Май Карл. По дикому Курдистану

   Вдали показались огни Лизана, и раис сказал:
   – Теперь я вынужден с вами расстаться.
   – Почему? – обернулся к нему мелек.
   – Мне нужно отправиться к моим людям, чтобы сообщить им, что обстоятельства изменились и сейчас наступил мир. А то они могут потерять терпение и еще до рассвета напасть на курдов.
   – Хорошо, иди.
   Раис повернул вправо от дороги, по которой мы уже через десять минут были в Лизане. Люди приняли нас с любопытством. Своим громким голосом мелек созвал их в одно место, выпрямился в седле и объявил им, что военных действий не будет, так как такова воля Рух-и-кульяна.
   – Мы расскажем курдам обо всем этом лишь утром? – спросил я мелека.
   – Нет, пусть они об этом узнают тотчас же.
   – Кто поедет к ним?
   – Я, – отвечал бей. – Они никому так не верят, как мне. Ты поскачешь со мной, господин?
   – Да, – подтвердил я, – только немного погодя.
   Я повернулся к ближайшему от меня халдею и спросил:
   – Ты знаешь дорогу в Шурд?
   – Да, эмир.
   – Знаешь ли ты, где там живет дочь раиса, Ингджа?
   – Да, очень хорошо.
   – А женщину по имени Мадана?
   – Тоже знаю.
   – Тогда бери лошадь и быстро скачи туда. Скажи им обеим, что они могут перестать волноваться и пусть спокойно ложатся спать, потому что наступил мир. Раис стал моим другом и не будет на них гневаться за то, что они отпустили меня.
   Я чувствовал себя обязанным быстрее дать знать обеим женщинам, сыгравшим такую важную роль в этой истории, о благополучном завершении событий, потому как предполагал, в какой большой тревоге находятся они, ожидая возвращения раиса и его гнева.
   Халдей ускакал, а я присоединился к бею из Гумри. Наши лошади уже шли рысью, когда мелек крикнул нам вслед:
   – Приведите с собой бервари, они будут нашими гостями!
   Я уже хорошо знал дорогу, хотя деревья и кусты, заполонившие все обочины, делали ее довольно сложной. Не успели мы одолеть еще и половины пути, как нас остановили возгласом:
   – Кто идет?
   – Друзья! – отвечал бей.
   – Скажите ваши имена!
   Бей узнал постового по голосу.
   – Успокойся, Талаф, это я сам!
   – Господин, неужели это ты? Слава Богу, что я слышу наконец твой голос! Тебе удалось убежать?
   – Я не убежал. Где вы расположились?
   – Скачи все прямо и прямо, пока не увидишь костры!
   – Веди нас!
   – Я не могу, господин.
   – А что такое?
   – Нас недавно поставили на этот пост, который я не смею покидать раньше, чем меня сменят.
   – Кто у вас там командует?
   – Все еще раис Далаши.
   – Вы выбрали себе и в самом деле крайне смышленого предводителя. Но теперь я здесь, и ты должен повиноваться мне. Посты больше не нужны. Веди же нас!
   Постовой взял на плечо свое длинное ружье и зашагал впереди нас. Скоро между деревьями мы увидели лагерный костер: мы прибыли на то же самое место, где у нас вчера было совещание.
   – Бей! – вскричали кругом.
   Все, возбужденные и радостные, поднялись, чтобы приветствовать бея. Меня тоже окружили со всех сторон и протягивали дружественно руки. Только раис Далаши, бывший руководитель, наблюдал за всем этим издалека, с мрачным выражением лица. Он, видимо, понял, что его власть кончилась. Наконец он все же подошел к нам и протянул бею руку.
   – Добро пожаловать! – сказал он. – Ты убежал?
   – Нет, меня отпустили.
   – Бей, это величайшее чудо из всех, о которых мне довелось слышать.
   – Это вовсе не чудо. Я заключил с халдеями мир.
