Страница:
Терра поторопился разъяснить ему, что это было бы крайне неблагоразумно. Сейчас самое важное так разделаться с Каппусом, чтобы граф Ланна ничего не узнал об истории с ожерельем.
В соответствии с этим он и стал действовать. Ланна выкупил колье, как настоящее, за гораздо меньшую сумму, чем хотелось Каппусу, но добавил к ней орден. Все участники были удовлетворены, и всех больше Каппус. У старика слезы стояли на глазах.
— Я не из-за ордена плачу, — всхлипывал он, — а оттого, что наша возлюбленная Германия спасена от ужасающего скандала.
Ланна, как всегда, беспечно и в счастливом неведении миновавший бездну, удостоил Терра нескольких дружеских строк. Терра был приглашен явиться запросто, но не пошел.
По почте прибыло извещение о помолвке Мангольфа. В приписке он просил своего старейшего, чтобы не сказать — единственного, друга быть свидетелем при бракосочетании. Вторым свидетелем будет господин рейхсканцлер. Краткие и горделивые слова; чувствовалось, сколько сознательного, подчеркнутого самоутверждения в том, что в самый торжественный день своей жизни Мангольф решается показаться рядом с каким-то адвокатом Терра. Под влиянием гордыни он, очевидно, позабыл, что этот свидетель — брат его покинутой любовницы.
Словно громом пораженный, Терра отправился к Лее. Он давно знал о надвигающемся на нее горе, но теперь оно представилось ему безысходным и непоправимым бедствием.
Он не застал ее дома. Ему открыла прислуга, которая кончила дела и собиралась уходить. Он решил подождать сестру в той комнате, где даже без нее все жило ее трудами и мечтаниями. Что она делает сейчас? Где, среди каких грозных химер и жестоких соблазнов блуждает она? «Держать тебя в объятиях, сестра! Ты поплакала бы в этом прибежище, как оно ни утло. Мы бы и на сей раз справились с бедой». Увы! Вместо этого она была у другого, он знал — у кого: у того, единственного, и он не смел последовать туда за ней. Когда он очутился у телефона и держал себя за руку, чтобы не позвонить, раздался звонок.
Говорила она:
— Я у него, а его все нет. Подожди меня!
Он крикнул в трубку:
— Иди сюда, ко мне! — Но она уже дала отбой.
Итак, они оба — она там, он здесь — бегали по комнате, где нависла тучей их тревога, бежали навстречу року и все же отпрянули бы перед его появлением. Вдруг крик! Сквозь даль и шум города брат услышал, как она вскрикнула. Ее возлюбленный стоял позади нее, она взметнулась.
— Я испугал тебя? — сказал возлюбленный спокойным тоном.
— Я хочу думать, что все это пустая болтовня! — гневно выкрикнула она.
— Ты этого не можешь думать. Ты знаешь факты, — пожимая плечами, ответил он.
С заученной красивостью жеста она презрительно бросила через плечо:
— Все это с нами уже бывало. Помнишь, милый, во Франкфурте, когда я собиралась замуж? Ты примчался туда и ни за что не хотел отстать.
— Радуйся: теперь я от тебя отстану.
— А другие разы? А история с Толлебеном? Ты все мне прощал, как и я тебе. Могли бы мы столько долгих лет быть вместе, если бы это не было суждено? О, сколько унижений! Все от тебя, так было суждено. И вдруг конец? Это невозможно, милый! Ты сам знаешь, милый, что невозможно. Я не желаю тебе несчастья, но если ты покинешь меня, тебе его не миновать. Другую ты любить не можешь. Это твои собственные слова, ты сказал их не мне. У нас все общее, даже слова. Помнишь, что ты сказал? «У нас с тобой это до конца жизни!»
Куда девались презрение и гнев! Она то вкладывала всю свою волю в эти бессильные слова, то смиренно обнажала перед ним душу. Лицо ее и все тело попеременно выражали то борьбу, то покорность, прекрасные гибкие руки дополняли то, что она говорила, заклинали, тянулись, дрожа от желания схватить и удержать. Но он уклонился от них.
Тогда она поникла без сил.
— Что я сделала тебе?
Он стал позади ее кресла. Он гладил светлые волосы, рука его чаровала по-прежнему.
— Я люблю тебя одну, Леа. У меня не было мужества откровенно поговорить с тобой. Ты придаешь мне его. Я зависим и честолюбив, потому я и решаюсь на такой мучительный шаг. Только потому. Я и сам бы хотел отказаться.
Они увидели друг друга в зеркале, ее лицо просияло.
— Так откажись! — надрывно-ликующе выкрикнула она и уже откинулась в ожидании поцелуя. Он поцеловал ее и сказал:
— Ведь ничто не изменится. Все будет по-прежнему.
Тогда она вырвалась от него и вскочила.
— Чего ты хочешь? Жениться и сохранить меня? — спросила она, глядя на него невидящими глазами.
Он понял, что надвигается гроза, и протянул руку. Но она успела отбежать в дальний угол и, вынув из сумочки какой-то предмет, поднесла его к губам. Любовник едва успел схватить ее за руку.
— Оставь! — сурово сказал он.
— Это повредило бы тебе! — Она пронзительно захохотала. — Но это всего лишь губная помада, милый.
Тогда он отстранился, и она опустилась на пол, чтобы наплакаться вволю. А он шагал взад и вперед, хмуря лоб, в глубоком волнении. Вдруг он услышал, что она говорит и голос у нее, как у ребенка.
— Я не желаю тебе несчастья, — говорила она так смиренно, не вставая с пола. — Но что, если твое несчастье во мне? Тогда я отпущу тебя. Только зачем именно под конец ты мне дал столько счастья! — Покинутое дитя плакало там, на полу.
«Надо быть настороже! — про себя решил мужчина. — Сцена со слезами в третьем акте. Кто поймается на удочку, тому несдобровать». Он скрестил руки.
Не слыша от него ни звука, она кротко поднялась и, поправляя прическу, заговорила:
— Я просто зло подшутила над тобой. Поверь мне. — Тон был какой-то уж очень многозначительный, он насторожился. — Будь у меня настоящий яд, я все равно ни за что не позволила бы себе принять его здесь. Знакомая актриса найдена мертвой у тебя на ковре: это могло бы всерьез повредить тебе. Прости! — Ирония в голосе, а взгляд, манящий исподтишка. Он еще больше нахмурился. Она собралась уходить.
— Это нигде бы не доставило мне удовольствия, дорогая моя. Ни на моем ковре, ни в любом другом месте, — успел он сказать, когда она была уже в дверях.
— Охотно верю, — проговорила она, совсем уже не скрывая иронии, иронии высокодраматической. — Но все-таки я не знаю, удастся ли тебе избежать полицейского протокола.
И она исчезла, а он остался один с ее угрозой, связанный по рукам и ногам, во власти ее угрозы.
