж два раза. И наш оркестр играет. Мы можем еще спеть для вас марш из "Кармен": Петьки, Федьки, Витьки, Митьки.
   Ж у ч е н к о : Эй, вы, музыканты, успокаивайтесь, пока я вас отсюда не попросил...
   Р о м а н ч е н к о : Мы возле вас сядем, товарищ Воргунов. А то наша жизнь плохая: кто чего ни скажет, а Жучок на нас кричит.
   В о р г у н о в : Ну что же, садитесь.
   Р о м а н ч е н к о : Вы у нас будете, как дредноут, а мы подводные лодки.
   С и н е н ь к и й : Вы знаете как, товарищ Воргунов? Если Жучок будет нападать, вы правым бортом, а если Алексей Степанович - левым бортом.
   В о р г у н о в : А вы меня тут нечаянно не взорвете? Подводная лодка, знаете, опасная вещь...
   С и н е н ь к и й : Ого! Вот вы сегодня увидите: будет атака подводных лодок - прямо в воздух.
   К р е й ц е р : У вас такие серьезные планы, подводные лодки?
   Р о м а н ч е н к о : Даже самим немного страшно.
   Б л ю м : А почему вы говорите "подводные лодки"? Настоящие моряки так не говорят. Говорят: подлодки.
   С и н е н ь к и й (улыбается): Так это мы для непонимающих, для разных сухопутных.
   К этому времени в кабинете собрались все пять командиров, человек пятнадцать-двадцать старших коммунаров. Не нашедшие места на диване стоят у дверей. "Подлодки", разместившиеся было на диване, уступая места старшим и взрослым, постепенно опускаются на ковер, окружая большой диван со всех сторон. Прежде всего им пришлось уступить место на большом диване Крейцеру, потом Трояну; Торская и Вальченко устроились у стола Захарова, недалеко от них Блюм. Дмитриевский и Григорьев держатся особняком в самом
   дальнем углу. В кабинете стало тесно.
   Ж у ч е н к о : Ну, довольно.
   Пауза.
   Первый!
   К л ю к и н : Есть!
   Ж у ч е н к о : Второй!
   З ы р я н с к и й : Есть, второй.
   Ж у ч е н к о : Третий!
   Д о н ч е н к о : Есть.
   Ж у ч е н к о : Четвертый!
   З а б е г а й : Четвертый непобедимый есть.
   Ж у ч е н к о : Пятый!
   С о б ч е н к о : Пятый на месте.
   Ж у ч е н к о : Голосуют командиры, члены бюро, начальник коммуны и товарищ Крейцер, а также главный инженер. Могут присутствовать и брать слово все коммунары, но предупреждаю, в особенности компанию подводных лодок, что при малейшем, знаете (улыбнулся), выставлю беспощадно.
   С и н е н ь к и й (шепчет Воргунову): Видите, видите, какая политика?
   Ж у ч е н к о : Обьявляю заседание совета командиров открытым. Слово члену бюро комсомола товарищу Ночевной.
   Н о ч е в н а я : Все уже знают, в чем дело. Я коротко. Положение на заводе неважное. Проектный выпуск - пятьдесят машинок, а мы сегодня еле-еле собрали тридцать пять...
   Р о м а н ч е н к о : Тридцать шесть.
   Ж у ч е н к о : Федька...
   Р о м а н ч е н к о (Воргунову и Крейцеру): Видите, какая справедливость. Ведь на самом же деле тридцать шесть. А она не знает, а берется доклад делать.
   Ж у ч е н к о : Федька, оставь разговоры.
   В о р г у н о в : Они нас взорвут, эти подлодки.
   Н о ч е в н а я : Ну, хорошо, тридцать шесть. Недостатка у нас ни в чем нет, коммунары работают хорошо. Но все-таки дело как-то не вяжется, и техника нашего производства освоена слабо. Комсомол предлагет: прежде всего прекратить всякую партизанщину, вызовы коммунаров по вечерам. На всех опасных и важных участках мы предлагаем учредить коммунарские посты для изучения техники и для того, чтобы наблюдать за ходом всего дела на этом месте. Посты эти должны отвечать за свои участки наравне с администрацией. Бюро просит совет командиров провести это в жизнь начиная с завтрашнего дня.
   Ж у ч е н к о : Кому слово?
