Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - Ну, добре, расскажу. А чаю дашь?
   - Дай ему, мать, горячего,а то он с дороги.
   - Тащи, Василиса Петровна! Тащи борщ! С говядиной, что ли?
   Василиса Петровна подняла руку к щеке, улыбнулась виновато:
   - Не знали, что приедете, без говядины борщ.
   Муха смеялся беззвучно, только звук "х" выходил у него длинный и веселый.
   - Не ждали гостей? Ну, я и без говядины на этот раз.
   - Да довольно вам, развели тут со своим борщом! Рассказывай, чего болтаешь!
   Семен Максимович прикрикнул на Муху строго, Муха послушно привел себя в порядок, придвинулся к столу.
   - Одним словом, Семен, последние дни идут. Но я за нас не боюсь. У нас, понимаешь, голыми руками возьмем.
   - Какой ты, Муха, егозливый человек! У нас! Что у нас, я и без тебя знаю. Там что, в губернии?
   - Ты знаешь без меня, как у нас, а солдат прислали. Прибыли солдаты?
   - Про солдат тебе мой Колдунов расскажет.
   - Ох, и молодец ты, Семен! У тебя прямо штаб: и командующий, и разведка, и артиллерия, только пушек, у бедного, нету. Давай Колдунова сюда!
   - Говори, что в губернии.
   - В губернии ничего. Обо всем побалакали. Ничего темного нет. В резолюции так и сказано: обращать внимание на остроту и и серьезность переживаемого момента. И еще одно важное дело. Да я лучше тебе прочитаю.
   Муха из внутреннего кармана достал целую кучу бумажек, послюнявил пальцы, начал перелистывать. Из облезшего футляра вытащил очки и сделался похожим на сельского писаря.
   - Есть. Слушай: "Сдерживая массы от преждевременных и изолированных выступлений, мы должны теперь же готовиться к тому, чтобы дать решительный отпор нападающей контрреволюции".
   - Стой, стой! Прочитай-ка еще раз.
   Муха прочитал еще раз и глянул на Семена Максимовича поверх очков. Семен Максимович оглянулся на дверь в чистую комнату:
   - Чудное что-то: дать решительный отпор. Выходит, в случае чего дать отпор. А если не будет случая?
   Муха приступил к сложному делу запрятывания своих бумажек, очков, футляра.
   - Это так пишется, понимаешь. Там, в губернии, тоже положение на иголках. Написать прямо нельзя, все равно узнают как-нибудь, вот и пишется "отпор контрреволюции", а каждый должен понимать: не жди, пока тебя совсем за глотку схватят. Все едино, они налазят, и довольно нахально. И дело понятное, какой отпор: взять да и... коленкой, это и будет самый лучший отпор. А насчет преждевременных выступлений - это для таких, как твой разведчик. Колдунов этот самый. Да давай же его сюда!
   Василиса Петровна поставила на сто тарелку борща и черный хлеб.
   - Вот спасибо, хозяюшка, а то домой далеко еще брести, да и борщ у нас не такой. Говорят, никто на Костроме такого борща не варит, как ты.
   - Спасибо на добром слове, только это не я варила, а Михаил Антонович.
   - Михаил Антонович? Это... капитан самый? Что за капитан такой? Да ведь ты научила его?
   - Научила.
   - Выходит - подмастерье твой. Здравствуйте, товарищи. А мне борща дали, видите?
   Капитан озабоченно глянул на Павла, потом на хозяйку. Хозяйка важно кивнула головой на печь, а капитан немедленно загремел заслонкой. Муха задержал кусок хлеба перед усами и засмеялся:
   - Ну и коммуна у тебя, Семен Максимович! Настоящая коммуна!
   Павел покраснел, схватил капитана за локоть.
   - Честное слово! Честное слово, зачем же! Моя ведь хата рядом. Да что это вы, Василиса Петровна!
   От большого черного горшка, который он держал на тряпке обеими руками, капитан оглянулся на Павла:
   - Не будешь есть? Вот этого борща не будешь есть? А ты хоть раз в жизни ел такой борщ?
