Манн Генрих. Голова

   — Ты давно уже не строил гримас, — заметила княгиня в зеркало, перед которым подправляла свою неувядаемую красоту.
   Он застонал.
   — Еще бы! Мне не часто приходилось одновременно сражаться со всеми кошмарными страшилищами, какие только порождает жизнь.
   — Если это не пустая болтовня, очевидно, ты хватил через край в своих обычных сумасбродствах.
   — Знала бы ты, какое благодеяние для жалкой твари вроде меня выслушивать заслуженные упреки от испытанного друга вроде тебя!
   Она с сердобольным видом подошла к нему, кстати лицо ее было уже готово.
   — Старый друг, тебе давно пора образумиться. В известные годы нельзя уже быть вне жизни, иначе это плохо кончится.
   — На что ты намекаешь?
   — Вот вопрос! Разумеется, я говорю о твоем романе. Всякий видит, чего он тебе стоит. Дитя, меня ты не проведешь, ты никогда не обладал этой женщиной.
   — Однако все в этом уверены, — пролепетал он испуганно.
   — Пусть их верят, — вам, мужчинам, так приятнее. А я стою на своем. Где же происходят ваши томительные встречи?
   — За городом, — сознался Терра послушно, как дитя. — При нынешней погоде это несносно. Она безумно ненавидит мужа. Вот главная причина, почему мы терзаем друг друга и не находим удовлетворения.
   Княгиня пожала прекрасными плечами.
   — Ничего ты не понимаешь. Тебя она сводит с ума, а мужа тоже не упускает. Чем она для тебя рискует? Ну, а ты? В тебе самом нет настоящей страсти, иначе она давно была бы твоей.
   — Вот истинный здравый смысл! — сказал он облегченно, меж тем как она уже снова вертелась перед зеркалом, оглядывая свой вечерний туалет.
   — Я охотнее проводил бы ночь за ночью у тебя, — сознался он.
   — Этого многие бы хотели, — сказала она, продолжая вертеться.
   — Тут-то и кроется мое непостижимое раздвоение, — сказал он, вовсе не думая о ней.
   Она же расхохоталась от души, невозмутимо и заразительно.
   — Все равно тебе уже поздно меняться, — сказала она.
   — Только ты не меняйся! — серьезно посоветовал Терра. — Ты безупречна, и как мать тоже. Береги наше возлюбленное дитя! — прибавил он умоляюще.
   — Ты ходишь сюда лишь ради него, — заметила она в досаде. — Но что ты даешь ему, кроме твоих рискованных — ну, скажем, дурачеств? — закончила она первым попавшимся словом. — А я, старый друг, — добавила она, похлопывая себя по белоснежной шее, — я приспособляю его к себе.
   Во время этой декларации на пороге появился мальчик. Терра вскочил от неожиданности: молодой человек во фраке. В черном он казался выше, хрупкость, изящество и нежность красок делали его похожим на переодетую девушку. Он помог матери накинуть манто Она взяла его под руку. Что за пара! Знатный юноша избрал себе в подруги многоопытную, но еще молодую женщину. То была пара, созданная для легких наслаждений, невозмутимая, неутомимая. Пара, за которой тянулись все взгляды, как за воплотившейся мечтой. Для каждого, в ком иссякал жизненный пыл, эта пара была прямо находкой. Ей цены не было.
   — Желаю успеха, — пробормотал Терра.
   — Можно сказать, что он мой сын? — спросила мать.
   — Всем, что тебе свято, клянусь: нельзя! — сказал Терра. — И все это для господина доктора Мерзера? — спросил он.
   У обоих губы сложились в пренебрежительную гримасу.
   — Есть и другие кавалеры, — сказал пятнадцатилетний юноша и удалился со своей дамой.