Когда она пришла домой, уже стемнело, но она различила сидящего на диване брата, который ждал ее. Он сидел, сгорбившись, склонясь лбом на руки, и ничего не слышал, совсем как в те времена, когда он сосредоточенно вникал в тот пресловутый договор. Вдруг он поднялся и произнес: — Отдай мне яд!
— У меня нет никакого яда, — ответила сестра.
— Ты хотела только запугать его? Говори правду!
Сестра, ничуть не удивившись:
— Тебе я могу сказать. Мне хотелось бы иметь яд, но и мужество в придачу к нему.
Он усадил ее на диван.
— Дитя мое, бойся согрешить перед господом. На основании непреложных данных могу тебя уверить, что любовь к богу абсолютно равнозначна любви к самому себе. Глупо было бы нам кончать с собой: бог и жизнь с готовностью берут на себя всю ответственность в этом вопросе.
Но он чувствовал, что рука ее безучастно лежит у него в руке. Он весь затрясся; она повернулась к нему, стараясь в темноте встретиться с ним взглядом. Крупные слезы тяжело выкатились у него из глаз. Голос был придушен, речь бессвязна:
— Кто же мы такие? Избитые истины ничему не помогут! Мы не настолько молоды, чтобы дурачить себя отжившими бреднями. Послушай: я буду рассказывать тебе сказки, как, помнишь, когда-то о красных туфельках.
Ее рука перестала быть безучастной. Она с дрожью прильнула к его руке.
— Ты будешь счастлива по-прежнему, — горячо прошептал брат.
— Я больше ничего не хочу. Верь мне, я рада, что все кончилось, — тоже шепотом ответила сестра и после паузы: — А кто она, эта женщина?
Он облегченно вздохнул; жизнь снова завладела ею!
Повернувшись к освещенному окну, вперив глаза в пустоту, слушала она его описание Беллоны Кнак.
И с надменной улыбкой:
— Пожалуй, мне в самом деле нечего волноваться.
Брат с готовностью:
— Брак по расчету, в полном смысле слова. Ручаюсь тебе, он будет глубоко несчастен. — А про себя: «Не вполне. Ты примешь его и в роли чужого супруга».
— Он тебе не написал? Не послал извещения? — спросила она, как будто совсем равнодушно; но едва у нее в руках очутилось письмо, как она бросилась зажигать свет, склонилась у стола над листком бумаги, фиксируя его застывшим взглядом, впитывая всем существом.
— Ты нынче не играешь? — окликнул ее брат. И вспомнил. — В это время обычно является Куршмид.
— Куршмид не показывается, — сказала она как во сне.
— Давно?
— Не помню. Он всегда был здесь. И вдруг его не стало. Ах, да, — с того вечера, как я ему сказала, что Мангольф помолвлен.
— С того самого вечера?
— Он еще погремел посудой на кухне, а потом исчез, словно провалился.
— Ты не видала его лица?
— Его лица? Почему?
— Я разыщу его, — сказал Терра и ушел, не медля ни минуты. В театре он узнал адрес актера. Оказалось, тот съехал неизвестно куда. По слухам, выехал даже из города, — может быть, в провинцию, на гастроли? Терра отыскал агентов, которые могли дать какие-нибудь сведения, но и это ни к чему не привело.
В назначенный час он явился к Мангольфу. Мангольф взволнованно бросился ему навстречу, но подавил вопрос, который чуть не вырвался у него, и от усилия воли даже побледнел. Но тут же постарался сгладить свой порыв светской беспечностью. Лишь когда друг напомнил: «Урожденная Кнак ждет», — лицо его омрачилось.
— Прошу тебя, помоги мне соблюсти декорум, — сказал он официальным тоном. — Впрочем, госпожу фон Толлебен я люблю. «В довершение всего, он даже влюбился в ту, что воплощает для него успех!»
— Что делает Леа? — неожиданно спросил он на улице и сбился при этом с шага.
— Она великолепно настроена и желает тебе счастья, за недостатком времени через меня, — весело, тоном человека, понятия не имеющего о всяких сложных взаимоотношениях, ответил Терра и с удовольствием констатировал, что друг побледнел больше прежнего.
Они заехали за невестой и ее родней. Второй свидетель, рейхсканцлер, должен был прибыть прямо в ратушу к заключению гражданского брака. Он появился в самую подходящую минуту. Все были в сборе, и наступила пауза. Ничего лучше жених не мог бы пожелать.
Затем внушительной вереницей карет все двинулись к церкви. У входа в ризницу, от самой мостовой стройными шпалерами выстроились зрители. Дальше тянулся коридор, уставленный растениями в кадках. Дверь в глубине была, по недоразумению, закрыта, рейхсканцлер собственноручно распахнул ее перед дамами из родни невесты. В то время как он сам проследовал за ними, а на другом конце коридора показались первые приглашенные, жених и невеста очутились одни, сбоку, спиной к группе пальм. Только Терра, сменивший у двери рейхсканцлера, заметил, как пальмовые листья заколебались и из-за них высунулась рука. Рука сжимала кинжал и уже направила его в спину Мангольфа, когда Терра схватил эту руку и отвел. Кинжал упал на землю. В тот же миг пальмы рухнули, и показался отчаянно сопротивляющийся Куршмид.
— Образумьтесь вы, сумасшедший! — прохрипел Терра.
Мангольф пригнулся, спасаясь от кинжала, который уже не грозил ему. Его молодая супруга в первый миг забыла о нем; она отскочила в сторону, заботясь лишь о собственной безопасности. Потом она спохватилась и упала без чувств, как раз на руки возвращавшегося рейхсканцлера. Тот передал ее отцу, и Кнак, не владея собой от гнева на судьбу, преследовавшую замужество его дочери, торопливо поволок ее в ризницу.
Рейхсканцлер тем временем решительно и прямо направился к зрителям, как по команде ринувшимся с противоположного конца. Несколько негромких, но внушительных слов — и он уже был господином положения, Любопытные отскочили, словно их дернули за веревочку. Они даже поспешили уверить напирающих сзади, что ничего не произошло. Мангольф искал Терра, он хотел что-то сказать ему, но Терра уже исчез вместе с Куршмидом.
Он вовремя обнаружил дверь в сад. Твердым шагом вышел он за ограду, на улицу. Куршмид еле плелся рядом с ним. Терра все еще держал его как в тисках, но это было уже ни к чему, Куршмид сдался.
— У вас всегда хромало чувство такта, — сказал Терра, ища глазами, на чем бы сплавить Куршмида. Боковая улица была пустынна.
— Я не помнил себя, — сказал Куршмид сокрушенно. И добавил с гордостью: — Леа была бы отомщена!
— Опозорена, — поправил Терра и махнул рукой подъезжавшему экипажу.
Куршмид был водворен в экипаж.
— Проваливайте! — грозно прошипел ему Терра прямо в осунувшееся лицо. — Проваливайте! Поняли?
— Учитель, я ваш до последнего вздоха. — Под глазами у него мерцали синеватые полукруги. С тем он и отбыл.