   Павел перепуганно блеснул глазами, что-то прошептал застенчиво и с размаху под тяжелой рукой Степана уселся на стул. Семен Максимович потянул бороду книзу и с деловым видом поднялся. У шкафчика с закрашенными стеклами он посмотрел на свет две рюмки и поставил их на стол, молча протянул Алексею графин с желтоватой жидкостью.
   - Семен, по какому случаю такой пир?
   - А вот по случаю твоих новостей. Выпейте, случай подходящий. Ничего, ничего, Павел, выпей, потом будешь вспоминать.
   Муха с удивленным видом засмотрелся на борщ:
   - Да с чем вы его варите, Василиса Петровна? Какой тут секрет?
   Василиса Петровна по-домашнему улыбнулась капитану. Капитан серьезно, вежливо наклонился к Мухе и внимательно посмотрел на поверхность борща в его тарелке:
   - Дорогой товарищ! Это борщ я изучил здесь... в этом доме и, когда изучил, тогда понял, что такое жизнь. Это я говорю серьезно.
   Семен Максимович медленно обратил лицо к капитану, все остальные притихли: никто не ожидал от капитана таких прочувствованных слов, хотя они и были сказаны очень тихо и, пожалуй, даже без всякой экспрессии.
   Капитан не изменил позы. Он по-прежнему смотрел на тарелку борща, как будто читал на ней:
   - В этом борще, собственно говоря, ничего нет, ну, капуста, то, се, собственно говоря, это обыкновенный постный борщ.
   - Как сегодня пятница, постный день, - Степан внушительно смотрел на Муху.
   - Да, - продолжал капитан, - тут дело не в пятнице. Но этот борщ во всех отношениях постный. Я знаю, как он делается. Он делается очень талантливо, замечательно талантливо. В нем мудрости много, души, заботы, а материалу в нем очень мало. Впрочем, вы все равно ничего не поймете. А я понимаю. Я долго жил там, где никто не думает о борще, потому что и другой пищи много. А так смотрели: живут там какие-то люди, рабочие люди, они чем-нибудь кормятся, потому что не умирают, ну, и пускай живут. А я этот борщ сам раз... десять сварил, и теперь я знаю... вот, как люди живут.
   Не меняя своего наклона, оставаясь таким же вежливо-хмурым человеком, капитан чуть-чуть повернулся к Василисе Петровне:
   - Я пользуюсь случаем, когда гости, поблагодарить... Василису Петровну, в ее лице всю семью, всех... горячее спасибо! Я здесь приемный человек, проходящий. И можно на меня смотреть: ну, что там, капитан какой-то, приблудный... Не так. Далеко не так. Я... вот... ученик у вас.
   Он вдруг улыбнулся ясной, дружеской, человеческой улыбкой:
   - Сварить борщ из ничего и чтобы был вкусный... в этом, понимаете, больше достоинства, и как бы это сказать... чести, чем... вы понимаете. Только... я вас отвлек. Пожайлуста, кушайте. Я вот тоже научился: как это приятно, когда люди едят. Ты его варил, думал, переживал, а люди кушают.
   Капитан поклонился, отступил к стене, замер в обыкновенном своем хмуром молчании. Со стороны на него странно было смотреть: человек сказал такую речь и стоит как ни в чем не бывало, глядит куда-то мимо и как будто даже ни о чем не думает. Степан начал было:
   - Ох, ты история...
   Но глянул на Семена Максимовича и прикусил язык. Семен Максимович, расправившись со Степаном, медленно поставил руку ребром на стол:
   - Это вы хорошо сказали, Михаил Антонович. И разобрали все до точки. Только и вы не приблудный человек, а что ученик - это неплохо. И я запрещаю и тебе, Алексей, и тебе, Степан Иванович, - старик показал пальцем на того и на другого, - запрещаю называть его капитаном. Степан все-таки прогалдел громко:
   - Если у тебя чего не поймешь, Семен Максимович, то, пожалуй, и по загривку получишь. Я все понял.
   Муха протянул тарелку:
   - А я человек простой, говорить не умею. Михаил Антонович, если там остался этот... постный борщ, плесни, голубчик.