   — Это начало конца! — вскричал Терра спустя долгое время. Он был один и говорил вслух. — Ты этого хотел, прохвост! Коварный прохвост, ты щедро снабжаешь деньгами мать, чтобы она загубила и убрала с твоего пути твое собственное дитя. Ты боишься этого юноши. Он не чета тебе, он может стать наглядным доказательством твоей неудавшейся жизни. Подлый убийца, ты толкаешь его, снабдив деньгами, в первую попавшуюся пропасть!
   Самообвинения сыпались градом. Но когда все было сказано: «В какой же момент следовало отнять его у матери?» И он решил про себя: «Такого момента не было. Мой Клаудиус — сын кокотки. В белокурой головке моего малыша, к которой я некогда прижимался лицом, всегда было темно. А почему бы только в головке? Должно быть, и в сердце у него тоже темно? Нет, я не в силах был изменить ни головы, ни сердца. Из мальчика, который послушно терпел меня и выжидал, вырос юноша и стал моим врагом. Но при этом я не шутя подозреваю, что, несмотря на все, мы любим друг друга… Судьба, свершай свой путь!» — закончил он и ушел.
   «Моя старая приятельница советует мне быть, как все! Пусть лучше оглянется на себя! Едем!» Он сел в свой автомобиль и поехал в Либвальде.
 
 
   Что за путешествия зимними ночами ради часового свидания! Опасность была несравненно больше, чем если бы Алиса просто принимала его у себя в красной гостиной. Страх перед супругом? Не в этом дело. Но пусть супруг потеряет след, пусть, еще лучше, потеряет разум. Его шпионы, наверное, донесут ему, где происходят встречи, но они не раскроют ему смысла прогулок по грязи в самых неожиданных местах. Терра думал: «Собственно, все наши стремления сводятся к тому, чтобы он не мог сомневаться в нашей физической невинности? Мы совершаем самый ловкий обман, ибо он соответствует истине. Как тут распутаться какому-то Толлебену! Он, не задумываясь, предпочел бы, чтобы мы обманывали его попросту. Никакой улики. Он не может рассчитывать даже на такое реальное оскорбление, как в случае с Мангольфом. Дьявольски скомбинированный план, чтобы человек с подобной самоуверенностью лишился рассудка».
   В этот миг посреди пустого шоссе, где завывает ветер, он ненавидел Алису. «Как можно до такой степени подчиниться женщине! Мужчина должен сохранить за собой хотя бы возможность борьбы. В сущности я больше уважаю Толлебена, чем эту женщину… Что, если повернуть назад?»
   Но едва он вошел в парк Либвальде, как раскаяние овладело им. Деревья кряхтели и скрипели под ветром, влажная листва змеилась в темноте, студено журчала вода. «Все это хранит мою Алису, среди глухой пустынной непогоды я ищу мою Алису!»
   Он выбрался на аллею, на большую аллею между террасой и рекой. Быть может, она стоит под деревьями в глубокой тьме, и те же докучные мысли сковывают ее и она не хочет знать, что он идет к ней?
   На берегу реки тропинки пересекают сухой кустарник — все такое же безотрадное место! Колючки задевают его, так узок проход, в вязкой глине тонут ноги: здесь когда-то небо точно разверзлось перед ним. А вот и узкое пространство между кустами — и, скорчившись, растопырив узловатые руки, звероподобный силуэт дерева! Эмблема убийства. Терра узнавал все вновь. За кустами клокочет и бурлит вода, подобно проливающейся крови! Здесь он хотел убить ее и умереть вместе с ней. Но здесь все только началось… «Здесь я найду мою Алису!»
   Она металась взад и вперед в темноте, как в тенетах. Ему пришлось дотронуться до нее; она ничего не видела и не слышала в тенетах своих мыслей.
   — Сколько мы перестрадали с тех пор и доныне! — воскликнула она. — Как отплатить за это людям?
   Он бережно обнял ее.
   — Ты только что из Ниццы? Мою Алису окружала там сияющая синева, и оттуда она поспешила вернуться прямо сюда, в эти печальные места. Ради меня, Алиса, ради меня?