   – Ты поступил опрометчиво! Я послал в Гумри, и утром к нам присоединятся сотни бервари.
   – Тогда это ты поступаешь опрометчиво. Ты что, не знал, что этот эмир отправлялся в Лизан, чтобы способствовать миру?
   – На него напали.
   – Но ты же узнал позднее, что это не мелек на него нападал.
   – Что ты получишь от халдеев за заключение мира?
   – Ничего.
   – Ничего? О, бей, ты поступаешь неумно! Они напали на тебя и убили нескольких наших людей. Разве нет больше никакой кровной мести, а также платы за кровь?
   Бей смотрел ему в лицо, спокойно улыбаясь; но эта улыбка была устрашающей.
   – Ты раис Далаши, не так ли? – спросил он внешне очень дружелюбно.
   – Да, – отвечал тот удивленно.
   – А меня ты знаешь?
   – Почему я не должен тебя знать!
   – Тогда скажи мне, кто я!
   – Ты бей Гумри.
   – Верно! Я хотел только посмотреть, прав ли я, поскольку уж было подумал, что ты потерял память. Как ты думаешь, что делает обычно бей Гумри с тем человеком, который называет его дураком?
   – Господин, ты что, хочешь отплатить за мое старание неблагодарностью?
   Тут внезапно бей заговорил совершенно другим тоном.
   – Червь! – загремел его голос. – Ты хочешь поступить по отношению ко мне так же, как ты поступил по отношению к этому эмиру из Франкистана? Он призвал тебя к порядку, а его рука тебя усмирила. И что, я должен тебя бояться, если даже чужеземец не боится сбросить тебя с лошади! Какую такую услугу ты мне оказал и кто назначил тебя предводителем? Это был я? Я заявлю тебе, что Рух-и-кульян повелел нам заключить мир, и поскольку дух призвал к мягкости по отношению к противнику, то я и тебя прощу. Но не осмеливайся больше выступать против того, что я делаю и как поступаю! Ты тотчас же берешь лошадь, скачешь в Гумри и говоришь бервари, чтобы они спокойно оставались в своих селах и никуда не выезжали. А если ты не подчинишься моей воле, то уже завтра я окажусь с воинами в Далаши, и тогда во всей стране Халь узнают, как сын страшного Абдуссами-бея наказывает раиса, который смеет ему сопротивляться. Убирайся отсюда прочь, ты, турецкий раб!
   Глаза бея сверкнули так неистово и его рука протянулась вперед так повелевающе, что раис не противореча взобрался на лошадь и молча ускакал.
   Затем бей повернулся к другим:
   – Снимите посты и следуйте за нами в Лизан! Там будет пир, устраиваемый нашими друзьями.
   Несколько человек поспешили выполнять приказание бея; другие затушили костры, и без малейшего проявления с чьей-либо стороны недовольства или гнева мы уже через десять минут были на дороге, ведущей к Лизану.
   Там нашим глазам предстала очень живая сцена. Вокруг были сооружены огромные кучи хвороста для новых костров; многие халдеи были заняты тем, что резали баранов, на земле лежали уже два вола, с них собирались снимать шкуру, потрошить, разрезать на кусочки и поджаривать у костров. Тут же принесли все мельничные жернова Лизана, около них уселись женщины и девочки, меля зерна в муку, чтобы потом из этой муки приготовить большие хлебные лепешки.
   Сначала бывшие враги тихо здоровались и перемешивались друг с другом, еще очень осторожно и недоверчиво, но уже спустя полчаса завязались дружеские связи, повсюду раздавались веселые голоса, восхваляющие пещерного духа, который превратил горе и войну в радость и веселье.
   Мы, всеми уважаемые почтенные люди (я говорю об этом, естественно, с невероятной гордостью), сидели в доме мелека, на первом этаже, чтобы, пируя, обсудить события последних дней. При этом присутствовал и мой бравый Халеф, с видимым удовлетворением принимая мое публичное признание его верности и его мужественного поведения. Только под утро я отправился с моими друзьями в верхние помещения дома, чтобы урвать несколько часиков сна.