   Всем стало весело, а капитан пошел к печке колдовать над своим борщом. Муха проводил его взглядом и кивнул на него хозяину с таким выражением: смотри, дескать, тоже человек! Потом почесал за ухом, обратился к Степану:
   - Расскажи, браток, как там солдаты эти?
   - Солдаты? А ничего. Солдаты как солдаты. Мужички.
   - Так... мужички...
   - Мужички обыкновенные.
   - Так... А говорят, их к нам... усмирять прислали.
   - Видишь, товарищ Муха: думала попадья: "Сначала поп, а потом я", а оказалось навыворот: сначала в зад, а потом за шиворот.
   - А-а! - протянул Мухаи захохотал, перекидываясь на табуретке, чтобы посмотреть на хозяина. - А попадья, значит, думала, почет ей будет? А мужички не согласны!
   - Народ больше интересуется насчет земли, а насчет усмирения мало интересуется. А также и революция для этого в народе нужнее выходит, чем полковники разные да господа. И вообще, как обыкновенно, солдаты. Про учредительное собрание соображают.
   - А-а?
   - И меня спрашивали. А я в этом деле... туда, сюда, ни угу, ни мугу, ни в оглобли, ни в дугу. Для чего это... и польза какая будет, еще не разобрал.
   - Про это и на конференции спросили. Но самый народ разумный который и большевики природные, те прямо говорят: вся власть Советам!
   Семен Максимович крякнул, посмотрел на Муху, потом на других, сказал сурово:
   - Поумнел народ! Здорово поумнел!
   27
   Первая рота запасного батальона разместилась в казармах Прянского полка на краю города.
   Степан и Павел Варавва вошли в широкие ворота. Дневальный проводил их скучающим взглядом, а потом вдогонку спросил:
   - Эй, земляки, кого ищете?
   Степан оглянулся на ходу:
   - Ничего не потеряли, ничего не ищем.
   Дневальный ухмыльнулся в поднятый воротник и обратился снова к улице. Двор был квадратный, далекий, безлюдный. Только от кухонных дверей отходили одинокие смятые фигуры и особой побежкой направлялись к другим дверям, неся на отлете манерки с кашей.
   - Во! - сказал Степан. - По казармам кашу таскают. Что значит свобода пошла! Идем и мы туда. Раз кашу понесли, - значит, там и люди есть.
   По истоптанной, мокрой и темной лестнице поднялись они на второй этаж. Входные двери в казарму беспрестанно хлопали. В шинелях, накинутых на плечи, и без шинелей, заросшие бородами и просто небритые люди входили и выходили. Движение было большое, но какое-то скучное и бесцельное. Глаза у людей никуда не устремлялись, люди спускались по лестнице молчаливые и задумчивые и такие же возвращались, хлопали дверью, чтобы раствориться в полутемной казарме. Задевая ноги, свисающие с нар, обходя случайные группы, Степан и Павел пробирались по узкому проходу между стеной и нарами.
   - Где тут второй взовд?
   - Второй и есть, - ответил веселый глазастый унтер с усиками, тонкими, как у валета, но с глазами быстрыми, черными, склонными к насмешке. - А теперь спроси, где младший унтер-офицер семьдесят четвертого, господа нашего Иисуса Христа, запасного батальона первой роты Акимов. А я тебе скажу: честь имею явиться!
   Степан уже пожимал руку веселого унтера. Тот сидел в боковом проходе у окна на широкой деревянной лавке, покрытой серым одеялом, и пил чай из синей эмалированной кружки.
   - А это кто с тобой?
   - А это наш заводской, товарищ павел Варавва, - Степан оглянулся, большевик.
   Акимов громко рассмеялся:
   - Да чего ты оглядываешься? Большевикам к нам не опасно заходить, слава богу.
   Степан ответил:
   - А кто вас разберет, вы люди приезжие.
   - Усмирять вас приехали! - Акимов крикнул это на всю казарму и залился смехом.
