Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   20
   А еще через неделю Семен Максимович стоял посреди комнаты с палкой - забыл ее поставить в угол - непривычно задорно смотрел на Алешу и непривычно собирал веселые складки у глаз:
   - Убрали-таки этого нестуляку! А? Словчился народ! Что ты теперь скажешь!
   В дверях стоял Степан и поддерживал Семена Максимовича широкой улыбкой:
   - Переменяется Россия. Теперь по-другому пойдет!
   Но известие о конце империи не произвело на Алешу никакого впечатления. Он задумчиво смотрел куда-то, и красные жилки в его глазах сделались еще заметнее и краснее.
   Семен Максимович присмотрелся к сыну и спросил строго:
   - Ты чего это надулся? Может, Николая жалко?
   Алеша улыбнулся:
   - Ты что это обрадовался, отец? Сам, помнишь, говорил: республика - все равно. Ну, вот тебе и республика: Родзянко, князь Львов. Доволенг?
   Семен Максимович сел на край стула, поставил палку между ног, на палку положил длинные свои прямые пальцы:
   - Языком пока говоришь - все равно, а на деле как-то иначе выходит. Ты смотри: сегодня первый день, а уже на заводе все друг друга товарищами называют. И флаги какие? Красные. Это тебе не все равно. А завтра совет выбираем.
   - Какой совет?
   - Совет рабочих депутатов.
   Алеша сразу поднялся на костыли, заходил по комнате, остановился против отца, обрадованный:
   - Ты серьезно, отец?
   - Не будь балбесом. Я тебе не серьезно что-нибудь говорил? Выбирают совет, и меня в совет уже приговорили.
   Алеша задумался и... весело:
   - Да! Дела большие!
   Степан заржал, как будто жеребец со двора вырвался:
   - За хозяев взялись, за хозяев! Ах ты черт, где же моя амуниция военная?
   Он полез на кухню, так о чем-то громко кричал с Василисой Петровной, хохотал и требовал свои военные доспехи: гимнастерку и штаны. Василиса Петровна улыбалась и спрашивала Степана:
   - Куда ты собираешься, Степан Иванович?
   - Это я приготовлю. Воевать буду.
   - С кем воевать?
   - А там будет видно. Найдем с кем.
   - Смотри, как бы тебя не нашли, - сказал Алеша, выходя в кухню. - Царя скинули, а дезертиры остались.
   - Да какой же я дезертир? Царю присягу давла, а царя - по шапке.
   - А теперь народу будет присяга.
   - Ну, народу другое дело. Народу мир нужен, а может, и еще что. Народ - это дело справедливое!
   21
   Алеша целый день бродил по улицам, провожал все демонстрации, заходил на все митинги, заговаривал с каждым прохожим, присматривался к каждому встречному. Надежда Леонидовна по вечерам ссорилась с ним и возмущалась:
   - Что это такое? Вы раненый или нет? У вас еще рана не зажила, а вы целый день по городу бегаете! Я вас привяжу к постели.
   Но Алеша отвечал ей:
   - Все равно и здесь по комнате буду ходить. Усидеть сейчас невозможно, Надежда Леонидовна. Сдвинулся народ с места, понимаете?
   - Сколько вам лет?
   - Мне лет? Двадцать три.
   - Господи, как мало! Тогда вам действительно трудно усидеть на месте. А все-таки я вам не позволяю так много бродить.
   - Ну, хорошо, я пойду в гости.
   - В гости идите.
   Алеше почему-то вдруг захотелось побывать у Остробородько - там всегда самые свежие новости, можно увидеть и Нину Петровну. На нее тянуло посмотреть, как на хорошую картину на хорошей выставке.
   У Остробородько действительно сидел и разглагольствовал доктор Васюня, только что прибывший из Петрограда, куда он ездил за хирургическими инструментами для Кавказкого фронта.
   - Ничего понять нельзя, - говорил Васюня. - Народ, ну его к черту, просто с ума сошел. Все ходят, кричат, галдят, как будто оглашенные. Теперь его скоро не остановишь. Большую узду нужно, чтобы взять в руки. А кто возьмет? Ах, какой глупый этот Михаил! Теперь сразу нужно было из рук в руки корону брать. Наш народ такой: еще "ура" кричали бы, на руках носили бы. Такая красота:
   " Б о ж е ю м и л о с т ь ю , м ы , М и х а и л В т о р ы й , и м п е р а т о р и с а м о д е р ж е ц в с е р о с с и й с к и й ".
