Мей Лев Александрович. Виргинцы (книга 2)

безупречно и доблестно было ваше прошлое. - И он осушил бокал в их честь...
- Я не могу обойти всех вас, чтобы попрощаться с каждым в отдельности, -
сказал он, - но буду очень благодарен вам, если каждый подойдет ко мне,
чтобы я мог пожать ему руку".
Генерал Нокс, стоявший ближе всех к главнокомандующему, подошел первым,
и главнокомандующий обнял его и прослезился. Следом за ним один за другим
стали подходить и другие офицеры и молча прощаться с генералом. От таверны
до причала была выстроена пехота, и генерал в сопровождении офицеров в
полном молчании проследовал к реке. Он стоял в лодке, сняв шляпу, и махал ею
на прощанье. И все его соратники стояли, обнажив голову, на берегу, пока
лодка с главнокомандующим не скрылась из глаз.
Сгущались сумерки, голос Гарри звучал негромко и минутами слегка
дрожал, а мы все сидели растроганные и молчаливые. Потом Этти встала,
подошла к отцу и поцеловала его.
- Вы рассказали нам обо всех, генерал Гарри, - сказала она и смахнула
платком слезу, - о Марионе и Самптере, о Грине и Уэйне, о Родоне и
Корнваллисе, но ни словом не обмолвились о полковнике Уорингтоне!
- Моя дорогая, он расскажет тебе свою историю наедине! - прошептала моя
супруга, обняв сестру. - А ты запишешь его рассказ.
Но судьба судила иначе. Милая Тео, а за нею, должен признаться, и ее
супруг, заразившийся ее фантазиями, не оставляли Гарри в покое: они
уговаривали его, улещали и даже требовали от него, наконец, чтобы он
предложил Этти руку и сердце. Он повиновался, но она ответила ему отказом.
Она всегда, еще с той далекой, дорогой ее сердцу поры, когда они впервые
встретились почти детьми, была искренне и глубоко привязана к нему, сказала
Этти. Но она никогда не оставит отца. А когда господу будет угодно прибрать
его к себе, она, бог даст, будет уже слишком стара, чтобы думать о
замужестве. Она всегда будет любить Гарри как своего самого дорогого брата.
А поскольку у Тео и Джорджа детская полна ребятишек - добавила она - мы
должны из любви к ним делать для них сбережения. Ответ свой Этти сообщила
Гарри в письме, уезжая погостить к кому-то из друзей, проживавших довольно
далеко, и тем как бы давая ему понять, что ее решение бесповоротно. Именно
так и воспринял его Хел. Но это не разбило ему сердце. Стрелы Купидона,
позвольте вам заметить, дорогие дамы, вонзаются не слишком глубоко в толстую
кожу джентльменов нашего возраста, хотя, конечно, в те годы, о которых я
повествую, мой брат был еще довольно молодым человеком, лет пятидесяти с
небольшим. Тетушка Этти превратилась теперь в степенную маленькую леди; с
годами ее мелодичный голосок стая менее звонок, а ее волосы беспощадное
Время припорошило серебром. Впрочем, бывают дни, когда она выглядит
необычайно молодой и цветущей. Ах, друзья мои, ведь, кажется, еще так
недавно эти каштановые локоны отливали золотом, а щечки были свежее роз! Но
пронесся жестокий ураган неразделенной любви, и розы увяли, а сердце навеки
замкнулось в своем одиночестве. Почему мы с Тео так счастливы, а тебе
суждено быть столь одинокой? Почему мои трапезы всегда обильны и каждое
кушанье приправлено любовью, а ее, одинокую, обездоленную, обнесли чашей на
жизненном пиру? Я смиренно склоняю голову пред подателем невзгод и благ,
нищеты и богатства, недугов и здоровья, и мне кажется порой, что я не смею
даже возблагодарить его за это счастье, незаслуженно доставшееся мне в удел.
