Мей Лев Александрович. Виргинцы (книга 2)

держаться в тени и видел мою жену только раза два на улице или в кругу
семьи. Она стала моей лишь после того, как ее близкие уехали. Наш медовый
месяц, если его можно так назвать, мы провели в Винчестере и Хемптоне.
Уныние не покидало нас. Первое время мы чувствовали себя бесконечно
одинокими, и мысль о нашем дорогом отце была для нас так мучительна, словно
мы похоронили его, сведя в могилу своим непослушанием.
Сэмпсон по моей просьбе напечатал объявление о нашем браке в газетах
(после чего моя жена всегда смущалась при встречах с этим добрым человеком).
Я привез миссис Уорингтон в мою старую квартиру в Блумсбери, где вполне
хватало места для нас двоих, и наша скромная семейная жизнь началась. Я
написал письмо матушке в Виргинию и, не вдаваясь в подробности, сообщил,
что, поскольку мистер Ламберт получил пост губернатора и должен был покинуть
Англию, я почел своим долгом сдержать слово, данное его дочери. Я прибавил к
этому, что намерен завершить мои занятия юриспруденцией, дабы использовать
полученные мною знания у себя на родине - дома или в какой-либо другой
колонии. Ответ был мною получен от нашей доброй миссис Маунтин, по желанию,
как она писала, госпожи Эсмонд, полагавшей, что для обоюдного спокойствия
такой способ переписки предпочтителен.
Остальных моих родственников поступок мой привел в такую ярость, что
это немало меня позабавило. Лицо старого дворецкого, отворившего мне дверь
дома моего дядюшки на Хилл-стрит и провозгласившего: "Нет дома", - носило
столь трагическое выражение, что мистеру Гаррику, право, не мешало бы
использовать его для себя в сцене, когда Макбету является призрак Банко. Моя
бедная женушка стояла под руку со мной, и мы повернули обратно, смеясь над
accueil {Приемом (франц.).}, оказанным нам дворецким, и почти тут же увидели
миледи, приближавшуюся к нам навстречу в своем портшезе. Сняв шляпу, я
отвесил ей низкий поклон и заботливо осведомился о здоровье моих дорогих
кузин.
- Как вы только... Как вы еще осмеливаетесь смотреть мне в лицо! -
возмущенно воскликнула леди Уорингтон.
- Не лишайте меня столь драгоценной привилегии, миледи, - взмолился я.
- Вперед, Питер! - взвизгнула она, погоняя носильщика.
- Не допустите же вы, чтобы он сбил с ног кровного родственника вашего
супруга! - сказал я.
Вне себя от ярости она со стуком захлопнула окошко портшеза. Я послал
ей воздушный поцелуй, снял шляпу и отвесил еще один изысканнейший поклон.
Вскоре после этого, прогуливаясь по Хайд-парку с моей драгоценной
спутницей, я встретил моего маленького кузена верхом на лошади в
сопровождении грума. Увидав нас, он припустился к нам галопом, а грум
поспешил за ним, крича:
- Остановитесь, мистер Майлз, остановитесь!
- Мне запретили разговаривать с вами, кузен, - сказал Майлз, - но
попросить вас, чтобы вы передали от меня привет Гарри, это же не значит
вступать с вами в беседу, верно? А это моя новая кузина? Мне и с ней
запретили разговаривать. Я - Майлз, сын сэра Джорджа Уорингтона, баронета,
кузина, а вы, оказывается, очень красивая!
- Довольно, мистер Майлз, довольно! - сказал подъехавший грум,
приподнимая шляпу, и мальчик поскакал прочь, смеясь и оглядываясь на нас
через плечо.
- Ты видишь, как мои родственники решили со мной обращаться, - сказал я
своей спутнице.
