Манн Генрих. Голова

   Что это? Уже светает? Он распахнул окно. Угрюмая тишина; проблеск рассвета, без надежды на солнце. Массивы туч над тусклым морем. «Дышать, пока дышится. Пусть я обманывал себя, — теперь я знаю истину, ту, самую последнюю, что я дурной человек. Я убегаю с дурной женщиной, так оно есть, так оно будет, и я не хочу, чтобы это было иначе. Хорошо, что она не пришла до сих пор. Теперь пусть приходит!»
   Он пошел на железнодорожную станцию. Она, наверно, будет в первом поезде, он сядет к ней в вагон и помчится прочь из ночи познания и прощаний — прямо в жизнь как она есть. «Только не надо закрывать глаза, не надо лживой благопристойности. Связавшись с авантюристкой, можно стать великим человеком, проходимцем или ничтожеством — лишь бы отвечать за себя. Простое человеческое достоинство требует, чтобы на совести у меня не было гнета. Пусть другие плюют мне в лицо, лишь бы самому мне сохранить к себе уважение».
   «А вот и поезд! Я здесь». Рванул одну дверь, другую, ее не было нигде. Он отступил растерянный, ошеломленный. Это жестоко, ей надо было приехать. Она изменяла ему как раз в тот миг, когда все ему изменило. Теперь он должен один со своей прозревшей совестью пускаться в жизнь, которая только что благодаря ей была полна прелести и очарования и вдруг сразу поблекла и опустела, как чуть посветлевшая утренняя морская гладь позади поезда. Оттолкни свой челнок от берега, плыви в открытое море и никогда не поворачивай назад! В жизни ты познаешь одну смерть, но, быть может, прав Мангольф — благая часть именно она… С другой стороны тоже подходил поезд. Терра сел в него, не размышляя: все равно беглец, хоть и возвращающийся восвояси.
 
 
   На, вокзале он увидел, что всего семь часов. Он пошел домой. Окно в комнате сестры было уже раскрыто; ему захотелось к ней; он взбежал наверх, распахнул дверь и отпрянул.
   Бешенство до такой степени исказило его лицо, что сестра, сделавшая движение протеста, в испуге остановилась. А друг, попеременно краснея и бледнея, колебался между стыдом, гордыней и желанием причинить боль. В тот миг, когда появился брат, эти двое уже не стремились друг к другу — они расставались.
   Терра — со злобным сарказмом:
   — Ситуация такова, что дает мне право спросить, намерен ли ты жениться на Лее?
   А Мангольф:
   — В полном согласии с Леей, отвечаю отрицательно.
   И сестра в подтверждение упрямо кивнула головой.
   Лишь теперь Терра закрыл дверь. Он шагнул вперед, как будто для разбега: переводя взор с нее на него, он, видимо, размышлял, на которого из двух броситься.
   Так как он не мог решить, Мангольф сказал тихо, чуть не робко:
   — Пожалуй, мне лучше уйти? С глазу на глаз вы скорее столкуетесь.
   Терра прорычал, все еще пригнувшись, как для прыжка:
   — Ты получишь от меня разрешение удалиться, только если дашь торжественную клятву, что это наша последняя встреча в жизни.
   — На это трудно рассчитывать. Да и желать нам этого не следует.
   — Я только об этом и молю судьбу. — Терра ударил себя в грудь.
   — Я слышу, как судьба отвечает: нет. Итак, будьте оба благополучны! — сказал Мангольф печально и насмешливо.
   Сестра затворила окно и стояла, не шевелясь. Но, услышав, как брат хрипит, словно в предсмертной агонии, она испугалась и взглянула в его сторону. Он стоял, прильнув лбом к шкафу и стиснув руками виски. Услышав ее возглас: «Клаус!», он шарахнулся как ужаленный и стал выкрикивать:
   — Подумай хотя бы о моем унижении! — И с нарастающим бешенством: — Беги за ним! Не обуздывай своего неукротимого влечения! Догони его, бросься скорей к ногам этого труса, пока он не улизнул.
