Мей Лев Александрович. Виргинцы (книга 2)

отхлынула кровь, а сердце ее заколотилось, но она не отвела взгляда от
испуганного лица отца.
- В этом не было ничего дурного, - торопливо продолжала она, - но было
бы дурно скрыть это от вас.
- Великий боже! - застонал папенька, отталкивая руку дочери, и такая
скорбь исказила его лицо, что Этти бросилась к сестре, которая, казалось,
вот-вот лишится чувств, и, прижав ее к груди, воскликнула:
- Тео не виновата, сэр, она ничего не знала! Все это я подстроила, одна
я!
Тут Тео принимается осыпать поцелуями свою драгоценную сестричку,
обвив, ее шею руками.
- Что вы делаете, женщины! Вы играете моей честью! - гремит
разгневанный папенька.
Миссис Ламберт разражается рыданиями.
- Мартин, Мартин! - восклицает она.
- Не упрекайте ее, папенька! - молит Этти и едва не падает,
отшатнувшись к стене, ибо Тео теряет сознание у нее на груди.
Утром следующего дня я уничтожал свой завтрак, не жалуясь на отсутствие
аппетита, и тут дверь отворилась, и мой верный Гамбо провозгласил:
- Генерал Ламберт.
Одного взгляда на лицо генерала было для меня достаточно. Я поняла ему
уже стало известно все, что произошло вчера.
- Ваши сообщники не соизволили ни в чем признаться, - сказал генерал,
как только мой слуга покинул нас. - Они держат вашу сторону, вопреки воле
отца. Тайные свидания, как видно, им по нраву. Но Тео сама призналась мне,
что видела вас.
- Сообщники, сэр! - сказал я (не без умысла, пожалуй, стараясь
уклоняться от главной темы разговора). - Вы же знаете, как ваши дети
почитают и любят своего отца. Если в этом случае они объединились против
вас, быть может, это объясняется тем, что справедливость не на вашей
стороне. Такой человек, как вы, не может, провозгласить sic volo, sic jubeo
{Так я хочу, так велю (лат.).} законом своей семьи.
- Послушай, Джордж, - говорит генерал, - хоть нам о тобой и пришлось
расстаться, видит бог, я никак не хочу, чтобы мы разлюбили друг друга.
Однако ты же дал мне слово, что не будешь искать встреч с нею.
- Я и не искал, сэр, - сказал я и, кажется, покраснел, ибо, сказав
правду, почувствовал, что был неправдив,
- Ах, ты имеешь в виду, что ее доставили к тебе в коляске? - в
чрезвычайном возбуждении воскликнул генерал. - Пытаешься, значит, спрятаться
за юбкой мисс Эстер? Не наилучший способ защиты для джентльмена!
- Нет, я не стану прятаться за спиной этого бедного ребенка, - отвечал
я. - Просто я пытался уклониться от прямого ответа, но притворство не в моих
правилах. Да, формально я не нарушил своего обещания, но, по сути,
действовал вопреки ему. А с этой минуты беру его обратно.
- Как? Ты берешь обратно данное мне обещание? - восклицает мистер
Ламберт.
- Да, я беру обратно обещание, данное необдуманно и поспешно в минуту
глубокого душевного смятения. Человек не может быть вечно связан словом,
исторгнутым у него в подобных обстоятельствах. Более того, пытаться навеки
связать кого-либо таким словом - не гуманно и нечестно, мистер Ламберт.
- Теперь вы уже задеваете мою честь, сэр! - весь вспыхнув, восклицает
генерал.
- Не будем бросаться такими словами, - запальчиво отвечаю я. - Когда
произнесено это слово, уже не может быть речи о взаимном уважении, любви,
разнице в возрасте, и, доведись вы мне родным отцом, - а я люблю вас, как
отца, дядюшка Ламберт, - упрек в бесчестии я бы не снес даже от вас! Что
бесчестного я совершил? Я увиделся с девушкой, которую считаю своей невестой
перед богом и перед людьми, и увижусь с нею снова, если она этого захочет.
