Мей Лев Александрович. Виргинцы (книга 2)

в его приемной, откуда пациенты приглашались поочередно к нему в кабинет. От
нечего делать я перелистывал книги на столе и не обращал внимания на
остальных пациентов. Приемная быстро пустела, и вскоре, кроме меня, в ней
осталась только одна дама под густой вуалью. Обычно последним оставался я,
так как Осборн, слуга доктора, был посвящен в мои обстоятельства и знал, что
меня приводил сюда недуг особого свойства.
Оставшись со мной наедине, дама под вуалью протянула мне две маленькие
ручки, и я вздрогнул, услышав ее голос:
- Вы не узнаете меня, Джордж? - воскликнула она.
В следующую секунду она уже была в моих объятиях, и я целовал ее от
всего своего истерзанного сердца; все мои чувства хлынули наружу, ибо после
шестинедельной пытки и адских страданий встреча эта была как освежающий
ветерок, повеявший на меня с небес.
Вы хотите знать, дети, кто это был? Вы, вероятно, думаете, что это была
ваша мать, которую доктор привез повидаться со мной? Нет, это была Этти.


^TГлава LXXTI,^U
повествующая о том, как мистер Уорингтон вскочил в ландо

Не успел я опомниться от изумления, как эта юная особа приступила к
делу:
- Вы, я вижу, явились наконец, чтобы справиться о здоровье Тео, и,
кажется, огорчены тем, что ваше равнодушие и бессердечие уложили ее в
постель? Вот уже шесть недель, как она хворает, а вы даже ни разу не
осведомились о ней! Куда как любезно с вашей стороны, мистер Джордж!
- Но позвольте... - изумился мистер Джордж.
- А вы, должно быть, полагаете, что это верх любезности - не отходить
от нее ни на шаг целый год, а потом покинуть, же сказав ни слова?
- Но, моя дорогая, вы же знаете, что я дал обещание вашему отцу! -
вскричал я.
- Обещание! - сказала мисе Этти, пожав плечами. - Как можно давать
такое обещание, от которого моя дорогая сестрица заболела?.. Как это можно -
в один прекрасный день вдруг заявить: "Прощайте, Тео", - и исчезнуть
навсегда! А я думала, что, когда джентльмены клянутся в чем-то дамам, они
держат свое слово. Будь я мужчиной, я бы не позволила себе играть сердцем
бедной девочки, чтобы потом ее бросить. Что эта дурочка сделала вам плохого
- разве только то, что слишком сильно любила вас? По какому праву, позвольте
вас спросить, сэр, вы сначала отняли ее у нас, а потом покинули, и все
только потому, что она пришлась не по вкусу одной старой женщине в Америке?
Пока вас не было, она была счастлива с нами. Она любила свою сестричку, не
было на свете другой такой любящей сестры, пока она не встретилась с вами. А
теперь, из-за того, что ваша маменька считает, что ее сыночек может найти
себе кого-нибудь получше, вы ее бросаете!
- Силы небесные, что вы говорите, дитя мое? - воскликнул я, пораженный
этим потоком несправедливостей. - Да разве я по доброй воле с ней расстался?
Разве мне не было запрещено посещать ваш дом, разве ваш отец не взял с меня
честное слово, что я никогда больше не увижусь с мисс Тео?
- Честное слово? И после этого вы, мужчины, еще смеете считать себя
выше нас и хотите, чтобы мы вас уважали и преклонялись перед вами! Право,
Джордж Уорингтон, вам надо возвратиться в вашу детскую в Виргинии, и пусть
ваша чернокожая нянька укрывает вас на ночь одеяльцем, а маменька дает вам
разрешение пойти погулять! Ах, Джордж! Вот уж никак не думала, что моя
сестра отдаст свое сердце человеку настолько малодушному, что он не сумеет
постоять за нее и при первой же преграде ее покинет. Когда доктор Хэберден
сказал, что он вас пользует, я решила пойти поглядеть и вижу, что, и правда,
вид у вас совсем больной, чему, признаться, я очень рада, хотя, вероятно,
это у вас от страха перед вашей матушкой. Но я не скажу Тео, что вы больны!