   Он пропустил мимо ушей ее возражения.
   — Я видал вас на Портовой улице. Помилуй тебя бог, ведь он нехотя плелся за тобой. По лицу видно было, что он замышлял измену.
   Он надрывно захохотал, — образ женщины с той стороны стоял перед ним.
   — Старая песня! Нечего беречь свое достоинство, чтобы оно плесневело здесь. Беги за ним!
   В изнеможении упал он на стул, тогда заговорила она:
   — Мое достоинство тут ни при чем. Я не считаю себя покинутой. Я собираюсь на сцену.
   — Значит, это была подготовка? — пролепетал брат в изнеможении.
   — Не смейся, ты и сам не знаешь, насколько ты прав. За последнее время я так много изведала, что самым признанным актерам есть чему у меня поучиться.
   Она стояла, картинно выпрямившись; бледное лицо и алые губы сверху бросали страдальческий вызов.
   Брат глядел на нее снизу, открыв рот. Потом заговорил спокойнее:
   — Для этого надо быть исключением, — но мы бываем им в минуты подъема. А в промежутках — жизнь, куда входит и театр, как обыкновенное ремесло.
   — Во мне достанет силы, чтобы преодолеть часы застоя, — с высокомерным смехом сказала она.
   — Тебе? С нашей-то совестью? — Как ни горделиво она поднимала голову, он продолжал: — И тебе придется смириться. Лишь час назад я считал себя вооруженным против будничной жизни. А сейчас она снова крепко держит меня в своих лапах.
   Сестра увидела, как у него дрогнул рот, и мягко сказала:
   — Кто-то причинил тебе страдание. Не сваливай вины ни на себя, ни на меня. Лучше заключим союз. — Она протянула ему свою прекрасную, еще детскую руку.
   — Только без необдуманных излияний! — резко сказал он.
   — Мы и так достаточно думали! Ты ведь злишься оттого, что снова чувствуешь себя маленьким мальчуганом.
   Грудь его вздымалась, рыдание готово было вырваться наружу, он чувствовал: «Меня влекло к тебе, потому я не ушел сразу. К тебе одной в целом мире». И в то же время думал: «Сдержаться — во что бы то ни стало!» Он взял протянутую руку и ласково погладил ее.
   Она перегнулась через его плечо, чтобы ему не было стыдно, обхватила его шею рукой и прошептала вкрадчиво:
   — Неужели ты хотел уехать с ней?.. Мне рассказали об этом.
   У брата не было сомнений, кто именно рассказал. Но ее рука, ее вкрадчивый голос! Она вела себя, как женщина, как — та. Он не шевелился, он молчал.
   — Я знала и то, что ты напрасно ждал там.
   — Почему?
   — Потому что она была у себя, напротив, долгое время после отхода поезда и уж совсем поздно вышла из дому.
   Он стремительно повернулся.
   — По-видимому, нам обоим немало суждено пережить… Я иду туда.
   — Да ведь она съехала! — крикнула сестра ему вслед.
   Он вернулся.
   — Ты понимаешь, что говоришь?
   — Она переехала в гостиницу, не знаю — в какую… Что с тобой? Я тебя боюсь!
   Он уже мчится по улице. Улица крутая, ветер свищет навстречу так, что дух захватывает. Но ему кажется, что тело застыло на месте, настолько опережает его душа. За углом, на площади — карета, она еще не тронулась, надо настичь ее. Вещи уже там, — и едва успела выйти и сесть она сама, как добежал и он. Он бросился на ходу в экипаж, схватил ее руки, выгнул их.
   — Ты хотела уехать, сознайся!
   — В чем уж тут сознаваться? — Она пыталась высунуться из окна, ей было страшно.
   — Я тебе руки сломаю!