Если она придет ко мне, мой дом станет ее домом вместе с половиной моего
скромного достатка. Нет, это вы лишены права, однажды одарив меня, взять
свой дар обратно. Из-за того, что моя мать несправедливо вас оскорбила, вы
теперь хотите выместить свою обиду на этом нежном, невинном создании - на
вашей дочери? Вы говорите, что любите ее, а сами, не можете немножко
поступиться своей гордостью ради ее блага. Пусть лучше она зачахнет от горя,
лишь бы старая женщина в далекой Виргинии не имела повода сказать, что
мистер Ламберт помогал заманить в сети жениха для одной из своих дочерей. И
во имя того, что вы называете вашей честью, а я называю себялюбием, мы
должны расстаться, разбить себе сердце, постараться забыть друг друга,
разлюбить, соединить свою судьбу с кем-то другим? Да может ли другой мужчина
стать для моей любимой тем, чем был я? Боже сохрани! И разве может другая
женщина заменить мне ее? Даже если вы обручите ее завтра с принцем Уэльским,
все равно это будет вероломством и изменой. Как можем мы отречься от клятв,
которые дали друг другу перед богом, и как можете вы заставить нас от них
отречься? Вы можете разлучить нас, и она умрет, как умерла дочь Иевфая. Или
вы поклялись перед богом лучше умертвить дочь, чем отдать ее мне? Убейте ее,
если вы связаны такой клятвой, я же, клянусь, рад, что вы пришли сюда, ибо
это дает мне возможность заявить: я беру обратно необдуманно данное мною
слово, и если мисс Тео захочет меня видеть и позовет, я приду к ней.
Нет сомнения в том, что всю эту тираду мистер Уорингтон произнес со
всем волнением и жаром, свойственным молодости, пребывая в твердом
убеждении, что неизбежным следствием насильственной разлуки влюбленных будет
смерть одного из них или, быть может, обоих. Кто не верит, что его первая
любовь пребудет с ним до могилы? Немало повидав на своем веку, я не раз был
свидетелем зарождения, роста и - увы, должен признаться и в этом! - увядания
страсти и мог бы с улыбкой вспоминать теперь мои юношеские заблуждения и
пылкие речи. Однако нет, пусть это было заблуждение, я предпочитаю разделять
его и теперь, я предпочитаю думать, что ни я, ни Тео не могли бы заключить
другого союза и что из всех земных существ небу было угодно отметить нас
двоих как предназначенных друг для друга навеки.
- В таком случае нам не остается ничего другого, - сказал генерал в
ответ на мою неистовую вспышку, - как расстаться и забыть, что мы были
друзьями, хотя, видит бог, я очень старался этого избежать. Отныне, мистер
Уорингтон, мы с вами больше не знакомы. Я прикажу всем членам моей
семьи, - и ни один из них меня не ослушается, - не узнавать вас в случае
нечаянной с вами встречи, поскольку вы отказываете мне в уважении, на
которое может претендовать мой возраст, а вас должно обязывать благородство
дворянина. Полагаясь на ваше чувство чести и на то ложное представление, кое
я составил себе о вас, я рассчитывал, что вы по собственной воле всемерно
пойдете мне навстречу в моем горестном и трудном положении, ибо, видит бог,
я нуждаюсь в сочувствии. Но вместо того, чтобы протянуть мне руку помощи, вы
воздвигаете новые трудности на моем пути. Вместо друга я нахожу, - да
простит мне милосердный бог! - нахожу в вашем лице врага! Врага, угрожающего
покою и миру дома моего и чести детей моих, сэр! И таковым отныне я и буду
почитать вас и буду знать, как мне с вами поступить, буде вы вздумаете
досаждать мне!
И мистер Ламберт надел шляпу, махнул мне на прощание рукой и быстрым
шагом удалился из моего дома.