   Р о м а н ч е н к о : Мне! (Подскочил на ковре.)
   Ж у ч е н к о : Ты подождешь.
   С и н е н ь к и й : Вот видите?
   В о р г у н о в : Давай и в самом деле подождем.
   К л ю к и н : Дай мне слово.
   Ж у ч е н к о : Говори.
   К л ю к и н : Я два слова. Надо решить вопрос о Григорьеве. Ленивый, неспособный и чужой для нас человек. Второе: надо, чтобы товарищ Дмитриевский обьяснил, на чем основано его особое доверие к Григорьеву и особое недоверие к коммунарам?
   Р о м а н ч е н к о : Это - да...
   Г р и г о р ь е в : Мне можно?
   Ж у ч е н к о : Говорите.
   Г р и г о р ь е в : Я всю эту компанию понимаю. Коммунары любят, чтобы их хвалили, а я требую от них честной работы.
   Общий смех.
   Г е д з ь : Когда вы сами приходите на работу?
   Р о м а н ч е н к о : А сколько раз вас товарищ Воргунов гонял?
   Ж у ч е н к о : Федька, ну чего ты кричишь?
   Г р и г о р ь е в : Криком и смехом не возьмете, товарищи коммунары. А воровоство?
   Пауза.
   Почему же вы не смеетесь?
   Пауза.
   Если сейчас произвести обыск?
   З а б е г а й : А кто будет обыскивать?
   Г р и г о р ь е в : Вот только жаль, что обыскивать некому...
   К р е й ц е р : Все воры, значит?
   Г р и г о р ь е в : Я этого не говорю. Но вы предпочитаете о воровстве молчать.
   Р о м а н ч е н к о : Чего молчать? Дай слово, Жучок.
   Ж у ч е н к о : Подождешь.
   Р о м а н ч е н к о : Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю.
   Ж у ч е н к о : Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил?
   Г р и г о р ь е в : Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск.
   Б л ю м : Так надо же пристава пригласить?
   Г р и г о р ь е в : Какого пристава?
   Б л ю м : Эпохи Николая второго, какого?
   Ж у ч е н к о : Соломон Маркович... постойте...
   Б л ю м : Я не в состоянии больше стоять... У меня тормоза испортились...
   С о б ч е н к о : Дай, Жучок...
   Ж у ч е н к о : Жарь.
   С о б ч е н к о : Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный - значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный - кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева...
   Д м и т р и е в с к и й : Не позволяйте же оскорблять.
   Ж у ч е н к о : Ты поосторожнее, Санчо...
   С о б ч е н к о : А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева.
   Г р и г о р ь е в : Как вы смеете?
   Д м и т р и е в с к и й : Это переходит всякие границы.
   Ж у ч е н к о : Товарищ Собченко!
   Р о м а н ч е н к о : Ух, жарко...
   С о б ч е н к о : Нет, ты сообрази, Жучок, почему на всех коммунаров можно сказать "вор", устраивать повальные обыски, а на Григорьева нельзя? Мы знаем, кто такие коммунары: комсомольцы и рабфаковцы. А кто такой Григорьев? А мы и не знаем. Говорят, генеральский сын. Так если комсомольца так легко обыскивать можно, так я скажу: сына царского генерала - скорее. А возле Григорьева Белоконь. Откуда он? А черт его знает. Механик. А он долота от зубила не отличает, автомат угробил. Тут уже и товарищу Дмитриевскому ответ давать нужно: почему Белоконь, почему? А Белоконь денщик отца Григорьева. Какой запах, товарищи коммунары? Все.
   Г р и г о р ь е в : Откуда это? Кто вам сказал?
   Б л ю м : Это я сказал.
   Г р и г о р ь е в : Вы?
   Б л ю м : Я.
   Г р и г о р ь е в : Вы знаете моего отца?
   Б л ю м : А как же? Встречались.
   Г р и г о р ь е в : Где?
   Б л ю м : Случайно встретились: на погроме, в Житомире...
   Д м и т р и е в с к и й : Такие вещи надо доказывать.
   Б л ю м : Это я в Житомире не умел доказывать, а теперь я уже умею, к вашему сведению.
   Р о м а н ч е н к о : Вот огонь, так огонь...
   Ж у ч е н к о : Товарищи, не переговаривайтесь. Берите слово.