   Она покоилась в его объятиях, сомкнув глаза.
   — Я бежала в Ниццу. Мне все время хочется убежать, но для меня нет прибежища. Одну ночь я пролежала там без сна, проклиная все. Потом вернулась. Возьми меня!
   Он опустился перед ней на колени в грязь. Но она отвернулась, плотно сомкнув глаза; он встал, а она так и не пошевелилась.
   Идя по аллее, они заметили далеко впереди слабое поблескиванье — калитка парка.
   — Сюда мы бежали когда-то, потом разом остановились и едва перевели дух. Открыта она сегодня?
   — Она всегда была открыта, но ты не увез меня.
   — Так запрем же ее наконец! — сказал он. — И останемся на ночь в Либвальде.
   — Поздно! — сказала она, не останавливаясь, но он преградил ей путь.
   — Так больше нельзя. Все это превосходно — твоя непорочная месть, разговоры о самоуважении и о нашей исключительности, — но в один прекрасный день становишься просто человеком. В доме темно, ключ у тебя. Твой приятель-сторож ничего не услышит, а если жена разбудит его, он скажет, что мы привидения.
   — Эту зиму дом был необитаем. Не надо в холодный дом! Если хочешь, лучше к тебе. — Этим она заставила его отпустить ее. Когда они уже садились в автомобиль, подбежал сторож: почему графиня не возвращается в дом? Его жена протопила там. Алиса не ответила ему; она подняла воротник шубки, так, чтобы и шофер не видел ее лица. Скорее прочь! Дорогой она пожаловалась, что сторож тоже подкуплен ее мужем. А Терра доверяет своему шоферу? «Она фантазирует!» — мечтательно думал Терра; у него было такое чувство, словно он увозит свою Алису. Время отодвинулось назад, на целую жизнь, до того далекого часа — и вот они отважились, они бежали. Но Алиса что-то выдумывала. О чем это она?..
   Она тихо жаловалась:
   — Когда я нынче вечером в Либвальде вышла из дому, какая-то тень двинулась за мной, я побежала. Я пробежала весь парк, до того места, где ты меня нашел, вернуться я не решалась. Это, наверное, был шпион, — у него повсюду шпионы.
   — Это деревья! Ты видела, как деревья качаются под ветром, и решила, что кто-то идет… Бедняжка! — Он прижимал ее к своей груди, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Она вырывалась, но вся дрожала.
   — Он становится с каждым днем невыносимее, — бормотала она. — И ты бы потерял голову, если бы знал все. Я не могу даже сказать.
   — Мы изводим его, надо же это признать. Чего бы он не дал, чтобы ты была обыкновенной женщиной, у которой есть любовник! Он, больше чем мы в Либвальде, блуждает во мраке. И ему еще страшнее. Ты не замечаешь в нем перемены?
   — Он молится.
   — Это знаменательно.
   — Я слышу, как он молится вслух у себя в комнате. В прошлое воскресенье он потащил меня на проповедь в собор.
   — Несчастный! — Жалость, которая охватила его при виде смятения Алисы, теперь перешла на ее мужа.
   Но она возмутилась:
   — Бесстыжее животное! Он осмеливается требовать, чтобы я взяла к себе его незаконнорожденную дочь.
   — Что? — с трудом выговорил Терра. — Значит, вы объяснились?
   — Он мне во всем признался. По долгу совести, — говорит он. Но это мерзость, пытка! Я должна изо дня в день видеть его незаконнорожденную дочь. Он хочет замучить меня сожалением, почему у меня нет ребенка от тебя! Нет того дурака, который не умел бы мучить!
   — Я приму это к сведению. — Терра весь ушел в себя от ее признаний. Вдруг он надумал: — Тебе ничего не стоит разочаровать его. Скажи ему, чья это дочь, которую он считает своей.