Она-то не перестала думать о вас. Она-то не могла бы нарушить клятву и на
следующий же день, как ни в чем не бывало, продолжать жить по-прежнему. Нет,
подобные поступки мы предоставляем совершать вам, мужчинам, ведь вы во всем
выше нас - и умнее и отважней! И, однако, вы способны предать ангела - да,
ангела! Десять тысяч таких, как вы, не стоят ее мизинца. И этот ангел любил
меня, пока не появились вы; она была нашим сокровищем, благословением небес,
а вы покинули ее - и называете это делом чести? Молчите, сэр! Я презираю
весь ваш пол! Ваше превосходство над нами неоспоримо, не так ли? Мы должны
преклоняться перед вами и прислуживать вам, не так ли? А я не такого уж
высокого мнения о вашем уме, и ваших трагедиях, и ваших стихах, - по-моему,
они часто бывают даже глупы. Я бы не стала не спать ночами, переписывая ваши
рукописи, я бы не стала попусту тратить время и час за часом просиживать у
окна, забыв о существовании всех, кроме вашей милости, и ждать, когда вы
появитесь на улице в своей шляпе набекрень! Вы уезжаете? Ну, и скатертью
дорога, только верните мне мою сестру! Верните нам наше сокровище! Она так
любила всех нас, пока не появились вы! А вы покидаете ее потому только, что
ваша маменька, видите ли, решила, что может найти для вас кого-нибудь
побогаче! О, вы воистину храбрый мужчина! Так ступайте и женитесь на той,
которую подыскала для вас ваша маменька, а моя душенька пусть умирает,
покинутая вами!
- Боже милостивый, Этти! - вскричал я, пораженный этой несуразной
логикой. - Разве это я захотел покинуть вашу сестру? Разве я не стремился
сдержать слово и разве не ваш отец воспротивился этому и заставил меня
пообещать, что я не буду даже пытаться ее увидеть? А мое слово, моя честь -
это мое единственное достояние!
- Ну да, конечно, ваше слово, ваша честь! Вы сдержали свое слово,
данное ему, и нарушили - данное ей! Вот она - ваша честь! Да будь я
мужчиной, я бы уж сумела объяснить вам, во что я ее ставлю - вашу честь! Ах
да, я забыла - вы же обязались не нарушать порядка и спокойствия и не имеете
права... О, Джордж, Джордж! Разве вы не видите, в каком я горе? Я просто в
отчаянии и сама не знаю, что говорю. Не покидайте ее! У нас дома никто этого
не понимает. Они думают иначе. Но ведь никто не знает ее так, как я, а я
говорю вам: она умрет, если вы ее оставите. Скажите мне, что вы этого не
сделаете. Сжальтесь надо мной, мистер Уорингтон, и верните мне мою дорогую
сестричку! - И так это пылкое, обезумевшее от горя создание изливало на меня
то свой гнев, то свои мольбы и от язвительных укоров переходило к слезам.
Правильно ли наш маленький эскулап оценил болезнь своей дорогой пациентки?
Правда ли, что для нее не существовало иного лекарства, кроме того, о
котором молила Этти? Разве другие не страдали столь же жестоко, когда кто-то
был отторгнут от их сердца, не пережили такую же лихорадку и такой же упадок
сил, не лежали на одре болезни, видя избавление разве что в смерти, и тем не
менее в конце концов восстали от одра и долго еще потом влачили свои дни,
пока не сошли в могилу? Но любовь эгоистична, ей нет дела до чужих чувств и
страданий, а наша любовь казалась нам столь огромной, словно равной ей еще
не существовало на земле и не было влюбленных, которые бы страдали так, как
мы. Иначе в лице этой юной, страстной заступницы за сестру мы увидели бы
перед собой другой пример - пример того, как нежное, пораженное любовным
недугом сердце может молча страдать, переболеть и оправиться. Разве не так
было с самой Этти? Ее сестра и я, когда наша любовь была еще легка и
бездумна, не раз в минуты нежной доверчивой болтовни черпали особую тайную
усладу и чувство спокойной уверенности, обращаясь к неудачной любви Этти. Мы
словно сидели у горящего камина и прислушивались к завыванию ветра за окном
или гуляли по берегу mari magno {Большого моря (лат.).} и смотрели на
борющийся с бурей корабль. И, теснее приникнув друг к другу, мы наслаждались
своим счастьем и со снисходительным сочувствием взирали на несчастья других.