   З ы р я н с к и й : Слово мое?
   Ж у ч е н к о : Твое.
   З ы р я н с к и й : Прямо говорю: Григорьеву дорога в двери. У нас ему делать нечего. Только за женщинами. Ко всем пристает: и уборщицы, и конторщицы, и судомойки, и учительницы, коммунарок только боится.
   Н о ч е в н а я : Чего там? Сегодня и меня приглашал чай пить с конфетами.
   Г е д з ь : Молодец!
   З а б е г а й : Ого!
   Ш в е д о в : Воспитательную работу ведете, товарищ Григорьев?
   С и н е н ь к и й : А нам можно?
   Ж у ч е н к о : Чего тебе?
   С и н е н ь к и й : Нам можно приходить на "чай с конфетами"?
   Общий смех.
   Ж у ч е н к о : Синенький, уходи отсюда...
   К р е й ц е р : Кажется, подлодка затонула...
   Р о м а н ч е н к о : А что он такое сказал?
   В о р г у н о в : Просим амнистии.
   Ж у ч е н к о : Смотри ты мне!
   Г р и г о р ь е в : Я не могу больше здесь находиться. Здесь не только оскорбляют, но и клевещут.
   Ж у ч е н к о : Ночевная сказала неправду?
   Г р и г о р ь е в : Да.
   Общий смех.
   Г р и г о р ь е в : Я ухожу, всякому безобразию бывает предел.
   К р е й ц е р : Нет, вы останетесь.
   Г р и г о р ь е в : Меня здесь оскорбляют.
   К р е й ц е р : Ничего, это бывает.
   Р о м а н ч е н к о : Дай же мне слово.
   Ж у ч е н к о : И чего ты, Федька, пристаешь?
   Р о м а н ч е н к о : Дай мне слово, тогда увидишь.
   С и н е н ь к и й : Зажим самокритики.
   Ж у ч е н к о : Ну, говори...
   С и н е н ь к и й : Вот: атака подводных лодок.
   Ж у ч е н к о : Честное слово, я эти подводные лодки вытащу на берег.
   В о р г у н о в : Ныряй скорей...
   Р о м а н ч е н к о : Значит, приходим мы с Ванькой в цех. А еще и сигнала вставать не было.
   З а б е г а й : "Кейстон" смазывать?
   Р о м а н ч е н к о : Угу.
   Смех.
   Р о м а н ч е н к о : Мы имеем право смазывать наш "шепинг"?
   З а б е г а й : А масло краденое.
   Р о м а н ч е н к о : Товарищ председатель, мне мешают говорить, и потом этого... оскорбляют...
   Смех.
   Ж у ч е н к о : Да говори уже...
   Р о м а н ч е н к о : Ну, вот... Только мы наладились, смотрим тихонько так Белоконь заходит. Мы скорее за Колькин "самсон-верке" и сидим. Он это подошел к ящику, к твоему, Санчо. Оглянулся так... и давай... раз, раз... открыл и в карман. А потом к Василенку... Тоже. А ключей у него целая связка... Вот и все.
   Б е л о к о н ь : Врет, босяк.
   Общий шум.
   С о б ч е н к о : Похоже на правду.
   З ы р я н с к и й : Это да!
   К л ю к и н : Вот где обыск нужно!
   О д а р ю к : Гады какие...
   К р е й ц е р : Молодец, Федька. Это, действительно, атака.
   В о р г у н о в : Тут целая эскадра может взлететь на воздух.
   С и н е н ь к и й : Ого!
   Ж у ч е н к о : Говорите по порядку, чего вы все кричите! Клюкину слово.
   К л ю к и н : Мы давно об этом думали, да спасибо подлодкам, в самом деле черта поймали. Теперь все ясно: Белоконь крал и продавал инструменты, а чтобы с себя подозрение снять, подбрасывал кое-кому, вот, например, Вехову ключи.
   Г о л о с : Ага, вот, смотри ты...
   Ж у ч е н к о : Я предлагаю: немедленно произвести в комнате Белоконя обыск.
   Ш в е д о в : А мы имеем право?
   Ж у ч е н к о : А мы с разрешения Белоконя. Вы же разрешите?
   Б е л о к о н ь : Я определенно не возражаю, но только и вы права такого не имеете. Это, если каждыйбудет обыскивать... И я протестую против всех оскорблений...