Но вот долетают до меня из сада голоса детей, и я, оторвавшись от книги или
приподняв голову с подушки, если лежу на одре болезни, гляжу на их мать, и
сердце мое невольно преисполняется благодарности к господу за все
ниспосланные мне от него щедроты.

После того как я унаследовал поместье и титул, мы лишь изредка
встречались с добрейшим кузеном Каслвудом. Я привык считать его неизменным
приверженцем правящей клики и был немало удивлен, услыхав о его внезапном
переходе на сторону оппозиции. Он был глубоко уязвлен, не получив якобы
обещанной ему придворной должности, и это послужило одной из причин его
разрыва с министерством. Поговаривали, что Первое в королевстве Лицо
решительно не пожелало иметь в числе своих придворных вельможу, заслужившего
столь худую славу, чей пример (так Высочайшее Лицо изволило выразиться) мог
оказать пагубное влияние на любой почтенный дом. Во время наших путешествий
по Европе до меня долетали слухи о Каслвудах, и мне стало известно, что
милорд снова предался своей роковой страсти к карточной игре. После того как
его расстроенное состояние было усилиями его благоразумной супруги и тестя
восстановлено, он с новым усердием принялся проматывать его в ломбер и
ландскнехт. Рассказывали, что, будучи уличен в шулерстве, он однажды был
даже избит жертвами его бесчестного искусства. Молодость и красота его
супруги быстро увяли. Нам суждено было встретиться еще раз - в
Экс-ла-Шапель, - где моя жена навестила леди Каеявуд, уступив ее настойчивым
просьбам, и выслушала глубоко тронувшие ее чувствительное сердце жалобы
графини на пренебрежительное и жестокое обхождение с ней ее незадачливого
супруга.
Мы готовы были усмотреть в этих жалобах объяснение и даже оправдание
неблаговидного поведения самой графини. Вокруг, этой супружеской четы
увивался в то время один известный авантюрист, игрок и spadassin {Бретер
(франц.).}, именовавший себя шевалье де Барри и приходившийся якобы
родственником любовнице французского короля, на поверку же, как потом
выяснилось, оказавшийся ирландцем весьма низкого происхождения. Он
зарекомендовал себя отчаянным лжецом, был нечист на руку, не слишком
щепетилен в своих галантных похождениях, а наряду с этим прославился
свирепой отвагой, которая, однако, если верить слухам, порой изменяла ему в
критические минуты. Вступив впоследствии в брак, он сделал глубоко
несчастной одну богатую даму старинного английского рода. Но и
небескорыстный союз маленькой американки с лордом Каслвудом тоже вряд ли
можно было считать счастливым.
Наш юный мистер Майлз, помнится мне, проникся детской завистью ко
второму сыну лорда Каслвуда, узнав, что тот, будучи несколькими месяцами
моложе его, уже получил чин прапорщика ирландских войск, причем любящие
родители регулярно клали себе в карман его офицерское жалованье. Этой чести
для своего младшего сына милорд, по-видимому, добился еще тогда, когда
пользовался расположением министра. Тогда же был переправлен в Нью-Йорк и
мистер Уильям Эсмонд. В бытность мою в Америке я прочел в одной из
английских газет, что капитан Чарльз Эсмонд подал в отставку, не желая
выступать с оружием в руках против соотечественников своей матери, графини
Каслвуд.
- Это, без сомнения, дело рук старого лиса Ван ден Босха, - сказала моя
матушка. - Он хочет сохранить свою виргинскую собственность, на чьей бы
стороне ни оказат лась победа!
Отдавая должное этому почтенному старцу, надобно заметить, Что после
подписания Декларации независимости он еще некоторое время оставался в
Англии, и хотя ни в коей мере не отрицал своего сочувствия американцам в их
борьбе, высказывался на этот счет весьма умеренно и давал понять, что он
стар и вышел из того возраста, когда можно воевать или строить козни.