   Она вскрикнула, но тут же сказала обычным своим звонким голосом:
   — Князь написал мне. Он согласен мириться. Чего ты можешь требовать после этого?
   — Тебя, — сказал он, отвел ее руки и впился в ее губы, как прошлой ночью в порту.
   — В порт! — крикнул он кучеру. «Вчерашний кабак! А над ним, тут же в доме, комната для похождений портовых девок, с которыми она смешалась вчера, которым она уподобилась. Чувствуешь, кем ты стала? Вот что нужно было, чтобы ты сделалась как воск в моих руках».
   Она позволила отнести себя в комнату, она позволила бросить себя на кровать. В комнате пахло, как в пустой атласной шкатулке, ее бывшим содержимым.
   У кровати были занавески, наверху их скрепляло зеркало.
   Юноша мстительно произнес у самого ее рта:
   — А теперь? Пойдешь теперь со мной?
   Блаженно вздохнув, женщина с той стороны сказала:
   — Глупый, это ты и раньше мог получить.
   — Я хочу, чтобы ты ушла со мной.
   — Но ведь князь же написал мне. — Она зевнула.
   — И ты способна вернуться?
   — Разумеется.
   Он занес кулаки. Она сказала, себе в оправдание:
   — Так надо.
   — Терзать меня? Продавать меня? Отнимать у нас все счастье жизни?
   — Быть благоразумными, — закончила она и притянула его к себе.
   Сколько он бесновался, ревел от боли, плакал от грусти! Теперь довольно, не думай, наслаждайся. Тело у нее белое, как амфора, гибкое, как борющийся зверь. Оно выплескивается из убожества этой подозрительной каморки, оно вырастает для тебя во вселенную, ты полон им. Молчи, впивай струящиеся предчувствия, припав к ее увядающему лицу. «Она чужая женщина, а у нее волосы сестры. Девка, а у нее тот же, только более зрелый рот. Я целую ее рот и лишь сейчас познаю свою сестру. Эта женщина — сестра и ей и мне. Все мы — одно».
   Она спросила:
   — Отчего лицо у тебя стало таким прекрасным? — ибо оно расцвело в мечтательном блаженстве.
   — Ребенка от тебя! — сказал он страстно, и как ни высмеивала она его, как ни возмущалась, показывая свое безупречное тело: — Ребенка от тебя! — пока она не вцепилась в него, молящая и покорная.
   — Значит, я уйду без тебя? — спросил он напоследок.
   Она ответила, что звучит это печально, но такова жизнь. Мало-помалу привыкаешь быть одиноким и тем не менее зависимым от всех. То и другое неизбежно. Меня это не трогает.
   — Неужели мы живем для того, чтобы нас ничто не трогало? Какой же в этом смысл?
   — Вот какой! — ответила она в поцелуе.

Глава II Единоборство

   После нескольких семестров в университетах, где нарочито поддерживаемый дух романтики только укрепил современные воззрения Вольфа Мангольфа, молодой человек в 1894 году отправился в Мюнхен, чтобы завершить там свое образование. Новоиспеченный доктор прав скоро стал бывать у многих профессоров, а при их содействии завел знакомства и выше. На карнавалах и пикниках он блистал не меньше, чем на более серьезных вечерах молодежи, увлекающейся искусством и наукой.
   Но в своих двух изящно обставленных комнатах на первом этаже, скрытый от посторонних взоров, завоеватель жизни довольствовался самой скромной пищей, торопился снять ловко сшитый сюртук и в тесной одежде школьных времен, наморщив лоб, занимался подсчетами и сведением баланса.
   Пылающие щеки тех девушек, которые позволяли себя целовать, оценивались лишь в зависимости от влиятельности их отцов. Холодное рукопожатие какого-нибудь молодого аристократа имело куда больший вес. Аплодисменты после сыгранного на рояле «Тристана» учитывались со стороны пользы, какую можно из них извлечь. Сколько знакомств принесло лето, к чему могло бы повести данное приглашение на дачу, какие виды для служебной карьеры открывала своевременно преподнесенная лесть?