   — Нет, ни за что! — она горько засмеялась. Да, конечно, у нее осталась одна отрада знать это про себя.
   — Но я хочу, чтобы он умер, — неожиданно сказала она. Это прозвучало как самая обычная фраза. Терра пропустил ее слова мимо ушей.
   — Он статс-секретарь и по всем данным ближайший кандидат на пост канцлера, если бы с твоим почтенным отцом что-нибудь случилось. Я сам, по совести, не посоветовал бы тебе сейчас требовать развода.
   — Ты не слушаешь меня. Я убью его! Я решила убить его.
   Автомобиль остановился перед домом, где жил Терра; но Терра не шевелился. Шофер подошел к дверце. Терра через стекло сделал ему знак ехать дальше. Они молчали, оба чувствовали, что там им не место. Перед ними лежал долгий путь, без света, без передышки. Никогда не будут они покоиться в объятиях друг друга, как любовники. Они обречены блуждать во мраке, терпеть вражду и ужас. Последнее их решение — любить — пошло прахом. Вместо ночи любви для них — ночь смерти для того!
   В каком-то пустынном месте они вышли. Терра немного проводил Алису.
   — Это не так просто, — прошептал он ей на ухо. — Допустим, тебя не коснутся самые тяжелые последствия преступления. Хорошо. Но сколько мучительного все равно осталось бы! Нет, если уж так должно быть, мой прямой долг взять это на себя, — закончил он вежливо, но твердо, и исчез.
   Он знал, что она еще стоит на месте, однако не оглянулся. Лишь теперь преступление представилось ей со всей ясностью, когда не сама она должна была совершить его.
   Теперь она испугалась.
   Но наутро он спохватился: а вдруг она уже это сделала, вдруг поспешила из страха перед его вмешательством, действуя наперекор всем доводам разума? Убила, быть может, только чтобы избавиться от мыслей об убийстве?
   Было слишком рано, чтобы навести справки. Час прошел во все возраставшем страхе, наконец он позвонил. Он придумывал всевозможные способы будто ненароком разузнать о здоровье Толлебена. Наконец решился и просто позвонил к самому Толлебену. Никто не ответил; но тут в дверь постучали, и вошел Толлебен.
   — Сию минуту, — сказал Терра деловым тоном и, соединившись с квартирой Толлебена, не называя имен, обстоятельно расспросил о местопребывании того, кто сидел перед ним. В конце концов ему все-таки пришлось обратиться к гостю.
   — У вас плохой вид, господин фон Толлебен, — сказал он, чтобы сразу поставить того в невыгодное положение. — Правда, мы обычно встречаемся по таким поводам, которые не позволяют хотя бы одному из нас проявлять жизнерадостность. Чем могу служить вам на сей раз?
   — Другой манерой выражаться… Это просьба, — добавил он, видя, что Терра готов вспылить.
   Толлебен никак не мог сжаться, его гигантский торс по привычке раскачивался в кресле от одного локотника к другому. Но лицо чуть что не просило прощения за такие пропорции тела. Кроме того, он казался утомленным. Если Толлебен и не был убит, то спать ему сегодня не довелось.
   — С моей стороны это искренняя забота, — заявил Терра, понижая голос. — Ведь мы некоторым образом связаны друг с другом. Такова была воля судьбы, не наша…
   Толлебен махнул рукой, показывая, что этот вопрос обсуждать поздно.
   — Поэтому ваше самочувствие для меня не безразлично, — заключил Терра. — Разрешите дать вам совет: уезжайте на несколько недель из Берлина! — При этом он очень убедительно смотрел на собеседника. Не побледнел ли Толлебен? Впрочем, лицо у него вообще приблизилось по цвету к канцелярским бумагам. Кого напоминала его обвисшая книзу, а сверху отощавшая физиономия? Того надворного советника, к которому благоволил Ланна. Мечта Ланна начала осуществляться — Бисмарк уступал место заработавшемуся чиновнику. Только глаза, естественно, казались еще более выпученными на дряблом лице.
