Манн Генрих. Голова

   Кнак тем временем энергично обрабатывал заграницу.
   — Как бы у вас за границей, — кричал он дипломату, — не проглядели того нового духа, которым повеяло в Германии. Пангерманский союз^[16] основан! Довольно Англии одной владычествовать над морями: император создает германский флот, как его предки создали армию.
   — А вместе с ним и новых врагов, — дополнил иностранец и предостерегающе покачал головой.
   Кнак же, вращая глазами, еще убежденнее:
   — Пангерманский союз, для которого всякий патриот способен на любые жертвы, — удар кулаком в грудь, — сумеет в будущем воспрепятствовать такому банкротству национального достоинства, каким явилось прошлогоднее отклонение военных кредитов. Довольно торжествовать социал-демократии!
   Здесь в разговор вмешался Толлебен. Никакой закон о социалистах уже не поможет. Толлебен требовал большего. Он видел спасение единственно в отмене всеобщего избирательного права, в государственном перевороте. Он так громко и решительно настаивал на государственном перевороте, как будто его устами заявляла о себе воля целого класса. Ланна не мог оставить без внимания заявление своего подчиненного. Но вместо ответа он шутя спросил Терра, какое бы это произвело впечатление.
   — Очередь за вами, — сказала графиня Алиса, видя, что он колеблется. Все насторожились: молодой Ланна устремил тусклые глаза на сестру и ее загадочного соседа.
   Терра несколько секунд не в силах был выдавить из себя тот смелый ответ, которого от него ждали; затем, подняв брови, с воодушевлением:
   — Все пришли бы в восторг от такого мероприятия высочайшего повелителя. Отважный прыжок в бездну более, чем что бы то ни было, удовлетворяет эстетическое чувство.
   Воодушевление, соединенное с почтительностью, — вот все, что можно было заметить у говорившего; однако слушатели казались смущенными и молчали; Толлебен с содроганием отодвинул свой стул от Терра.
   Неожиданно для всех послышался голос молодого Ланна:
   — Присоединяюсь к вашему мнению. — Он протянул бокал, чтобы чокнуться с Терра, который откликнулся с готовностью.
   Статс-секретарь, оставив без внимания выпад сына, строго и решительно выпрямился. Он очень много и поспешно ел за обедом, и ему было полезно принять такое положение.
   — Я готов скорее бросить все, — изрек он и отбросил десертную ложку, — чем советовать его величеству резкую перемену политического курса. — Он перевел дух. — Наоборот, — продолжал он, — кто знает Европу, а мы, дипломаты, ее знаем, тому ясно, что известные, у нас еще не осуществленные, уступки требованиям демократического духа времени совершенно неизбежны и нам их тоже не миновать.
   Толлебен оцепенел. В наступившей тишине графиня Альтгот кивком приказала слугам, чтобы они подождали с кофе и временно удалились. Графиня Ланна с легкой улыбкой, застывшей на губах, смотрела так пристально в глаза отцу, словно от чего-то предостерегала его. Он жонглировал фруктовым ножом и размышлял. Тут из полумрака соседней комнаты вынырнула и остановилась на пороге приоткрытой двери фигура сухощавого человека, одетого в черное; у него была седеющая голова, гладко выбритое лицо, острый нос, сжатые губы; правую руку он заложил за отворот сюртука, причем плечо сильно вздернулось, — а впрочем, не был ли старик горбат? Створка двери медленно раскрылась, вновь пришедший отвесил поклон с подозрительным и сердитым видом. Глазами ночной птицы он, сощурившись, всмотрелся в освещенный круг стола, склонился еще ниже, снова опустил веки и отступил назад: дверь за ним затворилась.
   Ощутил ли граф Ланна его присутствие? Он изменил тон.
   — Я ни в какой мере не собираюсь, — сказал он твердо, — посягать на существующий благодетельный порядок. — Он вполне успокоил слушателей. — Я чувствую в себе достаточно силы, чтобы остаться господином положения.
   — И офицеры по-прежнему будут считаться высшим сословием? — поспешила удостовериться фрейлейн Кнак.
   — Я хочу покорнейше просить о том же, — ввернул ее отец.
   — «Вот мой надежнейший оплот». Эти слова его величества решают вопрос, — строго сказал статс-секретарь. — С другой стороны, — переходя к болтовне, — боже мой, неужели невозможно и предосудительно попытаться внушить поборникам новых идей уважение к нашему твердому, но суровому режиму? Нам бы следовало научиться представлять его миру в более гуманном свете, и мир был бы нам признателен.