   Васюня водил пальцем по воздуху и изображал этот торжественный текст.
   На него смотрели прищуренные глазки Петра Павловича Остробородько:
   - Ничего не вы не понимаете, Васюня. У нас не такой народ. У нас без бенефиса не обойдется.
   - Какой же бенефис?
   - А вот увидите: по старым программам, но первый раз в этом городе. Панам попадет. У нас ведь, если что, панов били. Правда, Алексей Семенович?
   - Да, панов будем бить, - улыбнулся Алеша.
   - Вот видите? - Петр Павлович протянул возмущенную руку. - Это говорит офицер, георгиевский кавалер, герой. А что скажет мужик?
   - В самом деле будете панов бить? - заинтересованно спросил Васюня и направил на Алешу свои маленькие глазки.
   - А как же? - ответил Алеша с прежней улыбкой.
   - Для чего? - спросил серьезно Петр Павлович.
   - Сначала для удовольствия, потом для дела.
   - Ну, и что?
   - Хорошие дела готовятся. Подождите несколько месяцев.
   - Удирать нужно?
   - Вам зачем удирать?
   - Меня тоже могут за пана посчитать.
   - Ну, какой вы пан? Вы - доктор, человек трудящийся.
   - Бить панов это всегда значило бить и культуру.
   - Положим, далеко не всегда.
   - Вы сейчас же закричите: буржуазная культура! Вы большевик? Ваш Ленин уже в Петрограде? Да?
   - Я пока что инвалид, Петр Павлович стоял посреди комнаты и сыпал возмущенными вопросами, острыми взглядами и плюющимися мокрыми словами. Нина Петровна сидела у самовара, заботливо опускала и подымала глаза над
   - Довольно вам кричать. Чего вы напали на больного человека! Идите сюда, Алеша, бедненький. Я вам поближе к себе и приблизила к нему милое, мягкое и нежное свое лицо. Васюня и Петр Павлович о чем-то снова оглушительно заспорили.
   - Расскажите, что-нибудь, Алешенька, - сказала Нина.
   Алеша поднял на нее большие глаза:
   - Что же расскаpать, Нина Петровна?
   - Расскажите что-нибудь счастливое.
   - Не знаю, Нина Петровна, с чего начать.
   - Тогда я вам расскажу. Только никому не говорите.
   Она наклонилась к нему, и по Алешиной щеке загуляли кончики ее нежных золотистых волос:
   - Алеша, только никому не рассказывайте. Я не люблю этого поповича. И не пойду за него замуж. Я хотела идти в сестры милосердия, а он написал: не нужно. Он - попович, понимаете, у него и душа поповская, расчетливая.
   - Где он сейчас?
   - Он получил все, что полагается. Где-то при индендантстве. Получил капитанский чин. Но он не военный. Он только делает вид, что военный. Он попович. И его солдаты убьют, обязательно убьют. Он попович, а хочет быть барином.
   - Нина, почему вы мне об этом говорите?
   - Мне больше некому сказать. А кроме того, еще есть одна важная причина. Я даже хотела идти к вам в госпиталь, а потом стало стыдно. А теперь уже не стыдно.
   Нина петровна все это говорила спокойно, ничего не изменилось в ее лице, даже улыбка осталась та же: нежная.
   - А вы написали ему, что не любите его?
   - Я еще не написала. Все папу как-то жалко. Это его мечта. Хотя теперь это уже не модно.
   - Что не модно?
   - А вот за поповича выходить.
   - Пожалуй, что и не модно.
   - А вы будете архитектором, Алеша?
   - Вероятно.
   - А за архитектора выходить модно?
   Алеша, улыбаясь, присмотрелся к ее лукавому взгляду:
   - В общем, это ничего.
   - Я пошутила, Алеша.
   - Я понимаю.
   - Вы скажите: что мне делать? Я страшно хочу что-нибудь хорошее делать. Разве в учительницы пойти? Как вы думаете?