   Степан уселся на краю нижнего помоста нар, сказал кому-то наверху, свесившему босые ноги:
   - Дорогой товарищ, убери ноги, а то откушу!
   Сверху свесилась голова худая, облезлая, тонкая, внимательно посмотрела на Степана. Ноги исчезли, но голова осталась на весу и задала скучный, хоть и привязчивый, вопрос:
   - А чего это? Кто такой пришел, который ноги откусывает?
   Ему никто не ответил, но с другой стороны нар тоже показалась голова, зашевелились и на нижнем этаже. Высокая полная фигура установила свежий, ладно уложенный по умеренному животу ремень на уровне глаз Павла Вараввы, а сверху на него смотрели с особенным злобным любопытством красивые глаза, под пушистыми усами шевелились полные и тоже красивые губы:
   - Речи пришли говорить? Из Совета?
   - Эй, кто там из Совета? - крикнул издали кто-то невидимый, потом гулко стукнули босыми ногами об пол, и из-за красавца вытянулось корявое, курносое, красное лицо, развело рот куда-то вкось, но ничего не сказало, а так и осталось с выражением активного воинственного внимания. Акимов добродушно протянул:
   - Да это большевики!
   Добродушный красавец важно хэкнул, все у него вдруг перестало быть злым, а осталось только энергичным. Он тяжело надавил на плечо Павла Вараввы и опустился рядом с ним на лавку. Курносый вдруг появился на переднем плане, оказалось, что измятая бязевая нижняя рубаха у него болтается до самых колен.
   Красавец произнес с аппетитной медлительностью:
   - Большевики, если нужно что сказать, тоже могут. Ну, говори, ты вроде арапа, смотри какой!
   Варавва блеснул белками, осмотрел казарму:
   - Пришли не с речами, а познакомиться.
   Тогда человек в нижней пубашке привел свой рот в деловое движение:
   - Ты лучше скажи, какой закон написали там, - он кивнул головой в угол казармы, - господа написали?
   - Какой закон?
   - Да закон же написали, полный закон. Про землю. Землю, говорят, народ пускай у помещиков покупает. Если кому нужна земля, пускай себе покупает у помещиков. А? Написали такой закон? Говори, что же ты молчишь! Коли ты есть большевик, так почему молчишь? Почему твой закон: покупай себе землю сколько хочешь? Народу земля в полную власть, только денежки заплати!
   Младший унтер-офицер Акимов смущенно-негодующе рассматривал распущенную рубашку оратора:
   - Ты, Еремеев, не галди, чего ты к человеку пристал? Он, что ли, написал?
   Павел не мог оторваться от лица Еремеева - столько нем было давно организованного подозрения, раздражительности, злопыхательства. Еремеев смотрел на Павла, и его глаза уверенно, насмешливо разбирали всю его, Павла Вараввы, сущность и не находили в ней ничего, заслуживающего одобрения. Павел нахмурил брови и ответил Еремееву таким же серьезным напряженным взглядом:
   - Нет такого закона!
   - Спрятали, значит, - воинственно подхватил Еремеев, - спрятали, потихоньку действуют. А такой закон есть!
   - Ты что, земляк, землицы прикупить хочешь? - Степан спросил с таким внимательным оживлением, словно он сам немедленно намеревался предложить участок.
   Еремеев метнулся было к нему, но не способен оказался оторваться от Вараввы:
   - Так, говоришь, нету такого закона?
   - Нету.
   - Защищаешь, значит? Этих... этих...
   - Нету, тебе говорю, а скоро будет.
   - Покупать у помещиков?
   - Да. Тебе землю дадут, а потом помещику платить будешь.
   - Я буду платить? - Еремеев вдруг повеселел, вывернул из-под рубашки пустых два кармана, развел их в стороны. Переступая босыми ногами, перевернулся два раза. Степан и Акимов смеялись громко, красавец улыбался, с верхнего этажа смотрели молча. Тот самый, у которого Степан чуть не откусил ноги, заметил деловито:
   - Смотри, у него сдачи еще не найдется, у помещика!
   Еремеев довернулся до конца, убрал свои карманы, снова поднял на Павла сердитое лицо:
   - Получит у меня помещик. Получит полную цену! Дай вот домой приеду, так и расплачусь.