   — Революция во вкусах, — заметил иностранный дипломат, тонко улыбаясь.
   Ланна тоже перешел на шутливый тон.
   — Ну, не совсем. Дело попросту в…
   — Оформлении, — подхватил промышленник Кнак.
   Ланна наморщил лоб; он не знал такого слова, но постарался запомнить его.
   — Этого недостаточно, — заметил он, обращаясь к Терра. — Культурные люди среди нас вправе ожидать большего.
   — Так называемые культурные люди, — вмешался Толлебен, и по его тону можно было опасаться дерзости, но Ланна перебил его.
   — К каковым и я причисляю себя, — вставил он резко. И снова обращаясь к Терра: — Мы еще потолкуем о моей системе. Я всегда считался с мнением интеллигентной молодежи. Может быть, в Либвальде? — прибавил он после краткого размышления.
   Терра поклонился.
   — Вы приглашены, — подчеркнула его соседка.
   Терра растрогался чуть ли не до слез: здесь царила благосклонность, и навстречу ему раскрывались объятия. При столь непривычной ситуации ему пришлось напрячь все силы, чтобы ответить, как всегда остро, лаконично и двусмысленно. Он что-то сказал о неожиданном счастье, какое выпадет в Германии на долю разума, если благодаря его сиятельству разум в виде исключения не будет противоречить существующему порядку. Свою признательность разум выразит тем, что поддержит существующий порядок.
   — Все сказано одним именем: Ницше!
   Имя не сказало ничего, никто о нем не слышал, но Ланна постарался запомнить его. Терра, подождав немного, повторил:
   — Ницше!
   — Что за притча? — в рифму произнес Толлебен, и это разрядило атмосферу, все засмеялись.
   Фрейлейн Кнак хлопала в ладоши. Альтгот смеялась от души, Толлебен хихикал высоким, злым голоском, Кнак ржал, дипломат улыбался только из вежливости, а Мангольф хохотал искусно, пылко и вызывающе. Он держался за живот, проливал слезы и так весь расцвел, молодой, интересный и энергичный, что никому и на ум не пришло бы упрекнуть его в измене другу. Даже Терра не подумал об этом; он видел только заразительное веселье, к которому теперь присоединился и Ланна, и даже, вполне естественно, его дочь. Терра плавал в море смеха; чтобы не захлебнуться, он вбирал в себя воздух; и вдруг захохотал громче всех.
   — Ну, будет, — сказал Ланна, запыхавшийся, но довольный, и встал из-за стола.
   Двери раскрылись, веселый разговор рассыпался по отдельным группам в гостиных. Толлебен и Кнак очутились рядом.
   — Не курите это зелье, — покровительственно сказал богач. — Мое лучше. Будьте ко мне внимательны, тогда сможете получать его хоть ежедневно.
   Чиновник заржал:
   — Так и быть, возьму у вас сигару.
   — Даже и деньги, — добавил Кнак. — Что бы там ни было, вы остаетесь человеком старой школы, консерватором до мозга костей. Но что вы скажете о вашем начальнике?
   У Толлебена кровь прилила к голове.
   — Ваш намек на взятые взаймы деньги…
   — Тсс… — прошептал Кнак, движением плеч указывая на вынырнувшего откуда-то Мангольфа, и Толлебен притих.
   — Ваш начальник позволяет себе выкидывать рискованные коленца, — снова начал промышленник, — Как бы он не оступился!
   — А его демократические идеи! — Толлебен многозначительно завел глаза.
   — Он дальновиднее вас: демократические идеи кое в чем обоснованы, — заявил Кнак. — Такие люди, как я, должны в конце концов получить доступ ко двору, пусть родовитые фамилии хоть на стену лезут. — Кнак загорелся. — А ордена! Неужели высшие всегда будут доставаться вам?
   Дочь услышала его. Мангольфу удалось увлечь ее за одну из ширмочек, и он решительно повел на нее атаку; он встал из-за стола с более ясными намерениями, чем до обеда. Внутреннее влечение неудержимо толкало к нему фрейлейн Кнак; но она боялась непоправимого. Стремительно выскочила она из-за своего прикрытия.
   — Папа, имей в виду, у моего будущего супруга непременно должна висеть на шее побрякушка! — Жеманясь и резвясь, сорванец спрятался под крылышко отца.