   - Нет, в учительницы не нужно.
   - Почему?
   - У вас не выйдет.
   - Это верно, что не выйдет. Все равно замуж кто-нибудь возьмет. Вот еще горе. Отчего я такая женственная, скажите?
   - Разве это плохо?
   - Да. Мне не нравится. От поповича откажусь, кто-нибудь другой явится. Интересно все-таки, кто меня возьмет замуж. А теперь такое интересное время начинается.
   - Вы думаете, что интересное?
   - Голубчик мой, так видно же! Вы не думайте, что я такая пустая или такая, как Борис. Я хочу что-нибудь делать. Наверное, пойду в учительницы. Скажите, Алеша, почему это так глупо: как женщина, так и в учительницы. А если я не хочу никого учить?
   Алеша не ответил. Она еще немного подумала над своим тяжелым положением, потом встряхнула хорошенькой головкой и сказала капризно:
   - Васюня, что же это такое! Почему никто чаю не просит?
   22
   И сейчас возвращался Алеша таким же поздним вечером, и сейчас было так же тревожно вокруг, как и в тот вечер. Теперь на Алеше тоже были оба сапога, но ему еще не разрешали становиться на больную ногу. Впрочем, он привык к костылям, привык поджимать больную ногу, ему даже не хотелось расставаться с ними. Он решил дойти до главной улицы и там взять извозчика.
   Алеша не спеша переставлял костыли, чтобы не попасть в ямку на тротуаре. На темной улице, освещенной очень редкими фонарями, почти никого не было. Встречалась изредка парочка, привлеченная на улицу первыми днями весны, да изредка пробегал одинокий человек и испуганно бросался в сторону, обходя его костыли. Алеша вдруг почувствовал особый уют в своем неспешном одиноком движении.
   Было очень много вопросов, над которыми нужно было подумать. Раньше было все-таки ясно. Нужно было сидеть в окопах, писать рапорты, иногда сидеть под обстрелом и ждать смерти, иногда идти в атаку, нести вперед страх смерти и угрожать револьвером тем, у кого этот страх слишком вылезал наружу. Все это нужно было делать потому, что этого требовали долг и уважение к себе и глубокая уверенность, что за плечами лежит родина Россия, что на огромных ее пространствах все уверены в его чести. Все было ясно, а что было неясно, то нужно было отложить на завтра, в том числе отложить и мысли о многих безобразиях на фронте, о лени, трусости, даже о разврате и пьянстве офицеров, о возмутительном чечевичном рационе, о бесталанном командовании, о проигранной войне. Часто все это было до боли отвратительно и мерзко, часто от этого притуплялся даже страх смерти, но все-таки было ясно: главное и первое - дисциплина и война, его человеческая честь, его достоинство и уважение к себе. И поэтому нельзя было не закричать в отчаянии, ни удрать с фронта, ни пойти в плен. И Алеша привык гордиться этой своей гордостью и привык взнуздывать себя, когда начинали гулять нервы.
   Так было раньше. А сегодня как-то не так. Сегодня все не так. В Петрограде еще кричат "до победного конца", но уже ясно, что победы не будет и что в победе нет радости. И вопрос о гордости требовал пересмотра.
   В светлом пятне, освещенном окном домика, выросла высокая фигура солдата. Солдат быстро посторонился и с почтением к раненому приложил руку к козырьку. Правая рука Алеши по привычке хотела подняться ответным движением, но остановилась на полдороге, и Алеша крикнул:
   - Сережа! Сергей!
   В замешательстве Алеша ступил на больную ногу и вскрикнул от боли. В этот момент Богатырчук крепко обнял его вместе с костылями и горячим поцелуем впился в его губы:
   - Алешка! Милый мой! Красавец мой!
   Сергей целовал его губы, щеки, лоб, он обращался с ним, как с девушкой.
   - Да ну тебя, сдурел, - засмеялся Алеша и нашел наконец свои подпорки.
   - Идем, - сказал Богатырчук. - Идем куда-нибудь!
   - Да куда?
   - Идем, вот тут сквер.
   - Да там народу много.
   - Стой, вот тут я проходил, скамеечка такая славная. Ох ты, калека моя родная!