Когда Терра вошел в ризницу, ситуация была такова: несчастная жертва, Беллона, возлежала на скамье для хора, скрытая стаей дам, успокаивавших ее. Господа Ланна и Кнак защищали вход от свадебных гостей, шумевших в церкви. Свадьба будто бы отложена, в воздухе пахло скандалом. Рейхсканцлер опровергал слухи. Кнак убеждал гостей поверить слову такого человека.
Всеми забытый новобрачный одиноко жался за раскрытой створкой двери.
Хмурясь, он подозвал Терра:
— Я сразу же хотел тебе сказать: твое вмешательство было лишним… Ну, все равно благодарю тебя. А его нет? — спросил он и, не в силах дождаться ответа: — Все уже известно?
Терра отер лоб; он был возмущен за друга, равно как и за сестру.
— Этот субъект всех нас подвел.
— Слава богу, что он не выбрал время перед гражданским бракосочетанием! — сказал Мангольф.
— Для Леи это просто смерть, — подхватил Терра тоном искусителя. — Даже идиоту понятно, что после сегодняшнего скандала вам надо бежать друг от друга, как от чумы, иначе в самом деле одному из вас несдобровать. — А взгляд его впивался в глаза Мангольфа.
Мангольф ничего не возразил.
— Его уже нет? — помолчав, спросил он снова, и Терра утвердительно кивнул.
Потом заговорил, глядя прямо в глаза Мангольфу:
— Этот субъект явился в мир, как воплощенное недоразумение, каждый факт он неизменно умудрялся толковать самым извращенным образом. Стоит ли проявлять столько осмотрительности и такта в житейских делах, чтобы в итоге какой-то фанатичный болван размахивал у тебя под носом кинжалом?
— Именно кинжалом, какая пошлость! — пробормотал Мангольф, при этом он становился все бледнее и бледнее, взгляд Терра жег его.
— Пошлость можно бы еще перенести, если бы она была доведена до конца, — изрек Терра замогильным голосом. Он показал, что кинжал у него в кармане. — Тогда бы и Леа не зависела от превратностей твоей карьеры, — добавил он, скрежеща зубами.
Обороняясь, Мангольф выставил вперед руку, но сейчас же опомнился:
— Нет уж, только не ты, — сказал он, заискивающе смеясь. — На твою дружбу я рассчитываю больше, чем когда-либо. Надо избежать огласки. Пусть газеты в крайнем случае опубликуют ложные сведения. — Он схватил друга за лацканы сюртука, жест совсем ему непривычный. — Вспомни, что благодаря своей женитьбе я ближайший кандидат на пост помощника статс-секретаря.
Терра стоял обезоруженный, раскрыв рот. «Браво!» — произнес он затем. Оба облегченно вздохнули и отошли друг от друга.
— Только спаси меня! — напоследок повторил Мангольф.
Дверь, скрывавшая их, затворилась. Рейхсканцлер увидел Терра и отвел его в сторону. Лицо его, сиявшее доброжелательством, пока он закрывал дверь, сразу стало обиженным и очень недовольным.
— Нужно мне было для этого являться! — заявил он с видом дамы, которая не встретила привычного уважения.
— Весьма прискорбное неуважение к особе вашего сиятельства, — в тон ответил Терра.
— А все моя пресловутая любезность. Другой бы не попал в подобную историю, да еще ради подчиненного, — проворчал Ланна со злобным взглядом в сторону Мангольфа, который сделал вид, будто ничего не замечает. Рейхсканцлер круто повернулся к нему спиной, а Мангольф настойчиво повторил одними губами: «Спаси меня!», и Терра внял ему.
— Я беру на себя смелость почтительнейше представить вашему сиятельству краткий отчет. Преступник у меня на глазах был отправлен в наемном экипаже.
— Надеюсь, без участия полиции?
— Без чьего-либо содействия. Преступник исчезнет бесследно, я отвечаю за это перед вашим сиятельством.
— Благодарю вас, господин адвокат. С этой стороны я теперь совершенно спокоен. Я знаю вас.
— А вот другая сторона дела! — сказал Терра, не ожидая приглашения. — Многим репортерам я уже изложил происшествие в самом невинном свете.
— Вы мне друг, — почти непроизвольно вырвалось у Ланна. — И почему именно друзей никогда не видишь у себя? Однажды я уже хотел лично поблагодарить вас, но вы не пришли. Если вы не придете и после сегодняшнего вашего одолжения, я сочту это признаком враждебности. — И добавил, в то время как Терра отвешивал глубокий поклон: — Мне кажется, я смогу порадовать вас.
У него снова появилась ямочка. Он самолично подвел ожившую новобрачную к супругу и даже похлопал Мангольфа по плечу.
Венчание сошло благополучно, завтрак в отеле начался блистательно, но Терра поспешил удалиться.
Он провел день со знакомыми репортерами, стараясь каждому сообщить о ходе событий по-иному. Он разузнал, что говорят, и прежде всего позаботился дать слухам такое направление, которое отвлекло бы их от Леи. Последняя его версия гласила, что зубной врач средних лет, с давних пор страдавший душевным расстройством из-за измены невесты, в силу болезненного состояния видел под каждым венчальным убором обманувшую его девицу. Случайно он именно сегодня сбежал из убежища для умалишенных. Вот причина, по которой на свадьбе одного из чинов министерства иностранных дел перед самым венчанием произошло легкое замешательство, почти никем, впрочем, не замеченное.
Вечером Терра был в театре, а Леа играла. Пьесу, в которой она имела когда-то большой успех, возобновили после некоторого перерыва, ей снова приходилось ликующе восклицать: «Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?» «Как она будет ликовать?» — спрашивал себя брат, сидя в партере.
Эффектная драма из жизни полусвета развертывалась своим чередом, за фривольным и несколько элегичным началом следовало бурное прощание героини с любовником номер один.
Он любил, терзал и беспрерывно обманывал ее. Она мучилась, мстила, возвращала и вновь отталкивала его. Теперь все кончилось. Вот она одна, разбитая, отчаявшаяся, напоенная смертельной горечью. Шаги. Она хочет бежать, ее манит только смерть.
Но вместо смерти является любовник номер два, томный молодой кавалер, который намерен отдать ей сердце. Он носится с душевными запросами и ищет каких-то небывалых переживаний в этом излюбленном месте встреч веселящейся молодежи. После нескольких неизбежных неудач он, наконец, находит то, что искал. Она соглашается на эту короткую передышку перед последним шагом, соглашается от усталости и оттого, что ей теперь все равно, — так это понимал брат. Тон пьесы начинает меняться.
Как примет сегодня его ухаживания это видавшее виды, но неземное создание? Сидя на краешке дивана, меж тем как на заднем плане ужинают их приятели, он высказывает ей свои изысканные желания, а она покоится на диване. Смелые очертания длинной и узкой фигуры в переливчатом футляре платья, чуть приподнятые колени, голова откинулась с подушки — вся она воплощение покоя, мертвенного, безнадежного покоя. Нагое плечо сверкает в пустоте, бесцельно свешивается упругая нагая рука. Не все ли равно? Она готова откликнуться на прихоть кавалера, который ищет верности и обещает нежность.