   Г е д з ь : Тогда можно и без разрешения.
   З ы р я н с к и й : Какие еще там разрешения?
   К р е й ц е р : Я имею право разрешить обыск. Сейчас же отправьте тройку. Белоконь здесь живет?
   Ж у ч е н к о : Здесь. Я предлагаю тройку: товарищ Воргунов, Забегай и Одарюк.
   В о р г у н о в : Бросьте, чего выдумали.
   Р о м а н ч е н к о : Дредноут на такое мелкое дело не подходит. Давай я!
   Ш в е д о в (Воргунову): Вы будете от руководящего состава.
   В о р г у н о в : Да ну вас, есть же более молодые...
   Ж у ч е н к о : Ну, тогда товарищ Черный. Согласны?
   Г о л о с а : Есть. Идет. Добре.
   Ж у ч е н к о : Отправляйтесь. Командиром Забегай.
   З а б е г а й : Белоконя брать?
   Б е л о к о н ь : Я никуда не пойду. Я решительнол протестую.
   С и н е н ь к и й : Не трать, кумэ, сылы, та сидай на дно.
   К р е й ц е р : Идите, Белоконь, не валяйте дурака.
   Четверо вышли.
   Ж у ч е н к о : Продолжаем. Слово Шведову.
   Ш в е д о в : Завтра начинают рабоать наши посты. Сегодня мы их выделим. Особенно важен пост по снабжению, а то Соломон Маркович часто привозит всякую дрянь.
   Б л ю м : Меня тоже, кажется, начинают оскорблять... Как это - дрянь?
   Смех.
   Ш в е д о в : Привозите...
   Б л ю м : Так надо раньше выяснить в общем и в целом, что такое дрянь.
   Ш в е д о в : Вальченко на вас очень жалуется. Хотя, правду сказать, и
   товарищу Вальченко нужно подтянуться. Он слишком много времени уделяет Надежде Николаевне.
   К р е й ц е р : Вот тебе раз...
   Т о р с к а я : Я его больше и на порог не пущу.
   В а л ь ч е н к о : Собственно говоря, я...
   З а х а р о в : Молчите лучше.
   В а л ь ч е н к о : Дайте мне слово, Жученко.
   Ж у ч е н к о : По личному вопросу?
   В а л ь ч е н к о : Нет.
   Ж у ч е н к о : Пожайлуста.
   В а л ь ч е н к о : Для нас, инженеров нашего завода, не нужно ожидать результатов обыска у Белоконя. Я говорю не только от себя, но и от Воргунова и Трояна, хотя они меня и не уполномочили. Мы всегда были уверены, что не коммунары крадут. У нас нет ни одной точки, на которой мы стояли бы против коммунаров. Развитие нашего завода для нас такое же святое длое, как и для вас. Мы такие же участники социалистического строительства, как и вы. И мы такие же энтузиасты, как и вы. Правда, Петр Петрович?
   В о р г у н о в : Вообще правда, но поменьше трогательных слов, очень прошу.
   В а л ь ч е н к о : Но в одном отношении коммунары выше нас. У коммунаров прямее и сильнее действие. А мы иногда раздумываем и колеблемся. Я вот считаю: напрасно Петр Петрович не пошел с обыском. Я три месяца назад тоже не пошел бы. А сейчас пойду, если пошлете. Петр Петрович, это у нас остатки российской интеллигенщины...
   Р о м а н ч е н к о : Это переходит всякие границы...
   С и н е н ь к и й : Осторожнее, осторожнее...
   В о р г у н о в : Говорите, я тоже речь скажу.
   В а л ь ч е н к о : И я заявляю: мы вместе с вами, и мы не сдадим.
   Аплодисменты.
   Т о р с к а я : Наконец, вы экзамен выдержали...
   В а л ь ч е н к о : Да что вы говорите? Так легко разве?
   Ж у ч е н к о : Товарищи...
   В о р г у н о в : И я речь скажу. Вальченко, действительно перешел всякие границы - я сам эту... интеллигенщину не выношу. Не в том дело. Дело в другом: у коммунаров коллектив, а у нас нет. У них комсомол, вот совет командиров, а у нас что? Но ничего, мы уже входим в ваш коллектив. Это очень приятно чувствовать. А если это не почувствуешь, то ничего и не поймешь в новом. Я вот очень рад, что меня уже записали в дивизион подводных лодок.