Не будем бежать от истины. Признаем, что, подчинившись воле обстоятельств,
мы могли бы со временем примириться с нашей разлукой. Теперь, в мои
преклонные лета, располагающие к скептицизму, я склонен такую возможность
допустить. Но в те далекие дни я всей душой стремился разделить опасения и
страхи пылкой маленькой Этти и безоглядно поверить, что разлука со мной
будет стоить жизни самому дорогому для меня существу. Был ли я неправ?
Сейчас я уже не решусь с уверенностью ответить на этот вопрос. Я могу
сомневаться в самом себе (или, как мне кажется, не сомневаться), но только
не в Тео, а она, конечно, терзалась теми же тревогами и страхами, как Этти.
Я хотел было поделиться ими с нашим добрым доктором, но тот не дал мне
произнести ни слова.
- Молчите! - с притворно испуганным видом воскликнул он. - Я не должен
этого слушать. Если двое знакомых случайно встречаются в моей приемной и
вступают в разговор, я тут ни при чем. Но чтобы быть свахой или сводником,
это уж - прошу покорно! Что, по-вашему, сделает генерал, возвратившись в
Лондон? Не будь я доктор, если он не потащит меня на лужайку за
Монтегью-Хаус, а мне, друг мой, жизнь еще не надоела! - И он вскочил в свой
экипаж, предоставив меня моим размышлениям. Однако, прежде чем тронуться с
места, он сказал мне еще: - И чтобы больше никаких свиданий с мисс Этти в
моей приемной, запомните это.
О да! Конечно, это не повторится! Мы люди чести, и слово наше крепко,
ну и так далее и тому подобное. К тому же увидеться с Этти было для меня
таким неоценимым благом, и разве я не был обязан за это вечной
благодарностью доктору? Этот глоток живой воды освежил мою душу, и мне
казалось, что я смогу теперь еще долго продержаться. Я проводил Этти до
Сохо, и мне даже в голову не пришло условиться о новой встрече с ней. Но наш
маленький связной оказался предусмотрительнее меня - она спросила, посещаю
ли я по-прежнему библиотеку Музея, на что я ответил:
- Да, случается иногда заглянуть. Но я слишком несчастен теперь, даже
читать не могу. Не понимаю, что напечатано на бумаге. Я разлюбил свои книги.
Даже Покахонтас опостылела мне. И... - Неизвестно, как долго еще продолжал
бы я в таком духе, если бы Этти не прервала меня, нетерпеливо топнув ножкой.
- Перестаньте молоть вздор! Право, Джордж, вы еще глупее, чем Гарри!
- Почему вы так считаете, дитя мое? - спросил я.
- В какое время вы бываете в библиотеке? Вы выходите из дома в три
часа, переходите через дорогу и направляетесь к Тотнем-Корт. Вы проходите
через весь побелок и сворачиваете на Грин-лейн, которая ведет обратно - к
новой лечебнице. Ну что, разве нет? А если вы будете прогуливаться так с
недельку, вам это не повредит. До свиданья, сэр, и прошу вас, не провожайте
меня. - Она делает мне реверанс и удаляется, опустив на лицо вуаль.
