Манн Генрих. Голова

   Пока Терра давал самое фантастическое объяснение, почему он сегодня днем был так одет, Мангольф заметил, что они снова находятся неподалеку от ярмарочной площади.
   — Устал до смерти, а нигде ни одного экипажа, веди меня к себе ночевать.
   Терра воспротивился, ссылаясь на причины, которые были отнюдь не убедительны. Мангольф сделал вид, что отправляется через весь город домой. На самом деле он переждал в воротах дома напротив, пока у Терра не погас свет, потом перешел через дорогу, позвонил в дверь и переночевал в тех же меблированных комнатах, а наутро призвал Куршмида.
   — Милый мой Куршмид, тут что-то неладно, меня водят за нос. Я бы не стал говорить, но ваше участие вчера вечером, по-видимому, было искренним. Фотографический аппарат при вас?
   Когда Терра выходил из дому, он был одет по-вчерашнему. Они последовали за ним. Так и есть — он направился к ярмарочной площади. Мангольф, во власти самых невероятных догадок, не произнес ни слова. Позади большой сверкающей и грохочущей карусели, словно померкшая от ее великолепия, вертелась вторая карусель, поменьше. Они ее раньше не замечали, даже музыка ее тонула в реве большой. Туда-то на ходу вспрыгнул Терра, снова спрыгнул внутри, поговорил с оборванным мальчуганом, державшим тарелку для монет, и стал на его место.
   Карусель остановилась, мальчик отправился зазывать глазеющих детей, Терра приглашал девушек. Когда все участники заплатили, он завел убогий музыкальный ящик, и дощатая, пестро размалеванная химера снова начала свой бег. Ребятишки в тряской почтовой карете совершали увлекательное путешествие, малыш на белом коне мнил себя генералом, а девушки, которых несли золоченые санки, жили в такой же призрачной действительности, хоть руки любовников стискивали их талии вполне реально. За всем этим наблюдал Терра, стоя посередине и, так сказать, оделяя мимолетным счастьем бедных людей, которые, впрочем, были не особенно покладисты; но здесь он, дьявольски усмехаясь, вертел ими по своему произволу.
   Он улыбался с иронией, близкой к безумию. Мангольф и Куршмид невольно подвинулись друг к другу. Но вслед за тем Терра принял отеческий вид, добродушно провожая глазами грезу, уносившую его детей, и, наконец, когда карусель замедлила ход, оказался обыкновенным сторожем, исполняющим свои обязанности, мешковатым, жалким и деловитым.
   Карусель остановилась, музыка смолкла, и Мангольф услышал подле себя щелканье фотографического аппарата.
   — Поймали его на пластинку?
   — И его и все его предприятие.
   — Тогда пойдем.
   Но тут сквозь толпу пробилась девушка в мишурной юбочке. Клетчатый плащ покрывал сегодня юбочку; к старому плащу совсем не подходили пышные рыжие волосы и напудренное лицо. Она решительно прыгнула на карусель; внутри Терра по-рыцарски помог ей сойти. Он оставил мальчика собирать плату, а сам ввел девушку в разукрашенную пестрыми флажками будку из досок и парусины посреди карусели. Так как он прикрыл дверь, Куршмид сказал:
   — Давайте заглянем в окно. Влезем на слона!
   Они уселись и уже начали вертеться, как вдруг — резкий толчок позади, крики — и что-то ударилось о карусель: это были двое силачей, которые выбежали из своего балагана как были, в трико. Один не пускал другого наверх. Тем временем карусель набрала полную скорость, их отшвырнуло, и они ушли, осыпая друг друга ругательствами.
   В будке отсчитывались деньги. Руки двигались по столу. Пролетая мимо, можно было лишь частично уловить их движения. Какая рука давала, какая брала? Однако для Куршмида сомнений не было.
   — Он получает деньги от девушки, — возмущенно сказал он. — Этого я как-никак от него не ожидал.
   Мангольф ничего не ответил.