   Р о м а н ч е н к о : Вы дердноут.
   В о р г у н о в : Ну, вот видите, даже дредноутом. У коммунаров мы прежде всего должны научиться прямо смотреть, прямо говорить, прямо действовать. Коммунары никогда не лгут, вот что удивительно. Даже Федька, безусловно стащивший флакон масла, даже он имеет право не считать себя преступником и с негодованием отбрасывать всякие обвинения. За него внутренняя глубокая правда: порученный ему "кейстон". Я теперь буду поступать по-федькиному, хотя, конечно, от меня не нужно запирать все флаконы с маслом. А завод наш пойдет хорошо. Это точно.
   Овации. Все что-то кричат, аплодируют.
   К р е й ц е р : Молодец, теперь вы настоящий молодец.
   Р о м а н ч е н к о : Так корешки не поступают...
   В о р г у н о в : Чего, напутал?
   Р о м а н ч е н к о : Конечно, напутали. Теперь ему масло отдавать нужно.
   В о р г у н о в : А и верно. Вот, понимаешь, какая у меня непрактическая натура. Но знаешь что? Я тебе куплю флакон масла.
   С и н е н ь к и й : Два флакона.
   В о р г у н о в : Хорошо - два.
   Забегай, Черный, Одарюк, Белоконь входят.
   Ж у ч е н к о : Ну?
   З а б е г а й (выкладывает на стол): Вот всякий инструмент, вот Собченко штанген; твоя метка, Санчо? Вот ключи и отмычки, а вот... часы самого Белоконя.
   Тишина.
   Ж у ч е н к о : Что вы скажете, Белоконь?
   Б е л о к о н ь : Ничего не скажу.
   К р е й ц е р : С Белоконем мы будем разговаривать в другом месте.
   Алексей Степанович, дайте двух коммунаров, пускай отведут Белоконя по этой записке. Белоконь, скажите вот что: Григорьев знал о ваших кражах?
   Б е л о к о н ь : Нет.
   Г р и г о р ь е в : Я не знал ничего, честное слово.
   К р е й ц е р : Вы все-таки ко мне зайдите, товарищ Григорьев.
   Белоконь уходит с двумя коммунарами.
   Ж у ч е н к о : Ну, что же, как будто все. Товарищ Григорьев, вы у нас работать больше не будете?
   Г р и г о р ь е в : Нет. (Вышел.)
   Д м и т р и е в с к и й :Разрешите и мне уйти. Но на прощание два слова. Я не буду оправдываться. Я попал в какую-то грязнейшую и отвратительнейшую яму. Я не могу простить себе своё слепоту и глупость. Но многого я еще и сейчас не пониаю, и у вас я работать, конечно, не могу. Все-таки вы меня многому научили. Прощайте. (Вышел.)
   Тишина.
   С и н е н ь к и й : И адмиральский корабль взлетел на воздух.
   Смех.
   Ж у ч е н к о : Ванька, ну что ты выстраиваешь? Слово Александру Осиповичу.
   К р е й ц е р : Все кончено, товарищи коммунары, мне и говорить нечего. Главным инженером назначаю товарища Воргунова.
   Аплодисменты. Ну вот, теперь одного не хватает - пятидесяти машинок.
   В о р г у н о в : Ну, это пустяк...
   Ж у ч е н к о : Все? Еще одно маленькое дело. Нестеренко Наташа подала заявление. Да она сама скажет.
   Н е с т е р е н к о : Да, я виновата, я не сказала товарищам и поступила плохо. Прошу меня простить и выпустить меня как коммунарку.
   Ж у ч е н к о : Кому слово?
   З ы р я н с к и й : Она поступила нехорошо. Из-за любви забыла и товарищей и дисциплину. Таких вещей прощать нельзя. Вышла замуж без...
   В о р г у н о в : Благословения родителей.
   З ы р я н с к и й : Что?
   В о р г у н о в : Без благословения совета командиров. За это раньше родители проклинали.
   З ы р я н с к и й : Проклинать не будем, а предлагаю посадить наташу и Петра на пять часов под арест.
   Р о м а н ч е н к о : Правильно.
   К р е й ц е р : Вот изверг!
   Р о м а н ч е н к о : А то они все поженятся.