   Граф Ланна — «мой коллега граф Ланна» — сказал дословно следующее: «Каждый молодой человек, который придерживается правильных взглядов, может надеяться, что у определенных влиятельных лиц он на примете». Медленно и отчеканивая слова, сказал он это во вторник в семь часов в уборной. Неужели это было брошено так, без особого значения? «В среду он принял мое приглашение на завтрак, в четверг пришел. Он как будто и не удивился, что была икра. Моего поручительства на векселе он потребовал как равный у равного. Я твердо убежден, что он меня не подведет. Ведь он граф Ланна, сын посла! Рано или поздно отец об этом узнает. Я там на примете».
   Однако за поручительство можно дорого поплатиться! «Я простодушен, как дитя. Какое дело этим людям до плебея, который оказал им услугу?» Горячей волной нахлынула ненависть к сильным мира, но острая, пронизывающая боль заглушила даже ненависть: ты ничтожен, ты зависишь от тех, кому по законам природы полагалось бы подчиняться тебе. Ты должен приспособиться к их нравам, твоя мудрость должна равняться по их взглядам, ты повседневно отрекаешься от себя самого. Как ты живешь!
   Надо сдержать моральную тошноту, лечь и закрыть глаза. И тут сквозь закрытые веки возник образ друга, утерянного, давно вычеркнутого из памяти, столь презираемого на расстоянии, — но войди он сейчас, и ты бросишься к его ногам. Ты увидишь его лицо, как всегда, без маски, лицо, изборожденное непритворными чувствами, и в ответ от тебя потребуется такая же честность. «От меня! Что знает он обо мне? Человек его склада проходит через жизнь как глупец, — он ничего не желает, его ничто не гнетет, ничто не тянет вниз. Разлада, в котором таятся отчаяние и смерть, он и вовсе не видит. Ему легко, он не честолюбец!»
   И честолюбец склонился над своим отражением в зеркале, увидел хорошо знакомые черты. В этот миг самоистязания они обострились и ввалились под высоким желтым лбом, дряблым лбом старца. Глаза с беспокойной злобой встретили собственный взгляд. Так сидел он, и его мысль, то восторженно, то содрогаясь, взвешивала успех, власть и смерть, пока, наконец, его не настигло лучшее из всего земного — сон, горячо призываемый страждущим «я», которое жаждет забыться.
   Наутро он вспомнил: «Я еще не был у Леи. Ехать недалеко, и она ждет». Он отмахнулся. Разве можно любить неудачливую актрису?
   Итак, скорей на люди, надо быть веселым и полезным, надо нравиться. Вот так, живо пройтись на руках по всей комнате. У такого ловкого молодого человека никто никогда не увидит того лица, какое было у него вчера вечером. Гримасы перед зеркалом! Это придает беспечность. Важно также, чтобы одежда была безупречна как с точки зрения щеголя, так и обывателя.
   Вот он уже в пути, уже на ходу — этот невозмутимый молодой человек по имени Вольф Мангольф, но его окрыленный путь прерывает мысль о неудачно выбранном галстуке, и — ничего не поделаешь — приходится вернуться домой.
   В один из таких прекрасных сентябрьских дней он встретил некоего Куршмида, случайного знакомого. Мангольф сначала даже не мог вспомнить, где он видел этого кудрявого блондина. Несомненно, где-то за кулисами. Совершенно верно, у Леи. Коллега, который читал ей свои стихи. Безнадежный способ занять ее воображение.
   Этот Куршмид передал от нее привет смущенным и вместе с тем язвительным тоном, который означал: «Она зовет тебя, почему ты не приходишь? Мне, любящему ее честнее, чем ты, она поручила привести тебя. Вот я пред тобой со своей трагической скорбью, — что ты ответишь мне?»
