Страница:
Мангольф уже ничему не удивлялся.
— Вы знакомы, господа? — спросил он с усмешкой.
— Как же, — ответил Толлебен. — Что, все веселимся?
Терра не замедлил подделаться под его тон.
— Но мы же оба были вдрызг пьяны, — и с развязным смехом сделал попытку хлопнуть по плечу влиятельного человека. Толлебен глазом не сморгнул.
Дверь вторично открылась. Сам граф Ланна благосклонно проследовал в комнату, бросил какую-то бумагу на стол к своему секретарю, а затем, словно бумага была только предлогом, повернулся к Терра и начал:
— Милейший Терра…
Толлебен от испуга вытянулся во фронт. Мангольф сделал вид, будто работает.
— Любезнейший господин Терра, вы хотите мне что-то сказать, — утвердительно произнес статс-секретарь, не задавая никаких вопросов. — Пройдемте ко мне. — И при этом сам прошел вперед. Он опустился в кресло у своего огромного стола, на котором каждая кипа дел была прижата томом Гете. — Я вам не предлагаю сесть, — сказал он, — так как хочу вас попросить продекламировать мне опять Ариосто. Вы, наверно, многое знаете на память. Продолжайте с того места, где мы остановились. — Сидя в расслабленной позе, он приготовился слушать. Веки его опустились, добродушно и маслено лоснился пробор. И когда Терра кончил: — Если бы вы знали, какое вы мне оказали благодеяние! Уже два часа подряд я принимаю доклады. — Он собственноручно подвинул для Терра удобное кресло. — А все-таки вы еще и сейчас декламируете недостаточно музыкально. Вся прелесть переживания заключается в le divin imprevu[11], говоря словами моего любимого писателя. — Далее последовали вопросы о занятиях, а затем приглашение остаться к завтраку. — Мне нужно еще пропустить один или два доклада. Ступайте пока к дамам. — Он потер руки, с удовольствием констатируя у себя отсутствие предрассудков. Когда на его звонок явился лакей, статс-секретарь стоял в чопорной позе. — Проводите господина Терра к дамам.
Терра прошел вслед за лакеем в сад, где постарался несколько отстать от своего провожатого; когда тот направился к стоявшей в глубине вилле, у него мелькнула мысль улизнуть. Его бросало то в жар, то в холод. К кому он шел! Девушка, которую он держал в объятиях на мюнхенской ярмарочной площади, исчезла вместе с погребенным навеки приключением одной бредовой ночи. Он привел бы ее в ужас, если бы напомнил ей об этом, а чужой светской девице ему нечего сказать… Так как он, остановившись, смотрел вверх, на романтическую виллу за ажурной завесой осенней оснеженной листвы, слуга решил, что ему следует информировать гостя:
— Здесь квартира его сиятельства, господина статс-секретаря. Под министерством иностранных дел всегда подразумевается эта вилла. Здесь его величество изволили посещать князя Бисмарка.
— Надеюсь, я не помешаю? — спросил Терра, который почти не слушал. В углу, подле самого дома, он заприметил калитку, за ней была улица. Избавление так близко! Но слуга пояснил:
— Вы пришли, сударь, с Вильгельмштрассе. Через сад вы попадете на Кениггрецерштрассе. Потом, когда будете уходить, можно пройти через эту калитку.
Потом! Уверенным шагом он переступил порог дома; он шел к ней, потому что она отреклась от него! Шел из чувства долга перед самим собой. Если бы только не было этих последних месяцев, этого периода испытаний, труда и нужды, так как деньги женщины с той стороны то и дело заставляли себя ждать, в зависимости от ее собственного благополучия, — периода жалких заработков, жизни в пивных и всегда за работой! Теперь его благодетельница опять при деньгах, Терра хорошо одет и потому решился на тот шаг, в котором видел долг по отношению к себе. Но как тягостен был этот старый долг!
В доме первый лакей передал его второму. Надо было собраться с духом, сердце у него остановилось. В нижнем этаже, в комнате с панелью и кожаными обоями праздно сидела она под охраной какой-то старухи. Терра остановился у дверей и отвесил низкий поклон. Он ожидал испуга, обморока, бегства. Вместо этого короткая пауза, а затем восклицание, непринужденное, почти веселое:
— А! старый знакомый. Графиня Альтгот, это господин Терра, я вам рассказывала.
Дуэнья смутилась больше, чем ее питомица, она переменилась в лице и кивнула головой, на все соглашаясь. Терра обратился к ней:
— Тогда, многоуважаемая графиня, вам, вероятно, известно, что я имею от его сиятельства лестное поручение помочь высокочтимой молодой графине усовершенствоваться в итальянском языке.
Альтгот удивилась, она посмотрела в лорнет. В конце концов она не нашла что возразить.
— Ну, начнем! — сказала молодая графиня уже по-итальянски.
А он:
— Вы первая здесь не поднимаете из-за меня шума. И вы же как-то вечером прошли мимо меня, даже не взглянув в мою сторону.
— А что же, мне все время любоваться вами? Я прекрасно знала, что стоит мне не обратить на вас внимания, как вы обязательно явитесь сюда.
— Неверно, — сказал Терра по-немецки вежливо-поучительным тоном.
Альтгот, успокоившись, опустила лорнет, затем снова приложила к глазам, чтобы исподтишка разглядеть молодого человека.
Он — по-итальянски:
— Вы кокетка, но изрядная трусиха.
Она повторила, как будто заучивая:
— Я кокетка, но изрядная трусиха.
— Старуха что-нибудь понимает? — спросил он.
— Ни слова, — ответила она, — хотя и была певицей. Но она не старуха, и вы нравитесь ей. Скажите ей какую-нибудь любезность.
Терра, не поднимаясь с кресла, склонился перед Альтгот.
— Графиня, были времена, когда вы своим искусством дарили радость всему миру!
— Маэстро считал меня лучшей Ортрудой, — ответила она глухим голосом, с оттенком грусти.
Он поглядел на нее. У нее была тусклая белая кожа без морщин, каштановые волосы отливали бронзой. Изгиб носа и голос говорили о южногерманском происхождении.
— Вот видите, теперь она и вам нравится, — сказала его ученица по-итальянски.
Альтгот с горделивой улыбкой:
— Наш Вагнер избавил меня от изучения итальянского языка.