   Проснувшись, я услышал внизу знакомый голос раиса Шурда. Я заторопился вниз, он дружелюбно приветствовал меня. Он принес мне оружие и все остальное, что было у меня отнято; все было на своем месте, не пропало ни малейшей вещицы, и при этом раис мне сказал, что он готов дать мне любое удовлетворение, какое я от него только потребую. Естественно, я решительно отказался от этого.
   Перед домом лежали вповалку, группами, смешавшись друг с другом, курды и халдеи. Они еще мирно спали.
   Тут краем глаза я заметил две женские фигуры, медленно приближавшиеся снизу. Я присмотрелся и узнал Ингджу, идущую вместе с милой Маданой. Старая женщина и на самом деле роскошно приоделась, что я смог заметить поблизости. На голове была лишь шляпка, состоявшая из одного сплошного края, бесконечно широкого. На самом верху ее, над зияющим круглым отверстием, был привязан огромный пучок петушиных перьев. Взамен туфель на ноги были намотаны две тряпки, – к сожалению, их первоначальный цвет угадать было невозможно. Бедра обвивал пестрый коврик, который заменял юбку и удерживался кушаком, – при других обстоятельствах я принял бы его за старое кухонное полотенце. Верхняя часть тела была укутана в какую-то вещь, найти которой название затруднился бы и самый известный знаток одежды. Между неизвестным предметом туалета и ковриком была видна рубашка, но, о сладкая моя Мадара, из чего же она сделана – из льна или из кожи для подметок? Разве не хватает в Забе воды, милая спасительница эмира из Германистана?
   Совершенно иной представлялась мне Ингджа. Ее густые вьющиеся волосы свисали двумя косами на спину; на темени кокетливо был укреплен маленький, сложенный красный платочек; белоснежные широкие женские шаровары доходили до самых сапожек; верхнюю часть тела до талии прикрывала голубая, с желтой шнуровкой курточка а-ля башибузук, а сверху она надела тонкую синюю хлопчатобумажную одежду широкого покроя.
   Подойдя ближе, она заметила меня, и тонкие черты ее загорелого лица стали еще темнее. Моя Мадана, однако, тут же направилась ко мне семимильными шагами, сложила руки на груди и сделала такой глубокий поклон, что ее острые бедра почти выскочили вверх над горизонтально лежащей спиной.
   – Доброе утро, господин! – поздоровалась она. – Ты хотел нас сегодня видеть, и вот мы тут!
   По-военному коротко я отвечал:
   – Добро пожаловать, входите вместе со мной в дом! Пускай мои друзья познакомятся с женщинами, которым я обязан своим спасением.
   – Господин, – сказала Ингджа, – ты послал к нам гонца, мы благодарим тебя, потому что на самом деле тревожились.
   – Ты уже видела своего отца?
   – Нет. Он не был еще в Шурде.
   – Твой отец уже здесь. Заходите.
   Перед дверью мы наткнулись на раиса, который только что хотел покинуть дом. Его лицо вытянулось, когда он увидел дочь, тем не менее он спросил ее по-дружески:
   – Ты ищешь меня?
   – Идет война, а я не видела тебя со вчерашнего вечера.
   – Не беспокойся больше, дочка. Война, так и не начавшись, осталась позади. Идите к жене мелека, а у меня для пиршества нет времени.
   Он вышел из дома, вскочил в седло и ускакал. Я же поднялся с обеими женщинами наверх, где мои друзья только что закончили свой утренний туалет.
   – Heigh day, кого это вы привели сюда, сэр? – спросил Линдсей.
   Я взял обеих женщин под руки и торжественно подвел их к англичанину.
   – Эти леди спасли меня из клетки со львом, сэр, – отвечал я. – Вот эта – Ингджа, что в переводе означает «жемчужина», а другую зовут Мадана, что означает «петрушка».