   Скамеечка оказалась действительно славной. Была для нее сделана специальная ниша в заборе и распускались перед ней сирень и еще какие-то кусты. Здесь, у чужого двора и расположились друзья.
   - Алеша, я тебя целый день искал. Дома был, в госпитале был. Чего ты шляешься? Что это? Ты и ранен? Мне говорили - контужен. Это на владимирско-волынском направлении? Здорово тебя покалечили.
   - Здорово. Буду хромать. И с нервами плохо. Заикаюсь вот, и голова ходит, особенно, если разволнуюсь. И болит часто. И вообще это надолго; говорят, ни пить, ни курить, ни за барышнями не ухаживать, не расстраиваться.
   - Так ты и не расстраивайся.
   Алеша улыбнулся.
   - Не такие времена.
   - Ох, и времена, друг! До чего времена замечательные. Я хожу и смотрю, и слушаю, думаю, такая жалость: и это забуду, и это забуду.
   - Сергей, расскажи подробно: что случилось в военном училище? Почему тебя солдатом выпустили?
   - Шпионили, дряни. А я не очень умею язык за зубами держать. Понятное дело. Да я не жалею. Зато теперь хорошо. Я прямо уморился. И туда поспеть, и сюда поспеть! В Киев попал, как раз валил памятник Столыпину. А нам, понимаешь, написано: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия"! Но зато и потрясения, брат, будут, прямо голова кругом идет.
   Алеша слушал, склонив голову, и молчал. Сергей на месте сидеть не мог, то быстро поворачивался на скамье, то вставал, то пробовал ходить.
   - Мороки много будет. Офицерня, между прочим, гадко держится. Я понимаю, еще дворянчики или там кадровые, тем, конечно, иначе и не приходится, но какого черта прапорщики эти лезут. Такое же пушечное мясо как и мы. А туда же, воевать им хочется.
   - А как же, по-твоему? Просто удирать с фронта.
   - Удирать нельзя. Зачем удирать? Надо мир. Народ не хочет воевать. Баста, есть дела поважнее.
   - А если немцы все заберут?
   - Да брось, Алешка, чего там они заберут. Они рады будут, только отвяжись от них.
   - Ты - большевик? - спросил Алеша.
   - Большевик. И председатель дивизионного комитета. Да постой, а ты как же думаешь? Ты что - с офицерами? Какая у тебя компания?
   Алеша поцарапал концом костыля землю.
   - Ты, Сергей, брось этот тон, - резко сказал он. - Здесь не митинг, и никакой у меня компании нет. Я здесь один, видишь, раненый, разбитый, через месяц мне дадут чистую; офицером я не буду и на фронт больше не пойду. И не забывай: мой отец - токарь, я отцу никогда не изменю, да он же еще и член Совета рабочих депутатов, наверное, тоже в большевики пойдет, хоть и старый. Да ведь ты отца знаешь.
   - Еще бы не знать!
   - Ну вот, а ты мне растолкуй, раз ты комиссар. Как у вас дело с честью обстоит?
   - С какой честью?
   - С обыкновенной человеческой честью?
   - Не понимаю.
   - Ты что, тоже бросил фронт?
   - Нет, я не бросил. Я в отпуск.
   - А можешь бросить?
   - Как это, просто удрать?
   - Ну да, вот как мой денщик. Взял и удрал.
   - Тайно?
   - Да один черт, хоть и явно.
   - Чудак, так ведь я большевик.
   - Ну так что?
   - Если партия скажет бросай - брошу. Скажет дерись - буду драться. За революцию будем драться, Алеша!
   - А честь?
   - Вот здесь и честь. Своим не изменю.
   - А России?
   - Да какой России? Мы и есть Россия.
   - Это какая же Россия? Маленькая? То была великая, а теперь маленькая?
   Богатырчук засмеялся:
   - Ты действительно больной. Потом разберешь. Если бы ты был сейчас на фронте, сразу бы разобрал. Ну, идем... на нашу великую... Кострому.
   23
   Весной приехала из Петрограда Таня.