— Она старая приятельница отца, — неожиданно бегло заговорила по-итальянски графиня Ланна. — О, не то, что вы думаете. Давно уже вполне невинно. Но она имеет право бывать здесь, и каждый ее поступок преследует одну цель — сохранить это право. Да, на так называемую женщину свободных нравов, которая хочет стариться с достоинством, всякий отец может положиться.
— А вам разве не доверяют? — спросил он невозмутимо. — Если бы они знали, как вы понимаете толк в опасных положениях!
— Намек? — в свою очередь спросила она прежним звонким голосом. Нос был насмешливо наморщен, глаза сияли. По-немецки: — Некоторые люди сами создают такое положение, которое им не под силу. — И по-итальянски, почти с грустью: — На это мы оба мастера. Я не буду на вас в претензии, если сегодняшний ваш урок будет первым и последним.
— Birichino, маленький плутишка, — сказал он сухо, а между тем испытующим взором старался определить, действительно ли ее белокурые волосы выкрашены, как она хвастала тогда на карусели. Нет, они слишком теплого ровного цвета, слишком живые; это дало ему сладостное удовлетворение, словно и чувства у нее должны быть неподдельные.
К счастью, Альтгот не заметила нового оборота, который принял урок, ее отвлекло появление фрейлейн Кнак. Та сама заявила с порога большой гостиной:
— Появляется Белла Кнак!
— Это для вас, — поспешно объяснила Алиса Ланна гостю и устремилась навстречу приятельнице. Он удивленно посмотрел ей вслед. Она ступала по ковру гостиной, как по сцене, простирая руки, словно крылья; рукава, широкие и прозрачные, окутывали эти по-детски тонкие руки. Она показалась ему выше, чем тогда, и стройней, даже гармоничней; смелый изгиб шеи, упругость тонких бедер, длинные ноги, все ее движения, ее формы, вместе с нежной, пастельной окраской лица и волос, наряду с темной линией бровей, — все это только сейчас слилось в один образ, бросилось ему в глаза, настолько бурно его захватило, что он отступил в противоположный угол комнаты. Кровь прилила у него к голове, лишь сейчас увидел он по-настоящему то существо, которое открыло ему смысл жизни, за которым он последовал сюда, во имя которого боролся. Как мог он думать, что идет к светской барышне, графине и богачке, давшей ему отставку? Нет, он пришел к избраннице своего сердца, созданию возвышенному и доброму: все то время, пока он замышлял покарать ее, она питала одни благородные чувства.
Внезапно он осознал, что сегодня она встретила его так доверчиво, словно они расстались лишь вчера.
— У тебя тут поклонник, — произнесла фрейлейн Кнак довольно громко и прошла вперед, подпрыгивая на ходу.
Терра бросился к ней навстречу и склонился над рукой барышни с выражением искреннего почтения.
— Мы тут болтаем, — быстро проговорила графиня Алиса. — Господин Терра немного ухаживает за нашей Альтгот. — И по-итальянски: — Ей нельзя говорить, что вы явились сюда в качестве учителя. У нее дома учителя, конечно, не ставят ни во что. — При этом она слегка приподняла руку, как бы говоря ему: «Я ревную, поцелуй и мою!» — Полюбуйтесь на эту девицу! — не вытерпев, сказала она.
Фрейлейн Кнак спрашивала в эту минуту:
— Что, у вас сегодня очень парадно? Тогда я надену чулки. — Она вытащила длинные перчатки и одну из них уронила. Терра не только поднял ее, но хотел ее даже надеть на руку фрейлейн Кнак. — Юрист? — спросила она, в ответ на что он похвалил ее сильные руки, и она тотчас стала перечислять все виды спорта, которыми занимается, а также показала ему новый танец.
— Господин Толлебен знает этот танец? — перебила ее Альтгот многозначительно.
— Толлебен? Куда он годится без мундира! — изрекла фрейлейн Кнак и лихо ударила себя по бедру.
— О, он безусловно офицер запаса, — заверила Алиса Ланна.
— Ну, это уже начало конца, — объявила фрейлейн Кнак.
— А люди искусства? — вставила Альтгот.
— Шуты гороховые! — воскликнула фрейлейн Кнак звонко, точно стеклянным голосом.
У нее была курчавая челка; она старалась произвести впечатление сорванца, задорного и бесшабашного. Как только она умолкала, ее маленький ротик немного западал. Второе впечатление: не только в ее голосе, но в ней самой было что-то стеклянное; казалось, если ее разогреть, она лопнет. «Кнак — и готово!» — подумал Терра, услышав смех здоровой и пышной девы.
Появился лакей: его сиятельство сейчас изволит прийти. Молодая хозяйка приказала открыть дверь в третью комнату и попросила гостей к столу. Когда графиня Альтгот и фрейлейн Кнак прошли вперед, Терра на миг задержал свою даму, чтобы сказать ей: «Все по-прежнему!» Она услышала и пошла рядом с ним.
В столовой их ожидали уже четыре человека. Толлебен представил дамам иностранного дипломата, сорокалетнего мужчину с длинным лицом и черной бородкой. Отец фрейлейн Кнак, которого дочь вместо приветствия хлопнула по плечу, поклонился Альтгот подобострастнее, чем графине Ланна. Терра в свою очередь без церемонии направился навстречу молодому Ланна с протянутой рукой. Брат его дамы сердца — превосходный человек, у которого он должен попросить извинения!
— Я виноват перед вами, — сказал он торжественно, с дрожью в голосе. — Всему виной моя злополучная склонность к мистификации! Но душою, клянусь вам, я был чист.
Молодой Ланна едва коснулся руки гостя и поежился, словно от озноба, причем глаза его сохранили обычный тусклый блеск полудрагоценных камней.
— Пустяки, — проронил он небрежно, больше по рассеянности, чем из высокомерия.