   – Петрушка, ничего себе! А эта Жемчужина прелестна! Вы оказались правы, что обе прехорошенькие.
   – Сделаю им подарок, хорошо заплачу, очень хорошо.
   – Yes!
   Другие тоже были рады познакомиться с моими гостями, и я могу сказать, что к обеим халдейкам отнеслись с уважением и очень большим вниманием. Они оставались у меня до полудня, пообедали вместе с нами, а затем я проводил их немножко до Шурда. Когда я с ними прощался, Ингджа меня спросила:
   – Господин, неужели ты и в самом деле помирился с моим отцом?
   – Да, это так.
   – И ты его простил?
   – Да.
   – И он не гневается больше на меня? Он не будет меня бранить?
   – Он не скажет тебе ни одного неприветливого слова.
   – Ты его посетишь еще раз?
   – Разве ты хочешь меня еще раз увидеть?
   – Да, господин.
   – Тогда я скоро приду, может быть, уже сегодня, может быть, завтра.
   – Я благодарю тебя. Прощай! – Она пожала мне руку и ушла.
   Мадана осталась стоять около меня и подождала, пока девушка не могла уже ничего расслышать, а затем спросила:
   – Господин, ты помнишь еще, о чем мы с тобой вчера говорили?
   Я догадался, к чему она клонит, и ответил, улыбаясь:
   – Каждое слово.
   – И тем не менее одно слово ты забыл.
   – Как так! Какое?
   – Вспомни!
   – Я думаю, что помню все.
   – О, как раз самое лучшее, самое, самое лучшее слово ты забыл.
   – Скажи же его!
   – Подарок!
   – Моя милая Мадана, я ничего не забыл. Прости меня, но я происхожу из такой страны, где женщин ценят больше, чем все остальное. Они, такие красивые, нежные и милые, не должны мучиться с тяжелым грузом. Вам не придется тащить подарок по этой длинной-длинной дороге до Шурда, мы пошлем его вам еще сегодня. И когда я прибуду завтра, твой вид обрадует мое сердце, потому что ты будешь украшена тем самым, что я тебе из благодарности подарю.
   Облако, бросавшее тень на лицо Маданы, проплыло дальше, и яркие солнечные лучи осветили морщинистое ее лицо. Она всплеснула руками и закричала:
   – О, как счастливы должны быть женщины твоей страны! Далеко ли добираться до нее?
   – Очень далеко.
   – Сколько дней?
   – Далеко за сотню.
   – Как жаль! Но ты на самом деле придешь завтра?
   – На самом деле!
   – Тогда прощай, господин! Рух-и-кульян показал, что ты его любимец, и я заверяю тебя, что я твоя подруга!
   Наконец она дала мне руку и поспешила за Ингджой. Не был бы мой Германистан так далеко, то наверняка бы моя Мадана попробовала собственными глазами оценить, насколько счастливы наши женщины.
   Тут я увидел поднимающуюся справа от холма какую-то женщину. Это была старая Мара Дуриме. Узнав меня, она остановилась и махнула мне рукой. Я последовал за нею, она, увидев это, повернулась кругом и медленно заковыляла обратно вверх по горе, где и исчезла за кустарником. Там она меня поджидала.
   – Да будет с тобой мир Господень, сын мой! – приветствовала она меня. – Прости меня, что я заставила тебя прийти сюда. Моя душа тебя очень любит, а в доме мелека я не могу быть с тобой наедине, только поэтому я позвала тебя к себе. У тебя найдется немножко времени?
   – Столько, сколько тебе будет нужно, моя добрая мать!
   – Тогда пошли.
   Она взяла меня под руку, как мать берет руку ребенка, и провела еще на несколько сотен шагов дальше, пока мы не достигли места, сплошь поросшего мхом, откуда можно было окинуть взором всю местность, не будучи при этом; замеченными. Мара уселась и пригласила также и меня занять место возле нее. Она скинула с плеч широкое одеяние, и вот уже она сидит передо мной, такая же древняя, такая же почтенная, как библейский персонаж.