Решение принято, она целует. Не в меру золотистое сооружение из локонов на ее откинутой голове распалось, эгрет из перьев цапли заколыхался, она подняла лицо к его губам. Лицо, слишком белое, с грубым сценическим гримом, с густой чернотой сомкнутых век, изобразило поцелуй. И эти губы хотят создать иллюзию невинного поцелуя невесты? Скрепить лобзанием обет на всю жизнь? Нет, это маска смерти перед последним вздохом присосалась к его губам.
Отпраздновать начало новой любви! Те, что были на заднем плане, собрались уйти. Взметнувшись с дивана и протянув руки, стройная подвижная фигура устремилась за ними, как воплощенное торжество.
— Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня? — раздался вопль, и занавес упал.
И это — ликование, знакомое всем? Нет. Это был вопль: должно быть, там за занавесом стройная женщина склонилась сейчас над разоренным столом, обессилевшая и одинокая.
Занавес взвился снова, она и ее партнеры вышли раскланиваться. Вдруг она сильно вздрогнула. Кого увидел в ложе ее взгляд, скользивший по залу? Брат взглянул туда, ложа была пуста. Он же со своего места в партере внушал ей сквозь занавес: «Ну, ну, дитя мое, мы стали старше, вот и все. Сколько времени мы уже играем комедию? Восемь лет, — так уплывают годы. Только сейчас начнется самое лучшее, ты еще увидишь чудеса. Ради всего святого, выдержи эти последние испытания, уважаемая моя артистка!»
А действие развертывалось. Теперь она воплощала счастье. Никто не видал ее такой счастливой, как нынче вечером, с любовником номер два. Он был вполне доволен, но она не верила в прочность их счастья. И на этот раз все может окончиться такой же катастрофой, как и в предшествующий, если она полюбит опять. Она боится полюбить и быть покинутой и хочет опередить его: лишь потому она обманывает его с любовником номер один и устраивает так, чтобы их застигли врасплох.
Драматическая сцена. Номер два понимает лишь теперь, что любит ее, и приходит в бешенство. Номер один предлагает удовлетворение и удаляется. Она утверждает, что по-прежнему любит того, а этого никогда не любила; потом замыкается в молчании. Этот не верит ей, он знает противное, знает по себе. Он полюбил по-настоящему, пусть и она признается, что любит его.
И она признается: нет, она не любит никого; не любит и того, с кем умышленно обманывала этого. Тому она тоже хотела доказать, что охладела к нему, навеки охладела!
— Один, другой и даже третий может думать, что я принадлежу ему. Но на самом деле я ничья. Все кончено, навсегда! — уверяет она.
Тронут ли он? Он потрясен, он готов простить.
— Для того, чтобы потом ты уж наверняка прогнал меня? Потом, когда я буду беззащитна. — И на его протест: — Да. Тот, кого я люблю, всегда гонит меня прочь.
Куда девалась легкая комедия пустых чувств? Дерзко и необузданно восстает она против мужчины, она отбросила всякое самолюбие, она хочет стать воплощенным ужасом — только бы избавиться от новых страданий. Но он не согласен ни от чего ее избавить; она вырывается, бежит от него и, словно прикованная, останавливается у боковой кулисы.
И тут она показывает, что значит страдать: все, что она выстрадала, все, что могла бы выстрадать, — всю совокупность страдания. Обессиленные руки тянутся вверх для мольбы, но к чему мольба? — и они падают вновь. Незрячее лицо парит одиноко, словно зачарованное. Но сама женщина, это великолепное тело в богатом платье, становится нищей, открытой всем взглядам, чуть не прозрачной, — вы видите в ней внутренний огонь. Вы больше не слушаете ее жалоб, вы видите, как огонь жжет ее, жжет и озаряет.
«Черт побери, — подумал брат, — она делает успехи». Сейчас пришло наше время, все мы на подъеме. Только что я присутствовал на свадьбе. Но вот это безусловно самый верный успех, такой же верный, как страдание».
Актриса тем временем готовилась к уходу со сцены. С мужчиной было покончено, она сломила его. Он сидел, совершенно измученный непривычными переживаниями, и мысленно слал ее ко всем чертям. Она же обрела некое величие; прощание — величавое и утомленное после той бурной сцены. Последнее рукопожатие? Он уклонился, обиженно пожав плечами. Тогда она — мимо него, только кивком и жестом сказала: «Ну, не надо». Все ее знание было в кивке, все прощание — в жесте. Ликовала она сегодня неубедительно, зато ее безмолвное «ну, не надо» было безупречно.
Некоторые аплодировали бурно, вся же публика в целом — умеренно. Здравый смысл противился этим последним откровениям. Самое интересное, очевидно, кончилось, первый акт происходил чуть ли не в публичном доме. Дамы были потрясены туалетами героини.
Когда Терра встал, он очутился рядом с Эрвином Ланна.
— Я тоже пришел сюда, — сказал мечтательный фланер; при этом у него были совсем необычные, неподвижные и широко раскрытые глаза. И брат тоже, пока они смотрели друг на друга, старался не мигать, чтобы не пролить подступавших слез. От смущения и оттого, что Терра молчал, Эрвин заговорил: — Я видел во время свадебного завтрака, как вы ушли. Вскоре вызвали и меня. Знакомый журналист хотел знать правду о покушении. Я сам знал все лишь по догадкам, но ему не сказал ничего. А он наговорил кучу чепухи. Так, в разговорах, мы обошли несколько кафе.
— Вы не думаете, что нам следует вернуться туда? Пьеса продолжается, но нам уже тут, по-моему, ждать нечего.
— Конечно. Прекрасней она быть не может. — И Эрвин Ланна просто добавил: — Я люблю ее.
А Мангольф вышел из своей закрытой ложи и потребовал, чтобы ему отперли дверь за кулисы.
После разрыва с Леей он учредил слежку за ней, чтобы узнать, не собирается ли она покончить с собой. Женщина-детектив, заменившая ее прислугу, обшарила всю квартиру в поисках яда. Она ничего не нашла, — однако Мангольф не успокоился. Значит, она держит яд при себе! При первой же встрече с ним она могла принять этот яд прямо на улице или, чего доброго, отравиться в день его свадьбы. Он не решался показываться открыто; ее хитрость удалась, она держала его под угрозой. Все эти недели он ненавидел ее — и никогда еще так сильно ее не желал. Ему надо было освободиться от нее, будь то насильственным путем. Он придумывал, как бы удалить ее из Берлина полицейскими мерами; пусть она где-нибудь вдали осуществит свою угрозу. Нет! Боже упаси! И раскаяние, тоска, страх гнали его к ее дому. А она стояла у окна и смотрела вниз сквозь штору, пронизывая взглядом тень, в которой он укрывался: каждый искал глаза другого и не находил, а только угадывал их.