- Можно подумать, что я выходила за тебя ради твоих родственников! -
отвечала Тео, бросая на меня сияющий, исполненный любви взгляд. О, как мы
были счастливы тогда! Как приятно и быстро промелькнула зима! Как уютны были
наши чаепития у камина (к которым порой присоединялся присмиревший Сэмпсон и
готовил пунш)! Как восхитительны вечера в театре, куда наши друзья доставали
нам пропуска, а мы с нетерпением ждали, когда новая пьеса "Покахонтас"
затмит успех всех предшествующих трагедий.
Моя ветреная старая тетушка, довольно неприветливо встретившая нас,
когда мы с Тео впервые нанесли визит на Кларджес-стрит, скоро сменила гнев
на милость, а поближе узнав мою жену (весьма незначительную молодую особу
деревенского вида, как она ее сразу аттестовала), настолько затем ею
пленилась, что требовала ее к себе каждый день то к чаю, то к обеду, если в
доме не ожидалось гостей.
- Когда у меня собираются, я вас не приглашаю, мои дорогие, - говорила
баронесса. - Вы уже больше не du monde {Из светского круга (франц.).}. Ваш
брак совершенно исключил для вас эту возможность.
Словом, она приглашала нас развлекать ее, но мы должны были, так
сказать, приходить и уходить черным ходом. Моя жена была достаточно умна,
чтобы это ее только забавляло, и я должен отдать должное челяди баронессы:
будь мы герцогом и герцогиней, нас не могли бы принимать с большим почетом.
Госпожу де Бернштейн очень позабавил мой рассказ о встрече с леди Уорингтон.
Я изобразил эту встречу в лицах и рассказал несколько забавных историй о
благочестивой супруге баронета и ее дочках, чем доставил немалое
удовольствие лукавой старой сплетнице.
Вдовствующая графиня Каслвуд, обосновавшаяся отныне в своем доме на
Кенсингтон-стрит, оказала нам именно тот прием, какой благородные дамы
оказывают своим бедным родственникам. Мы раза три побывали на раутах ее
милости, но, потратив на наемные экипажи и карточные проигрыши больше денег,
чем я мог себе позволить, поспешили отказаться от этих развлечений, и, мне
кажется, отсутствие наше не слишком было замечено и вызвало не больше
сожалений, чем исчезновение любых других лиц, кои по причине смерти,
разорения или какого-либо иного несчастья вынуждены были покинуть
великосветский круг. Моя Тео ни в какой мере не была огорчена нашим
добровольным изгнанием. На один из таких раутов она надела кое-какие
скромные украшения, оставленные ей матерью и весьма высоко ценившиеся этой
почтенной дамой, но, на мой взгляд, ее белая шейка была куда прелестнее всех
этих безделушек, и я уверен, что многие высокопоставленные дамы, чьи старые
кости и морщинистая кожа были скрыты под сверкающими брильянтами и рубинами,
охотно отдали бы все свои драгоценности за ее скромный parure {Убор
(франц.).} свежести и красоты. Ни единая душа не удостоила ее разговором, за
исключением одного волокиты, приятеля мистера Уилла, который после этого
вечера подолгу околачивался возле нашего дома и даже послал моей жене
записочку. Встретившись с ним несколько дней спустя в Ковент-Гарден, я
пригрозил ему изуродовать его мерзкую харю, если еще раз увижу ее где-нибудь
поблизости от нашего дома, после чего Тео была избавлена от его
домогательств.
Из всех наших родственников только одна бедняжка Мария посещала наше
жилище и нередко вместе со своим супругом разделяла нашу скромную трапезу
(госпожа де Бернштейн ни разу нас не посетила и лишь изредка посылала за
нами карету или справлялась о нашем здоровье через свою горничную или
мажордома). Иногда наведывался к нам наш друг Спенсер из Темпла; он искренне
восхищался нашей аркадской идиллией и сетовал на свои любовные неудачи. Раза
два заглянул к нам и знаменитый доктор Джонсон угоститься чашечкой чая у
моей супруги. Я сказал "чашечкой"? Думается мне, ведра и то было бы ему
мало!