   Мангольфу оставалось только наблюдать из-за ширм, как Кнак держал ее в отеческих объятиях перед носом Толлебена, словно желая придать тому решимости. Кнак, который пользовался скрытой помощью бедного личного секретаря не меньше, чем сам Ланна, предал и покинул его, точно так, как всегда будет поступать с ним Ланна в критическую минуту. Белла Кнак ускользнула от него, подобно Алисе Ланна. Перед выскочкой, обладавшим только талантом, неколебимо стояла стена единомышленников, соратников и соучастников власти. Никаким самым смелым штурмом ты не одолеешь ее, долголетней службой ты незаметно проберешься в их твердыню, но ты не победишь, тебя только будут терпеть! Во рту у Мангольфа был вкус желчи; он искал лишь благовидного предлога выбраться из-за ширм, как вдруг подошедший слуга попросил его к его сиятельству.
   Графиня Альтгот восседала в том углу гостиной, что примыкал непосредственно к комнате с панелью. Иностранный дипломат сидел, пожалуй, слишком близко от ее колен, но не это смутило ее, когда Мангольф, проходя мимо, заглянул за скрывавшие их пальмы. У Мангольфа самого было горько на душе, а потому он понимал Альтгот. Она делала вид, будто охраняет совещание у статс-секретаря и удерживает подле себя иностранца. Но ее больше всего интересовали Терра и графиня Ланна, за которыми она наблюдала из-за пальм. Она страдала, о, Мангольф ее хорошо понимал, она терпела все муки, какие испытывает трусливый расчет при виде свободного безрассудного чувства. У ее юной питомицы, с которой она изо дня в день невольно сравнивала себя, были дерзкие и необычные отношения с безвестным пришельцем. А она оберегала какое-то совещание.
   То же, что испытывала Альтгот к своей юной подруге, испытывал и Мангольф к Терра, совершенно такую же ситуацию создавала судьба между ним и Терра. Он даже чувствовал себя старшим, хотя по годам был моложе, но разве мог бы он так непринужденно, как тот, с видом блаженного младенца, воспринимать незаслуженно свалившееся на него счастье? А Терра был слеп ко всему, он не замечал происходящего вокруг, как не замечал открытых дверей. Он не видел и Мангольфа. Зато подруга его глядела зорко. Уже переступая порог комнаты, где происходило совещание, Мангольф на своей спине ощущал ее враждебно пронизывающий взгляд. «Альтгот должна мне помочь, — подумал он и с поклоном уселся в стороне. — Мы союзники, и она это чувствует, у нее нюх, как у породистой гончей. Быть может, у нее уже готов план действий? Чего ей не хватает — это мужества, я его вдохну в нее. На этот раз она может дать волю своим страстям, за свое положение в доме ей нечего дрожать. Наоборот: она застрахует себя у отца, если убережет дочь от опасного приключения и возьмет себе ее любовника. Она при этом только выиграет, как и я. Мы союзники».
   Молодая графиня позволила Терра излиться в пылких признаниях, — еще не отболевшее унижение разожгло и взвинтило его, — тем не менее она находила его прямо невозможным: он ничего не видел и не слышал, кроме нее и себя. Она многозначительно указывала ему на открытые со всех сторон двери: по коридору прошел Кнак. Но на него ничего не действовало, тогда она стала вдруг очень внимательна, улыбка исчезла с ее лица, она подумала, что многие флиртовали с ней, но еще никому не казалось, будто во всем мире существуют лишь они одни. Если это не флирт, что же это тогда?
   — Вы думаете, я о вас ничего не знаю? А на что существуют друзья? Один из них осведомил меня, — сказала она, явно волнуясь, и, увидев по его глазам, что он знает, кто этот друг: — Если отбросить все его экивоки, то вы будто бы опустившийся гений, не слишком щепетильный в денежных делах и… — ее взгляд испытующе устремился на него, — не очень благородный с женщинами. — И равнодушнее: — Теперь вы связались с каким-то подозрительным агентством.
   — С этим покончено. — Он подкрепил свои слова решительным жестом, но сердце у него замерло. Деньги женщины с той стороны! «Неужели негодяй и об этом донес ей? Конечно, донес, иначе почему она меня с небес опускает на землю! Я у нее в руках». Он растерянно огляделся вокруг, то надувая, то втягивая щеки, несколько раз круто повернулся, словно отбиваясь от нападения. — Графиня, поверьте мне, — сказал он опять резким носовым голосом, — я познал все опасности жизни.