В соответствии с этим он и стал действовать. Ланна выкупил колье, как настоящее, за гораздо меньшую сумму, чем хотелось Каппусу, но добавил к ней орден. Все участники были удовлетворены, и всех больше Каппус. У старика слезы стояли на глазах.
— Я не из-за ордена плачу, — всхлипывал он, — а оттого, что наша возлюбленная Германия спасена от ужасающего скандала.
Ланна, как всегда, беспечно и в счастливом неведении миновавший бездну, удостоил Терра нескольких дружеских строк. Терра был приглашен явиться запросто, но не пошел.
По почте прибыло извещение о помолвке Мангольфа. В приписке он просил своего старейшего, чтобы не сказать — единственного, друга быть свидетелем при бракосочетании. Вторым свидетелем будет господин рейхсканцлер. Краткие и горделивые слова; чувствовалось, сколько сознательного, подчеркнутого самоутверждения в том, что в самый торжественный день своей жизни Мангольф решается показаться рядом с каким-то адвокатом Терра. Под влиянием гордыни он, очевидно, позабыл, что этот свидетель — брат его покинутой любовницы.
Словно громом пораженный, Терра отправился к Лее. Он давно знал о надвигающемся на нее горе, но теперь оно представилось ему безысходным и непоправимым бедствием.
Он не застал ее дома. Ему открыла прислуга, которая кончила дела и собиралась уходить. Он решил подождать сестру в той комнате, где даже без нее все жило ее трудами и мечтаниями. Что она делает сейчас? Где, среди каких грозных химер и жестоких соблазнов блуждает она? «Держать тебя в объятиях, сестра! Ты поплакала бы в этом прибежище, как оно ни утло. Мы бы и на сей раз справились с бедой». Увы! Вместо этого она была у другого, он знал — у кого: у того, единственного, и он не смел последовать туда за ней. Когда он очутился у телефона и держал себя за руку, чтобы не позвонить, раздался звонок.
Говорила она:
— Я у него, а его все нет. Подожди меня!
Он крикнул в трубку:
— Иди сюда, ко мне! — Но она уже дала отбой.
Итак, они оба — она там, он здесь — бегали по комнате, где нависла тучей их тревога, бежали навстречу року и все же отпрянули бы перед его появлением. Вдруг крик! Сквозь даль и шум города брат услышал, как она вскрикнула. Ее возлюбленный стоял позади нее, она взметнулась.
— Я испугал тебя? — сказал возлюбленный спокойным тоном.
— Я хочу думать, что все это пустая болтовня! — гневно выкрикнула она.
— Ты этого не можешь думать. Ты знаешь факты, — пожимая плечами, ответил он.
С заученной красивостью жеста она презрительно бросила через плечо:
— Все это с нами уже бывало. Помнишь, милый, во Франкфурте, когда я собиралась замуж? Ты примчался туда и ни за что не хотел отстать.
— Радуйся: теперь я от тебя отстану.
— А другие разы? А история с Толлебеном? Ты все мне прощал, как и я тебе. Могли бы мы столько долгих лет быть вместе, если бы это не было суждено? О, сколько унижений! Все от тебя, так было суждено. И вдруг конец? Это невозможно, милый! Ты сам знаешь, милый, что невозможно. Я не желаю тебе несчастья, но если ты покинешь меня, тебе его не миновать. Другую ты любить не можешь. Это твои собственные слова, ты сказал их не мне. У нас все общее, даже слова. Помнишь, что ты сказал? «У нас с тобой это до конца жизни!»
Куда девались презрение и гнев! Она то вкладывала всю свою волю в эти бессильные слова, то смиренно обнажала перед ним душу. Лицо ее и все тело попеременно выражали то борьбу, то покорность, прекрасные гибкие руки дополняли то, что она говорила, заклинали, тянулись, дрожа от желания схватить и удержать. Но он уклонился от них.
Тогда она поникла без сил.
— Что я сделала тебе?
Он стал позади ее кресла. Он гладил светлые волосы, рука его чаровала по-прежнему.
— Я люблю тебя одну, Леа. У меня не было мужества откровенно поговорить с тобой. Ты придаешь мне его. Я зависим и честолюбив, потому я и решаюсь на такой мучительный шаг. Только потому. Я и сам бы хотел отказаться.
Они увидели друг друга в зеркале, ее лицо просияло.
— Так откажись! — надрывно-ликующе выкрикнула она и уже откинулась в ожидании поцелуя. Он поцеловал ее и сказал:
— Ведь ничто не изменится. Все будет по-прежнему.
Тогда она вырвалась от него и вскочила.
— Чего ты хочешь? Жениться и сохранить меня? — спросила она, глядя на него невидящими глазами.
Он понял, что надвигается гроза, и протянул руку. Но она успела отбежать в дальний угол и, вынув из сумочки какой-то предмет, поднесла его к губам. Любовник едва успел схватить ее за руку.
— Оставь! — сурово сказал он.
— Это повредило бы тебе! — Она пронзительно захохотала. — Но это всего лишь губная помада, милый.
Тогда он отстранился, и она опустилась на пол, чтобы наплакаться вволю. А он шагал взад и вперед, хмуря лоб, в глубоком волнении. Вдруг он услышал, что она говорит и голос у нее, как у ребенка.
— Я не желаю тебе несчастья, — говорила она так смиренно, не вставая с пола. — Но что, если твое несчастье во мне? Тогда я отпущу тебя. Только зачем именно под конец ты мне дал столько счастья! — Покинутое дитя плакало там, на полу.
«Надо быть настороже! — про себя решил мужчина. — Сцена со слезами в третьем акте. Кто поймается на удочку, тому несдобровать». Он скрестил руки.
Не слыша от него ни звука, она кротко поднялась и, поправляя прическу, заговорила:
— Я просто зло подшутила над тобой. Поверь мне. — Тон был какой-то уж очень многозначительный, он насторожился. — Будь у меня настоящий яд, я все равно ни за что не позволила бы себе принять его здесь. Знакомая актриса найдена мертвой у тебя на ковре: это могло бы всерьез повредить тебе. Прости! — Ирония в голосе, а взгляд, манящий исподтишка. Он еще больше нахмурился. Она собралась уходить.
— Это нигде бы не доставило мне удовольствия, дорогая моя. Ни на моем ковре, ни в любом другом месте, — успел он сказать, когда она была уже в дверях.
— Охотно верю, — проговорила она, совсем уже не скрывая иронии, иронии высокодраматической. — Но все-таки я не знаю, удастся ли тебе избежать полицейского протокола.
И она исчезла, а он остался один с ее угрозой, связанный по рукам и ногам, во власти ее угрозы.
Когда она пришла домой, уже стемнело, но она различила сидящего на диване брата, который ждал ее. Он сидел, сгорбившись, склонясь лбом на руки, и ничего не слышал, совсем как в те времена, когда он сосредоточенно вникал в тот пресловутый договор. Вдруг он поднялся и произнес: — Отдай мне яд!