   Но тут он даже покраснел.
   — Вам нет надобности отсылать меня, — произнес он пискливым голосом. — Моя жена все равно делает что ей вздумается.
   — Если вы подозреваете, — начал Терра, — что я хоть в малейшей степени затронул вашу честь…
   — Я все равно не стал бы вызывать вас на дуэль. Я как-то вызвал вашего друга Мангольфа, с тех пор я знаю, как ваша братия относится к делу чести. В следующий раз мне пришлось бы расписаться в том, что я конокрад. — Голосок был пронзительнее, чем всегда, и во взгляде появилась жажда крови.
   — Между нами ничто не изменилось, Толлебен, — прошипел Терра, нагнувшись вперед. — Вы были моим заклятым врагом, зверем из бездны с кровожадными глазами. Им вы и остались.
   Чудовищная искренность, но Толлебен отверг ее.
   — К этому я не склонен, — сказал он, выпрямляясь. — Я не склонен к излияниям.
   После чего Терра отвернулся, и наступила пауза.
   — У вас с моей женой какие-то очень уж современные отношения. — Толлебен начал бережно, чтобы не задеть чего-нибудь. — Но я тоже не отстал от века и могу верно судить о них, — закончил он решительно. Он произнес затверженный урок и перевел дух.
   Терра думал, отвернувшись: «Раздавленный человек, а я издеваюсь над ним».
   — Господин статс-секретарь! Не возьмете ли вы, ваше превосходительство, на себя труд припомнить, что я иногда совершенно не по заслугам пользуюсь влиянием у вашего тестя, нашего высокочтимого рейхсканцлера, и могу либо помочь, либо повредить вам. Но я веду честную игру и не делаю ни того, ни другого!
   Терра внезапно поднял глаза и увидел, что Толлебен смотрит на него робко и тревожно.
   — Мне осталась только роль просителя, — торопливо сказал озадаченный гость. — Отговорите мою жену выступать в цирке!
   — Что? — спросил Терра.
   — Выступать в цирке, — повторил Толлебен. Он растерялся. — Вот как! Я думал, вы знаете. Очевидно, она и вам не все говорит.
   Терра поднялся.
   — Этому мы должны воспрепятствовать, — решил он.
   — То же считаю и я. Но что мы можем поделать, если она и вам говорит не все?
   — Какая нелепость хотя бы ее поездка в Ниццу! — подхватил Терра.
   — В нашем кругу не принято показывать высшую школу верховой езды даже под вуалью, — заметил Толлебен.
   — Ее имя стоит на афише?
   — Этого еще недоставало! — Мысль эта заставила вскочить и супруга. Супруг и возлюбленный стали кружить по комнате.
   — Тяжкое испытание, — сказал супруг.
   — Немыслимое, — подхватил возлюбленный.
   — Я даю слово воспрепятствовать этому. — Терра остановился. — Но одновременно должен высказать вам свое порицание. Многое зависит от мужа.
   — Стало быть, от нас обоих! — взвизгнул Толлебен.
   Терра насторожился. Вот она, природа! Зверь сорвался с цепи; еще минута — и он вонзится когтями ему в плечи. Толлебен раскачивался на каблуках. Он боролся со своей вспышкой, так что побагровел и был близок к удару. Терра казалось, будто он пригибается, хотя на самом деле он стоял прямо.
   — Наконец-то мы верно поняли друг друга, — сказал Терра.
   — Нет! — воскликнул Толлебен. — Вы считаете, что я должен все стерпеть. Но я терплю не потому, что так угодно вам, сударь. Я терплю во славу высшей власти.
   Терра решил было, что он пожаловался императору. Но Толлебен закончил:
   — Лишь во славу божию я жертвую своей честью.
   При этом щеки у него опали до самой шеи, а глаза поблекли.