Грин-лейн, которая ведет от новой лечебницы на север, теперь вся
застроена домами. А в мое время, в царствование доброго старого короля
Георга II, это был захудалый сельский пригород Лондона - местечко,
пользовавшееся такой дурной славой, что горожане никогда не возвращались
ночью со своих вилл или из разных увеселительных заведений в Хемстеде в
одиночку, а собирались целыми компаниями и часто еще в сопровождении лакеев
с горящими факелами на случай нападения разбойников, которыми кишмя кишели
окрестности города. Если вы поворачивались спиной к Лондону, перед вами
возникали на горизонте холмы Хемстеда и Хайгета, каждый увенчанный своей
церковью, - и на протяжении нескольких дней мистер Джордж Уорингтон имел
удовольствие любоваться этим пейзажем, а потом возвращался обратно по
дороге, ведущей к новой лечебнице. Здесь было много всяких кабачков, и мне
вспоминается один из них под вывеской "Протестантский Герой", где торговали
пивом и пирожками, вспоминается и его славная хозяйка в чистом переднике,
которая не то на третий, не то на четвертый день сказала мне с реверансом:
- Похоже, барышня опять не придет, сэр! Может быть, ваша честь не
откажется заглянуть сюда и отведать моего холодного пива?
И вот наконец 25 мая - о, эта дата достойна быть записанной белейшим
мелком! - шагая по Тотнем-роуд неподалеку от молельни мистера Уайтфилда, я
увидел впереди ландо, а на козлах рядом с возницей - моего молодого друга
Чарли, который кричал мне, махая шляпой:
- Джордж! Джордж!
Я бросился к экипажу. Ноги у меня дрожали, колени подгибались, мне
казалось, что сейчас я упаду прямо под колеса: в ландо сидела Этти, а возле
нее полулежала на подушках моя драгоценная Тео. Как исхудала ее бедная ручка
с тех пор, как последний раз лежала в моей руке! На впалых щеках горел
жаркий румянец, в глазах был лихорадочный блеск, а звук ее голоса болью
отозвался в моем сердце, наполнив его и печалью и радостью.
- Я повезла ее прокатиться до Хемстеда, - скромно опустив глаза,
говорит Этти. - Доктор сказал, что свежий воздух будет ей полезен.
- Я была больна, Джордж, но теперь мне лучше, - говорит Тео, и в это
время из молельни доносится пение хора. Я сжимаю ее руку в своей. Снова, как
прежде, она глядит мне в глаза, и мне кажется, будто мы никогда и не
разлучались.
Звуки этого псалма я буду помнить до конца моих дней. Сколько раз с тех
пор я его слышал! Моя жена наигрывает его на клавесине, а наши малютки его
поют. Вы понимаете теперь, дети мои, почему я так люблю этот псалом? Это
была песнь нашей amoris redintegratae {Возрожденной любви (лат.).}, она
вселяла надежду в мою душу, погруженную в безысходный мрак и отчаяние. Да,
никогда прежде не был я так несчастен, ибо даже мрачным дням плена в Дюкене
сопутствовали доброта и нежность, и долго еще потом я с теплотой вспоминал
бедную Лань и моего вечно пьяного тюремщика, пение лесных птиц на заре и
военную музыку форта - моей тюрьмы.
Мой юный друг Чарли, повернувшись на козлах, смотрел на свою сестру и
меня, погруженных в блаженное созерцание друг друга, и на Этти, увлеченно
слушавшую музыку.
- Я, пожалуй, подойду поближе, послушаю псалом. И, быть может, этот
знаменитый мистер Уайтфилд будет как раз сегодня читать проповедь. Пойдем со
мной, Чарли, а Джордж покатается полчасика с нашей дорогой Тео - до Хемстеда
и обратно.
Чарли, казалось, не испытывал особенного желания присутствовать при
том, как мистер Уайтфилд и его паства будут упражняться в благочестии, и
высказал предположение, что Джордж Уорингтон не хуже его может повести Этти
в часовню. Но Этти не любила, когда ей перечили.
- Если ты не пойдешь со мной, тогда больше не жди, чтобы я помогала
тебе делать уроки, - вскричала она, после чего Чарли слез с козел, и они
скрылись в молельне.