А я остался в полной растерянности, - ведь теперь между нами была
объявлена война. Недолгое счастье вчерашнего свидания было омрачено и убито;
никогда еще с первого дня нашей разлуки с Тео не был я так глубоко
несчастен, как теперь, когда к прежним страданиям прибавилась и горечь этой
ссоры, и я увидел себя не только одиноким, но и лишившимся друга. За год
постоянного и тесного общения с генералом Ламбертом я проникся к нему
огромным уважением и такой глубокой привязанностью, какой не испытывал ни к
одному человеку на свете, если не считать моего дорогого Гарри. Теперь он в
гневе отвратил от меня свое лицо, и все померкло в моих глазах, словно
солнце навеки закатилось для меня. Но даже и тут я по-прежнему чувствовал,
что был прав, взяв обратно слишком поспешно данное мною обещание не видеться
с Тео, что моя верность и преданность ей, так же как и ее преданность мне, -
превыше долга послушания и всех родственных уз, и я, пусть и не обвенчанный
с нею, принадлежу ей и только ей. Мы дали друг другу клятву, и разрешить нас
от этой клятвы не может даже родительская власть, и всем священнослужителям
всего христианского мира остается только скрепить заключенный нами священный
союз.
В тот же день, забредя по привычке в мое излюбленное прибежище - в
библиотеку Нового Музея, я неожиданно столкнулся там с Джеком Ламбертом и,
обуреваемый желанием излить кому-нибудь душу, сделал это со всей
стремительностью молодости: потащил его из залы в сад и поведал о своем
горе. Прежде я не был особенно дружен Джеком (по правде говоря, он был
немного педант и нагонял на меня тоску своей напыщенностью и латинскими
цитатами), наше сближение началось в дни моих бедствий, когда я был готов
уцепиться даже за него. Недавно пережив разрыв с юной американкой, haud
ignarus mali {Хлебнув лиха (лат.).} (я не сомневаюсь, что сам он выразился
бы именно так), сей ученый муж был исполнен сочувствия. Я рассказал ему все,
уже подробно изложенное мною здесь, поведал о своей вчерашней встрече с его
сестрой, о разговоре с его отцом сегодня утром и о моем решении не
разлучаться больше с Тео, чего бы мне это ни стоило. Разобравшись
мало-помалу в значении различных греческих и латинских изречений, которыми
он меня засыпал, я понял, что он на моей стороне, и пришел к выводу, что он
человек весьма здравомыслящий, после чего, ухватив его за локоть, больше уже
не отпускал его от себя и проникся к нему такой симпатией, какой никогда к
нему не испытывал и которая была ему непривычна. Я проводил его до
отцовского дома на Дин-стрит, подождал, пока за ним захлопнется дорогая
моему сердцу дверь, оглядел со всех сторон дом в мучительном желании
угадать, что происходит за его стенами и как здоровье моей любимой. Потом в
соседней кофейне я заказал бутылку вина и стал ждать возвращения Джека.
Когда мы расставались, я назвал его братом. Так какой-нибудь несчастный
бродяга, заключенный в Ньюгетскую тюрьму, старается подольститься к своему
товарищу, или к священнику, или к любому, кто пожалеет его в несчастье. Я
выпил целую бутылку вина в кофейне, которая, кстати сказать, называлась
"Кофейней Джека", и заказал другую. Мне казалось, что Джек никогда не
вернется.