Обескураженному Терра пришлось ограничиться созерцанием промышленника Кнака, его движений, всех проявлений его существа, наполнявшего собой комнату. Ибо Кнак попеременно завладевал всем, что здесь дышало, и повсюду оставлял атмосферу, насыщенную собой, так что в сущности он заполонил всех. Его квадратное, как бы обрубленное лицо с красными прыщами, остроконечная макушка и прямоугольные усы были бы под стать приказчику. Рыжеватая седеющая щетина беспорядочной порослью спускалась на жирный, вульгарный лоб. Длинные пальцы, длинные ноги, живот-полушарие скромных размеров, но такой выпуклый зад, что долгополый сюртук свисал фалдами у ляжек. Странное впечатление производили его манеры. Никто так явно и бесцеремонно не изменял выражения лица и жестов в зависимости от того, с кем говорил. Казалось, будто перед дамами он, согнув спину, раскладывает товары, а графиню Альтгот, обнадеженно улыбаясь, провожает до порога. С иностранным дипломатом у него, судя по всему, были серьезные мужские дела, и тому следовало радоваться, если они выгорят.
Исключительно слащаво встретил он молодого Ланна, голосок у него сделался тонким, и он попытался заговорить об искусстве. К Терра он обратился, прищурив один глаз и подбоченившись:
— Ну как, даете здесь уроки?
И это он уже пронюхал! Но в то время как Терра созерцал этот монумент в образе человека, Кнак внезапно потерял свое величие. Он сжался, сгорбился, лицо его выразило плутоватое служебное рвение. Вошел статс-секретарь.
Еще с порога граф Ланна окинул всех быстрым взглядом. Терра со своего места увидел идущего за ним Мангольфа, увидел, какое у него злобное выражение лица. Но едва он вслед за начальством присоединился к обществу, как на лице у него осталась одна солидность и учтивость. Статс-секретарь очень быстро и с большим тактом покончил с приветствиями и предложил руку графине Альтгот, чтобы вести ее к столу, а слева от себя указал место иностранному дипломату. Кнак поспешил усесться по другую сторону иностранца.
— Какой неприятный белесый свет, — сказал Ланна, щурясь на окна. Слуги немедленно опустили занавеси и зажгли газовую люстру, освещавшую только круглый стол. — Не все, графиня, подобно вам, владеют тайной оставаться молодой при всяком освещении. — От молодости Альтгот он непосредственно перешел к преклонному возрасту канцлера. Гогенлоэ[12] был так стар, что «Старец в Саксонском лесу» казался юношей по сравнению с ним. Тем более достоин удивления свежий ум старика. Его боязнь всяческих конфликтов, пожалуй, преувеличена. — Не всегда Германией будут управлять пессимистически настроенные старцы, — по-французски сказал Ланна дипломату, и Кнак поддержал его почтительно-отрицающим жестом. — Наш император молод, он не филистер, и вы не ошибетесь, mon cher ministre[13], если примете в расчет, что в один прекрасный день он найдет канцлера, предназначенного ему природой и историей. Тогда в мировой политике произойдут решительные перемены, и всем рекомендуется с ними считаться.
— Я всякий раз, как вижу императора, говорю ему, кто единственный подходящий кандидат на пост канцлера, — решительно заявил промышленник Кнак.
Статс-секретарь чокнулся с Кнаком, но затем стал называть другие имена, и это немало способствовало оживлению разговора. Какое место среди знатных фамилий занимала фамилия соперника? Нравился ли он императору? Был ли он членом его корпорации? А каков его офицерский чин? Толлебен знал все, графиня Альтгот оживилась, ей была известна история жизни всех жен и степень их влияния, а Кнак был в курсе имущественного положения. К изумлению Терра, графиня Алиса тоже участвовала в разговоре. Но у самого Ланна во время этих толков исчезли и его ямочка и светская беспечность. Последнее должно было броситься в глаза иностранному дипломату, который тщетно старался уследить за разгоревшимися страстями. Под конец он отказался от этой мысли, и взгляд его встретился со взглядом Терра, который был так же удивлен, как и он. Хотя они были незнакомы между собой, но взгляды их говорили красноречивее слов, что открывшийся им мир достоин всяческого удивления.
Заметила ли это Альтгот? Она вставила какое-то восторженное замечание об императоре, что сразу же успокоило страсти и внесло мягкость в беседу. Тут и иностранец, улыбнувшись, заявил о своем восхищении.
— Вы все завидуете, что у нас такой император! — воскликнула Альтгот, на что иностранец улыбнулся еще любезнее и стал хвалить «Гимн Эгиру».
Мангольф, сидевший слева от Кнака, подчеркнул вдохновенно-оригинальную композицию произведения. «Это воспламеняет молодежь», — утверждал он.
Один из его соседей, Кнак, энергичнее закивал головой, меж тем как Терра бросил на друга недоуменный взгляд.
«Гимн Эгиру» появился недавно, Беллона Кнак еще разучивала его. Отец осведомился о ее успехах; ей пришлось прервать свои шалости с молодым Ланна. Воспользовавшись тем, что он не кончил супа, она ему подсыпала перца и втихомолку хихикала, оттого что он закашлялся. Графиня Альтгот ласковым прикосновением руки старалась вывести его из задумчивости.
— Каков наш сорванец! — сказала она о фрейлейн Кнак, обращаясь к Толлебену.
Граф Ланна не замечал сына, что чрезвычайно беспокоило его ментора, Мангольфа. Что случилось?
— Эрвин, ты, наверно, не рискнешь рассказать здесь о своей последней проделке? — обратилась сестра к молодому Ланна через голову фрейлейн Кнак. В ее тоне была снисходительная нежность, так говорят с неразумным существом, за которое несут ответственность. Фрейлейн Кнак пожелала во что бы то ни стало узнать, о какой проделке идет речь; Мангольф шутил, серьезно обеспокоенный, но сын и дочь Ланна молчали. Молодой Эрвин, казалось, все позабыл.
— Спросите у моей сестры. Она все знает лучше меня. То, что она скажет, то правильно, то, чего она хочет, то хорошо, кого она любит, того люблю и я, — произнес он устало и вместе с тем торжественно.
— Вот каким должен быть мой муж! — воскликнула фрейлейн Кнак, всячески давая понять другому своему соседу, Толлебену, что он не такой. И хотя он ухаживал за ней со всем гвардейским апломбом, «наш сорванец» отвечал ему одними смешками. И в даме, сидевшей у него справа, он не встречал никакой поддержки, так как графиня Ланна, стараясь не пропустить ничего из разговоров отца, обращалась с замечаниями только к Терра. Она просвещала его неслышно для окружающих.
— То, что говорит отец, предназначается для заграницы. Сейчас он перешел к промышленности. И ваша очередь придет, подождите. Нам нужно знать, какое впечатление мы производим на независимую интеллигенцию.