   В о р г у н о в : Вы кровожадные звери.
   Ж у ч е н к о : Есть другое предложение: амнистировать, выдать приданое, как полагается выходящему коммунару. Избрать для этого комиссию: Торская, Ночевная. Голосую. Кто за это предложение, прошу поднять руки. Девять. Кто против? (Начинает считать.) Один, два. (Замечает поднявших руки подлодок.) А вы чего голосуете? Против один.
   Р о м а н ч е н к о : Конечно, если нас не считать.
   В о р г у н о в : Довольно с тебя на сегодня крови...
   Ж у ч е н к о : Все. Список постов будет обьявлен завтра. Закрываю заседание.
   Шум, группы расходятся.
   З а б е г а й (Шведову): Я на пост снабжения, смотри ж...
   Б л ю м : Значит, ко мне? Замечательно. Завытра же едем. И без победы не возвращаться. Значит как? Со щитом или под щитом.
   З а х а р о в : Не под щитом, а на щите.
   Б л ю м : На щите, что это значит?
   З а х а р о в : Со щитом - значит с победой, на щите - значит убит. С победой или убитый.
   Б л ю м : На щите нам как-то не подходит, правда, товарищ Забегай? Тогда скажем просто: со щитом или с двумя щитами.
   К р е й ц е р : Где же вы другой возьмете?
   Б л ю м : Мало разве дураков? Нужно уметь. Будут же убитые какие-нибудь?
   К р е й ц е р : лишних щитов тоже не натаскивайте в коммуну. А то вот навезли калиброванной меди на три года. Куда это годится?
   Б л ю м : Калиброванная медь? Первый раз слышу... Ах, да... (Уходит.)
   К р е й ц е р : Ну, до свидания, товарищи. Кого подвезти в город?
   Т р о я н : Нам нужно еще с ребятами посты наметить.
   Все вышли. Остались Вальченко и Торская.
   Т о р с к а я : Что же, пора и нам. Бой кончен.
   В а л ь ч е н к о : Мне не хочется никуда отсюда уходить, Надежда Николаевна.
   Т о р с к а я (подходит к нему. Положила руки на его плечи, смотрит в глаза): Милый!
   Вальченко вдруг обнимает ее и целует в глаза. В дверях Зырянский.
   Т о р с к а я : Ах... Алеша... Что? Без совета командиров? Алеша, а когда будет следущее заседание?
   З ы р я н с к и й : У вас всегда... совет командиров во вторую очередь.
   З а н а в е с
   ЧЕСТЬ
   Повесть
   ЧАСТЬ 1
   1
   Город стоял на большой реке. По реке проходило неустанное. деловое движение, и сам город был деловой, хлопотливый, запросто-кирпичный, без претензий. Через город давно прошла железная дорога от Москвы к югу, а от нее отделилась ветка куда-то далеко к западу. И на больших - в двадцать пять путей - товарных станциях, и на широких пристанях народ суетился, измазанный, потный, пахнущий смолой и маслом. И весь город был такой же: покрытый пылью и разными деловыми остатками. Даже воробьи порхали в городских скверах и над мостовыми с золободневным, практическим чириканьем, измазанные в масло, мазут и муку.
   Построен город был давно, но не имел никакой истории. Ни сражений здесь не происходило, ни осад, и ни разу за триста лет жители не имели возможности проявить какое-либо геройство или гражданское мужество. И никто не родился в городе не из генералов, ни из писателей, ни из ученых, даже памятника поставить было некому: не только на площадях, но и на кладбищах ничего не было замечательного. Единственное место в городе, где ощущалось некоторое веяние истории, был городской парк, насаженный будто бы самим князем Потемкиным. Парк этот очень полюбили грачи.
   Грачи целыми стаями всегда клубились над парком и при этом так кричали, что и за версту от этого исторического места разговаривать было трудно. Поэтому даже влюбленные избегали быть в городском парке, а выясняли свои отношения под акциями второстепенных улиц и на скамейках у ворот. Городской голова Пряников, прославившийся постройкой трамвая в городе, и тот ничего не мог сделать с грачами. С членом управы Магденко он нарочно отправился в парк, чтобы разобрать вопрос, но мог только пробормотать:
   - Ну, что ты скажешь! Простая птица, а имеет свою линию! И какого черта им здесь нужно?