   Терра, в нос:
   — Как вам нравится новый собор, ваше превосходительство? Я не пропускаю ни одной проповеди. — И так как противник молчал: — Тема последней была: если кто ударит тебя в левую щеку, подставь ему правую!
   В ответ на это Толлебен ринулся вперед, Терра навстречу; но тут вовремя отворилась дверь. Появилась Алиса.
   Она была мертвенно бледна. С одного взгляда ей все стало ясно. Она прислонилась всем телом к косяку двери и тяжело дышала, закрыв глаза.
   — Слава богу, вовремя, — шепнула она.
   Толлебен отступил на шаг. Что это значит? У Терра такой вид, словно его застигли при попытке к предумышленному убийству; и поведение жены тоже странное. «Значит, они злоумышляли против меня? — думал Толлебен. — Быть может, я обязан жизнью только своему самообладанию, его же корни в благочестии. Я принес в жертву свою мирскую честь, и в награду господь спас меня». Он стоял потрясенный, воздев глаза к небу, руки сами собой сложились, как для молитвы.
   — Графиня, вы не будете выступать в цирке, — тем временем шепнул Терра Алисе.
   — Что? — Она уже не опиралась о косяк. — Вот откуда все ваше бешенство! — Она попеременно оглядывала обоих: Толлебена, который покраснел, осознав неуместность своей позы, и Терра, который корчил гримасы и ловил воздух раскрытым ртом. Она расхохоталась.
   Оба услышали ее былой смех, бездумный, беспечный. Она кружилась на месте и хохотала. Остановилась и продолжала смеяться глазами. Затуманенные, невидящие скорбные глаза, где вы? Снова блестки ума сквозь суженные веки и сияние, когда веки поднимаются. Ни намека на страх жизни все это долгое мгновение. Когда переживание слишком уж нелепо, на душе становится легче. Не надо думать; думать не о чем. Вот это игра!
 
 
   Но Терра долго сидел, придавленный бесславным бременем. Супружеская чета удалилась, он ощущал еще ладонь Толлебена, пожатие особенно осмотрительное, из страха, чтобы оно, боже упаси, не приняло другого характера.
   Он еще видел глаза Алисы. Быть может, они уже перестали лучиться — и глядели еще безутешнее. «Мне они понапрасну напомнили былые времена». Тут в комнату кто-то вошел.
   — Если не ошибаюсь, господин Куршмид? — Еще одно воспоминание; правда, для Терра все было незнакомо в обветренном, погрубевшем лице, кроме глаз и выделявшейся более светлой окраской синевы под глазами, хотя взгляд их сделался много смелее. — Что же с вами сталось?
   — Этого в двух словах не расскажешь, — заявил Куршмид. — Зато я знаю, что сталось с вами.
   Тут Терра испугался.
   — Не притворяйтесь передо мной! — попросил Куршмид. — Ваша цель не более и не менее как взорвать на воздух этих бандитов. — Жестом он отклонил всякие возражения. — Для того вы и втерлись к ним и поднялись до самой верхушки. Другого я от вас не ожидал. Вы с давних пор были моим героем.
   — Говорите по крайней мере тише! — Терра налил ему ликеру.
   — Чего-нибудь попроще! — потребовал Куршмид. — Ваш враг — некий Мерзер.
   — Вы по-прежнему актер? — спросил Терра, чтобы собраться с мыслями.
   — Он предостерегает против вас Париж, — договорил Куршмид.
   — А! Вот почему вы ко мне заявились!
   Куршмид, не смущаясь:
   — Мерзер продает ваши планы в Париж.
   — Однако мне хотелось бы знать… — начал Терра.
   — А тамошние планы продаются вам, — прервал его Куршмид. — Вы и французы изощряетесь друг перед другом в новых изобретениях. Если одному удается перещеголять другого, тот бьет тревогу и подкупает первого. Это, вероятно, приводит к увеличению армии и уж во всяком случае к обновлению артиллерии, так вот и делаются дела. Верно я усвоил их?