Найдется ли мне оправдание в глазах людей высоконравственных и не
забывших о данном мной обещании, ибо я вскочил в ландо и опустился, как
когда-то, на сиденье рядом с моей драгоценной Тео? Пусть так, я свое
обещание нарушил. Буду ли я сурово осужден? Ну что ж, осуждайте на здоровье,
высокочтимый сэр. Да, я нарушил мое обещание, и если вы, друг мой, не
сделали бы того же, оставайтесь при вашей добродетели. Впрочем, я, конечно,
ни на мгновение не могу допустить, что мои собственные дети посмеют
вообразить себя хозяевами своего сердца и вздумают распоряжаться им по
своему усмотрению. О нет, детки, вы уж позвольте папеньке решать за вас,
когда вы голодны и когда испытываете жажду, и выбирать для вас женихов и
невест, а потом вы, в свою очередь, будете устраивать браки ваших детей.
А теперь вам, конечно, не терпится узнать, что произошло, когда ваш
папенька прыгнул в ландо и уселся рядом с вашей бедной маменькой,
полулежавшей на подушках.
- Я перехожу к твоей части повествования, моя дорогая, - говорю я и
поглядываю на мою жену, которая продолжает работать иглой.
- Зачем же, друг мой? - говорит моя женушка. - Все это можно пропустить
и прямо перейти к большим событиям, к знаменитым сражениям и к вашей
героической обороне...
- Форта Как-бишь-его в году тысяча семьсот семьдесят восьмом, когда я
сорвал эполеты с мистера Вашингтона, выбил глаз генералу Гейтсу, срубил
голову Чарльзу Ли и присадил ее обратно?
- Мы хотим послушать про войну, - просят мальчики, и даже сам капитан
снисходит до признания, что он не прочь узнать подробности любой битвы, хотя
бы даже из уст офицера милиции.
- Не спешите, молодые люди! Всему свое время. До военных событий я еще
не добрался. Пока я еще только молодой джентльмен, вскочивший в ландо к юной
леди, встречи с которой поклялся избегать. Я беру ее за руку, и после
некоторого сопротивления ее рука остается в моей. Ты помнишь, моя радость,
какая она была горячая, эта маленькая ручка, как она трепетала и как бился в
ней пульс - сто двадцать ударов в минуту, никак не менее. Экипаж не спеша
катился в сторону Хемстеда, а я обратился к мисс Ламберт со следующими
словами...
- Ну же, ну, ну! - хором восклицают девочки во главе с мадемуазель, их
французской гувернанткой, и та добавляет:
- Nous ecoutons maintenant. La parole est a vous, sieur le chevalier!
{Итак, мы слушаем, слово за вами, шевалье! (франц.).}
Теперь мы все собрались в кружок: маменька на своем месте по одну
сторону камина, папенька - на своем, по другую; здесь и капитан, и
мадемуазель Элеонора, на которую он поглядывает что-то слишком уж умильно
(перестань пялить глаза, капитан), и две девочки, жадно приготовившиеся
внимать, словно... ну, скажем, словно нимфы Аполлону. А вот явились Джон и
Томас (они туговаты на ухо) с чайными подносами и чашками.
- Что ж, отлично, - говорит сквайр, доставая свою рукопись и потрясая
ею в воздухе. - Сейчас вы узнаете секреты вашей маменьки, да и мои тоже.
- Мажете их огласить, папенька! - говорит моя супруга. - Мне кажется,
нам нечего стыдиться. - И краска заливает ее доброе лицо.
- Но сначала позвольте мне, молодые люди, задать вам два-три вопроса,
- Allons, toujours des questions! {Ну вот, вечно вопросы! (франц.).} -
говорит мадемуазель, пожимая хорошенькими плечиками. (Она была рекомендована
нам Флораком, и боюсь, что наш славный шевалье сам не остался равнодушен к
чарам прелестной мадемуазель де Блуа.)
Но обратимся к нашим вопросам.


^TГлава LXXIII,^U
в которой все снова выходят из экипажа

- Если вам, капитан Майлз Уорингтон, выпадет на долю честь заслужить
расположение дамы, даже нескольких дам, ну, скажем, - герцогини
Девонширской, миссис Крю, миссис Фицхерберт, прусской королевы, богини
Венеры и мадемуазель Хиллисберг из оперного театра, - короче говоря, неважно
даже кого, но если вы заслужили расположение дамы, имеете ли вы привычку
сейчас же отправляться в офицерское собрание и рассказывать там об этом?