   — А теперь ступайте! — приказал он актеру, едва они остановились; и Куршмид разочарованно, но покорно убрался прочь.
   Из будки вышла девушка, одна рука ее задержалась у него, внутри балагана, быть может, у его губ, быть может, вокруг его шеи. Но сама она уже глядела в другую сторону, лицо ее выражало и сладострастие недавних объятий и страх разлуки. Она прижала зацелованную руку к себе, к своей груди, и пошла прочь, в пустоту. Но за ближайшим углом ее ждал один из силачей, желтолицый человек, который в состоянии покоя, в обвисшем трико, казался уже не сильным, а больным. Он заботливо встретил ее и повел дальше, робко оправдываясь.
   — Ты разоблачен, — вторгаясь, объявил Мангольф.
   — Кто это сказал? — почти одновременно крикнул ему навстречу Терра. Он очень покраснел, схватил папиросу и судорожно затянулся. Так же внезапно он снова пришел в равновесие. — Присаживайся, милый Вольф! — указал он на ящик, а затем: — Твоя испытанная проницательность не позволяет тебе ни минуты сомневаться в смысле и сути моего общественного положения. Водить людей, как им привычно, по замкнутому кругу; тормошить их, опьянять, одурманивать, отбирать у них деньги и посылать их к черту. Сделай для них в качестве государственного деятеля больше, если сумеешь! Или, по-твоему, я фантазер?
   — Сделаю, и даже с меньшими усилиями, — сказал Мангольф, опустив уголки рта. — К чему ты клонишь свою мрачную комедию?
   — С первых же моих шагов жизнь наказала меня за то, что я принимал ее всерьез. Да сохранит меня бог, по благости своей, от того, чтобы я еще когда-нибудь попался на ее приманку.
   Вокруг них дребезжала карусель. Веселые возгласы кружили в аккомпанемент музыке.
   — От жизни не уйти. Вернись в мир! Прятаться от страдания — малодушно, — сказал друг снизу, с ящика.
   — Бог не дал мне несравненного дара страдать от сознания собственной порочности, словно в ней все зло мира, — ледяным тоном произнес Терра.
   — Девушка, которая только что была здесь, по-видимому, думает иначе. Ей не до шуток, — возразил друг.
   — Она в тысячу раз выше меня, — горячо сказал Терра. — Только со смиренными и можно поладить. Я поддерживаю связь с жизнью через дочерей народа, преимущественно рыжих. — Внезапно глаза его стали злыми. — Где тебе понять всю ненависть, на какую способны люди? Зачем она лежит на мне таким тяжелым гнетом? Я ношу этот маскарадный наряд, — он прикоснулся к своей одежде, — потому что временно стеснен в средствах. Они же видят, что я создан не для такой обстановки. И для них это достаточный повод, чтобы с дьявольской злостью потешаться на мой счет, где бы я им ни попался.
   Мангольф удивился:
   — А ты не ошибаешься?
   Терра проницательно взглянул на него.
   — Как будто у вас в кабаке было иначе. Вся история с театром сочинена твоей компанией, чтобы раззадорить меня и позабавиться на мой счет.
   — Однако мне кажется… — Но Мангольф осекся. Глаза у Терра налились кровью и сверкали. Лицо утратило всякую сдержанность. Видно было, что он потерял самообладание. Тогда Мангольф сказал шепотом, волнуясь не меньше его: — В кабаке ты, правда, был одет лучше. Но ненавидят они нас не за бедность одежды, а за богатство духа.
   — Угнетая нас, они заставляют нас домогаться власти, — тоже шепотом добавил Терра.
   — Нас влечет к власти, — подсказал друг. — Добивайся же успеха!
   — Я еще сопротивляюсь, — признался Терра еле слышно. — Я все еще оберегаю свою чистоту. Недавно я узнал о банкротстве отца: и хотя сам же я страстно желал этого, меня, к вечному моему стыду, охватил ужас оттого, что отныне я деклассирован по-настоящему.