   Невидимый голос сказал сверху:
   - Я тоже слышал, что закон такой есть. Будто землю по выкупу забирать будут.
   - У кого забирать?
   - Да у помещика.
   - А она у него?
   - А у кого же?
   - Наши еще летом у него забрали. И без всякого выкупа. Он, может, и взял бы выкуп, да некогда было, пятки смазывал салом в это самое время.
   Сказано было с хорошим юмором, победоносный хохот пронесся по казарме, кто-то покатился на нарах, затрещал досками. Только красавец отзывался на все разговоры беззвучно-добродушно, все обнимал и похлопывал Павла Варавву. И Еремеев развеселился и уже совсем мирно обратился к Павлу:
   - А все-таки скажи, человек хороший, кто это такие законы делает?
   - А ты в учредительное собрание за кого голосовать собрался? За эсеров?
   - А как же! За эсеров. Они ж, понимаешь...
   - Вот они и закон такой приготовили.
   Белокурый красавец крепче прижал горячую руку к талии Павла и засмеялся погромче, подтвердил:
   - Они!
   Еремеев вытаращил глаза удивленно до крайности:
   - Ну? Насада, и ты так говоришь?
   - Да это же всем известно! И вчера кто-то рассказывал: ихний проект!
   Степан считал вопрос исчерпанным. Он крякнул солидно и самым доброжелательным голосом сказал Еремееву:
   - Пиши письмо, голубок. Пиши скорей письмо: так и так, спаисбо вам, дорогие отцы и благодетели...
   Насада отвалился к стене:
   - Да чего там писать? Чего писать? Себе самому скажи, дураку, спаисбо. А их тут много, вот таких умных: "Наша партия крестьянская!"
   Еремеев следил за лицом Насады по-детски внимательно, строго прищуренным и немного завистливым взглядом. На нарах притихли. Рассмотрев выражение Насады как следует, Еремеев с тем же прищуренным лицом обратился к нарам:
   - Агитация! Это они - агитацию! Думают: непонимающий народ, что ни дай, слопают!
   - Большевики! - неопределенно подтвердили сверху.
   - Большевики, - совершенно определенно подтвердил Еремеев. - Насада, ему что? Ему на крестьянство наплевать. Ему чуть что - "Поеду на Каспийское море, буду рыбку ловить". А про нас думает: этому сиволапому что ни дай...
   В лице Еремеева все больше и больше прибавлялось ехидности и хитрого-прехитрого понимания. Насада продолжал улыбаться, откинувшись к стене, но павел отнесся к речи Еремеева сердито. Он вскочил с лавки, сверкнул глазами, крикнул обиженным голосом:
   - Да ты и сейчас чепуху говоришь! Чепуху!
   - Ох! Ох! Чепуху? А вот и не чепуху! Вы-то...посмеяться над мужиком, ох, как вам легче становится!
   - И посмеюсь!
   - Они посмеются! Разумный народ, городской! - раздавался все тот же таинственный голос в темноте казармы.
   - Да кто ж, по-твоему, такие законы делает?
   - По-моему? Не по-моему, а вообще. А кого мы выберем, те еще где? Кого я выберу, те еще, может, чай дома пьют.
   Павел презрительно отвернулся:
   - Он может спокойно чай пить, потому: обманул тебя.
   - А ты не обманул, не успел?
   Таинственный голос снова загудел в неопределенной вышине:
   - Вы все говорите: вот голосуй за меня, а тебе - землю. А все вы одинаковые: дадите земли три аршина, да и то подороже!
   - Тебе большевики говорят: за Советы иди! За Советы трудящихся!
   - Ох, за Советы! А что мы, не знаем! Сюда нас чего привезли? Усмирять,
   ха! А кто позвал? Председатель Совета!
   - Эсер, - сказал Степан.
   - Чего? - Еремееев даже обернулся.
   - Эсер, говорю, который чай пьет! Тот самый. У нас выступал на митинге, как это хохлы говорят: у Серка глаз позычил. Прямо тебе в лицо: не сложим, говорит, оружия, облитого народной кровью.