   В первый же вечер они с Павлом пришли к Алексею. Павел стоял в дверях, черный и сумрачный, и хмуро наблюдал сцену встречи. Таня быстро подошла к Алеше, положила руку на его рукав. У Алеши вдруг заходила голова, он попробовал улыбнуться, но улыбка вышла страдальческая, тревожная. Таня посмотрела ему в глаза, вдруг опустила голову на его грудь и заплакала горько и громко, никого не стесняясь. На ее рыдания из кухни вышла Василиса Петровна, оттолкнула в дверях хмурую фигуру Павла и бросилась к Тане. Она легко оторвала ее от Алешиной груди, обняла за плечи и повела к дивану.
   - Танечка, успокойся, милая, что с тобой?
   Таня терла кулачками глаза и с облегченным вздохом, похожим на улыбку, опустилась на диван и прислонилась щекой к плечу Василисы Петровны. Алеша с трудом поворачивался на костылях и с серьезной, больной озабоченностью смотрел на женщин, не замечая Павла.
   - Вы простите меня, это я, наверное, оттого, что две ночи в дороге не спала! Вы знаете, как трудно теперь ездить. А дома еще и Николай...
   Таня виновато улыбнулась и не могла оторвать взгляда от лица старушки. Таня, действительно, сильно похудела, почернела и побледнела в одно и то же время, но тем сильнее блестели ее глаза, и губы ее казались сейчас полнее и ярче.
   - Как же твое здоровье? - спросила Таня, подняв на Алешу глаза.
   Алеша только крепче сжал губы и ничего не ответил, за него ответила мать:
   - Плохо его здоровье, Танечка. Смотрите, голова у него гуляет. И рана никак не может зажить. А он еще такой непослушный, все бегает и бегает. Непоседа такой. Испортили мне сына, Танечка.
   Мать была рада пожаловаться женщине и поплакать. Алеша посмотрел на мать с выразительным негодованием, но потом махнул рукой и подошел к Павлуше:
   - Видел Сергея? - спросил павел.
   - Видел, - ответид Алеша серьезно. - Он теперь большевик.
   Павел сверкнул зубами и поднял вдруг повеселевшее лицо:
   - Да, молодец! Я тоже вступаю. У нас уже четыре большевика на заводе. Да на железной дороге три. Уже семь!
   - Да, - сказал Алеша как будто про себя. - Николай работает?
   - Да, поступил.
   - Здорово его попортили.
   - Разве его одного? И тебя вот.
   - И меня. И все даром.
   - И все даром, - подтвердил Павлуша тихо.
   - Ты спокойно об этом говоришь?
   - Я говорю так, как и ты.
   - Ну, знаешь, ты не можешь так говорить. Ты не пережил этого ужаса и не пережил... ты не пережил... этой...
   - Ты хочешь сказать, что я просидел в тулы?
   - А что же, - конечно, просидел.
   - Хорошо. Я просидел. А Сергей?
   - Я про Сергея не говорю. Я с тобой говорю. Я имею право тебе сказать.
   - Я слушаю, Алеша.
   - Ты не знаешь, что такое идти в атаку под ураганным огнем и за тобой батальон. В этом есть человеческое достоинство. Мой полк лег в одну ночь. Четыре тысячи человек. Ты понимаешь?
   Они уже не говорили тихо, они забыли, что на диване их слушают женщины. И были очень удивлены, услышав слабый голос матери:
   - Алеша, зачем ты все вспоминаешь свой полк. Не нужно об этом думать. Погиб твой полк, на войне всегда так бывает.
   - Да, да, вот оказывается, что это никому не было нужно.
   - А что ж, не бывает так, Алеша? Страдают люди, а, глядишь, никому это и не нужно. И какая же польза от страдания? Разве только на войне? А сколько кругом людей страдает, а подумаешь: для чего страдали? И я вот жизнь прожила несладко. Моего отца, твоего дедушку, бревном убило на пристани, всю жизнь бревна таскал, и жили впроголодь, страдали, детей не учили. И я вот неграмотная, темная, - только и видела, что кухню да нужду. А многие люди и хуже жили. А в деревне как живут: черный хлеб, только и всего, а больше ничего в жизни и не видят. Все люди страдают, а кто об этом помнит? Никто не помнит, забывают люди: у кого свое горе, а кому и так хорошо. Моего отца бревном убило, а Мендельсон богатым человеком сделался.