   Мангольф попросту взял его с собой на ярмарку, развлечься в блеске и шуме балаганов, каруселей и пивных. В компании были два веселых художника, некий молодой богач и еще граф Ланна. Богач, который был на две головы выше остальных, вставив в глаз монокль, с огорчением констатировал, что женщин не видно нигде.
   И вдруг рванулся в толпу. Музыка, гремящая со всех сторон, заглушила его боевой клич, но сомнений не было — он заприметил женщину. Остальные последовали за ним. Куршмид не покидал Мангольфа, обхаживая счастливого соперника, словно тот был его начальством.
   Наконец обнаружилось, что влекло к себе богача. Минуя несущуюся с диким ревом карусель, минуя ряд балаганов, он устремился к ничего не подозревающему созданию. Оно стояло в коротенькой мишурной юбочке, кутаясь в убогий платочек, и, видимо, поджидало кого-то среди досок и парусиновых полотнищ, за кулисами праздничного блеска.
   Приятели богача предоставили ему свободу действий, но с противоположного конца быстро и решительно приблизился коренастый человек, освободил мишурную юбочку и увлек ее за собой. При свете фонаря можно было разглядеть, что у нее копна рыжих волос, у него — смело очерченный профиль. Все успокоились на этом, кроме Мангольфа. Он умышленно отстал от всей компании. Но Куршмид от него отстать не пожелал, и Мангольфу пришлось частично довериться ему. Тот человек… ему показалось, что это старый знакомый. Не то чтобы он хотел при подобных обстоятельствах возобновить знакомство, словом, Куршмид понимает…
   Куршмид понимал даже больше. Его бережный тон показывал, что он чует какую-то тайну. Итак, в темных закоулках вокруг большой, с диким ревом несущейся карусели они вместе принялись искать Клаудиуса Терра.
 
 
   И тут, в ярко освещенном проходе между балаганами, друг действительно встретился ему. Пока Куршмид искал в толпе, Мангольф увидел друга, шагающего в сторонке по безлюдной площади. Шарф, светлый пиджачок, рука в кармане черных брюк, вид опустившийся, но голова гордо поднята. Мангольф знал, что отчужденный взгляд друга уже скользнул по нему, что тот больше не обернется и потому можно беспрепятственно созерцать его. Но во время созерцания лицо у него самого сделалось униженным, а когда он спохватился, было поздно: Куршмид стоял рядом и кивал головой, словно ему все понятно.
   Тогда Мангольф решительно отстранил его и пошел своим путем. Кто смеет становиться между ним и Терра? До конца дня, куда бы он ни попадал, он повсюду лихорадочно искал бывшего друга, словно для поединка. Он не хотел наводить справки. От него самого, из собственных его уст хотел он узнать, по какой наклонной плоскости катится друг, к чему ведет жизнь без цели и честолюбия. Терра видел его; он не отступник, чтобы длительно избегать встречи.
   Вечером в кабачке дверь распахнулась — Терра стоял на пороге. Мангольф как раз сострил. Окрыленный успехом, он приветствовал друга, как желанного гостя, хотя и свысока. «Слава богу, — подумал он, — хоть оделся прилично». Терра держал себя с достоинством и некоторой даже строгостью, пока Мангольф представлял ему общество — графа Ланна, богача Пильца, обоих художников и Куршмида. Церемонно, с выразительной мимикой осведомился он у графа Ланна о самочувствии его отца. Знаком ли он с ним? «По его деяниям, — сказал он звучно и в нос, затем повернулся к богачу Пильцу, о миллионах которого тоже слышал. — Мыло вашего папаши дорожает. Что бы это значило?» — заметил он и тотчас обратил внимание обоих художников на то, что за соседним столом явно интересуются их прославленными физиономиями.