Однако он все же появился наконец, и вид у него был довольно
испуганный. Зайдя ко мне за перегородку, он выпил два стакана вина из моей
второй бутылки, а затем принялся за свой рассказ, представлявший - для меня,
во всяком случае, - немалый интерес. Моя бедная Тео, потрясенная,
по-видимому, вчерашними событиями, не покидала своей комнаты. Джек явился
домой прямо к обеду, по окончании которого его добрый отец заговорил о
событиях этого утра; я рад, сказал он, что присутствие моего старшего сына
Джека и отсутствие моей дочери Теодозии позволяет говорить более свободно,
после чего во всех подробностях пересказал разговор, который состоялся у нас
с ним в моей квартире. Он сурово приказал Эстер молчать, хотя бедняжка
сидела тихо, как мышка, и заявил своей супруге (занятой, по своему
обыкновению, манипуляциями с носовым платком), что все женщины (тут он
невнятно пробормотал что-то похожее на проклятье) в сговоре против него и
все они сводни, и, наконец, яростно повернувшись к Джеку, спросил, что может
он сказать по поводу всего вышеизложенного.
К немалому изумлению отца и радости матери и сестры, Джек произнес
целую речь в мою защиту. Он утверждал (опираясь на авторитет древних - каких
именно, мне неведомо), что обсуждаемый вопрос уже вне компетенции родителей,
как одной, так и другой из сторон, и что, дав несколько месяцев назад
согласие на наш брак, они теперь не вправе взять его обратно. Не разделяя
взглядов огромного множества ученых и весьма уважаемых богословов на
свадебный обряд, - на эту тему можно было бы сказать еще очень многое, - он
тем не менее свято чтит самый брак, быть может, даже еще более свято, чем
они, ибо даже если браки совершаются в магистрате чиновниками, без участия
священнослужителя, тем не менее перед лицом господа эти узы нерасторжимы...
- Я хочу сказать, сэр, - тут Джек, по его словам, повернулся к отцу, -
что если "никто да не расторгнет узы, коими я, Джон Ламберт, служитель бога,
соединил этого мужчину и эту женщину", то никто да не разлучит и тех, кто
соединился перед лицом бога. - И в этом месте своего рассказа он обнажил
голову. - Тут, - продолжал он, - для меня нет никаких сомнений. Вы, глава
семьи, лицо в своей семье священное, соединили этих двух молодых людей, или
дали им право связать себя нерасторжимыми узами с вашего согласия. Мои
воззрения на этот предмет не допускают двух толкований, и я подробно изложу
их в нескольких последовательных собеседованиях, кои, без сомнения, должны
будут вас удовлетворить. После этого, - продолжал Джек, - отец сказал: "Я
уже вполне удовлетворен, мой мальчик", - а эта вострушка Этти, которой палец
в рот не клади, шепнула мне на ухо: "Мы с маменькой сошьем тебе дюжину
сорочек, честное слово",
- Пока мы так беседовали, - продолжал свой рассказ Джек, - появилась
моя сестрица Теодозия, очень бледная, надо сказать, и очень взволнованная,
поцеловала папеньку, опустилась на стул рядом с ним, отломила кусочек
гренка... Дорогой мой Джордж, этот портвейн восхитителен, я пью за твое
здоровье... Отломила кусочек гренка и окунула его в глинтвейн.
"Ты бы слышала, какую проповедь прочел нам сейчас Джек, жаль, что тебя
здесь не было! - сказала тут Эстер. - Это была очень красивая проповедь".
"Вот как?" - говорит Теодозия. Она, бедняжка, была настолько слаба и
измучена, что у нее, думается мне, не хватило бы даже сил оценить мое
красноречие или блестящий подбор цитат, который, признаться, довелось мне
сегодня пустить в ход.
"Он говорил подряд три четверти часа по шрусберийским башенным часам, -
сказал папенька, хотя, разумеется, по моим часам, я не говорил так долго. -
И все это касалось тебя, моя дорогая", - продолжал папенька, похлопывая
Теодозию по руке.
"Меня, папенька?"
"Тебя, душенька... и мистера Уорингтона... то есть Джорджа", - сказал
папенька и тут - (продолжал мистер Джек) - сестра положила ему голову на
плечо и заплакала.
"Это напоминает мне одно место из Павзания, сэр, - сказал я, - только
там было по-другому".