   Друг утвердительно кивнул. Куда девались жесткость тона и рассудочность, куда — взаимное недоверие. Туча затемнила окно, в тесной каморке нельзя было разглядеть друг друга. Каждый про себя мучительно упивался сходством с другим.
   Веселые возгласы и музыка прекратились. Снаружи вспыхнула ссора. Терра пришлось вмешаться. Когда он вернулся, у него была одна мысль — отомстить за миг саморазоблачения. Но Мангольф опередил его:
   — Кажется, та девушка, что была здесь, дала тебе денег?
   Терра зашатался, как от удара. Он долго запинался, кривился, но потом произнес совершенно связно:
   — Раз уж ты накрыл меня, приходится сознаваться. Да, друг твоей юности пал так низко, что поддерживает свое плачевное существование только постыдным заработком шлюхи.
   Все это — с утрированным драматизмом. Друг не мог понять, что это значит. Терра, однако, успокоил его:
   — Ты такой знаток человеческих душ, что, уж верно, не усомнишься в неподдельности моего отчаяния.
   Мангольф между тем собрался уходить. Но тут Терра преподнес свой сюрприз:
   — Если можно найти смягчающее обстоятельство для моей гнусности, то ищи его в неизменной нелепости жизни, избравшей именно такого человека, как я, в политические агенты. — И в ответ на молчаливый взгляд Мангольфа: — Этого бы ты никак не подумал, слыша вокруг меня звон и гомон. Но именно такая обстановка, — выразительно заметил он, — желательна господам, руководящим мною. Она отвлекает, усыпляет недоверие. Люди приходят в дружеской компании, катаются по кругу и не подозревают, что в укромном месте готовится донос. Скрытая сущность нашего германского государства, тесно связанного с мировой глупостью, наглядно воплощена здесь. Каждый в отдельности, каким бы свободным в своих действиях он себя ни мнил, существует для следящего за ним невидимого ока лишь в той мере, в какой из него можно извлечь пользу.
   Сдвинув брови и опустив уголки рта, Мангольф повернулся, чтобы уйти, но Терра снова остановил его:
   — Проверь меня! Я слишком много выбалтываю, только чтобы снискать твое уважение. Ступай в отель «Карлсбад», просмотри у портье список важных гостей. Ты никого не найдешь, тебе скажут, что никого и не ожидают. Но завтра в пять… — Терра делал ударение на каждом слове, — ровно в пять ты увидишь, как по холлу проследует самый могущественный из твоих тайных покровителей. — Терра гипнотизировал его взглядом. Мангольф содрогнулся. — Только не заговаривай с ним, — шептал Терра. — Иначе все погибло.
   Мангольф подождал дальнейшего, пожал плечами, собрался что-то сказать и молча, словно зачарованный, пошел прочь в торжественной тишине.
 
 
   Терра, окончательно повеселевший, сел, потирая руки, у своей будки. Мальчик принес ему обед и убежал. Площадь на час опустела, даже большая карусель перестала сверкать и грохотать.
   Но в душном воздухе еще пахло людьми.
   Едва Терра отставил миску, как услышал сопение и позади него затряслись деревянные половицы. Он оглянулся. Черт побери — атлет! Более сильный из двух, его враг! Терра принял невозмутимый вид и ждал. Силач подходил враскачку, — что ни шаг, то тяжкое сотрясение. Он сопел не только от жары, но и от недобрых умыслов, явно написанных у него на лице.
   — Этому надо положить конец! — выпалил он. — Оставишь ты в покое…
   — Угодно папироску? — холодно прервал Терра. — Кстати, о ком вы говорите? Я ничего не понимаю.
   Силач внезапно снял шляпу. Увидев, что он оробел, Терра приветливо указал ему на стул. Силач послушно сел.
   — Господин Хенле, — начал Терра. — Видите, я вас знаю. Я о вас слыхал от вашего друга Шунка.
   — Шунк мне не друг, — проворчал Хенле со сдержанной яростью. — Просто мне от него никак не отделаться.
   — Это и есть дружба, господин Хенле.