Правительство, казалось, разделяло эту точку зрения, так как никто старика
не тревожил. А затем, совершенно внезапно, был выдан ордер на его арест, и
тут оставалось только изумляться тому, с каким проворством он снялся с места
и удрал во Францию, откуда вскоре отплыл в Виргинию.
В среде роялистов в нашей колонии старик Ван ден Босх пользовался
прескверной репутацией и, к немалому своему возмущению, получил прозвище
"Джек Маляр" - так прозвали одного преступника, отправленного в Англии на
виселицу за то, что он поджег военно-морские склады в наших портах. Старик
Ван ден Босх утверждал, что понес огромные убытки в результате преследований
со стороны английского правительства. В Виргинии он стал широко известен
своими громогласными патриотическими разглагольствованиями и яростным
религиозным фанатизмом, но снискал себе столь же мало популярности среди
вигов, как и среди тех, кто оставался верен короне. Его приводило в
изумление, что такой заядлой роялистке, как госпожа Эсмонд из Каслвуда,
дозволяется разгуливать на свободе, и он всячески старался восстановить
против нее губернатора, членов новой ассамблеи и правительственных
чиновников. Как-то раз в Ричмонде старик крепко побранился с миссис Фанни:
она назвала его старым мошенником и изменником и заявила, что матери
полковника Генри Уорингтона, закадычного друга его превосходительства
главнокомандующего, не пристало подвергаться оскорблениям со стороны
какого-то жулика и работорговца. А в году, как мне помнится, 1780-м
случилось несчастье - в Уильямсберге сгорела старая ратуша, где хранилась
нотариально заверенная дарственная на виргинское поместье, выданная лордом
Фрэнсисом Каслвудом моему деду Генри Эсмонду, эсквайру.
- О! - сказала Фанни, - не иначе, как это работа Джека Маляра.
Мистер Ван ден Босх хотел было притянуть ее к суду за клевету, но тут
миссис Фанни как раз слегла и вскорости отдала богу душу.
А Ван ден Босх заключал с новым правительством контракты на поставки и,
как говорится, не оставался внакладе; он поставлял лошадей, мясо, фураж -
все самого скверного качества. Но когда в Виргинию прибыл с королевскими
войсками Арнольд и принялся жечь все подряд - склады провианта и табака,
принадлежавшие Ван ден Босху, он по какой-то причине пощадил; после этого
кто-то из вигов, - кто именно, осталось неизвестным, - отомстил старому
мошеннику. Его склады и два судна, стоявшие на якоре на реке Джеймс, были
преданы огню, так же как и большое количество скота, сгоревшего живьем в
загонах под собственное оглушительное мычание. Сам же старик, находившийся в
это время в обществе Арнольда, получил послание, ставившее его в
известность, что его друзья платят ему той же монетой, какой он платил
другим, и подписанное: "Джеку Маляру с наилучшими пожеланиями от Тома
Стекольщика". И хотя старик едва не рехнулся от нанесенного ему урона, это
не пробудило ни в ком сочувствия.
В свите Арнольда прибыл и адъютант его превосходительства -
достопочтенный капитан Уильям Эсмонд, один из нью-йоркских роялистов. Когда
Хоу занял Филадельфию, Уилл, как говорят, открыл на паях с одним драгуном
игорный дом и как будто неплохо на этом заработал. Каким образом он потерял
то, что приобрел, мне неизвестно. Едва ли он располагал большими деньгами,
когда согласился принять должность адъютанта Арнольда.
Как только королевские офицеры снова появились в нашей провинции,
госпожа Эсмонд почла уместным открыть свой дом в Каслвуде, разослать
приглашения и устроить прием для мистера Арнольда и его свиты.