"Вот как? Из Павзания? - говорит папенька. - А это кто такой, позвольте
узнать?"
Я невольно улыбнулся простодушию нашего папеньки, который не стыдился
выказывать свое невежество перед детьми.
"Когда Улисс похитил Пенелопу у отца, царь поспешил следом за дочерью и
женихом, умоляя ее возвратиться. Улисс же, как нам сообщают, предоставил ей
решать самой: хочет ли она возвратиться или хочет остаться с ним. В ответ на
это дочь Икария опустила на лицо покрывало, моя же сестрица, за неимением
покрывала, нашла спасение в вашей жилетке, сэр", - сказал я, и мы все
рассмеялись. Однако маменька заявила, что, сделай кто-нибудь такое
предложение ей... или будь Пенелопа женщиной с характером, она тут же без
промедления вернулась бы домой к отцу.
"Но я никогда не отличалась сильным характером, маменька!" - сказала
Теодозия, все еще пребывая in gremio patris {В объятиях отца (лат.).}.
- Что-то я не припомню, чтобы в годы моей юности подобные нежности были
у нас в ходу, - заметил Джек. - Но тут вскоре, братец Джордж, я вспомнил о
вас и покинул родителей, которые в это время уговаривали Теодозию вернуться
в постель. Последние события, как видно, очень взволновали и еще больше
ослабили ее. Мне самому довелось в свое время испытать, как известное
чувство, именуемое страстью, полно solicita timoris {Тревожащего страха
(лат.).}, как оно изнурительно для души, и я совершенно убежден, что если
позволить ему зайти слишком далеко или в такой мере ему поддаваться, как это
делают женщины, неспособные мыслить философски, то, повторяю, я совершенно
убежден, что оно в конечном счете может сокрушить любое здоровье. Ну, за
ваше здоровье, братец!
Сколь быстро свершилась эта перемена - от скорби к надежде! Какой поток
счастья захлестнул мою душу и огнем пробежал по жилам! Хозяин, еще бутылку!
Пожелай мой честный Джек опустошить целый бочонок вина, я был бы только рад
его попотчевать, и, правду сказать, Джек щедро проявил свое расположение ко
мне этим способом и не скупясь проявлял его весь день. Я не стану
подсчитывать количества опорожненных бутылок или определять, насколько я
отстал от Джека, и оставляю на совести обрадованных слуг предъявленный мне
фантастический счет. Джек был мой дорогой брат, лучший из братьев! Я
поклялся ему в вечной дружбе! Я готов был для него на все, - пожелай он сан
епископа, и, клянусь, он бы его получил. Он говорит, что я декламировал
стихи под окном моей возлюбленной, но был усмирен ночным сторожем. Может
быть, не знаю. Знаю только, что я проснулся утром в блаженном состоянии
восторга, хотя голова у меня раскалывалась от боли.
Но я еще не постиг тогда всей полноты моего счастья, не знал, я и о
том, сколь решительное изменение претерпели намерения моего благородного
врага. Его гордость, несомненно, была глубоко задета, когда ему в его
возрасте пришлось выслушивать возражения и упреки юнца, да еще выраженные в
столь малопочтительной форме. Но, будучи истинным христианином, мистер
Ламберт, глубоко уязвленный и оскорбленный резкостью моего отпора и
встревоженный горем своей любимой дочери, отправившись по своим делам в
весьма угнетенном, как он впоследствии мне рассказывал, состоянии духа,
зашел вечером, по своему обычаю, в открытую для молящихся церковь. И когда
там, преклонив колени и обратись душой к Тому, кто не единожды, хотя и
скрытно от глаз, служил ему опорой и утешением, испросил он себе указания
свыше, ум его просветлел, и он пеняя, что дочь его была права в своей
непоколебимой преданности мне, он же заблуждался, требуя от нее полнейшего
ему повиновения. Вот почему старания Джека так быстро увенчались успехом, и
для человека, чье нежное, благородное сердце не умело таить злобу и,
причиняя боль своим близким, кровоточила само, для человека, который всегда
чуждался деспотизма и проявления своей власти, было лишь облегчением и
радостью встать на привычную для него стезю любви и доброты.