   Мать говорила, сложив сухие сморщенные руки на коленях, покрытых изорванным, бедным фартуком. Ее лицо чуть-чуть склонилось набок, выцветшие серые глаза смотрели печально. Она умолкла и осталась в той же позе: бедственные картины трудовой жизни проходили перед ее душой в этот момент, не вмещаясь в словах.
   Алеша быстро подошел к ней, наклонился, поцеловал руку:
   - Правильно, мамочка. Правильно. Это я - так... Все думаю: если Россия не нужна, зачем я нужен.
   - Россия нужна, - сказал медленно и сурово Павел.
   Алеша повернул к нему лицо, не подымая головы.
   - Нужна?
   - Нужна. Вот увидишь, какую мы сделаем Россию! Настоящую сделаем. Такая будет Россия! Тогда никому не придется умирать даром и будет за что умирать. Это мы сделаем.
   - Кто это вы?
   - Мы - рабочий класс.
   - Мы сделаем?
   - Да.
   - А кто нас поведет?
   - Ты знаешь, что Ленин уже в Петрограде?
   - Знаю.
   - Мало тебе?
   - Мало, Павлуша. Это один человек.
   - А что тебе нужно?
   - Я не знаю.
   - А когда ты узнаешь?
   - Я...наверное, скоро узнаю. Если бы мне... поехать, посмотреть. здесь на Костроме как-то не видно.
   Таня собралась уходить. Она подошла к Алеше, взяла его под руку, отвела в сторону:
   - Ты скорее поправляйся. Милый мой! Скорее выздоравливай.
   24
   Иногда Алеша ночевал в госпитале, там у него была койка. Он каждый день ходил на перевязку, на разные процедуры. В госпитале почти не было больных, поступление контуженных с фронта прекратилось. Только на другой койке по целым дням сидел артиллерийский капитан, худой и высокий, с носом, далеко выдвинутым вперед. Под носом у него висели тяжелые, плотные усы. Даже летние дни не тянули капитана на улицу, он сидел, набивал папиросы и думал. Когда приходил Алеша, он говорил:
   - Сказали, что через десять дней выпишут, и то, если будет лучше. Разве в этом городе будет лучше?
   - А куда вам хотелось бы? Куда вы хотите ехать?
   - Куда я хочу ехать? У меня нет ни имения, ни жены, ни родственников. Поеду в какую-нибудь команду выздоравливающих. Место спокойное, никому не нужное.
   - А воевать?
   - Э, хитрый какой поручик! Воевать довольно. Служить адвокату какому-то паршивому?
   - Не адвокату, а народу.
   - Народу? Поручик, бог с вами, на что я народу сдался. Народ теперь сам с фронта бежит, только пятки сверкают.
   - А Россия?
   - Была, да вся вышла ваша Россия.
   - А что есть, по-вашему?
   - Ничего нет. Сплошная команда выздоравливающих. Вот, может, переболеют, выберут царя, станут опять жить. А без царя какая Россия?
   Алеше капитан не нравился. Поэтому, бывая в госпитале, Алеша старался проводить время на улице.
   В один из жарких июньских дней он долго сидел в палисаднике, потом вышел на тротуар и остановился у входа в госпиталь, рассматривая прохожих. Прохожих было немного, и они не мешали Алеше думать. Думы были все такие же взбудораженные.
   Прошла парочка - молодой человек в соломенной шляпе и тонкая девушка с бледным лицом. Девушка посмотрела на Алешу и не заметила его, как не заметила ни ворот, ни убегающей дорожки палисадника. Потом прошла женщина с ребенком на руках, а за нею показался взлохмаченный, без шапки, угрюмый человек. Он шел быстро, его ноги, обернутые в какое-то тряпье, шлепали по кирпичам тротуара с каким-то неприятным, шершавым шумом, но человек не обращал на это внимания. Он шел, опустив голову, а руки заложил за спину. Совершенно ясно было, что он не пьян, хотя, может быть, и выпил немного. Алеша заинтересовался человеком и внимательно следил за ним. За несколько шагов до Алеши человек поднял голову и прямо пошел на него. У человека небритое лицо кирпичного цвета и мохнатые светлые брови. Подойдя к Алеше, он вдруг с силой топнул ногой и прохрипел:
   - А! Стоишь, паскуда, красуешься?!