   — Слава богу, вы увидели, наконец, открытые двери.
   Он увидел: они находятся в центре, и только на них устремлены все взоры. Он даже удивился, что графиня Алиса так свободно себя чувствует на этих подмостках. Грациозными движениями она беспрестанно меняла место; то, заложив руки за спину, опиралась ими о стол, отчего грудь ее выступала вперед, то садилась на ручку кресла, поджав ноги, так что ее юные бедра красиво округлялись. А он только следил за ней, дивился, но сам был начеку. Через одну из дверей бросала на них искрометные взгляды фрейлейн Кнак и таращил глаза Толлебен. Графиня Альтгот неотступно прислушивалась к их словам, как ни рассыпался перед ней дипломат. Силы небесные! А из-за портьеры напротив угрожающе выглядывал не кто иной, как Мангольф.
   — Графиня! — Он повернулся вокруг своей оси. — Мы мешаем делам государственной важности. Я не хотел бы показаться назойливым.
   Она вытянула ноги и приняла серьезный вид.
   — Что поделаешь, вы уже здесь. Если вы нечаянно услышите какую-либо важную тайну, от которой зависят судьбы Европы, то отвечать за это придется мне, — серьезно, покачав головой, сказала она.
   — Я сознаю свое ничтожество, — повторил он, видя, что в комнате, где происходит совещание, Мангольф делает какие-то заметки. Мангольф, как подчиненный, сидел на некотором расстоянии от совещающихся. Но и Кнаку приходилось немногим лучше. Ланна, держа на коленях маленькую чашечку, помешивал в ней сахар и слушал. Говорил тот чопорный интриган, что показался в дверях столовой, то мимолетное, но многозначительное явление. Он и теперь держался таинственно, отставил настольную лампу и уселся так глубоко, что тело его нигде не выступало над креслом, повернутым спинкой к лампе, и сливалось с полумраком. Только когда он увлекался, скрюченная рука его попадала в полосу света, выражая ужас, недоверие, лукавство. Но вот резким движением высунулся профиль с крючковатым носом и крючковатым подбородком. Лишь вслед за тем к свету постепенно повернулось и все лицо — лицо чиновника с безупречным пробором, но за тенью носового бугра скрывались лишенные ресниц белесые глаза, словно отражающие бесцветные и быстрые видения, — а какие бездны коварства врезали все эти морщины?
   Терра думал: «Черт побери! Вот так сила! Она хоть кого изобличит и уничтожит!» Он прислушался. Старец громко шипел сквозь редкие зубы, чем больше он приглушал свой шепот, тем громче этот шепот раздавался.
   — Я проник в их замыслы, — шипел он. — Их отравленная стрела в «Локальпрессе» пронзит их самих. — На его лице мелькнули зависть, крайнее недоверие и торжество. — По каверзным намекам на какую-то высочайшую оперу, имеющим целью встревожить Петербург, я узнаю нашу антирусскую партию. «Просвещенный гений его величества» — вот слова, которые могли быть подсказаны только английским лицемерием!
   Он втянул голову в плечи, поджал губы, и взгляд его вонзился в Ланна, который перестал помешивать в чашечке. Терра встретился глазами с Мангольфом. Что было им известно? Словно прикованный к месту, вслушивался он в шепот старца.
   — Три месяца я ложусь и встаю с этим дьявольским измышлением. Каждое слово выжжено у меня в мозгу, и я готов уйти на покой, как негодный слуга, если не найду главного, не найду ключа к разгадке, который даст мне возможность принять встречные меры… Избавьте меня только от высочайших сюрпризов! — так закончилось шипение.
   — А Толлебен, — раздумчиво сказал Ланна, — хочет меня уверить, что все дело в рекламе какого-то уже переставшего существовать агентства.
   Казалось, и он ищет глазами Терра. Терра попятился к двери и добрался до прихожей; там он сделал поворот и хотел улизнуть. Но натолкнулся на свободное кресло и почти помимо воли рухнул в него.
 
 
   Совесть подсказывала ему, что в ближайшую минуту он может быть арестован как политический отравитель колодцев, чуть ли не государственный преступник. Возможно, что и приглашение статс-секретаря было просто ловушкой: он разыгрывал роль покровителя, чтобы легче уничтожить Терра! Молодая графиня вышла за ним в прихожую, она, любопытствуя, пристроилась в соседнем кресле.