   — Политично я не умею выражаться, — все еще сдерживаясь, заявил Хенле. — Я говорю напрямик. Не давайте больше денег Шунку, сударь.
   — Я ничего ему не даю.
   — Все равно кому вы даете. А попадают они к нему.
   — Он человек больной, у него дела плохи.
   — Кто болен, пусть проваливает, — решил Хенле, — и не отнимает у меня хлеба.
   — Вы, я вижу, дарвинист.
   — Я не люблю шуток, — все еще сдерживаясь, но побагровев, прорычал Хенле. — Мы с Шунком вместе держали заведение. Я его оставил у себя, когда он заболел, и не заставлял бороться всерьез, а так, для вида. Но что это за друг, если он бросает меня для какой-то девчонки.
   — Вокруг девчонки все и вертится, — заметил Терра.
   Хенле, по-видимому, счел эти слова обидными.
   — Сами вы вертитесь! — заревел он, как с цепи сорвавшись, и наступил Терра на обе ноги. Терра действительно завертелся и даже упал на колени.
   — Собака! — ревел Хенле. — Перестанешь ты давать девчонке деньги?
   Терра заслонил лицо локтем; из-под прикрытия он твердо сказал:
   — Я буду поступать как мне заблагорассудится.
   — Посмей-ка повторить это! — И Хенле ухватил его за плечи. Он изловчился стиснуть их так, что они почти сошлись.
   У Терра помутилось в голове, как вдруг женский голос крикнул: «Берегитесь!» Хенле выпустил жертву и отскочил в сторону. Терра оглянулся на голос. Молоденькая девушка стояла на карусели между львом и верблюдом, в протянутой руке у нее поблескивал маленький черный револьвер.
   Хенле смиренно повернул назад. Добравшись до края карусели, он сделал прыжок и, очутившись внизу, бросился бежать. Терра вдруг спохватился, что сам он сидит на земле, опираясь на руки, и что рот у него раскрыт. Он закрыл рот, поднялся и почистился, стараясь стушеваться каждым своим движением. «Черт побери, молодая девица была свидетельницей моей трусости перед врагом!» Он не торопился; может быть, она тем временем ушла? Увы, нет, с ней была еще другая, и обе смеялись. Ничего не поделаешь. Стоя посреди своей арены, он отвесил глубокий поклон, потом, подойдя ближе, сказал с достоинством и в то же время шутливо:
   — Сударыня, вы положительно спасли мне жизнь.
   От его слов девица растерялась, покраснела и пробормотала нечто вроде извинения, не переставая, однако, разглядывать его. Он в свою очередь вынес неблагоприятное впечатление: нос длинен, а улыбка до чего высокомерная!
   — Вам не в чем извиняться, — сугубо официально произнес он. — Не откажите принять то, что может предложить моя лавочка.
   — Что же она может предложить? — Ее тон был оскорбительно насмешлив.
   Тогда он без всякого перехода дерзко выпалил:
   — Бесплатное катание.
   Лицо у нее стало смущенным, как у ребенка. Только теперь он увидел, как она молода. Ей явно хотелось, но было боязно.
   — Поедешь со мной? — спросила она приятельницу, лицо которой выражало сомнение.
   Терра невзлюбил другую за то, что она мешала, вообще же она не заслуживала никакого внимания.
   — Ну, едем! — отважно крикнула его дама. — У моей подруги голова закружится. Лиза, ты вернись за мной.
   Она уже уселась в лебединые санки. Терра запустил карусель и остался посредине, всеми силами стараясь не уронить свое достоинство.
   — Ну? — крикнула она, пролетая мимо.
   Тогда он прыгнул к ней как бешеный. Она все же отшатнулась в другой угол, а он взглядом впился в нее.
   Ибо у нее были темные глаза при светлых волосах и юная свежесть красок, но глаза необычайно умные. Весь облик ее производил впечатление незрелости. Насмешливый нос окупали глаза. Удивительные глаза, — что в них?