Ее умные глаза сияли, как два колеса, сотканные из лучей. Терра думал: «Любимая! Тебя надо во что бы то ни стало вовремя вырвать из твоего страшного окружения. Я буду бороться! Усомнись скорей в смерти, чем в моей победе!» — при этом он выпрямился и его черные глаза метали на молодую графиню дерзновенные взгляды. Графиня Альтгот, сидевшая напротив, наблюдала за ними с ревнивым восхищением и отвечала невпопад обхаживавшему ее иностранному дипломату. По совету своей соседки Терра воспользовался минутой, когда на него никто не смотрел, и поднял бокал за здоровье Альтгот.
Толлебену, на которого соседки не обращали внимания, пришлось говорить с сидевшим напротив дипломатом, да еще по-французски, так как статс-секретарь разговаривал с ним по-французски. Убийство президента Карно[14] совершено одним из тех распропагандированных рабочих, которые хорошо знакомы и нам; иностранный гость может не сомневаться в том, что мы разделяем общее возмущение.
— Особенно императрица!.. — воскликнул Толлебен. — Surtout l'empereuse! — за что Кнак, лучше знавший язык, поднял его на смех.
Мангольфу удалось обменяться со своим начальником взглядом, который относился и к Толлебену и к Кнаку, но это было его единственным удовлетворением. Мангольф страдал. Обычно он без зазрения совести служил, притворялся, угождал, но сейчас, в присутствии Терра, ему было смертельно тяжело. Терра, не видя здесь никого ни ниже, ни выше себя, мог поступать как ему заблагорассудится, без всяких последствий для своей будущности, мог сидеть разинув рот, чересчур усердно поддакивать или заикаться от притворного смущения. А главное, он был способен рассмешить графиню Ланна. Мангольфу уже не удавалось вызвать у нее смех, хотя он и считал это своей прямой обязанностью, — и, пожелтев до самых глаз, он решил выместить свою злость на фрейлейн Кнак. Фрейлейн Кнак, прервав свои шалости, устремила вдруг взгляд, полный робкого обожания, на угрюмо-напряженное лицо Мангольфа. Только в Мангольфе «сорванец» познавал глубины жизни, ее боль.
— Господин секретарь, — робко пошутила она, — вы готовите речь в честь дам?
— Разве дамам можно служить речами? — возразил он так грубо и язвительно, как, пожалуй, мог бы ответить Терра.
Бедный сорванец прикусил губу. Терра же в это время обратился через стол к Альтгот:
— Графиня, когда вы пели в Париже Ортруду, однажды к двери вашей уборной подошло с букетом орхидей этакое двуногое олицетворение робости, но не решилось постучать.
К его удивлению, Альтгот и графиня Ланна переглянулись. Ему хотелось признаться любимой, что его жалость к стареющей женщине внушена ею, что она смягчает его душу, признаться ей в этом, как в самом сокровенном.
Мангольф, не зная, как установить должное расстояние между собой и Терра, пресмыкался перед Кнаком, во всем поддерживал его.
— Конечно, Бисмарк был прав, когда не захотел ограничивать детский, женский и воскресный труд. Что сталось бы тогда с самоопределением? — воскликнул Кнак.
Тут Мангольфу представилась возможность заговорить о своем визите к Бисмарку. Он удостоверил, что канцлер прежней Германии тоже одобряет новый закон о социалистах, которого требует Кнак. Мангольф был принят в Фридрихсруэ[15]; он отправился туда отчасти по собственному побуждению, чтобы лучше вчувствоваться в созданный Бисмарком мир, а также по поручению своего начальника; ибо Ланна претендовал на роль скромного, но проницательного посредника между двумя враждующими великими державами, основателем империи и императором. Глубокомысленно наморщив лоб и не переставая есть, Ланна пояснил, что хотя он и не собирается изменять его величеству, однако думает руководствоваться политикой Бисмарка, и никакое давление извне, равно как и изнутри, не заставит его пойти на уступки. В подтверждение своей угрозы он потряс кулаком, в котором держал нож. Вильгельм Второй и его великий первый советчик, по мнению Ланна, лишь в совокупности представляли собой тип истинного немца. Немец — реалист и романтик, человек общественного склада, но вместе с тем индивидуалист; он признает идею государственности и все же недостаточно тверд в своем чувстве ответственности. Для иллюстрации статс-секретарь привел мнения некоторых партийных лидеров, которые ставили партию выше всего. Он изощрялся в остротах на тему о рейхстаге, все смеялись.
— Мир нас не знает, — заключил он более серьезно, обращаясь к иностранцу.
Иностранец любезно улыбался.
— Это можно отнести и к нам, — заметил он небрежно. — Ведь из всех вами перечисленных противоречий и состоит человек.
«Противоречия» — Кнак ухватился за это слово; от конфликтов в человеке он перешел к конфликтам между народами. После Панамского скандала Французской республике, как известно, не терпится вымыть свое грязное белье в крови, — и, склонившись над дипломатом, он всецело занялся вопросом вооружений.
— Вероятность войны еще никогда не была так близка, — сказал он конфиденциально, с кивком в сторону статс-секретаря, который вскользь бросил:
— Критический год, — и, словно исчерпав свои обязанности в отношении германской промышленности, обратился к дамам. Он сообщил им, что ему удалось освободиться и рождество он может провести с семьей в Либвальде.
— Надеюсь, графиня, и с вами, — что было им произнесено с подчеркнутой галантностью, а графиней Альтгот принято с видом человека, сдавшегося без боя. После чего она поспешила поймать взгляд Терра. Фрейлейн Кнак еще не видала Либвальде, она была также приглашена.
— С господами Мангольфом и фон Толлебеном, — пошутил Ланна.
Усадьба была расположена у реки и окружена лесами. Статс-секретарь предполагал охотиться и, чему особенно радовался, удить рыбу. Отдохнуть от дел. Он всеми своими ямочками улыбался дочери.
— Папа, ты не будешь ни охотиться, ни удить рыбу. Ты будешь бродить со мной по парку, и всякий, кто нас увидит, подумает, что мы жених и невеста. — Веселый, ласковый тон, но и под ним чувствовалось снисхождение, словно она на самом деле думала: «Бедный папа, он всячески избегает усилий и все же так честолюбив для себя и для меня!» Отец не мог оторваться от ее лучистых глаз, его награды за безжизненные глаза сына.