- Ему бы только в бадейке чай подавать, хозяин! - негодовал мистер
Гамбо. Да и внешность доктора нельзя было назвать привлекательной, а его
белье - достаточно свежим. За едой он сопел, багровел и брызгал слюной,
роняя куски мяса на стол, и всем без разбора противоречил. Он страшно
докучал Тео (которой, по его словам, безмерно восхищался), всякий раз
повторяя при встрече с ней одно и то же:
- Сударыня, вы меня не любите. Я вижу по вашему обхождению со мной, что
вы меня не любите. А я восхищаюсь вами и прихожу сюда только ради вас. Вот
мой друг мистер Рейнольдс хочет написать ваш портрет, но, к сожалению, на
его палитре нет таких белил, чтобы достойно передать ваш цвет лица.
Да, мистер Рейнольдс, истый джентльмен, весьма приятный в обхождении,
был не прочь написать портрет моей жены, но, зная, какую цену назначает он
за свои творения, я не мог позволить себе такого расхода. Теперь я сожалею
об этом - из-за детей: они тогда могли бы увидеть, каким было тридцать пять
лет назад лицо той, что сидит сейчас напротив меня. Для меня же, сударыня,
оно осталось прежним, для меня вы, ваша милость, всегда молоды и будете
молоды!
Однако более всего, как я понимаю, раздражали миссис Уорингтон не
грязные ногти доктора Джонсона, не его дух противоречия, не сопенье и
брызгание слюной, а то, что он был не слишком высокого мнения о моей новой
трагедии. Как-то раз после чая Хэган предложил прочесть оттуда несколько
сцен.
- Увольте, сэр, давайте лучше побеседуем, - сказал доктор. - Я сам умею
читать, а вас могу послушать в театре. Безыскусный лепет миссис Уорингтон я,
знаете ли, предпочитаю вашей напыщенной декламации виршей мистера
Уорингтона. Поговорим лучше о ваших домашних делах, сударыня. Расскажите
нам, как здоровье его превосходительства, вашего папеньки, и сами ли вы
готовили этот пудинг и этот восхитительный сливочный соус? - (Соус, кстати
сказать, так понравился доктору, что он оставил порядочное количество его на
пластроне своей довольно грязной рубашки). - Вы так вкусно его приготовили,
что я могу заподозрить вас в любви ко мне. Да и потчевали вы меня так,
словно меня любите, а ведь я знаю, что вы меня терпеть не можете.
- Сэр, он, видимо, так пришелся вам по вкусу, что вы хотите унести
остатки его на своем жилете, - сказал порядком взбешенный мистер Хэган.
- Сэр, вы грубиян! - зарычал доктор. - Вы не знаете элементарных правил
вежливости и уважения к дамам. Вы, кажется, получили университетское
образование, и я поражен, что вам не преподали там хотя бы в общих чертах,
как следует вести себя в порядочном обществе. Уважая миссис Уорингтон, я
никогда не позволил бы себе задевать личность ее гостей в присутствии
хозяйки!
- В таком случае, сэр, - свирепо спросил Хэган, - почему вы позволяете
себе говорить о моей игре?
- Сэр, вы слишком много на себя берете! - бушевал доктор.
- De te fabula {Это молва о тебе (лат.).}, - сказал актер. - А мне
кажется, что ваша жилетка свидетельствует о том, что это вы слишком много на
себя берете. Разрешите мне, сударыня, приготовить вам пунш по нашему
ирландскому рецепту?
Разгоряченный доктор, пыхтя и отдуваясь, принялся вытирать грязную
рубашку сомнительно чистым носовым платком, после чего им же вытер лоб.
Покончив с этим занятием, он с шумом выдохнул воздух, словно спуская пары, и
сказал:
- Да, это de me {Обо мне (лат.).}, сэр, хотя, будучи много меня моложе,
вы, пожалуй, не должны были бы говорить мне этого.
- Я больше не настаиваю на своих словах, сэр! Если вы были неправы, то
я, конечно, должен просить у вас прощения за то, что указал вам на это! -
говорит мистер Хэган и отвешивает изысканный поклон.