— У меня нет никакого яда, — ответила сестра.
— Ты хотела только запугать его? Говори правду!
Сестра, ничуть не удивившись:
— Тебе я могу сказать. Мне хотелось бы иметь яд, но и мужество в придачу к нему.
Он усадил ее на диван.
— Дитя мое, бойся согрешить перед господом. На основании непреложных данных могу тебя уверить, что любовь к богу абсолютно равнозначна любви к самому себе. Глупо было бы нам кончать с собой: бог и жизнь с готовностью берут на себя всю ответственность в этом вопросе.
Но он чувствовал, что рука ее безучастно лежит у него в руке. Он весь затрясся; она повернулась к нему, стараясь в темноте встретиться с ним взглядом. Крупные слезы тяжело выкатились у него из глаз. Голос был придушен, речь бессвязна:
— Кто же мы такие? Избитые истины ничему не помогут! Мы не настолько молоды, чтобы дурачить себя отжившими бреднями. Послушай: я буду рассказывать тебе сказки, как, помнишь, когда-то о красных туфельках.
Ее рука перестала быть безучастной. Она с дрожью прильнула к его руке.
— Ты будешь счастлива по-прежнему, — горячо прошептал брат.
— Я больше ничего не хочу. Верь мне, я рада, что все кончилось, — тоже шепотом ответила сестра и после паузы: — А кто она, эта женщина?
Он облегченно вздохнул; жизнь снова завладела ею!
Повернувшись к освещенному окну, вперив глаза в пустоту, слушала она его описание Беллоны Кнак.
И с надменной улыбкой:
— Пожалуй, мне в самом деле нечего волноваться.
Брат с готовностью:
— Брак по расчету, в полном смысле слова. Ручаюсь тебе, он будет глубоко несчастен. — А про себя: «Не вполне. Ты примешь его и в роли чужого супруга».
— Он тебе не написал? Не послал извещения? — спросила она, как будто совсем равнодушно; но едва у нее в руках очутилось письмо, как она бросилась зажигать свет, склонилась у стола над листком бумаги, фиксируя его застывшим взглядом, впитывая всем существом.
— Ты нынче не играешь? — окликнул ее брат. И вспомнил. — В это время обычно является Куршмид.
— Куршмид не показывается, — сказала она как во сне.
— Давно?
— Не помню. Он всегда был здесь. И вдруг его не стало. Ах, да, — с того вечера, как я ему сказала, что Мангольф помолвлен.
— С того самого вечера?
— Он еще погремел посудой на кухне, а потом исчез, словно провалился.
— Ты не видала его лица?
— Его лица? Почему?
— Я разыщу его, — сказал Терра и ушел, не медля ни минуты. В театре он узнал адрес актера. Оказалось, тот съехал неизвестно куда. По слухам, выехал даже из города, — может быть, в провинцию, на гастроли? Терра отыскал агентов, которые могли дать какие-нибудь сведения, но и это ни к чему не привело.
В назначенный час он явился к Мангольфу. Мангольф взволнованно бросился ему навстречу, но подавил вопрос, который чуть не вырвался у него, и от усилия воли даже побледнел. Но тут же постарался сгладить свой порыв светской беспечностью. Лишь когда друг напомнил: «Урожденная Кнак ждет», — лицо его омрачилось.
— Прошу тебя, помоги мне соблюсти декорум, — сказал он официальным тоном. — Впрочем, госпожу фон Толлебен я люблю. «В довершение всего, он даже влюбился в ту, что воплощает для него успех!»
— Что делает Леа? — неожиданно спросил он на улице и сбился при этом с шага.
— Она великолепно настроена и желает тебе счастья, за недостатком времени через меня, — весело, тоном человека, понятия не имеющего о всяких сложных взаимоотношениях, ответил Терра и с удовольствием констатировал, что друг побледнел больше прежнего.
Они заехали за невестой и ее родней. Второй свидетель, рейхсканцлер, должен был прибыть прямо в ратушу к заключению гражданского брака. Он появился в самую подходящую минуту. Все были в сборе, и наступила пауза. Ничего лучше жених не мог бы пожелать.
Затем внушительной вереницей карет все двинулись к церкви. У входа в ризницу, от самой мостовой стройными шпалерами выстроились зрители. Дальше тянулся коридор, уставленный растениями в кадках. Дверь в глубине была, по недоразумению, закрыта, рейхсканцлер собственноручно распахнул ее перед дамами из родни невесты. В то время как он сам проследовал за ними, а на другом конце коридора показались первые приглашенные, жених и невеста очутились одни, сбоку, спиной к группе пальм. Только Терра, сменивший у двери рейхсканцлера, заметил, как пальмовые листья заколебались и из-за них высунулась рука. Рука сжимала кинжал и уже направила его в спину Мангольфа, когда Терра схватил эту руку и отвел. Кинжал упал на землю. В тот же миг пальмы рухнули, и показался отчаянно сопротивляющийся Куршмид.
— Образумьтесь вы, сумасшедший! — прохрипел Терра.
Мангольф пригнулся, спасаясь от кинжала, который уже не грозил ему. Его молодая супруга в первый миг забыла о нем; она отскочила в сторону, заботясь лишь о собственной безопасности. Потом она спохватилась и упала без чувств, как раз на руки возвращавшегося рейхсканцлера. Тот передал ее отцу, и Кнак, не владея собой от гнева на судьбу, преследовавшую замужество его дочери, торопливо поволок ее в ризницу.
Рейхсканцлер тем временем решительно и прямо направился к зрителям, как по команде ринувшимся с противоположного конца. Несколько негромких, но внушительных слов — и он уже был господином положения, Любопытные отскочили, словно их дернули за веревочку. Они даже поспешили уверить напирающих сзади, что ничего не произошло. Мангольф искал Терра, он хотел что-то сказать ему, но Терра уже исчез вместе с Куршмидом.
Он вовремя обнаружил дверь в сад. Твердым шагом вышел он за ограду, на улицу. Куршмид еле плелся рядом с ним. Терра все еще держал его как в тисках, но это было уже ни к чему, Куршмид сдался.
— У вас всегда хромало чувство такта, — сказал Терра, ища глазами, на чем бы сплавить Куршмида. Боковая улица была пустынна.
— Я не помнил себя, — сказал Куршмид сокрушенно. И добавил с гордостью: — Леа была бы отомщена!
— Опозорена, — поправил Терра и махнул рукой подъезжавшему экипажу.
Куршмид был водворен в экипаж.
— Проваливайте! — грозно прошипел ему Терра прямо в осунувшееся лицо. — Проваливайте! Поняли?
— Учитель, я ваш до последнего вздоха. — Под глазами у него мерцали синеватые полукруги. С тем он и отбыл.