— Вы знакомы, господа? — спросил он с усмешкой.
— Как же, — ответил Толлебен. — Что, все веселимся?
Терра не замедлил подделаться под его тон.
— Но мы же оба были вдрызг пьяны, — и с развязным смехом сделал попытку хлопнуть по плечу влиятельного человека. Толлебен глазом не сморгнул.
Дверь вторично открылась. Сам граф Ланна благосклонно проследовал в комнату, бросил какую-то бумагу на стол к своему секретарю, а затем, словно бумага была только предлогом, повернулся к Терра и начал:
— Милейший Терра…
Толлебен от испуга вытянулся во фронт. Мангольф сделал вид, будто работает.
— Любезнейший господин Терра, вы хотите мне что-то сказать, — утвердительно произнес статс-секретарь, не задавая никаких вопросов. — Пройдемте ко мне. — И при этом сам прошел вперед. Он опустился в кресло у своего огромного стола, на котором каждая кипа дел была прижата томом Гете. — Я вам не предлагаю сесть, — сказал он, — так как хочу вас попросить продекламировать мне опять Ариосто. Вы, наверно, многое знаете на память. Продолжайте с того места, где мы остановились. — Сидя в расслабленной позе, он приготовился слушать. Веки его опустились, добродушно и маслено лоснился пробор. И когда Терра кончил: — Если бы вы знали, какое вы мне оказали благодеяние! Уже два часа подряд я принимаю доклады. — Он собственноручно подвинул для Терра удобное кресло. — А все-таки вы еще и сейчас декламируете недостаточно музыкально. Вся прелесть переживания заключается в le divin imprevu[11], говоря словами моего любимого писателя. — Далее последовали вопросы о занятиях, а затем приглашение остаться к завтраку. — Мне нужно еще пропустить один или два доклада. Ступайте пока к дамам. — Он потер руки, с удовольствием констатируя у себя отсутствие предрассудков. Когда на его звонок явился лакей, статс-секретарь стоял в чопорной позе. — Проводите господина Терра к дамам.
Терра прошел вслед за лакеем в сад, где постарался несколько отстать от своего провожатого; когда тот направился к стоявшей в глубине вилле, у него мелькнула мысль улизнуть. Его бросало то в жар, то в холод. К кому он шел! Девушка, которую он держал в объятиях на мюнхенской ярмарочной площади, исчезла вместе с погребенным навеки приключением одной бредовой ночи. Он привел бы ее в ужас, если бы напомнил ей об этом, а чужой светской девице ему нечего сказать… Так как он, остановившись, смотрел вверх, на романтическую виллу за ажурной завесой осенней оснеженной листвы, слуга решил, что ему следует информировать гостя:
— Здесь квартира его сиятельства, господина статс-секретаря. Под министерством иностранных дел всегда подразумевается эта вилла. Здесь его величество изволили посещать князя Бисмарка.
— Надеюсь, я не помешаю? — спросил Терра, который почти не слушал. В углу, подле самого дома, он заприметил калитку, за ней была улица. Избавление так близко! Но слуга пояснил:
— Вы пришли, сударь, с Вильгельмштрассе. Через сад вы попадете на Кениггрецерштрассе. Потом, когда будете уходить, можно пройти через эту калитку.
Потом! Уверенным шагом он переступил порог дома; он шел к ней, потому что она отреклась от него! Шел из чувства долга перед самим собой. Если бы только не было этих последних месяцев, этого периода испытаний, труда и нужды, так как деньги женщины с той стороны то и дело заставляли себя ждать, в зависимости от ее собственного благополучия, — периода жалких заработков, жизни в пивных и всегда за работой! Теперь его благодетельница опять при деньгах, Терра хорошо одет и потому решился на тот шаг, в котором видел долг по отношению к себе. Но как тягостен был этот старый долг!
В доме первый лакей передал его второму. Надо было собраться с духом, сердце у него остановилось. В нижнем этаже, в комнате с панелью и кожаными обоями праздно сидела она под охраной какой-то старухи. Терра остановился у дверей и отвесил низкий поклон. Он ожидал испуга, обморока, бегства. Вместо этого короткая пауза, а затем восклицание, непринужденное, почти веселое:
— А! старый знакомый. Графиня Альтгот, это господин Терра, я вам рассказывала.
Дуэнья смутилась больше, чем ее питомица, она переменилась в лице и кивнула головой, на все соглашаясь. Терра обратился к ней:
— Тогда, многоуважаемая графиня, вам, вероятно, известно, что я имею от его сиятельства лестное поручение помочь высокочтимой молодой графине усовершенствоваться в итальянском языке.
Альтгот удивилась, она посмотрела в лорнет. В конце концов она не нашла что возразить.
— Ну, начнем! — сказала молодая графиня уже по-итальянски.
А он:
— Вы первая здесь не поднимаете из-за меня шума. И вы же как-то вечером прошли мимо меня, даже не взглянув в мою сторону.
— А что же, мне все время любоваться вами? Я прекрасно знала, что стоит мне не обратить на вас внимания, как вы обязательно явитесь сюда.
— Неверно, — сказал Терра по-немецки вежливо-поучительным тоном.
Альтгот, успокоившись, опустила лорнет, затем снова приложила к глазам, чтобы исподтишка разглядеть молодого человека.
Он — по-итальянски:
— Вы кокетка, но изрядная трусиха.
Она повторила, как будто заучивая:
— Я кокетка, но изрядная трусиха.
— Старуха что-нибудь понимает? — спросил он.
— Ни слова, — ответила она, — хотя и была певицей. Но она не старуха, и вы нравитесь ей. Скажите ей какую-нибудь любезность.
Терра, не поднимаясь с кресла, склонился перед Альтгот.
— Графиня, были времена, когда вы своим искусством дарили радость всему миру!
— Маэстро считал меня лучшей Ортрудой, — ответила она глухим голосом, с оттенком грусти.
Он поглядел на нее. У нее была тусклая белая кожа без морщин, каштановые волосы отливали бронзой. Изгиб носа и голос говорили о южногерманском происхождении.
— Вот видите, теперь она и вам нравится, — сказала его ученица по-итальянски.
Альтгот с горделивой улыбкой:
— Наш Вагнер избавил меня от изучения итальянского языка.