   — Все в порядке, — сказал он, поднимая брови. На актера Куршмида, который упорно разглядывал его, он не обратил внимания. — Теперь поговорим о нас с тобой, — объявил он и чокнулся с Мангольфом. Пил он обстоятельно, с причмокиванием и в особо мужественной позе. Где он научился так лебезить? Неужели он не понимает, что это смешно? Мангольф с тревогой заметил, что оба художника уже рисуют на него карикатуры: рыжеватая раздвоенная бородка, которую он отрастил, сверкающие черные глаза, волевая складка в углах губ, — а в целом все же только лицо полукарлика, который силится казаться выше.
   Совершив возлияние, Терра еще раз поднял стакан, приветствуя друга, потом бережно отставил его и спросил, неожиданно проявляя радость свидания:
   — Как же ты развлекался все эти годы, милый Вольф?
   — Если считать это выражение подходящим, то, по-видимому, у тебя найдется больше, о чем порассказать, — ответил Мангольф.
   — Я не развлекался, — сказал Терра и на весь зал добавил: — Я компрометировал себя.
   — Ты возвел это в профессию?
   — Что же еще на этом свете делать молодому лоботрясу, если только он родился не слабоумным, как не компрометировать себя? — И обращаясь к Куршмиду: — Мы видимся не впервые, милостивый государь.
   — Весьма возможно. — Куршмид обменялся с Мангольфом озабоченным взглядом.
   Терра перехватил этот взгляд, после чего, радуясь предстоящему развлечению, обратился к богачу Пильцу:
   — И с вами мы знакомы. Молодая девица, которую вы в закоулке, позади ярмарочных балаганов, заверяли в своем преклонении, вполне заслуживает его, клянусь честью. Кожа у нее такая ослепительная, что змея, которой эта девица себя обвивает по долгу службы, не может соперничать с ней в блеске. Надеюсь, грязные ногти у женщины вам не мешают?
   Богач деловито подтвердил, что не мешают. Граф Ланна спросил небрежно:
   — Вы подвизаетесь в варьете, господин..?
   — Терра. — И запинаясь: — Вы льстите мне, господин граф. Правда, я испробовал немало профессий…
   Даже художники перестали подсмеиваться, заметив, как безоружен этот человек, когда кто-нибудь осадит его. Но Терра уже оправился. Ланна избегал встречаться с ним взглядом, — впрочем, трудно было сказать, куда устремлены глаза молодого аристократа, тусклые глаза с отливом полудрагоценных камней. Поэтому Терра переводил взгляд с Ланна на Мангольфа; он начал торжественно:
   — Высокочтимый господин граф! Ваш высокочтимый отец…
   — Зачем вы беспрерывно поминаете моего отца? — Аристократ поежился от такой неделикатности, как в ознобе.
   — …несомненно позаботится о вашей карьере в качестве государственного деятеля. — И приглушенно, но четко: — Ведь граф скоро будет министром.
   Молодой Ланна вздрогнул, услышав, как оглашают строго оберегаемую семейную тайну. Он поспешил выяснить, слышал ли Мангольф. У Мангольфа был расстроенный вид. Терра, говоривший наугад, постарался воспользоваться приобретенным преимуществом.
   — Именно поэтому моя безвестная персона осмеливается преподать вам совет не слишком торопиться. В вашем облике, во всем вашем существе даже непосвященному видна та особая и, осмелюсь утверждать, роковая страстность, которая у нас может найти себе настоящее применение лишь в области театра.
   При этом он оглядывал чинную фигуру молодого аристократа, как бы благоговея и изумляясь одновременно. У остальных, включая и Мангольфа, на лицах появилось выражение любопытства.
   Терра не замечал этого. Желая подчеркнуть, что достаточно злоупотреблял графским вниманием, он деликатно отодвинулся от стола.
   И тут же им вновь овладела радость свидания и он вновь выпил за здоровье друга. Пока тот старался угадать, какой готовится новый удар, Терра уже задал вопрос: «Давно ты был у моей сестры?» И, прежде чем Мангольф нашел подобающий ответ, объявил во всеуслышание:
   — Сестра моя в публичном доме.