- Не подобает мне, - сказала она, - отказывать в гостеприимстве тому,
кто удостоился милости короля. - И она широко распахнула перед Арнольдом
двери своего дома, и все то время, пока он оставался в нашей провинции,
оказывала ему большое уважение, хотя и в сдержанной форме. Но когда генерал
отбыл вместе со своим драгоценным адъютантом, какие-то негодяи из его свиты
задержались в доме, где они были столь радушно приняты, обидели почтенную
хозяйку в ее собственной гостиной, а вместе с нею и ее слуг, и спьяну так
разбушевались, что потехи ради подожгли старую усадьбу. По счастью, наш дом
в Ричмонде уцелел, хотя мистер Арнольд, уходя, сжег почти весь город. Туда
вместе со своей челядью и проследовала неустрашимая старуха, ни на йоту не
поколебавшись в своей преданности королю, невзирая на учиненное над ней
поношение.
- Эсмондам не привыкать к королевской неблагодарности, - сказала она.
И тут мистер Ван ден Босх от имени своего внука и милорда Каслвуда,
проживающих в Лондоне, предъявил права на наше виргинское поместье. Он
сказал, что при жизни госпожи Эсмонд милорд не намерен был настаивать на
своих правах, хотя никогда не подлежало сомнению, что поместье было передано
его отцом своему родственнику лишь в пожизненное владение, а позднее, из
чистого великодушия, права отца были распространены на дочь. Теперь же
милорд желал, чтобы его второй сын обосновался в Виргинии, ибо эта страна
всегда неудержимо влекла к себе сердце молодого человека. Всеобщее
возмущение стариком Ван ден Босхом было столь велико, что, останься он в
Виргинии, и его неминуемо вымазали бы дегтем и вываляли в перьях. Он
обратился в Конгресс, изобразил себя мучеником, жертвой борьбы за свободу, и
просил возмещения убытков для себя и справедливости для внука.
Моя матушка долгое время жила в состоянии смертельной тревоги, не желая
ни с кем поделиться только ей известной тайной. Все бумаги, подтверждавшие
ее право собственности на поместье, сгорели! Погибло все: подлинник
дарственной, - он сгорел в ее собственном доме, - и копия дарственной, - ее
уничтожил пожар в ратуше. Что это было - несчастный случай? Злой умысел? Кто
мог ответить на этот вопрос? В письмах ко мне госпожа Эсмонд не решалась об
этом говорить. Но после сдачи Йорктауна она открылась Хелу, и он известил
меня о случившемся в письме, переданном мне английским пленным офицером,
отпущенным на родину под обязательство не участвовать в военных действиях. И
тут мне припомнились неосторожные слова, слетевшие с моих губ в нью-йоркской
кофейне в присутствии Уилла Эсмонда, и подлый его замысел стал мне в
какой-то мере ясен.
Что сказать о самом мистере Уилле? В часовне Каслвудов в их Хэмпширском
поместье есть мраморная надгробная плита, и на ней начертано: "Dulce et
decorum est pro patria mori"; {Смерть за отечество отрадна и почетна
(лат.).} и далее, что "плита сия установлена безутешным братом в память о
достопочтенном Уильяме Эсмонде, эсквайре, скончавшемся в Северной Америке на
службе его величества короля". Как же это произошло? В конце 1781 года в
филадельфийских частях армии Конгресса вспыхнул мятеж, и сэр Генри Клинтон
подослал к мятежникам своих лазутчиков. Какая постигла их участь? Шпионы
были взяты в плен и преданы суду, и мой брат (которого многие там знали и
любили и за которым не раз ходили в бой), будучи послан для переговоров,
узнал одного из шпионов как раз в ту минуту, когда над тем должна была
свершиться казнь, и жалкий этот человек с ужасающим воплем бросился на
колени перед полковником Уорингтоном и, припадая к его ногам, взмолился о
пощаде, обещая покаяться во всем. В чем же хотел он покаяться? C тягостным
чувством Гарри отвернулся. Мать и сестра Уилла не узнали жестокой правды. До
конца своих дней они считали, что Уилл погиб в бою.