— Она старая приятельница отца, — неожиданно бегло заговорила по-итальянски графиня Ланна. — О, не то, что вы думаете. Давно уже вполне невинно. Но она имеет право бывать здесь, и каждый ее поступок преследует одну цель — сохранить это право. Да, на так называемую женщину свободных нравов, которая хочет стариться с достоинством, всякий отец может положиться.
— А вам разве не доверяют? — спросил он невозмутимо. — Если бы они знали, как вы понимаете толк в опасных положениях!
— Намек? — в свою очередь спросила она прежним звонким голосом. Нос был насмешливо наморщен, глаза сияли. По-немецки: — Некоторые люди сами создают такое положение, которое им не под силу. — И по-итальянски, почти с грустью: — На это мы оба мастера. Я не буду на вас в претензии, если сегодняшний ваш урок будет первым и последним.
— Birichino, маленький плутишка, — сказал он сухо, а между тем испытующим взором старался определить, действительно ли ее белокурые волосы выкрашены, как она хвастала тогда на карусели. Нет, они слишком теплого ровного цвета, слишком живые; это дало ему сладостное удовлетворение, словно и чувства у нее должны быть неподдельные.
К счастью, Альтгот не заметила нового оборота, который принял урок, ее отвлекло появление фрейлейн Кнак. Та сама заявила с порога большой гостиной:
— Появляется Белла Кнак!
— Это для вас, — поспешно объяснила Алиса Ланна гостю и устремилась навстречу приятельнице. Он удивленно посмотрел ей вслед. Она ступала по ковру гостиной, как по сцене, простирая руки, словно крылья; рукава, широкие и прозрачные, окутывали эти по-детски тонкие руки. Она показалась ему выше, чем тогда, и стройней, даже гармоничней; смелый изгиб шеи, упругость тонких бедер, длинные ноги, все ее движения, ее формы, вместе с нежной, пастельной окраской лица и волос, наряду с темной линией бровей, — все это только сейчас слилось в один образ, бросилось ему в глаза, настолько бурно его захватило, что он отступил в противоположный угол комнаты. Кровь прилила у него к голове, лишь сейчас увидел он по-настоящему то существо, которое открыло ему смысл жизни, за которым он последовал сюда, во имя которого боролся. Как мог он думать, что идет к светской барышне, графине и богачке, давшей ему отставку? Нет, он пришел к избраннице своего сердца, созданию возвышенному и доброму: все то время, пока он замышлял покарать ее, она питала одни благородные чувства.
Внезапно он осознал, что сегодня она встретила его так доверчиво, словно они расстались лишь вчера.
— У тебя тут поклонник, — произнесла фрейлейн Кнак довольно громко и прошла вперед, подпрыгивая на ходу.
Терра бросился к ней навстречу и склонился над рукой барышни с выражением искреннего почтения.
— Мы тут болтаем, — быстро проговорила графиня Алиса. — Господин Терра немного ухаживает за нашей Альтгот. — И по-итальянски: — Ей нельзя говорить, что вы явились сюда в качестве учителя. У нее дома учителя, конечно, не ставят ни во что. — При этом она слегка приподняла руку, как бы говоря ему: «Я ревную, поцелуй и мою!» — Полюбуйтесь на эту девицу! — не вытерпев, сказала она.
Фрейлейн Кнак спрашивала в эту минуту:
— Что, у вас сегодня очень парадно? Тогда я надену чулки. — Она вытащила длинные перчатки и одну из них уронила. Терра не только поднял ее, но хотел ее даже надеть на руку фрейлейн Кнак. — Юрист? — спросила она, в ответ на что он похвалил ее сильные руки, и она тотчас стала перечислять все виды спорта, которыми занимается, а также показала ему новый танец.
— Господин Толлебен знает этот танец? — перебила ее Альтгот многозначительно.
— Толлебен? Куда он годится без мундира! — изрекла фрейлейн Кнак и лихо ударила себя по бедру.
— О, он безусловно офицер запаса, — заверила Алиса Ланна.
— Ну, это уже начало конца, — объявила фрейлейн Кнак.
— А люди искусства? — вставила Альтгот.
— Шуты гороховые! — воскликнула фрейлейн Кнак звонко, точно стеклянным голосом.
У нее была курчавая челка; она старалась произвести впечатление сорванца, задорного и бесшабашного. Как только она умолкала, ее маленький ротик немного западал. Второе впечатление: не только в ее голосе, но в ней самой было что-то стеклянное; казалось, если ее разогреть, она лопнет. «Кнак — и готово!» — подумал Терра, услышав смех здоровой и пышной девы.
Появился лакей: его сиятельство сейчас изволит прийти. Молодая хозяйка приказала открыть дверь в третью комнату и попросила гостей к столу. Когда графиня Альтгот и фрейлейн Кнак прошли вперед, Терра на миг задержал свою даму, чтобы сказать ей: «Все по-прежнему!» Она услышала и пошла рядом с ним.
В столовой их ожидали уже четыре человека. Толлебен представил дамам иностранного дипломата, сорокалетнего мужчину с длинным лицом и черной бородкой. Отец фрейлейн Кнак, которого дочь вместо приветствия хлопнула по плечу, поклонился Альтгот подобострастнее, чем графине Ланна. Терра в свою очередь без церемонии направился навстречу молодому Ланна с протянутой рукой. Брат его дамы сердца — превосходный человек, у которого он должен попросить извинения!
— Я виноват перед вами, — сказал он торжественно, с дрожью в голосе. — Всему виной моя злополучная склонность к мистификации! Но душою, клянусь вам, я был чист.
Молодой Ланна едва коснулся руки гостя и поежился, словно от озноба, причем глаза его сохранили обычный тусклый блеск полудрагоценных камней.
— Пустяки, — проронил он небрежно, больше по рассеянности, чем из высокомерия.
Обескураженному Терра пришлось ограничиться созерцанием промышленника Кнака, его движений, всех проявлений его существа, наполнявшего собой комнату. Ибо Кнак попеременно завладевал всем, что здесь дышало, и повсюду оставлял атмосферу, насыщенную собой, так что в сущности он заполонил всех. Его квадратное, как бы обрубленное лицо с красными прыщами, остроконечная макушка и прямоугольные усы были бы под стать приказчику. Рыжеватая седеющая щетина беспорядочной порослью спускалась на жирный, вульгарный лоб. Длинные пальцы, длинные ноги, живот-полушарие скромных размеров, но такой выпуклый зад, что долгополый сюртук свисал фалдами у ляжек. Странное впечатление производили его манеры. Никто так явно и бесцеремонно не изменял выражения лица и жестов в зависимости от того, с кем говорил. Казалось, будто перед дамами он, согнув спину, раскладывает товары, а графиню Альтгот, обнадеженно улыбаясь, провожает до порога. С иностранным дипломатом у него, судя по всему, были серьезные мужские дела, и тому следовало радоваться, если они выгорят.