   — Что с вами?
   Ее поведение тоже казалось ему подозрительным.
   — Кто этот интриган в сюртуке? — резко спросил он.
   — Действительный тайный советник фон Губиц. Он напугал вас?
   Терра видел, что она улыбается. Блестящий луч из-под прищуренных век обезоруживал его своей иронией, как в тот миг, когда они встретились впервые, и как всегда. Когда она так улыбалась, он согласился бы даже, чтобы его арестовали.
   — В чем вы провинились? — спросила она.
   Он отер пот со лба.
   — Перед его нечеловечески проницательным взглядом и самый невинный смертный может ни с того ни с сего почувствовать себя преступником.
   — Он хранитель наших самых сокровенных тайн. Он знает все. Даже папа многого не знает. — Она с обидой откинула голову. — Что вы скажете насчет разоблачения, которое мы подслушали?
   — Я скажу, что нам спокойнее сидеть здесь, а то, пожалуй, мы увидим и услышим слишком много, — осторожно заметил он.
   Через зал прошла Альтгот.
   — Обычно милейшая Альтгот никогда не уезжает, не простившись со мной. Она, видимо, чем-то недовольна, — пробормотала графиня Ланна, усмехаясь глазами. Затем поспешно: — Посмотрите-ка вон туда, на эту пару!
   Им была видна и столовая, где Кнак оставил свою дочь наедине с претендентом на ее руку. Его собственный голос слышался из кабинета, где происходило совещание и где он в чем-то убеждал дипломата.
   — Бисмарк явно берет верх, — сказала графиня Алиса, кивнув в сторону столовой.
   Терра не сразу понял ее. Потом рассмеялся:
   — И вы зовете его Бисмарком? — но осекся.
   — Если бы вы раньше видели Беллу Кнак! — с такой горечью произнесла молодая графиня, что он даже испугался. — Она не оставляла без внимания ни одного смазливого лейтенанта. Вот тут-то она была на высоте.
   — Ведь она может подарить принцу-супругу целое царство! Недаром ее зовут Беллона^[17].
   — Оставьте шутки! Посмотрите, что с ней творится.
   Мощная мужественность Толлебена, дыша удальством, все больше подчиняла себе уже наполовину укрощенного сорванца. Толлебен был навязан ей отцовской властью, вся расстановка социальных сил утверждала его права; он был неизбежен и предназначен свыше. Фрейлейн Кнак прекрасно это понимала, она щурилась сквозь смех и слезы. Вдруг она встала, отодвинула столик и хотела уйти. Но Толлебен преградил ей дорогу.
   Из кабинета, который теперь не был в поле зрения Терра, доносился голос Кнака:
   — Международное положение таково, что у вас нет выбора, господин посол. Только у нас вы можете заказать пушки, если подпишете политический договор, который предлагает вам его сиятельство.
   — Сейчас бедняжке Белле придется капитулировать, — пробормотала Алиса.
   — Почему это задевает вас, графиня? — спросил Терра пытливо. Она посмотрела ему в глаза, и во взгляде ее он прочел огорчение, которому не хотел верить.
   — Разве вы еще не заметили, что я честолюбива? — ответила она, и резкая складка обозначилась у нее между бровями.
   — Это ложь, — сказал он с глубокой искренностью. — Вы вышли безгрешной из рук творца.
   В сознании важности всего только что сказанного, они, не отрываясь, глядели друг на друга. То иронизируя, то трепеща, они долго и тщетно искали друг друга. Сейчас произошла их настоящая встреча.
   — Нет, это верно, — сказала графиня, не отводя взгляда. — Я хочу, чтобы мой отец достиг вершины, и о том же мечтаю для своего мужа.
   — Позвольте смиреннейше напомнить вам, что и тогда вы бы не были первой дамой в государстве. А раз так, к чему все это?
   — Я допускаю только такую власть над собой, которая позволит мне уважать себя, — промолвила она свысока.
   С ужасом усмотрел он здесь намек на то, как произошло их первое знакомство. За ужасом последовало возмущение; он сжал сплетенные пальцы между колен так, что они сплющились и покраснели, и произнес, пригнувшись, словно для прыжка:
   — Почему же вы, графиня, сочли нужным принять меня?