Что же касается самого милорда Каслвуда, чей благородный отпрыск служил
при некоем прославленном принце и крепко обогатился карточной игрой со своим
августейшим патроном, то я, узнав о поразительных посягательствах графа на
нашу собственность, нанес ему визит и выразил свое по этому поводу
возмущение. Я дал ему понять, что лично в этом деле не заинтересован,
поскольку уже заявил о своем решении уступить нрава на поместье брату. Граф
принял меня крайне любезно, улыбнулся, когда я упомянул о своей
незаинтересованности, сказал, что не сомневается в моей искренней
привязанности к брату, но заметил, что нельзя, казалось бы, отказать и ему в
родственных чувствах к собственному сыну, не так ли? Ему же не раз
приходилось слышать от отца, - и он готов поклясться в этом на Библии, - что
после смерти моей матери поместье должно перейти к главе нашего рода. Когда
я заговорил о том, что полковник Эсмонд сам отказался от титула, он только
пожал плечами и заявил, что это чистейшая выдумка.
- On ne fait pas de ces folies la {Таких безумств никто не совершает
(франц.).}, - сказал он, предлагая мне понюшку табака. - Ваш дедушка был
человек неглупый. Моя прелестная бабушка была влюблена в него без памяти, и
мой отец, добрейшая душа, уступил им на время виргинское поместье, чтобы
убрать их подальше с глаз! C'etoit un scandale, mon cher, un joli petit
scandale! {Это же был скандал, друг мой, да, хорошенький был скандальчик!
(франц.).}
Счастье, что моя матушка не могла его слышать! Я готов был наговорить
ему резкостей, но тут он с величайшим добродушием воскликнул:
- Друг мой, уж не собираетесь ли вы скрестить со мной шпагу в защиту
доброго имени нашей бабки? Allons donc! Впрочем, я не хочу вас обижать. Если
угодно, я готов пойти на сделку. - И милорд назвал сумму, во много раз
превосходящую стоимость всего поместья.
Пораженный хладнокровием этого господина, я отправился в кофейню, где
условился пообедать с одним своим старым другом, к которому был глубоко
расположен. Я чувствовал свою вину перед ним из-за того, что не мог
предоставить, ему приход в Уорингтон-Уэйвни, но это было решительно
невозможно, - он и сам это понимал. Его рассеянный образ жизна мог бы
послужить не слишком назидательным примером для нашей деревни. К тому же
человек, привыкший к городской жизни, умер бы у нас со скуки. У него же, по
его словам, была надежда вполне сносно устроиться в Лондоне {* Он стал
вторым священником в часовне леди Уиттлси в Мэйфэре и вступил в брак с
Элизабет, вдовой Германа Фолькера, эсквайра, известного пивовара.}. Надо ли
говорить, что этот человек был не кто иной, как стариннейший наш друг
Сэмпсон; во время моих наездов в Лондон он ни разу не упустил случая
пообедать со мной, и теперь я рассказал ему о своем разговоре с его прежним
покровителем.
Лучшего наперсника я не мог бы сыскать.
- Силы небесные! - воскликнул Сэмпсон. - Бесстыдство этого мошенника
превосходит всякое вероятие! Могу поклясться, что в бытность мою секретарем
и приближенным лицом в Каслвуде мне не раз доводилось видеть копию
дарственной на имя вашего деда, подписанную покойным лордом: "В знак любви
моей к родственнику моему Генри Эсмонду, эсквайру, супругу моей дорогой
матери леди Рэйчел, вдовствующей виконтессы Каслвуд, я..." - ну, и так
далее. Я знаю, где этот документ хранится. Завтра возьмем самых резвых
лошадок и поскачем туда. Там есть один человек, - его имя, я думаю, не
интересует вас, сэр Джордж, - у которого ко мне давняя привязанность. Бумага
может лежать там и по сей день, и, о бог мой, как же я буду счастлив, если
смогу хоть чем-то выразить свою благодарность вам и вашему прославленному
брату!