- Не такой я дурак, с вашего позволения! - отвечает капитан,
разглядывая в зеркале начес на виске.
- А вы, мисс Тео, рассказали маменьке все, от слова до слова, что вы
шепнули мистеру Джо Блейку-младшему, сегодня утром в аллее?
- Джо Блейку, скажете тоже! - восклицает Тео-младшая.
- А вы, мадемуазель? Вы сообщили нам все, что содержала в себе
надушенная записочка - франке сэра Томаса? Гляньте-ка, как она зарделась! Да
вы стали пунцовой, как эта портьера, честное слово! Ничего, мадемуазель, у
каждого из нас есть свои маленькие секреты, - говорит сквайр, отвешивая
изысканный наклон на французский манер. - Ну конечно, Тео, дитя мое, никого
там не было в кустах - одни орехи. Так что, видишь, Майлз, сынок, мы не
открываем всего даже самым снисходительным из отцов, и если я расскажу о
том, что происходило в одном ландо на Хемстедской дороге двадцать пятого мая
тысяча семьсот шестидесятого года, пусть шевалье Руспинн повыдергает мне все
зубы один за другим!
- Нет уж, пожалуйста, папенька, рассказывайте! - восклицает маменька. -
И кликните-ка сюда из конюшен Джобсона, который вез нас тогда, пусть и он
послушает. Я требую, чтобы вы рассказали.
- Какая таинственность - что же там произошло? - очаровательно
грассируя, спрашивает мадемуазель у моей жены.
- Eh, ma fille! {Ах, дитя мое! (франц.).} - шепотом отвечает та. - Вы
хотите знать, что я сказала? Я сказала: "Да!" Поверите ли, ничего больше!
Итак, как видите, проболталась в конце концов моя жена, а не я, и этим,
в сущности, и исчерпывается суть нашего разговора, продолжавшегося в ландо,
пока оно катилось, - слишком быстро, как мне казалось, - в Хемстед и
обратно. Мисс Тео не согласилась убежать от своих почтенных родителей и
тайно обвенчаться со мной, - об этом не могло быть и речи. Но никому другому
ни я, ни она принадлежать не будем, нет, никогда, даже если мы оба проживем
мафусаилов век. И пусть хоть сам принц Уэльский посватается к ней, все равно
она скажет "нет". С согласия папеньки, более того - по его приказу - она
отдала мне свое сердце, и оно теперь принадлежит не ей. Когда-нибудь ее отец
смягчится, ведь он такой добрый, - и если я останусь верен своему слову, она
никогда не изменит, своему - ни теперь, ни через двадцать лет, ни на том
свете.
Когда наше недолгое свидание подошло к концу и Этти. увидела, какой
тихой радостью светится лицо Тео, она и сама просияла. Ни одно лекарство не
могло бы принести Тео такой пользы, сказала эта любящая сестра. И, совершив
этот акт неповиновения родителям, сестры отправились домой, а я покинул
экипаж, в котором провел несколько счастливых минут возле моей драгоценной
больной. Этти снова забралась в ландо, Чарли - на козлы. Впоследствии он
говорил мне, что прослушал очень глупую и скучную проповедь. Этому юноше,
воспитанному в правилах англиканской церкви, никак не могли прийтись по душе
наставления диссидентского проповедника.
Не одна только Этти заметила перемену, происшедшую с Тео: она
оживилась, лицо у нее повеселело. Мне рассказывали, что, когда сестры
возвратились домой, миссис Ламберт с бурной нежностью обняла их обеих и
особенно Тео.