   «Я сущий ребенок, — думал Терра. — Вообразил себе, что Мерзер удовольствуется резервным фондом… Как бы не так, он хочет меня поймать и подсылает ко мне этого субъекта».
   — Ваше здоровье, господин Куршмид! — И Терра совершил возлияние, совсем как в прежние времена. — Когда мы виделись в последний раз, вам не везло. Вы тщетно пытались заколоть во время свадьбы некоего жениха в знак рыцарского преклонения перед моей сестрой. Интересно знать, сохранилось ли по сей день это преклонение и удалась бы вам теперь такого рода попытка? — Тут Куршмид опустил свои дерзкие глаза.
   — Фрейлейн Леа Терра достигла всего того, что я предвидел, и даже большего. Не откажите передать ей, что она по-прежнему может располагать моей жизнью, только теперь это будет ей полезнее. Я служил в иностранном легионе.
   — Ваше здоровье! У вас, наверное, жажда. Немало вы намаялись.
   — Напрасно вы думаете. Я ничего хорошего и не ждал, ибо с первого дня сказал себе, что искупаю покушение на человеческую жизнь. Так легче исполнить свой долг и заслужить доверие.
   — Вы возмужали и раздались в груди. Ваши вихры были белесыми, а теперь они своим блеском оттеняют загорелый лоб. Вы стали внушительней на вид и, вероятно, крепче духом. Надо намотать себе на ус, что таковы следствия покушения на убийство.
   — Словом… — продолжал Куршмид невозмутимо. — Под конец я был назначен взводным. Это большое отличие. У меня в подчинении оказался человек, которому я сумел внушить доверие. Он выдавал себя за иностранца, но подозрительно быстро выучился по-французски. Я заметил, что он с образованием, и угадал, откуда он родом. За все эти годы мы вместе изучили африканские земли и нравы. Нам удалось проникнуть в разные тайны, ведь он был человек образованный. Из-за этого, однако, мы не раз подвергались опасностям. Хотя я был немец, а он француз, мы все делили дружно, опасности и мечты… Пока он не исчез.
   — Дезертировал?
   — Его неминуемо должны были преследовать и могли даже расстрелять. Но командиру это не удалось. — Куршмид играл, как на сцене, синева под глазами проступила явственнее. — Он, по-видимому, знал, кто мой товарищ, и обратился ко мне. Я, как друг, должен, мол, осторожно вернуть его, иными словами — спасти, пока он не попался… Командир дает мне с собой людей. Людям в первую голову было приказано следить за мной, своим начальником, это я сразу понял.
   — С военной точки зрения это полнейшая несуразность, господин Куршмид. — Замечание, пропущенное мимо ушей и даже, вероятно, не расслышанное.
   Куршмид драматически повествовал:
   — Подходим мы к цепи песчаных холмов. Люди мои уже взбираются вверх, я же замешкался внизу и оглядывал в бинокль песчаную равнину. Вдруг я чувствую, как меня тащат за ногу, и проваливаюсь в яму.
   — Ваше здоровье!
   — Я очутился у своего пропавшего товарища в каком-то кладохранилище.
   — Так я и думал, — заметил Терра, ставя рюмку на стол. — Ваш замечательный друг нашел сокровища Гамилькара^[47], но заплатил за это своей многообещающей молодой жизнью. Труды и лишения подкосили его, и он испустил дух в тот самый миг, когда жизнь улыбнулась ему.
   — Постойте, все сложилось иначе! — попробовал вставить Куршмид, но Терра не внял ему:
   — Нет, голубчик, дайте мне рассказать. Ваш герой происходил из знатной парижской семьи и расточал отцовское состояние, пока не вынужден был скрыться. Но сильна буржуазная закваска. Добыв сказочные богатства, он успевает облагодетельствовать в завещании своих сестер-невест, чье приданое он некогда промотал.