Глаза его наполнились слезами. Передо мной был преобразившийся человек.
Я уже привык к тому, что после какого-то по счету стакана портвейна Сэмпсон
неизменно начинал сокрушаться по поводу своей прежней жизни и намекать на
перемену, которая произошла в нем после ужасной смерти его друга доктора
Додда.
Как ни спешили мы в Каслвуд, но все же едва не опоздали. Я стоял в саду
у фонтана, прислушиваясь к сладкой музыке его струй, о которой упоминает в
своих мемуарах мой дед, и перед моими глазами оживали образы моих почтенных
предков: я видел Беатрису в расцвете ее красоты; милорда Фрэнсиса в алом
кафтане, верхом на сером жеребце, скликающего своих собак, и юного пажа,
завоевавшего когда-то сердце наследницы замка, а с ним и замок... И тут
появился Сэмпсон: он бежал ко мне с большой папкой в руках; в папке лежали
черновики писем, копии договоров и разного рода записки - одни были сделаны
секретарем лорда Фрэнсиса, в других я узнавал изящный почерк его супруги,
моей бабки, или подпись ныне здравствующего милорда. А вот и копия
дарственной, посланной моему деду в Виргинию, - это она, никаких сомнений
быть не могло.
- Victoria, Victoria! {Победа, победа! (лат.).} - кричал Сэмпсон, тряся
мою руку и обнимая всех подряд. - Вот тебе гинея, Бетти. Мы отпразднуем эту
находку сегодня за чашей пунша в "Трех Замках".
Тут послышался стук копыт, и во двор въехали две кареты - в одной сидел
сам милорд с кем-то из своих друзей, в другой - сопровождавшие его слуги.
При виде меня обычная бледность милорда стала только чуть-чуть более
заметной.
- Чему я обязан честью вашего визита, сэр Джордж Уорингтон, и что,
позвольте спросить, привело сюда вас, мистер Сэмпсон? - произнес милорд. Мне
кажется, он забыл о существовании этой папки, а может быть, даже никогда ее
и не видел, а выражая свою готовность поклясться на Библии в том, что он
якобы слышал от своего отца, просто-напросто готов был стать
клятвопреступником.
Я пожал руку его спутнику - дворянину, с которым имел честь служить в
одном полку в Америке.
- Я приехал сюда, - сказал я, - чтобы получить подтверждение некоего
факта, относительно которого вы, милорд, изволили вчера впасть в
заблуждение, и подтверждение это мне удалось обнаружить в доме вашей
милости. Вам угодно было клятвенно утверждать, что между вашим отцом и его
матерью не существовало никакого соглашения в отношении той собственности,
которой я ныне владею. Мистер же Сэмпсон очень хорошо помнит, что в бытность
свою секретарем вашей милости он собственными глазами видел копию
дарственной на эту собственность, и вот он - этот документ.
- Не хотите ли вы сказать, сэр Джордж Уорингтон, что позволили себе
тайно от меня рыться в моих бумагах? - вскричал милорд.
- У меня были основания сомневаться в истинности ваших слов, хотя вы,
милорд, и готовы были подтвердить их клятвой на Библии, - сказал я с
поклоном.
- Но это же грабеж среди бела дня, сэр! Дайте сюда бумаги! - возопил
милорд.
- Грабеж? Не слишком ли это сильно сказано, милорд? Может быть, мне
следует посвятить лорда Родона во все подробности нашего дела?
- Что такое? Видимо, речь идет о вашем праве на титул маркиза? Connu,
connu {Знаю, знаю (франц.).}, дорогой мой сэр Джордж! Мы все в Нью-Йорке
называли вас маркизом. Не помню уж, кто из виргинцев привез нам в Виргинии
эту новость.
Я впервые в жизни услышал это смехотворное прозвище и не нашел нужным
обращать на него внимания.