   Увидев, что она сильно побледнела, он сделал испуганный жест, отрекаясь от своих слов. Но все же перед ней внезапно и неотвратимо встал тот миг в ночи, когда они, прижавшись друг к другу, как преступные беглецы, склонялись над растекавшейся лужей крови вокруг убитых. Она была во власти того, кто держал ее тогда в объятиях!
   — Не кляните меня! — пробормотал он виновато.
   — Наоборот, я, как и мой отец, чувствую особое пристрастие к сомнительным личностям, — холодно и отчужденно отрезала она.
   Он выслушал ее, не дрогнув. Только ощутив неловкость молчания, он встал, чтобы проститься. Но она удержала его:
   — Вам незачем бежать. — У нее снова был тон насмешливой приятельницы. — Вы все равно вернетесь.
   — А вы захотите меня видеть? Без всякой задней мысли, просто захотите видеть?
   Вместо ответа она повела его наверх по лестнице. Здесь, наверху, был большой рабочий кабинет. Войдя, она заперла дверь, словно от тех страшных сил, которые отдавали каждого из них в руки другого. Из обширного сада под окнами в комнату попадали последние лучи угасающего дня. Она подвела его к окну, и вот они стояли одни над простором сада, так же одни, как в ту ночь на ярмарочной площади. Она сказала тихо и проникновенно:
   — Вы, именно вы, никогда не забываете опасностей жизни.
   — Но не с вами, — беспомощно прошептал он. — Что испытал я сейчас? Мне казалось, я встретил здесь возвышенное и милосердное существо, чьи помыслы все это время были исполнены доброты.
   — Так бы должно быть, — и добавила по-прежнему мягко: — И все же мы будем друг друга ненавидеть.
   — Даже мы?
   — Как только что. Мы много будем бороться друг с другом.
   Он из этого понял одно: значит, он не потеряет ее. Задыхаясь от радости, он признался:
   — Помочь вам жить — это все, о чем я мечтаю.
   — Но ведь у вас есть сестра? — Ее глаза смотрели так участливо, что он, пристыженный, опустил взгляд.
   «Чем был я для сестры? — чувствовал он. — Разве я помог ей жить?» Но пора было кончать с тихими и задушевными признаниями. Она быстро повернулась.
   — А у меня есть брат, — сказала она звонким голосом.
   — Вот он, — ответил ей брат, появляясь из глубины комнаты.
   Он стоял на ступеньках, которые вели во внутреннюю, ниже расположенную часть кабинета. Позади него был мрак, он там, внизу, дожидался сестры и не слышал, как они вошли. С ней он говорил без того отчуждения, которое как будто всегда отдаляло его от людей. Его лицо просветлело и стало привлекательным, словно с него упала завеса. Сестра заботливо положила руку на плечо брата.
   — Ты ведь знал, что я приду с господином Терра? — Брат послушно повернулся к Терра. — Он мой друг, — добавила она. Тогда он без колебаний протянул руку.
   — Господин Терра, простите меня! Мне следовало лучше запомнить вас. Я, может быть, обидел вас сегодня?
   Сестра зажгла маленькую лампу и сказала:
   — Я убеждена, господин Терра уже давно считает тебя своим заклятым врагом. Это на него похоже.
   — Простите и вы меня, — сказал Терра растроганно. — Я обычно встречаю только противников, и это мне не мешает. Вы же в качестве врага были бы мне помехой.
   — Почему? — спросила сестра.
   Терра взглянул на брата.
   — Потому что вы настоящий человек. Мне было бы стыдно, если бы именно вы не были моим другом.
   Сестра рассмеялась, ее умные глаза ласкали нерешительное лицо брата.
   — Настоящий человек, — повторила она, улыбаясь снисходительно. — Только беспамятный. Выходит каждый день на улицу так, словно города вчера еще не существовало. Это должно быть прекрасно. Я стара по сравнению с ним, — говорила она, легко-легко взмахивая обеими руками, словно летая.
   — Но я помню, — задумчиво произнес молодой Эрвин, — что у господина Терра была бородка, раздвоенная и зачесанная на обе стороны. Он сбрил ее, — уверенно закончил он.
   — Он сбрил ее, но ты знаешь, для кого?
   Сестра задорно смеялась, и Терра смеялся тоже, смеялся сам над собой, смеялся ей в угоду и потому, что был счастлив. Брат беззвучно делил их веселье, все трое приветливо глядели друг на друга. Графиня Алиса неожиданно схватила обоих мужчин за руки и закружила их.