Исключительно слащаво встретил он молодого Ланна, голосок у него сделался тонким, и он попытался заговорить об искусстве. К Терра он обратился, прищурив один глаз и подбоченившись:
— Ну как, даете здесь уроки?
И это он уже пронюхал! Но в то время как Терра созерцал этот монумент в образе человека, Кнак внезапно потерял свое величие. Он сжался, сгорбился, лицо его выразило плутоватое служебное рвение. Вошел статс-секретарь.
Еще с порога граф Ланна окинул всех быстрым взглядом. Терра со своего места увидел идущего за ним Мангольфа, увидел, какое у него злобное выражение лица. Но едва он вслед за начальством присоединился к обществу, как на лице у него осталась одна солидность и учтивость. Статс-секретарь очень быстро и с большим тактом покончил с приветствиями и предложил руку графине Альтгот, чтобы вести ее к столу, а слева от себя указал место иностранному дипломату. Кнак поспешил усесться по другую сторону иностранца.
— Какой неприятный белесый свет, — сказал Ланна, щурясь на окна. Слуги немедленно опустили занавеси и зажгли газовую люстру, освещавшую только круглый стол. — Не все, графиня, подобно вам, владеют тайной оставаться молодой при всяком освещении. — От молодости Альтгот он непосредственно перешел к преклонному возрасту канцлера. Гогенлоэ[12] был так стар, что «Старец в Саксонском лесу» казался юношей по сравнению с ним. Тем более достоин удивления свежий ум старика. Его боязнь всяческих конфликтов, пожалуй, преувеличена. — Не всегда Германией будут управлять пессимистически настроенные старцы, — по-французски сказал Ланна дипломату, и Кнак поддержал его почтительно-отрицающим жестом. — Наш император молод, он не филистер, и вы не ошибетесь, mon cher ministre[13], если примете в расчет, что в один прекрасный день он найдет канцлера, предназначенного ему природой и историей. Тогда в мировой политике произойдут решительные перемены, и всем рекомендуется с ними считаться.
— Я всякий раз, как вижу императора, говорю ему, кто единственный подходящий кандидат на пост канцлера, — решительно заявил промышленник Кнак.
Статс-секретарь чокнулся с Кнаком, но затем стал называть другие имена, и это немало способствовало оживлению разговора. Какое место среди знатных фамилий занимала фамилия соперника? Нравился ли он императору? Был ли он членом его корпорации? А каков его офицерский чин? Толлебен знал все, графиня Альтгот оживилась, ей была известна история жизни всех жен и степень их влияния, а Кнак был в курсе имущественного положения. К изумлению Терра, графиня Алиса тоже участвовала в разговоре. Но у самого Ланна во время этих толков исчезли и его ямочка и светская беспечность. Последнее должно было броситься в глаза иностранному дипломату, который тщетно старался уследить за разгоревшимися страстями. Под конец он отказался от этой мысли, и взгляд его встретился со взглядом Терра, который был так же удивлен, как и он. Хотя они были незнакомы между собой, но взгляды их говорили красноречивее слов, что открывшийся им мир достоин всяческого удивления.
Заметила ли это Альтгот? Она вставила какое-то восторженное замечание об императоре, что сразу же успокоило страсти и внесло мягкость в беседу. Тут и иностранец, улыбнувшись, заявил о своем восхищении.
— Вы все завидуете, что у нас такой император! — воскликнула Альтгот, на что иностранец улыбнулся еще любезнее и стал хвалить «Гимн Эгиру».
Мангольф, сидевший слева от Кнака, подчеркнул вдохновенно-оригинальную композицию произведения. «Это воспламеняет молодежь», — утверждал он.
Один из его соседей, Кнак, энергичнее закивал головой, меж тем как Терра бросил на друга недоуменный взгляд.
«Гимн Эгиру» появился недавно, Беллона Кнак еще разучивала его. Отец осведомился о ее успехах; ей пришлось прервать свои шалости с молодым Ланна. Воспользовавшись тем, что он не кончил супа, она ему подсыпала перца и втихомолку хихикала, оттого что он закашлялся. Графиня Альтгот ласковым прикосновением руки старалась вывести его из задумчивости.
— Каков наш сорванец! — сказала она о фрейлейн Кнак, обращаясь к Толлебену.
Граф Ланна не замечал сына, что чрезвычайно беспокоило его ментора, Мангольфа. Что случилось?
— Эрвин, ты, наверно, не рискнешь рассказать здесь о своей последней проделке? — обратилась сестра к молодому Ланна через голову фрейлейн Кнак. В ее тоне была снисходительная нежность, так говорят с неразумным существом, за которое несут ответственность. Фрейлейн Кнак пожелала во что бы то ни стало узнать, о какой проделке идет речь; Мангольф шутил, серьезно обеспокоенный, но сын и дочь Ланна молчали. Молодой Эрвин, казалось, все позабыл.
— Спросите у моей сестры. Она все знает лучше меня. То, что она скажет, то правильно, то, чего она хочет, то хорошо, кого она любит, того люблю и я, — произнес он устало и вместе с тем торжественно.
— Вот каким должен быть мой муж! — воскликнула фрейлейн Кнак, всячески давая понять другому своему соседу, Толлебену, что он не такой. И хотя он ухаживал за ней со всем гвардейским апломбом, «наш сорванец» отвечал ему одними смешками. И в даме, сидевшей у него справа, он не встречал никакой поддержки, так как графиня Ланна, стараясь не пропустить ничего из разговоров отца, обращалась с замечаниями только к Терра. Она просвещала его неслышно для окружающих.
— То, что говорит отец, предназначается для заграницы. Сейчас он перешел к промышленности. И ваша очередь придет, подождите. Нам нужно знать, какое впечатление мы производим на независимую интеллигенцию.