Когда Терра вошел в ризницу, ситуация была такова: несчастная жертва, Беллона, возлежала на скамье для хора, скрытая стаей дам, успокаивавших ее. Господа Ланна и Кнак защищали вход от свадебных гостей, шумевших в церкви. Свадьба будто бы отложена, в воздухе пахло скандалом. Рейхсканцлер опровергал слухи. Кнак убеждал гостей поверить слову такого человека.
Всеми забытый новобрачный одиноко жался за раскрытой створкой двери.
Хмурясь, он подозвал Терра:
— Я сразу же хотел тебе сказать: твое вмешательство было лишним… Ну, все равно благодарю тебя. А его нет? — спросил он и, не в силах дождаться ответа: — Все уже известно?
Терра отер лоб; он был возмущен за друга, равно как и за сестру.
— Этот субъект всех нас подвел.
— Слава богу, что он не выбрал время перед гражданским бракосочетанием! — сказал Мангольф.
— Для Леи это просто смерть, — подхватил Терра тоном искусителя. — Даже идиоту понятно, что после сегодняшнего скандала вам надо бежать друг от друга, как от чумы, иначе в самом деле одному из вас несдобровать. — А взгляд его впивался в глаза Мангольфа.
Мангольф ничего не возразил.
— Его уже нет? — помолчав, спросил он снова, и Терра утвердительно кивнул.
Потом заговорил, глядя прямо в глаза Мангольфу:
— Этот субъект явился в мир, как воплощенное недоразумение, каждый факт он неизменно умудрялся толковать самым извращенным образом. Стоит ли проявлять столько осмотрительности и такта в житейских делах, чтобы в итоге какой-то фанатичный болван размахивал у тебя под носом кинжалом?
— Именно кинжалом, какая пошлость! — пробормотал Мангольф, при этом он становился все бледнее и бледнее, взгляд Терра жег его.
— Пошлость можно бы еще перенести, если бы она была доведена до конца, — изрек Терра замогильным голосом. Он показал, что кинжал у него в кармане. — Тогда бы и Леа не зависела от превратностей твоей карьеры, — добавил он, скрежеща зубами.
Обороняясь, Мангольф выставил вперед руку, но сейчас же опомнился:
— Нет уж, только не ты, — сказал он, заискивающе смеясь. — На твою дружбу я рассчитываю больше, чем когда-либо. Надо избежать огласки. Пусть газеты в крайнем случае опубликуют ложные сведения. — Он схватил друга за лацканы сюртука, жест совсем ему непривычный. — Вспомни, что благодаря своей женитьбе я ближайший кандидат на пост помощника статс-секретаря.
Терра стоял обезоруженный, раскрыв рот. «Браво!» — произнес он затем. Оба облегченно вздохнули и отошли друг от друга.
— Только спаси меня! — напоследок повторил Мангольф.
Дверь, скрывавшая их, затворилась. Рейхсканцлер увидел Терра и отвел его в сторону. Лицо его, сиявшее доброжелательством, пока он закрывал дверь, сразу стало обиженным и очень недовольным.
— Нужно мне было для этого являться! — заявил он с видом дамы, которая не встретила привычного уважения.
— Весьма прискорбное неуважение к особе вашего сиятельства, — в тон ответил Терра.
— А все моя пресловутая любезность. Другой бы не попал в подобную историю, да еще ради подчиненного, — проворчал Ланна со злобным взглядом в сторону Мангольфа, который сделал вид, будто ничего не замечает. Рейхсканцлер круто повернулся к нему спиной, а Мангольф настойчиво повторил одними губами: «Спаси меня!», и Терра внял ему.
— Я беру на себя смелость почтительнейше представить вашему сиятельству краткий отчет. Преступник у меня на глазах был отправлен в наемном экипаже.
— Надеюсь, без участия полиции?
— Без чьего-либо содействия. Преступник исчезнет бесследно, я отвечаю за это перед вашим сиятельством.
— Благодарю вас, господин адвокат. С этой стороны я теперь совершенно спокоен. Я знаю вас.
— А вот другая сторона дела! — сказал Терра, не ожидая приглашения. — Многим репортерам я уже изложил происшествие в самом невинном свете.
— Вы мне друг, — почти непроизвольно вырвалось у Ланна. — И почему именно друзей никогда не видишь у себя? Однажды я уже хотел лично поблагодарить вас, но вы не пришли. Если вы не придете и после сегодняшнего вашего одолжения, я сочту это признаком враждебности. — И добавил, в то время как Терра отвешивал глубокий поклон: — Мне кажется, я смогу порадовать вас.
У него снова появилась ямочка. Он самолично подвел ожившую новобрачную к супругу и даже похлопал Мангольфа по плечу.
Венчание сошло благополучно, завтрак в отеле начался блистательно, но Терра поспешил удалиться.
Он провел день со знакомыми репортерами, стараясь каждому сообщить о ходе событий по-иному. Он разузнал, что говорят, и прежде всего позаботился дать слухам такое направление, которое отвлекло бы их от Леи. Последняя его версия гласила, что зубной врач средних лет, с давних пор страдавший душевным расстройством из-за измены невесты, в силу болезненного состояния видел под каждым венчальным убором обманувшую его девицу. Случайно он именно сегодня сбежал из убежища для умалишенных. Вот причина, по которой на свадьбе одного из чинов министерства иностранных дел перед самым венчанием произошло легкое замешательство, почти никем, впрочем, не замеченное.
Вечером Терра был в театре, а Леа играла. Пьесу, в которой она имела когда-то большой успех, возобновили после некоторого перерыва, ей снова приходилось ликующе восклицать: «Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?» «Как она будет ликовать?» — спрашивал себя брат, сидя в партере.
Эффектная драма из жизни полусвета развертывалась своим чередом, за фривольным и несколько элегичным началом следовало бурное прощание героини с любовником номер один.
Он любил, терзал и беспрерывно обманывал ее. Она мучилась, мстила, возвращала и вновь отталкивала его. Теперь все кончилось. Вот она одна, разбитая, отчаявшаяся, напоенная смертельной горечью. Шаги. Она хочет бежать, ее манит только смерть.
Но вместо смерти является любовник номер два, томный молодой кавалер, который намерен отдать ей сердце. Он носится с душевными запросами и ищет каких-то небывалых переживаний в этом излюбленном месте встреч веселящейся молодежи. После нескольких неизбежных неудач он, наконец, находит то, что искал. Она соглашается на эту короткую передышку перед последним шагом, соглашается от усталости и оттого, что ей теперь все равно, — так это понимал брат. Тон пьесы начинает меняться.
Как примет сегодня его ухаживания это видавшее виды, но неземное создание? Сидя на краешке дивана, меж тем как на заднем плане ужинают их приятели, он высказывает ей свои изысканные желания, а она покоится на диване. Смелые очертания длинной и узкой фигуры в переливчатом футляре платья, чуть приподнятые колени, голова откинулась с подушки — вся она воплощение покоя, мертвенного, безнадежного покоя. Нагое плечо сверкает в пустоте, бесцельно свешивается упругая нагая рука. Не все ли равно? Она готова откликнуться на прихоть кавалера, который ищет верности и обещает нежность.