- Милорд Каслвуд, - сказал я, - не только позволил себе усомниться в
моих правах, но не далее, как вчера, заявил о своих притязаниях на мое
поместье и готов был поклясться на Библии, что...
Нечто похожее на глубокий вздох прервало мою речь, и Каслвуд сказал:
- Боже милостивый! Вы хотите сказать, сэр Джордж, что такой документ в
самом деле существует? Да. Я вижу теперь... это действительно почерк моего
отца! В таком случае дело ясно. Клянусь... гм... Слово джентльмена, я
никогда не подозревал о существовании такого документа и, видимо, превратно
понял слова отца. Из этой бумаги явствует, что вам принадлежит бесспорное
право на эту собственность... Что ж, раз оно не мое, рад тому, что оно ваше!
- И он с любезнейшей улыбкой протянул мне руку.
- А мне-то вы ведь тоже должны быть благодарны, милорд, - это же я дал
вам возможность установить истину, - с хитрой ухмылкой произнес Сэмпсон.
- Благодарен вам? Нет, отнюдь нет, будь вы прокляты! - сказал милорд. -
Я человек прямой и вовсе не скрываю от моего кузена, что предпочел бы
владеть этой собственностью сам. Сэр Джордж, оставайтесь, отобедайте с нами.
Сегодня большая компания приедет к нам поохотиться, и мы все хотим, чтобы вы
присоединились к нам!
- Я сейчас прежде всего пойду сниму копию с этого документа, - сказал
я, засовывая папку под кафтан и застегиваясь на все пуговицы. - А затем
верну его вашей милости. Поскольку подлинник дарственной, хранившейся в
Виргинии, сгорел, моя матушка будет избавлена от излишнего беспокойства,
когда этот документ будет помещен на хранение в надежное место!
- Как! Дарственная сгорела? Когда же, черт побери? - вопросил милорд.
- Честь имею кланяться, милорд. Идемте, Сэмпсон, приглашаю вас
пообедать со мной в "Трех Замках". - С этими словами я повернулся на
каблуках, отвесил поклон лорду Родону, и с этого дня ноги моей больше не
было в доме моих предков.
Доведется ли мне еще когда-нибудь свидеться с матушкой? Она осталась
жить в Ричмонде, старый дом в поместье так и не был восстановлен после
пожара. Когда Хел наведался в Англию, мы послали с ним госпоже Эсмонд
портреты обоих ее сыновей, написанные нашим непревзойденным сэром Джошуа
Рейнольдсом. Он писал нас, как мне помнится, в год перед кончиной доктора
Джонсона. И как-то раз доктор заглянул в мастерскую, увидел портрет Хела в
мундире континентальных войск (эта форма была у нас в диковинку в те дни) и
спросил - кто это такой? Когда же ему объяснили, что это знаменитый
американский генерал - генерал Уорингтон, брат сэра Джорджа Уорингтона,
доктор воскликнул:
- Кто? Какой генерал? Вздор! Отроду не слыхивал о такой армии! - И,
повернувшись к портрету спиной, он покинул мастерскую. Моя милость
изображена на портрете в красном мундире, и копии обоих этих творений висят
у нас дома. Однако и капитан Майлз, и наши девочки утверждают, что
наибольшее сходство уловлено в карандашном наброске, сделанном моим
талантливым соседом, мистером Банбери, который нарисовал меня и леди
Уорингтон, шествующих в сопровождении мистера Гамбо, и сделал под этим
рисунком надпись: "Сэр Джордж, миледи и их властелин".
А вот и он - мой властелин. Он уже разгреб угли во всех каминах в доме,
проверил все запоры, разослал всю мужскую и женскую прислугу по местам и
теперь одну за другой гасит у меня свечи, приговаривая:
- Спать, спать, сэр Джордж! Пора, уже полночь!
- А ведь и в самом деле! Подумать только! - И я закрываю тетрадь и
отправляюсь на покой, посылая свое благословение всем, кто здесь, со мною