^TГлава LXXVIII^U
Пирам и Фисба

Много лет спустя, роясь дома в старых бумагах, я наткнулся на
заклеенный пакет, надписанный хорошо мне знакомым аккуратным почерком моей
матери: "Апрель, 1760. Из Лондона. Чудовищное письмо моего сына". Я сжег
этот снова попавший ко мне документ, не желая, чтобы печальная истерия
семейного разлада сохранилась в анналах нашей семьи, где она могла попасться
на глаза будущим Уорингтонам и послужить непокорным сыновьям примером
семейною бунта. По тем же причинам уничтожил я и послание, отправленное ко
мне моей матерью в эти дни тирании, мятежа, взаимных попреков и обид.
Обезумев от горя в разлуке с моей любимой и не без основания считая
миссис Эсмонд главной виновницей всех постигших меня на земле страданий и
бед, я послал в Виргинию письмо, которое, не отрицаю, могло бы быть более
сдержанным, хотя я всеми силами старался держаться почтительного тона я
проявлять, елико возможно, самое большое уважение. Я писал, что мне
неизвестно, какими побуждениями руководствовалась матушка, но я возлагаю на
нее ответственность за мою исковерканную жизнь, ибо она сочла возможным
вполне умышленно ее омрачить и сделать несчастной. Она послужила причиной
разрыва между мной и невинным, добродетельным созданием, чье счастье, все
упования и даже самое здоровье погублены вмешательством госпожи Эсмонд.
Теперь сделанного, увы, не воротишь, и я не собираюсь выносить приговор
виновнице, ибо она держит ответ только перед богом, но вместе с тем я и не
намерен скрывать от нее, что она нанесла мне такую страшную, такую
смертельную рану, что ни она, ни я до конца наших диен не сможем ее
уврачевать; узы моей сыновней преданности отныне порваны, и я уже никогда не
сумею быть, как прежде, почтительным и послушным ей сыном.
Госпожа Эсмонд ответила мне исполненным достоинства письмом (ее
эпистолярный стиль всегда был образцом изящества). Она не позволила себе ни
единого резкого слова, ни единого упрека, но холодно дала мне понять, что
только грозному суду господнему она дает право разрешить наш спор и только
от него ждет указаний и со всем смирением готова принять приговор, который
будет вынесен ей как матери. Способен ли я как сын также нести
ответственность за свои поступки и готов ли я предстать перед Великим
Судией, когда он призовет меня к ответу и спросит: как чтил отца и мать
свою, как выполнил свой долг но отношению к ним. О, popoi {О, горе
(греч.).}, мой дед приводит в своих, мемуарах строку из Гомера, где
говорится о том, как во всех наших бедах и печалях мы всегда стараемся
заручиться расположением богов. Когда наша гордыня, алчность, корыстолюбие
или властолюбие, воздействуя на наши чувства, влекут нас к желанной для нас
цели, разве мы не докучаем небу, взывая о помощи? Разве в нашем великом
американском споре не взывали обе стороны к небесам, как к справедливому
судне, не пели "Те Deum" за победу и не выражали крайне смелой уверенности в
том, что правое дело победит? И если Америка победила, значит ли это, что
она была права? В таком случае надо полагать, что Польша была неправа,
поскольку она потерпела поражение?.. Я позволил себе это отступление,
пустившись в рассуждения о Польше, об Америке и бог весть еще о чем, но
мысли мои по-прежнему об этой маленькой женщине, которой более нет на свете
и которая докучала богу словами его же Священного писания по той
единственной причине, что сын ее пожелал заключить неугодный ей брак. Мы
молим, мы проклинаем, мы падаем ниц, мы испрашиваем благословения, мы вопим,
требуя вынесения приговора согласно закону, а в этом огромном мире все