   Не успел Алеша услышать эти слова, как человек быстро поднял руку и дернул за левый погон. Погон он оторвал только с одного конца, но Алеша не удержался на костылях и повалился вперед. Человек отступил, дал ему упасть, потом круто обогнул Алешу и зашагал дальше, по-прежнему заложив руки за спину.
   25
   Подбежавшие люди нашли Алешу в обмороке и унесли в госпиталь. У него была сильно ушиблена голова, и, когда он пришел в себя, к нему возвратились прежнее заикание на последних словах и частые головные боли. Врачи постановили, что в течение месяца он должен лежать, меньше говорить и еще меньше волноваться.
   Семен Максимович пришел к Алеше на другой день и долго молча сидел у постели, сухим холодным взглядом посматривая на капитана, сидящего на своей кровати и набивающего папиросы. Потом кашлянул и сказал спокойно:
   - Тебе сказано не волноваться. А я тебя считаю мужчиной. Это хорошо, что с тебя погоны сорвали. К чертовой матери, так и нужно...
   Алексей молча смотрел на отца с подушки, но капитан, не отрываясь от своей работы, сказал:
   - Кто смеет говорить, что правильно?
   - Я смею, - ответил Семен Максимович и, захватив рукой усы и бороды разгладил их книзу.
   - А вы кто такой будете?
   - А я вот отец этого... молодого человека.
   Капитан посмотрел на Семена Максимовича, надул губы и внимательно протолкнул палочку в гильзу. Семен Максимович продолжал:
   - Воевать тебе все равно не придется. Так?
   - Воевать видимо, не придется.
   - Хватит. А погоны тебе не нужны. Запомни, что я сказал.
   - Запомню, - сказал Алеша тихо.
   - Хорошо. Будь здоров.
   - Будь здоров. Мать не пугай.
   - Учи меня еще.
   Семен Максимович зашагал к выходу. Капитан проводил его взглядом и кивнул.
   - Кто он такой, ваш отец?
   - Токарь.
   - Токарь?
   - Токарь.
   - Ваш отец?
   - Мой отец.
   - А-а!
   - А что?
   - Пускай, - сказал капитан. - Я не возражаю. Команда выздоравливающих.
   Алеша повернул к нему лицо и сказал серьезно:
   - Капитан, вы поглупели, голубчик!
   - Поглупел? Не возражаю. В порядке вещей. Говорят, и генералы теперь поглупели. А вы все-таки не говорите лишнего, потому что... потому что вам запрещено.
   26
   В тот же вечер пришла к Алеше Нина Петровна. Он так удивился ее приходу, что даже не сразу ее узнал, потом вскрикнул:
   - Нина!
   Нина быстро села на стул.
   - Молчите. Господин офицер!
   - Готов служить, сударыня, - капитан уже стоял на ногах и поправлял пояс.
   - Пойдите, погуляйте полчаса.
   - Слушаю и понимаю.
   Нина прищурилась на носатого капитана:
   - Как вы плохо воспитаны! Как можно так опуститься!
   - Сударыня!
   - Как вы смеете понимать? Что вы понимаете? Вы должны только слушать!
   - Слушаю.
   - И ничего не понимаете.
   - Совершенно верно: ничего не понимаю.
   - А теперь уходите.
   - Слушаю.
   Капитан вышел, осчастливенный разговором с красавицей. Алеша смотрел на Нину и поражался:
   - Нина, вас узнать нельзя. Какая у вас энергия! Вы просто командир.
   Но Нина смотрела на него прежним, мягким и нежным, счастливым взглядом:
   - Милый, вы простите, что я пришла к вам незванная, но вы знаете, я, наверное, в вас влюблена. Молчите, молчите. Это ничего, что я влюблена, у меня есть к вам два очень важных дела. Очень важных. Собственно говоря, только одно важное. Ах, как долго я рассказываю, такая болтушка! Этот самый человек, который погон у вас оторвал, этот самый человек хочет вас видеть. Он наш сосед, я с ним говорила. Это Иван Васильевич Груздев, он кочегар.