   — Как вы попали сюда? — спросила барышня.
   Он тревожно отмечал: у них лучи вокруг зрачка, у них веки окаймлены черным. Вот они полузакрылись и превратились в блестки ума. Кажется, барышня о чем-то спрашивала?
   — Окольными путями, — ответил он.
   — Я тоже, — сказала она, а еще больше сказали ее глаза. Но что именно? Он предположил:
   — Верно, прямым путем из родительского дома? Из деревенского пастората, скажем, на Эльбе?
   Она ответила одними глазами, но так, что он покраснел. Тут он заметил, что волосы у нее крашеные. Он сказал язвительно:
   — Бюргерские отпрыски, которые хотят казаться чем-то иным, порою превосходят свой идеал.
   Она закусила губу. Потом попыталась тоже съязвить.
   — Ваш собственный идеал, — она описала рукой круг, — стоил вам большой борьбы?.. Без этого нельзя, — ответила она сама себе. — Для того чтобы мне позволили покрасить волосы, я пригрозила, что заведу себе любовника.
   — И удовольствуетесь угрозой?
   — Даже не подумаю, — ответила она по-мальчишески задорно.
   Вдруг они ощутили легкий толчок; кто-то вскочил на карусель, — девушка, рыжая, в клетчатом плаще. Она села прямо напротив, на запятки почтовой кареты и молча обратила к ним белое как мел лицо.
   Барышня, по-видимому, поняла; она устремила на него свои умные глаза. Он колебался, не встать ли немедленно. Но вместо этого подвинулся к ней ближе и кое-как объяснил ситуацию; она внезапно повернула голову, и его приблизившиеся губы коснулись ее шеи возле щеки. От испуга ли, или чтобы оттолкнуть его, прижалась она к его губам?
   Когда они вновь открыли глаза, девушка исчезла. Они в смятении молчали. Потом барышня торопливо огляделась.
   — Моей подруги что-то долго нет.
   — Она вам не подруга, — сказал Терра. После того как напротив посидела бедная девушка, он заметил, что эта одета, как богачка. Он пожалел обо всем.
   — Вам тоже трудно стать таким обыкновенным, как хочется? — сказала она, а глаза ее сказали: таким пошлым, и отреклись от всего, что произошло.
   — Я миллионер, — заявил он решительно. — Я держал пари. Именно такая дама, как вы, сударыня, должна была попасться мне на удочку.
   Вместо ответа она небрежно достала из кармана маленький черный револьвер, поиграла им и — развернула. Он оказался веером. Терра пятился, пока не выскользнул из саней.
   Карусель остановилась, барышня жестами подозвала свою спутницу, а также ребятишек, вновь столпившихся вокруг. Пусть все покатаются, она заплатит. Троекратное катание; потом она вспомнила об американских горках.
   — Пойдем туда. Там в две секунды съезжаешь сверху вниз, — это опасней вашей карусели и много интересней.
   Она исчезла. У него не было времени поглядеть ей вслед, карусель снова наполнилась. Усаживая детей в лебединые санки, он нашел там книгу: Ариосто по-итальянски^[5] — без имени владельца.
 
 
   Самый большой наплыв миновал: он поручил карусель мальчику и ушел. Переодевшись и лежа на диване у себя в комнате, в сгущающихся сумерках он думал о ее признании: трудно стать пошлым. Голову она держала при этом, как Леа. Да, для них трудно, — для него, для нее и для Леи. Он чувствовал: «Мне надо с ней увидеться», — и сам не знал, с незнакомкой или с сестрой.
   Кажется, постучали. На пороге стояла она. Не успел он подумать, что это незнакомка, как она произнесла из темноты: «Клаус». Это была сестра. Он мигом вскочил: «Я задремал», — зажег свет, радушно усадил ее на свое место, предложил ей чаю; при этом запинался на каждом слове и не знал, что сказать дальше.
   Слегка улыбаясь его смущению, она отвечала на вопросы. Да, все хорошо, очень хорошо. Он ведь знает, в первый же год она стала любимицей публики. Потом пошли неудачи, интриги.