продолжает идти своим путем; мы домогаемся, мы страждем, боремся; мы
ненавидим, безумствуем, проливаем жгучие слезы, смиряемся с судьбой; мы
состязаемся и побеждаем, состязаемся и терпим поражение; мы уходим в
небытие, и другие борцы сменяют нас на арене жизни; отмеренные нам дни
сочтены, для нас наступает ночь, а над миром загорается новая заря, но она
светит уже не нам. Копию моего письма госпоже Эсмонд, в коем я оповещал ее о
своем бунте и отказе повиноваться (кажется, я немало гордился этим
документом), я показал мистеру Ламберту; мне хотелось, чтобы он понимал, в
каких отношениях я нахожусь с моей матушкой и насколько я тверд в своем
решении рассматривать свою разлуку с Тео как вынужденную, какие бы ни были
пущены в ход угрозы, какими бы карами мне это ни грозило. Если мне
представится хоть малейшая возможность снова увидеться с ней, я ею
воспользуюсь. Слову, данному мною ей in saecula saeculorum {На веки вечные
(лат.).}, я буду верен до конца своей жизни. Я дал мистеру Ламберту понять,
что и дочь его в такой же мере связана своим словом, данным мне, и, конечно,
ее добрый отец понимал это и сам. Он мог разлучить нас - но это было бы
равносильно тому, чтобы дать ей выпить яду: это нежное, послушное создание
покорно приняло бы от него яд и скончалось, но и смерть, как и разлука, были
бы в равной мере делом его рук, и он один был бы за них в ответе. Он был
нежный отец, его любовь к детям граничила со слабостью, и разве хватило бы у
него духу подвергнуть пыткам любого из них, а уж это его дитя - тем паче! Мы
с Тео пытались расстаться... и не смогли. Он пытался разлучить нас - это
оказалось не в его власти. Он воздвиг вокруг нее неприступную стену, но и
юная девушка, томящаяся за этой стеной, и ее верный рыцарь продолжали любить
друг друга. Да! Стена была воздвигнута, а Пирам и Фисба все так же шептались
украдкой. И добрый дядюшка Ламберт, не утративший среди всех этих
треволнений и печали чувство юмора, не мог не признаться самому себе в том,
что играет довольно-таки незавидную роль. С неприступной стены начинала
мало-помалу осыпаться штукатурка, влюбленные начинали просовывать в
образовавшиеся щели руки, еще немного, и они просунут и головы, - словом,
стене пора было рухнуть.
Я не берусь восстановить все события день за днем и за часом час, да и
для назидания потомству это не столь уж существенно. Когда у моих потомков
возникнут любовные затруднения, они сами придумают, как их преодолеть. Мне
было дано понять, что путь на Дин-стрит для меня по-прежнему закрыт, но
прогулки в экипаже на свежем воздухе были признаны весьма полезными для
здоровья мисс Ламберт. Я обзавелся отличной лошадкой и стал сопровождать ее
экипаж верхом. Хозяйка постоялого двора на Тотнем-Корт вскоре стала
приветствовать нас как старых знакомых и дружелюбно кивала нам и подмигивала
всякий раз, как мы проезжали мимо. Думается мне, что этой старушке было не
впервой принимать участие в юной парочке, и многие из них пользовались
гостеприимством ее придорожного жилища.
Доктор и деревенский воздух поистине оказывали целебное действие на
здоровье мисс Ламберт. Этти неизменно играла в этих прогулках роль дуэньи, а
в дни каникул мистер Чарли порой занимал мое место в седле, а я его - в
экипаже. Сколько любовных признаний пришлось услышать мисс Этти! И какое
поразительное терпение проявляла она при этом! Правда, она больше не
покидала нас, чтобы послушать проповедь в методистской часовне, но одно
несомненно: когда мы катались не в ландо, а в карете, она очень деликатно