- Ничто не может быть полезней прогулки за город, - сказала миссис
Ламберт. Ее дорогая Тео ездила в Хемстед, не так ли? Не мешало бы ей завтра
опять прокатиться туда. Благодарение богу, экипаж лорда Ротема раза
три-четыре в неделю находится в их распоряжении, и драгоценная крошка может
им пользоваться! Ну а что мистер Уорингтон мог повстречаться им на пути -
такая мысль как-то даже не пришла тетушке Ламберт в голову... во всяком
случае, она ни словом об этом не обмолвилась. Тем, кого это интересует, я
предоставляю догадываться самим: возможно ли, чтобы миссис Ламберт каким-то
образом ааподозрила, что ее дочь могла где-то встретиться со своим
возлюбленным? Приходят ли женщины на помощь друг другу, когда на пути их
любви возникают преграды? Умеют ли женщины интриговать, строить тайные
планы, выдумывать небылицы, маленькими хитростями потворствовать влюбленным,
спускать с балкона веревочные лестницы, лаской, лестью, хитростью обводить
вокруг пальца опекуна или служанку, усыпляя их бдительность, пока Стрефон и
Хлоя воркуют и целуются в полумраке или уносятся в почтовой карете в
Гретна-Грин? Да, мои дорогие, есть такие натуры, коим это свойственно, и
есть такие добрые души, кои, сами верно и преданно любя в молодости,
остаются исполненными нежности и сочувствия к тем, кто, приходя им на смену,
заводят те же сладкие игры.
Но только не мисс Филистера. Стоит ей услышать о том, что двое молодых
людей увлечены друг другом, и этого уже предостаточно, чтобы ее злоба
превратила их в дураков или наделила самыми невообразимыми пороками; раз уж
природа наградила ее горбом, ей хочется увидеть уродство в каждом. Заметь
она двух воркующих горлиц на ветке, она стыдливо опустит очи долу, а то и
спугнет их, швырнув в них камень. Но сейчас я рассказываю вам, девочки, о
вашей бабушке миссис Ламберт, которая всегда была воплощением несказанной
доброты, и к тому же, если возвратиться к теме нашего разговора, то откуда
мне-то знать, догадывалась она о чем-нибудь или нет?
Итак, когда Тео вернулась домой, ее мать сказала ей только:
- Дитя мое, я вижу, деревенский воздух куда как тебе полезен! Надеюсь,
завтра ты опять поедешь прокатиться и послезавтра тоже.
- Не кажется ли тебе, друг мой, что эта прогулка в экипаже самым
чудесным образом пошла на пользу нашей малютке и что ей следует почаще
выезжать на свежий воздух? - спросила миссис Ламберт своего супруга, когда
он садился ужинать.
- Разумеется, разумеется, если карета шестеркой принесет нашей малютке
пользу, она ее получит, - сказал генерал. А не будет лошадей, так он сам
впряжется в ландо и прокатит ее в Хемстед.
Словом, этот добрый человек готов был не поскупиться ни на деньги, ни
на свое время и силы, чтобы доставить удовольствие дочке. Он был в восторге
от происшедшей в ней перемены: она с аппетитом съела кусочек цыпленка и
выпила немножко глинтвейна, который он сам для нее приготовил, и это оказало
на нее более целебное действие, чем все лекарства доброго доктора, ведь от
них, видит бог, пока что было мало толку. Растроганная маменька не могла
нарадоваться на дочку. Этти сияла. В этот вечер все было совсем как прежде
дома, в Окхерсте. Впервые за несколько месяцев после того страшного,
рокового дня, о котором все они старались не упоминать, вечер в этом доме
протекал так приятно.
Однако, если сестра и мать почли за благо лаской и хитростью обманывать
доброго, простодушного отца, Тео была слишком честной натурой, чтобы долго
оставлять папеньку в приятном заблуждении. Когда он в третий или четвертый
раз вернулся к радостной теме явно идущего на поправку здоровья дочери и
спросил:
- Что все ж таки тому причиной? Деревенский воздух? Иезуитская кора?
Какое-нибудь новое снадобье? - Тео, прикоснувшись к руке отца, сказала:
- А вы совсем не догадываетесь, дорогой папенька, в чем причина? - И
хотя голос ее дрогнул, взгляд был ясен и прям.
- Нет, не догадываюсь, в чем же, дитя мое? - повторил свой вопрос
генерал.
- В том, что я снова видела его, папенька, - сказала Тео.
При этих словах маменька и сестрица побледнели, да и от щек Тео