   — Значит, не очень хорошо?
   — Да, нехорошо. — Сейчас она вернулась после гастролей в одном придворном театре. Успех большой, но ангажемента не предложили, потому что голос у нее сел. Она протянула «и» в нос, чтобы проверить себя.
   Брат стоял перед ней, он чувствовал: наконец-то минута передышки, можно исповедаться друг другу, пожалуй, поплакать вместе. Сестра спросила:
   — Почему ты ни разу не приехал посмотреть меня?
   — Дитя мое, даже тебе я не могу навязывать ответственность за мои дела, а тем паче за мой образ жизни, — ответил он добродушно.
   Она улыбнулась печальной улыбкой.
   — Ты делаешь вид, будто уже на всем поставил крест. Нам еще далеко до этого.
   — Иначе у нас были бы локти покрепче — и был бы успех.
   — Правда ведь? — И она на секунду закрыла глаза. — Сколько ни решай, что пойдешь на все, ну положительно на все, ради успеха, — она сделала немного театральный жест, — ничего не помогает.
   — Можешь хоть людей убивать, — раскатисто сказал брат. — Тебе это мало что даст.
   — А кому-то даст, — пробормотала она про себя.
   — Давно ты его не видала? — осторожно спросил брат. Он был уверен, что она пришла к нему прямо от Мангольфа. Но она сказала:
   — С тех пор как не имею успеха.
   Он замолчал, водя языком по губам. Ее лицо было затенено абажуром. Неужто у нее на самом деле глаза полны слез? «Не о нас, а о нем?.. Ну да, она стала актриской и оплакивает свою юношескую любовь… но чем бы она ни становилась, она остается Леей». — И он быстро подсел к сестре.
   — Горевать о нем? Такой красавице, как ты? — ласково сказал он.
   Он оглядел ее, расхвалил все ее данные в отдельности, потом сказал:
   — Я не ханжа, а потому выкладывай все без стеснения. — И посмотрев на нее искоса: — Куршмид, например?
   — О! — всполошилась она. — Он мне друг, настоящий друг!
   — А есть и такие, что больше друзей? — И так как она многозначительно молчала: — Ну, слава богу. — Он потер руки. — Милейший Вольф рогат! Я был бы последним ничтожеством, если бы мне не удалось доказать ему, что он глуп и смешон.
   — Что ты замышляешь? — спросила она скорее с любопытством, чем с тревогой.
   — Злую шутку. — Он встал, чтобы поразмяться. — Некто, верящий в высшие силы, может от нее лишиться рассудка.
   — Это жестоко, — сказала она без большого волнения. — Ты мстишь ему за себя?
   — Нет, за тебя! — пылко вскричал он. — Ты добьешься успеха в тот самый момент, когда заветные мечты его самолюбивой юности потерпят позорнейший крах. Я организую театр, ты будешь премьершей.
   Тут встала она.
   — Ты не шутишь?
   Он ласково взял ее руку, он расписал ей все, что у него произошло с Пильцем и Ланна. Масштабы разрастались; ему и самому вдруг стало ясно, что это дело стоящее.
   — Сегодня вечером ты увидишь: от простодушия этих добряков становится прямо неловко, они даже слишком облегчают нам задачу. Не к чему было проходить через огонь и воду. — Он зашептал ей на ухо: — Мыловара Пильца, у которого при одной мысли о тебе слюнки текут, ты годами можешь водить за нос. А тем временем наши дела наладятся. — Он злобно захохотал, засмеялась и она наигранным, театральным смехом.
   Она переменила позу и, закинув голову, ждала реплики. Но он уселся на диван и молчал, пока она снова не села рядом с ним.
   — Помнишь, все это мы уже пережили детьми.
   — Ты имеешь в виду танцкласс?
   — Я рассказал маленькому Вольфу Мангольфу, что тебе хочется танцевать с ним. А тебе было ужасно стыдно.