   – Господин, – начала она, – посмотри наверх, на юго-восток. Это солнце приносит весну и осень, лето и зиму; ему больше лет, чем сотня сотен моих жизней. Взгляни на мою голову, на мои волосы! Это уже больше не седина старости, а белизна смерти. Я сказала тебе уже в Амадии, что я больше не живу, и я говорила истинную правду; я – дух, имя которого Рух-и-кульян.
   Она замолчала, ее голос звучал гулко и глухо, все равно как из гроба, но он вибрировал от живого сердца, и глаза, направленные на солнце, блестели легким, влажным глянцем.
   – В своей жизни я много повидала и услышала, – продолжала Мара Дуриме. – Я видела, как высокие падали, а низкие поднимались; я видела, как злой торжествует, а добрый погибает; также видела, как счастливый плачет, а несчастный ликует. Тело мужественного дрожало от страха, а робкий чувствовал львиную силу и мужество в своих венах. Со всеми я смеялась и плакала; я поднималась и опускалась вместе со всеми: потом пришло время, когда я научилась думать. Тогда-то я и поняла, что всей вселенной правит великий Господь и что этот любящий Отец держит всех за руку: богатого и бедного, ликующего и плачущего. Но многие отвернулись от него; они смеялись над ним. Другие же называют себя его детьми, но они всего лишь дети того, кто живет в джехенне. Поэтому и пришло большое горе на землю, на людей, которые возжелали, чтобы их не наказывал Господь. И тем не менее второго потопа не будет, потому что Бог не найдет еще одного Ноя, который мог бы стать отцом другого, лучшего поколения.
   Она снова сделала паузу. Ее слова, ее голос, ее медленные, усталые и такие экономные движения производили на меня глубокое впечатление. Я только-только начинал постигать духовную власть такой женщины над жителями этой страны. После небольшой паузы Мара продолжила речь:
   – Моя душа дрожала, а мое сердце хотело разорваться; я сострадала моему бедному народу. Я была богата, очень богата земными сокровищами, а в моем сердце продолжал жить Господь, от которого они отказались. Я умерла, но этот Бог не умер во мне. Он позвал меня быть его слугой. И вот я хожу от одного места к другому с верой в сердце, чтобы говорить и проповедовать учение Всемогущего и Милостивейшего, но не словами, которые они просто высмеяли бы, а делами, благословенно выпадающими на тех, кто нуждается в милосердии Отца. Старая Мара Дуриме и Рух-и-кульян были для тебя загадкой. Что, это все еще остается для тебя загадкой, мой сын?
   Я не мог иначе, я схватил ее сухую костлявую руку и прижал ее к губам:
   – Я понимаю тебя!
 
   Я ушел. Прибыв в Лизан, я не увидел больше никаких курдов, но бей ждал меня.
   – Эмир, – сказал он, – мои люди уже ушли, и мне придется с тобой расстаться; но я жду тебя в Гумри.
   – Я приду.
   – Надолго?
   – Нет, ведь хаддединам хочется вернуться к своим.
   – Они мне обещали, что приедут с тобой, и мы тогда обсудим, какая дорога до Тигра вернейшая. Прощай, эмир!
   Мелек стоял вместе с моими друзьями. Бей еще раз простился со всеми и поспешил обратно, к своим курдам.
   Мара Дуриме сдержала слово: она пришла вечером. Когда мы оказались наедине, она меня спросила:
   – Господин, желаешь ли ты исполнить мою просьбу?
   – Конечно же.
   – Веришь ли ты во власть амулетов?
   – Нет.
   – И все-таки я тебе приготовила один амулет. Будешь ли ты его носить?
   – Да, как память о тебе.
   – Тогда возьми. Он тебе не поможет, покуда он закрыт. Если же тебе когда-нибудь понадобится помощник или спаситель, то открой его. Дух Ру поможет тебе, даже если его не будет возле тебя.