Ее умные глаза сияли, как два колеса, сотканные из лучей. Терра думал: «Любимая! Тебя надо во что бы то ни стало вовремя вырвать из твоего страшного окружения. Я буду бороться! Усомнись скорей в смерти, чем в моей победе!» — при этом он выпрямился и его черные глаза метали на молодую графиню дерзновенные взгляды. Графиня Альтгот, сидевшая напротив, наблюдала за ними с ревнивым восхищением и отвечала невпопад обхаживавшему ее иностранному дипломату. По совету своей соседки Терра воспользовался минутой, когда на него никто не смотрел, и поднял бокал за здоровье Альтгот.
Толлебену, на которого соседки не обращали внимания, пришлось говорить с сидевшим напротив дипломатом, да еще по-французски, так как статс-секретарь разговаривал с ним по-французски. Убийство президента Карно[14] совершено одним из тех распропагандированных рабочих, которые хорошо знакомы и нам; иностранный гость может не сомневаться в том, что мы разделяем общее возмущение.
— Особенно императрица!.. — воскликнул Толлебен. — Surtout l'empereuse! — за что Кнак, лучше знавший язык, поднял его на смех.
Мангольфу удалось обменяться со своим начальником взглядом, который относился и к Толлебену и к Кнаку, но это было его единственным удовлетворением. Мангольф страдал. Обычно он без зазрения совести служил, притворялся, угождал, но сейчас, в присутствии Терра, ему было смертельно тяжело. Терра, не видя здесь никого ни ниже, ни выше себя, мог поступать как ему заблагорассудится, без всяких последствий для своей будущности, мог сидеть разинув рот, чересчур усердно поддакивать или заикаться от притворного смущения. А главное, он был способен рассмешить графиню Ланна. Мангольфу уже не удавалось вызвать у нее смех, хотя он и считал это своей прямой обязанностью, — и, пожелтев до самых глаз, он решил выместить свою злость на фрейлейн Кнак. Фрейлейн Кнак, прервав свои шалости, устремила вдруг взгляд, полный робкого обожания, на угрюмо-напряженное лицо Мангольфа. Только в Мангольфе «сорванец» познавал глубины жизни, ее боль.
— Господин секретарь, — робко пошутила она, — вы готовите речь в честь дам?
— Разве дамам можно служить речами? — возразил он так грубо и язвительно, как, пожалуй, мог бы ответить Терра.
Бедный сорванец прикусил губу. Терра же в это время обратился через стол к Альтгот:
— Графиня, когда вы пели в Париже Ортруду, однажды к двери вашей уборной подошло с букетом орхидей этакое двуногое олицетворение робости, но не решилось постучать.
К его удивлению, Альтгот и графиня Ланна переглянулись. Ему хотелось признаться любимой, что его жалость к стареющей женщине внушена ею, что она смягчает его душу, признаться ей в этом, как в самом сокровенном.
Мангольф, не зная, как установить должное расстояние между собой и Терра, пресмыкался перед Кнаком, во всем поддерживал его.
— Конечно, Бисмарк был прав, когда не захотел ограничивать детский, женский и воскресный труд. Что сталось бы тогда с самоопределением? — воскликнул Кнак.
Тут Мангольфу представилась возможность заговорить о своем визите к Бисмарку. Он удостоверил, что канцлер прежней Германии тоже одобряет новый закон о социалистах, которого требует Кнак. Мангольф был принят в Фридрихсруэ[15]; он отправился туда отчасти по собственному побуждению, чтобы лучше вчувствоваться в созданный Бисмарком мир, а также по поручению своего начальника; ибо Ланна претендовал на роль скромного, но проницательного посредника между двумя враждующими великими державами, основателем империи и императором. Глубокомысленно наморщив лоб и не переставая есть, Ланна пояснил, что хотя он и не собирается изменять его величеству, однако думает руководствоваться политикой Бисмарка, и никакое давление извне, равно как и изнутри, не заставит его пойти на уступки. В подтверждение своей угрозы он потряс кулаком, в котором держал нож. Вильгельм Второй и его великий первый советчик, по мнению Ланна, лишь в совокупности представляли собой тип истинного немца. Немец — реалист и романтик, человек общественного склада, но вместе с тем индивидуалист; он признает идею государственности и все же недостаточно тверд в своем чувстве ответственности. Для иллюстрации статс-секретарь привел мнения некоторых партийных лидеров, которые ставили партию выше всего. Он изощрялся в остротах на тему о рейхстаге, все смеялись.
— Мир нас не знает, — заключил он более серьезно, обращаясь к иностранцу.
Иностранец любезно улыбался.
— Это можно отнести и к нам, — заметил он небрежно. — Ведь из всех вами перечисленных противоречий и состоит человек.
«Противоречия» — Кнак ухватился за это слово; от конфликтов в человеке он перешел к конфликтам между народами. После Панамского скандала Французской республике, как известно, не терпится вымыть свое грязное белье в крови, — и, склонившись над дипломатом, он всецело занялся вопросом вооружений.
— Вероятность войны еще никогда не была так близка, — сказал он конфиденциально, с кивком в сторону статс-секретаря, который вскользь бросил:
— Критический год, — и, словно исчерпав свои обязанности в отношении германской промышленности, обратился к дамам. Он сообщил им, что ему удалось освободиться и рождество он может провести с семьей в Либвальде.
— Надеюсь, графиня, и с вами, — что было им произнесено с подчеркнутой галантностью, а графиней Альтгот принято с видом человека, сдавшегося без боя. После чего она поспешила поймать взгляд Терра. Фрейлейн Кнак еще не видала Либвальде, она была также приглашена.
— С господами Мангольфом и фон Толлебеном, — пошутил Ланна.
Усадьба была расположена у реки и окружена лесами. Статс-секретарь предполагал охотиться и, чему особенно радовался, удить рыбу. Отдохнуть от дел. Он всеми своими ямочками улыбался дочери.
— Папа, ты не будешь ни охотиться, ни удить рыбу. Ты будешь бродить со мной по парку, и всякий, кто нас увидит, подумает, что мы жених и невеста. — Веселый, ласковый тон, но и под ним чувствовалось снисхождение, словно она на самом деле думала: «Бедный папа, он всячески избегает усилий и все же так честолюбив для себя и для меня!» Отец не мог оторваться от ее лучистых глаз, его награды за безжизненные глаза сына.