Решение принято, она целует. Не в меру золотистое сооружение из локонов на ее откинутой голове распалось, эгрет из перьев цапли заколыхался, она подняла лицо к его губам. Лицо, слишком белое, с грубым сценическим гримом, с густой чернотой сомкнутых век, изобразило поцелуй. И эти губы хотят создать иллюзию невинного поцелуя невесты? Скрепить лобзанием обет на всю жизнь? Нет, это маска смерти перед последним вздохом присосалась к его губам.
Отпраздновать начало новой любви! Те, что были на заднем плане, собрались уйти. Взметнувшись с дивана и протянув руки, стройная подвижная фигура устремилась за ними, как воплощенное торжество.
— Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня? — раздался вопль, и занавес упал.
И это — ликование, знакомое всем? Нет. Это был вопль: должно быть, там за занавесом стройная женщина склонилась сейчас над разоренным столом, обессилевшая и одинокая.
Занавес взвился снова, она и ее партнеры вышли раскланиваться. Вдруг она сильно вздрогнула. Кого увидел в ложе ее взгляд, скользивший по залу? Брат взглянул туда, ложа была пуста. Он же со своего места в партере внушал ей сквозь занавес: «Ну, ну, дитя мое, мы стали старше, вот и все. Сколько времени мы уже играем комедию? Восемь лет, — так уплывают годы. Только сейчас начнется самое лучшее, ты еще увидишь чудеса. Ради всего святого, выдержи эти последние испытания, уважаемая моя артистка!»
А действие развертывалось. Теперь она воплощала счастье. Никто не видал ее такой счастливой, как нынче вечером, с любовником номер два. Он был вполне доволен, но она не верила в прочность их счастья. И на этот раз все может окончиться такой же катастрофой, как и в предшествующий, если она полюбит опять. Она боится полюбить и быть покинутой и хочет опередить его: лишь потому она обманывает его с любовником номер один и устраивает так, чтобы их застигли врасплох.
Драматическая сцена. Номер два понимает лишь теперь, что любит ее, и приходит в бешенство. Номер один предлагает удовлетворение и удаляется. Она утверждает, что по-прежнему любит того, а этого никогда не любила; потом замыкается в молчании. Этот не верит ей, он знает противное, знает по себе. Он полюбил по-настоящему, пусть и она признается, что любит его.
И она признается: нет, она не любит никого; не любит и того, с кем умышленно обманывала этого. Тому она тоже хотела доказать, что охладела к нему, навеки охладела!
— Один, другой и даже третий может думать, что я принадлежу ему. Но на самом деле я ничья. Все кончено, навсегда! — уверяет она.
Тронут ли он? Он потрясен, он готов простить.
— Для того, чтобы потом ты уж наверняка прогнал меня? Потом, когда я буду беззащитна. — И на его протест: — Да. Тот, кого я люблю, всегда гонит меня прочь.
Куда девалась легкая комедия пустых чувств? Дерзко и необузданно восстает она против мужчины, она отбросила всякое самолюбие, она хочет стать воплощенным ужасом — только бы избавиться от новых страданий. Но он не согласен ни от чего ее избавить; она вырывается, бежит от него и, словно прикованная, останавливается у боковой кулисы.
И тут она показывает, что значит страдать: все, что она выстрадала, все, что могла бы выстрадать, — всю совокупность страдания. Обессиленные руки тянутся вверх для мольбы, но к чему мольба? — и они падают вновь. Незрячее лицо парит одиноко, словно зачарованное. Но сама женщина, это великолепное тело в богатом платье, становится нищей, открытой всем взглядам, чуть не прозрачной, — вы видите в ней внутренний огонь. Вы больше не слушаете ее жалоб, вы видите, как огонь жжет ее, жжет и озаряет.
«Черт побери, — подумал брат, — она делает успехи». Сейчас пришло наше время, все мы на подъеме. Только что я присутствовал на свадьбе. Но вот это безусловно самый верный успех, такой же верный, как страдание».
Актриса тем временем готовилась к уходу со сцены. С мужчиной было покончено, она сломила его. Он сидел, совершенно измученный непривычными переживаниями, и мысленно слал ее ко всем чертям. Она же обрела некое величие; прощание — величавое и утомленное после той бурной сцены. Последнее рукопожатие? Он уклонился, обиженно пожав плечами. Тогда она — мимо него, только кивком и жестом сказала: «Ну, не надо». Все ее знание было в кивке, все прощание — в жесте. Ликовала она сегодня неубедительно, зато ее безмолвное «ну, не надо» было безупречно.
Некоторые аплодировали бурно, вся же публика в целом — умеренно. Здравый смысл противился этим последним откровениям. Самое интересное, очевидно, кончилось, первый акт происходил чуть ли не в публичном доме. Дамы были потрясены туалетами героини.
Когда Терра встал, он очутился рядом с Эрвином Ланна.
— Я тоже пришел сюда, — сказал мечтательный фланер; при этом у него были совсем необычные, неподвижные и широко раскрытые глаза. И брат тоже, пока они смотрели друг на друга, старался не мигать, чтобы не пролить подступавших слез. От смущения и оттого, что Терра молчал, Эрвин заговорил: — Я видел во время свадебного завтрака, как вы ушли. Вскоре вызвали и меня. Знакомый журналист хотел знать правду о покушении. Я сам знал все лишь по догадкам, но ему не сказал ничего. А он наговорил кучу чепухи. Так, в разговорах, мы обошли несколько кафе.
— Вы не думаете, что нам следует вернуться туда? Пьеса продолжается, но нам уже тут, по-моему, ждать нечего.
— Конечно. Прекрасней она быть не может. — И Эрвин Ланна просто добавил: — Я люблю ее.
А Мангольф вышел из своей закрытой ложи и потребовал, чтобы ему отперли дверь за кулисы.
После разрыва с Леей он учредил слежку за ней, чтобы узнать, не собирается ли она покончить с собой. Женщина-детектив, заменившая ее прислугу, обшарила всю квартиру в поисках яда. Она ничего не нашла, — однако Мангольф не успокоился. Значит, она держит яд при себе! При первой же встрече с ним она могла принять этот яд прямо на улице или, чего доброго, отравиться в день его свадьбы. Он не решался показываться открыто; ее хитрость удалась, она держала его под угрозой. Все эти недели он ненавидел ее — и никогда еще так сильно ее не желал. Ему надо было освободиться от нее, будь то насильственным путем. Он придумывал, как бы удалить ее из Берлина полицейскими мерами; пусть она где-нибудь вдали осуществит свою угрозу. Нет! Боже упаси! И раскаяние, тоска, страх гнали его к ее дому. А она стояла у окна и смотрела вниз сквозь штору, пронизывая взглядом тень, в которой он укрывался: каждый искал глаза другого и не находил, а только угадывал их.