   Магденко ответил:
   - Это птица не вредная. Она только кричит, а зла от нее никакого...
   - Как это никакого! - воскликнул городской голова. - Смотрите, что на дорожках делается! И на ветках! Это же какие дубы? Это потемкинские дубы!
   Магденко посмотрел на дубы:
   - Птица не понимает, потемкинский или какой. Она не только на историческое место, она может и живому человеку на голову, если человек неосторожный. Ей все равно. А пищи для нее сколько хочешь: наш город богатый!
   - А если пострелять? - спросил Пряников.
   - Пострелять можно, только новые прилетят, а кроме того, "Южный голос" обязательно карикатуру нарисует.
   - Пожалуй...
   - А как же? Раз прогрессивная газета, она должна. Напишет: "Уничтожение пернатых" или еще хуже: "Победа городского головы Пряникова над невинными птичками".
   - Да, - скзаал Пряников. - А жаль, очень жаль. Природное место... Здесь ресторан можно, а там открытую сцену.
   - Хорошо, - вздохнул Магденко.
   - А ходить будут?
   - Кто?
   - Известно кто: жители.
   - Кто будет, а кто и не будет.
   - К Аристархову не ходили?
   - Не ходили.
   - Не будут ходить, - решительно заявил Магденко.
   - Да почему?
   - Если даром, так будут ходить, а если за деньги, ни за что не будут ходить.
   - Вот черт, - сказал Пряников. - Какой народ дикий! Вот они и в трамвае не ездят! Кострома!
   Народ в городе действительно одичал несколько за триста лет, а отчего это происходило, никто и не знал. В других городах, говорят, и просвещением интересуются, и в театр ходят, и в трамваях ездят, а в нашем городе только хлопочут и заботятся о пропитании. В других городах есть и промышленность, и там научились даже произносить слово "рабочий", а в нашем городе все норовили по-старому выговаривать: "мастеровой". Почтенные люди в городе даже гордились: наш город патриархальный, нравственность у нас не то, что в Питере. Несмотря на постоянную суету, больших дел в нашем городе не делали, а со стороны многие и удивлялись: чем живут горожане? Горожане и на этот вопрос отвечали с достоинством: мы-де искони торговлей славимся, у нас река, у нас сплавы лесные - святое дело. А на самом деле, бедно жили в нашем городе, с лесных пристаней не богатства, ни просвещения не получалось... А беднее всего жили на Костроме.
   Кострома расположилась по другую сторону потемкинского парка - на песчаных дешевых просторах. Почему это место называлось Костромой, никто не знал. От настоящей Костромы наш город был расположен очень далеко. Кроме того, в этом слове "Кострома" было что-то ругательное и обидное, значит, название было дано не по волжской старине, а по какому-то другому поводу.
   Культурные граждане относились к Костроме с недоверием, даже полицейская собака в случае чего направлялась прямо на Кострому, не обнюхивая следов. На Костроме не было ни мостовых, ни троутаров, ни кирпичных домов, воду Кострома добывала из колодцев, освещалась керосином, а водку пила и закусывала больше на открытом воздухе. С другой стороны, и жители Костромы не любили города. Правда, на Костроме был свой базарик и кое-какие лавчонки. Даже река проходила к Костроме особым коленом, чтобы не смешивали ее с городом. Она не расстилалась здесь широкой гладью, а почти к самым берегам подбросила несколько зеленых и тенистых островов. Удовольствия на этих островах были бесплатные.
   В центре Костромы стояло несколько заводиков. Был здесь и шпалопропиточный железнодорожный, и уксусный, братьев Власенко, потом табачная фабрика караима Карабакчи и завод молотилок и веялок Пономарева и Сыновья. Заводы эти приклеились друг к другу темными деревянными заборами, а во все стороны смотрели широкими воротами и проходными будками. Со стороны реки к заводам подходила просторная площадь, песок на ней давно утрамбовался, площадь была укрыта приземистой цепкой травкой и пересечена в нескольких направлениях узкими пешеходными дорожками. Посреди площади стояло красное двухэтажное здание высшего начального училища, выстроенного после того, как по рабочей курии чудесным образом прошел в Государственную думу рабочий завода Пономарева - Резников. Депутат, правда, потом отправился в ссылку, но в простом разговоре жители Костромы все же называли училище резниковским.