   Сестре, по-видимому, и сейчас еще было стыдно. Брат сказал:
   — Дом наш сломали. Осталась ли хотя бы скамейка в саду?
   — На этой скамейке ты читал мне сказку о красных туфельках. Я их боялась. И теперь еще, когда я думаю, чем это все кончится, мне кажется, что на ногах у меня красные туфельки и они, танцуя, увлекают меня.
   Раздался стук в дверь. Их соединенные руки разжались.
 
 
   Это был Куршмид. Он приветствовал товарку со стоическим спокойствием, которое должно было свидетельствовать о пережитых страданиях, а брата — с подчеркнутой холодностью. Он пришел за ними от их общего друга, Мангольфа: тот устраивает вечеринку по случаю радостной встречи. Сам Мангольф, по его словам, с трудом отказал себе в удовольствии присутствовать при первом свидании брата и сестры.
   — Он сторонится всех, — заметил Терра. — Он ждет перемен в своей судьбе.
   — У меня такое же впечатление, — подтвердил Куршмид. И они пошли.
   В ресторане был заказан отдельный кабинет. Куршмид, войдя, не закрыл двери; Леа Терра видела снаружи в зеркале, как долговязый человек робкими и жадными глазами поглядывает на нее из кабинета. Она не отходила от зеркала, хотя уже привела себя в порядок. «Он немыслим!» — сказала она, не размыкая губ, и поправила на себе длинное жемчужное ожерелье. Брат помог ей, галантно улыбнулся и сквозь зубы пробормотал:
   — Долгов у тебя нет? И жемчуг настоящий?
   В кабинете граф Ланна сказал, как раз когда она входила:
   — В самом деле, великолепная женщина.
   Богач Пильц не находил слов, как нетерпеливый жених, и рука его, коснувшаяся ее руки, была влажной. Пильц, Ланна и оба художника стали по сторонам почетным караулом, Мангольф провел актрису посредине.
   — Леа, я ни на миг не забывал, — шепнул он, подвигая ей кресло во главе стола.
   — Я тоже кой-что помню, — сказала она, не понижая голоса. И обращаясь ко всем: — Леа меня зовут по сцене. Неплохо звучит, можно с таким именем чего-нибудь добиться?
   — Как будто у вас только имя, фрейлейн Леа, — пролепетал Пильц справа от нее, а Мангольф, слева, склонил высокий лоб, на который словно случайно упала волнистая прядь. Посреди стола Терра обстоятельно совершал возлияния, привлекая к участию и сидевшего напротив графа Ланна. Оба художника, рядом с ними, издали приветствовали бокалами фрейлейн Лею. Куршмид, на другом конце, уставился поверх ее головы в стену, пока Леа не окликнула его:
   — Вы видели меня в травести. Ну, как?
   Он выдавил из себя бледную улыбку.
   — Советую не зевать! — обратился он к мужчинам и, вспыхнув, нагнулся над своей тарелкой.
   Брат чокнулся с сестрой.
   — За твои ноги, — сказал он звучно и четко.
   Тотчас у всех мужчин лица стали натянутыми. Граф Ланна незаметно наблюдал за братом. Пильц заявил:
   — Мы интересовались только с точки зрения натурализма.
   — Отлично, — сказал Терра и заставил Мангольфа, взгляд которого выражал скорбь и презрение, чокнуться с ним.
   Мужчины охотно поддержали заданный братом тон. Граф Ланна, мимо Мангольфа, завладел рукой сестры, чтобы, — он поежился, как в ознобе, — полюбоваться ее розовыми отполированными ногтями, ничего больше.
   — А глазами? — спросила она и за руку притянула его; он вежливо и рассеянно заглянул ей в глаза. — Странно, — сказала она, мгновенно став серьезной. — На свете еще существует деликатность.
   Пильц, неспособный воспринять такие тонкости, срывающимся голосом высказал свое восхищение пурпуром губ и выразительно подрисованным взором. Сестра засмеялась певуче и безучастно. Мангольф смотрел и морщился.