   Мангольф поспешил вмешаться:
   — Шутка недурна. Городской театр можно до известной степени считать публичным зданием. — После чего все физиономии разгладились. Граф Ланна даже проявил участие.
   — Ваша сестрица обнаруживает дарование? Как вы думаете, сударь, стоит Пильцу построить театр, о котором он все толкует? Выгодное это дело — театр? А вы согласились бы взять на себя руководство и пригласить вашу сестрицу, если она обнаруживает дарование? — При этом молодой граф поежился.
   Терра отвечал на его беспомощные вопросы по-отечески. Он познакомил всех присутствующих с новейшими принципами организации театра, указал первоклассное, никем еще не обнаруженное место для постройки и выразил готовность всецело отдать себя в их распоряжение.
   — Что касается моей сестры — великолепная женщина, я не премину при первом же случае продемонстрировать ее вам, господа.
   — А! — произнес богач Пильц и оживился.
   Оба художника пожелали немедленно набросать проект будущего театра по указаниям Терра.
   — Мне сдается, господин Мангольф собирался попотчевать вас еще одной остротой, — ехидно заметил Терра.
   Но Мангольф и Куршмид, не участвовавшие в общем оживлении, сели подальше. Зал уже пустел. Мангольф был бледен и молчалив. Он мрачно смотрел в одну точку; лицо его, внезапно состарившееся, слегка подергивалось.
   — Я вас понимаю, — начал Куршмид и, встретив неприязненно-недоуменный взгляд: — Какое разочарование испытали вы от встречи с другом юности! — И в ответ на протестующий жест Мангольфа: — Вам не хочется, чтобы это было заметно, но я замечаю все. Ваш приятель устраивает свои дела за ваш счет.
   — Кто знает, — сказал Мангольф, — не происходит ли сейчас нечто большее, чем разовый сеанс мистификации. — Он нахмурился, пожалев, что подумал вслух, и прервал беседу.
   Когда Мангольф собрался уходить, поднялся и Терра.
   — Господа, как мне ни лестно давать пищу вашему многообещающему воодушевлению с помощью моих скромных способностей, но тут мой друг. Мы не виделись долгие годы, не разлучайте нас в этот первый вечер!
   И он взял Мангольфа под руку, собираясь уйти вместе с ним.
 
 
   Друг заметил:
   — Ты стал общительнее… чтобы не сказать циничнее.
   — Надо сознаться, я почти все уже изведал.
   — При участии женщины с той стороны? Вы с ней осмотрелись в жизни?
   — У нее нашлись дела поинтересней. Вместо нее дюжины две других дам, предтечей которых она была, осмотрелись в моем мозгу и кармане. Дела у меня было по горло. А ты как, милый Вольф?
   И Мангольф неожиданно с былой откровенностью признался, в чем заключается его честолюбие. Это вовсе не стремление обеспечить себя, добраться до верхов. Это страсть, неведомая черни, она исходит из потайных глубин и таинственно связана с темными силами.
   — Я уже на примете.
   Терра молча посапывал. Он видел, что у друга закраснелись скулы.
   — Не распить ли нам по этому случаю бутылку доброго вина? — сказал он церемонно, словно при первом знакомстве.
   Мангольфу не улыбалось затягивать ночное бдение, однако он проводил Терра часть пути до его необычайно отдаленного жилища.
   — Знаком тебе по своей деятельности некий авантюрист Виборг? — спросил Терра.
   — Только как юристу.
   — Он был моим учителем. Учителем дорого стоящим, но жалеть об этом не приходится. Благодаря его практическим урокам я уже не так отчаянно беспомощен перед многообразными требованиями жизни. Я не теряюсь ни во дворцах, ни в трущобах. Кстати, я вспомнил, что ты сегодня видел меня в маскарадном наряде.