   Тот же таинственный голос под потолком разлил безобразно-оглушительную очередь сочного, дурманящего мата. Все оглянулись, но в той стороне было уже тихо. Губы Еремеева сделались вялыми, а глаза присматривались к Степану недоверчиво. Степан не смутился:
   - Ты чегт на меня, как барыня на гвоздь? Скажешь, выдумываю? Агитирую? Мы его арестовали тогда, сам его под конвоем водил.
   Акимов даже подпрыгнул на лавке:
   - Да что ты говоришь? Арестовали?
   - А как же!
   - "Арестовали". Да ведь он нас на вокзале встречал.
   Степан полез за махоркой:
   - Выпустили.
   - А! а! - заегозил Еремеев. - Выпустили! Герои тоже, Выпустили! Герои тоже, выпустили! Большевики!
   - Да как же не выпустить, когда у него дело кругом? Надо же ему закон писать, землю тебе продавать. Не выпустить - так ты еще обижаться будешь, скажешь, зачем мою крестьянскую партию... Да ты не горюй. Может, здесь кого усмиришь, так тебе и даром дадут... землю. Скажут: вот хороший человек Еремеев, тоже... наш... эсер.
   Еремеев подскочил к Степану, даже кулаком замахнулся:
   - Ты на меня не моргай! Чего ты, хвастаться пришел сюда? Думаешь, ты человек, а мы... вот... усмирители? Тебе есть дело, как Россия пойдет, а мне нету дела? Я тебе всю землю отдам, с потрохами, а своего брата, если трудящийся который... усмирять... У меня, думаешь, чести нет?
   - Во! Голубок! - Степан встал, протянул руки. - Прости, дорогой, видишь, и у меня характер... ну его... горячий...
   С высоты сказали:
   - Нами еще эсеры не командуют.
   Насада подтвердил самым искренним тоном:
   - У нас офицеры - слава тебе господи.
   И как будто в подтверждение этих слов из-за спин стоящих раздался голос, такой красивый, чистый и властный, что с самого первого звука стало ясно: говорит офицер.
   - Что здесь у вас происходит, митинг, что ли?
   Все обернулись, раздвинулись. Насада и Акимов медленно поднялись. В конце образовавшегося человеческого коридора слабо блеснули в темноте погоны. Офицер сделал еще шаг вперед. Степан узнал Троицкого и просиял.
   - Это что же? Гости, что ли? - Троицкий заложил палец за пуговицу шинели. - Большевики?
   Он оглянулся на Акимова. Акимов ответил по-старому:
   - Так точно, большевики, господин полковник.
   - Что это ты, товарищ, все посмеиваешься?
   Степан подскочил, вытянулся, руки направил по швам, сказал с тем самым деревянным напряжением, которое требовалось по уставу:
   - Так точно, посмеиваюсь, господин полковник.
   Кажется, один Насада почувствовал в словах Степана настоящую правду. Он шевельнул усами, опустил глаза, с интересом стал ожидать, что будет дальше. Остальные - даже и Павел - растерянно глядели на оторопелую фигуру Степана. Троицкий, чуть-чуть изогнувшись в талии, присмотрелся к Степану. Степан глядел на него с завидной каменной почтительностью, а как раз ничего в этот момент у Степана не посмеивалось. Троицкий все-таки спросил:
   - Посмеиваешься? Солдат, что ли?
   - Так точно, господин полковник.
   - Ага! Так вот... может быть, скажешь, отчего тебе так весело? Может быть, оттого, что удачно дезертировал с фронта?
   - Никак нет, господин полковник, по другому обстоятельству.
   - Это по какому же такому другому?
   - Вас хорошо знаю, господин полковник, обрадовался очень!
   Троицкий скосил на Степана серьезные глаза:
   - Ты что-то ошибаешься, дружище. Я с тобой в одной части не был.
   - Так точно, господин полковник! А только, как вы здешнего попа-батюшки сынок и у Корнилова воевали генерала, а потом сюда приехали, - хорошо вас знаю.
   Несмотря на то что Степан все это произнес тем же бессмысленным солдатским криком, в казарме произошло мнгновенное движение: задние надвинулись на передних, не нарах загремели коленями, сверху свесилось несколько новых лиц. Степан еще больше вытянулся и задрал голову. Троицкий закричал, словно его ножом пырнули в самое болезненное место:
   - Ты лжешь, мерзавец! Акимов! Взять его под стражу!
   Он было размахнулся властным командирским пальцем, чтобы ткнуть Степана, но что-то странное произошло в казарме, он попал не на Степана, а на Павла. Павел показал ему свои ослепительные негритянские зубы, крикнул весело:
   - Да никто не врет! Это весь город знает!
   И вслед за этим тот же высотный таинственный голос произнес, как будто играючи:
   - Корниловец? Хватай его, шкуру!
   Еремеев подпрыгнул, перекосил рот:
   - Товарищи!
   Рука Акимова занесла с боку. Троицкий инстинктивно отшатнулся от нее и
   сразу завертелся в водовороте человеческих тел, сгрудившихся в узком проходе. Короткие, тесные движения людей перемешались с поднявшимся криком и шумом борьбы. Чей-то кулак взметнулся над толпой и неудобно опустился на светло-коричневую фуражку полковника. Удар получился слабый, однако фуражка обмякла и бесформенным колпаком насела на глаза Троицкого. Локти заходили в сумраке, но неожиданным сильным движением Троицкий вырвался в продольный проход и закричал:
   - Назад, подлецы!
   Крик его только на один миг ошеломил толпу, в следующий момент он выхватил из кармана браунинг и дрожащей рукой направил на людей. Передние отшатнулись. Троицкий бросился к дверям. С верхнего этажа нар ему наперерез слетел солдат, но поскользнулся на влажном полу и упал под ноги толпы. Троицкий хлопнул тяжелой дверью и выскочил на лестницу. Маленький и юркий Акимов словно через головы всех перепрыгнул к дверям. Двери открылись и снова хлопнули, а потом уже разверзлись настежь и, вздрагивая и визжа, начали выпускать напряженный внутренним давлением клубок людей. С лестницы послышались два коротких сухих выстрела:
   - Стой, ребята! Сукин сын, внизу палит! Бери винтовки!
   По казарме загремели сапогами. В сумерках заметались тени. Павел, наконец, выбрался на лестницу, там было темно, сыро и бестолково. Внизу у открытых широко дверей стоял в толпе Степан и говорил кому-то:
   - Выпустили гада! Эх вы, эсеры!
   28
   Степан и Алеша вместе подали заявление о приеме их в партию большевиков. Муха обрадовался им, улыбался, довольный, хлопал по плечам, говорил:
   - Собирается народ, собирается.
   Было такое впечатление и у Алеши, что народ собирается, что он, Алеша, идет по большому полю в самой гуще народа и со всех сторон, со всех краев России идут новые силы. Алеша все больше хотелось и хотелось думать об этом и находить новые подробностив событиях и в человеческих глазах. Дни проходили невероятно горячие, переполненные содержанием до краев, звучные и изобретательные дни, с утра захватывающие душу. Алеша не находил времени задуматься, а может быть, задумывался каждую минуту, даже в этом разобраться было трудно. Иногда он надеялся: вот он будет идти из дому на завод и обязательно о чем-то важном подумает и решит. Потом оказывалось, что по дороге на завод ему пришлось думать о чем-либо другом, специально подоспевшем на сегодня. Надежды переносились на вечер, на совершенное уединение души в постели, под одеялом. Но приходил вечер, приходила ночь, и вместе с ними приходили целые толпы свежих дневных впечатлений, событий, споров, решений, неясностей. Укладываясь спать в чистой комнате, разговаривали и спорили до тех пор, пока Семен Максимович не стучал в стену. После этого сигнала спорили шепотом - Алеша на диване, капитан на своей кровати, Степан на полу. Засыпали незаметно и неожиданно, прекращая спор на полуслове, оставляя без возражений самые неправильные мысли противника.