- Правда, он красив, как бог? - говорит Мария, стискивая руку моей жены
(и надо признаться, что мистер Хэган действительно был очень красивый,
молодой человек). Румянец вспыхивает на его щеках; царственным жестом
прикладывает он руку к груди, и, право же, ни Шамон, ни Касталио не могли бы
сделать этого более величественно.
- Позвольте мне приготовить вам лимонад, сэр. Папенька прислал нам ящик
лимонов. Можно послать их вам в Темпл?
- Сударыня, лимоны, находясь в вашем доме, утратят свое главное
качество - они перестанут быть кислыми, - говорит доктор. - Мистер Хэган, вы
- нахальный мальчишка, вот вы кто! Ха, ха! Я был неправ, признаюсь!
- Мой господин, мой повелитель, мой Полидор! - восторженно стонет леди
Мария, оставшись с моей женой вдвоем в гостиной.

О, если б вечно мне внимать твоим речам,
Свой восхищенный взор послав твоим очам!
Их взгляд пленительный мне душу опаляет
И сердце пламенным восторгом наполняет.

Вы не знаете, моя дорогая Тео, какое он сокровище, это же образец
мужчины! О, мой Касталио, мой Шажон! Как жаль, дитя мое, что в трагедии
вашего мужа он должен носить такое ужасающее имя - капитан Смит!
От постановки этой трагедии зависела не только вся моя литературная
судьба, но в большой мере и мое материальное благосостояние. После погашения
долгов брата и оплаты покупок, сделанных по просьбе матери, а также покрытия
и моих собственных, хотя и умеренных, но все же не совсем пустячных
расходов, почти вся моя часть отцовского наследства была: израсходована, и
вот этот-то благоприятный момент я избрал для вступления в брак? Я мог
занять денег под мое будущее наследство - это было вполне достижимо, хотя и
обошлось бы мне недешево. Невзирая на все наши разногласия, моя матушка не
оставит, конечно, своего старшего сына без всякой поддержки, рассуждал я. Я
был здоров, силен, неглуп, имел друзей, доброе имя и, главное, - являлся
автором замечательной трагедии и получил уже согласие директора театра на ее
постановку, а посему возлагал большие надежды на доходы от сборов, которые
она мне принесет. Но арифметика молодости опрометчива. В наши юные годы нам
почему-то кажется, что на сто фунтов можно существовать, а тысяча - это
целое состояние. Как отважился я бросить вызов судьбе при столь малых
шансах? Помнится, мне удалось усыпить тревоги добряка генерала, и он отплыл
за море в полной уверенности, что у его зятя на первое время имеется на
расходы тысячи две фунтов, если не больше. У них с Молли поначалу и того не
было, однако провидение никогда не оставляло их без куска хлеба. А
чувствительные женские души в разговорах о бедности находят даже известную
усладу, и тетушка Ламберт, например, считала противным религии сомневаться в
том, что бог позаботится о ее детях. Разве праведный был когда-нибудь
покинут в несчастье? Разве нравственность и честность ходили когда-нибудь с
протянутой рукой? Нет, никогда она такому не поверит.
- Да, мои дорогие! Уж этого я ни капельки не боюсь. Вот у вас живой
пример перед глазами - мы с генералом!
Тео верила каждому моему слову, всему, во что мне так хотелось верить
самому. Итак, ми вступили в жизнь с капиталом в Пять Актов и около трехсот
фунтов стерлингов наличными.
Тем временем день постановки знаменитой трагедии приближался, и мои
друзья рыскали но всему городу, стараясь заручиться благожелательными
зрителями на премьеру. Заискивать перед вышестоящими не в моем характере, то
все же когда лорд Рогем прибыл в Лондон, я под руку с Тео отправился
засвидетельствовать ему свое почтение. Он принял нас очень милостиво из
уважения к своему старому другу генералу Ламберту, но при этом добродушно
погрозил мне сальцем (тут моя жена смущенно поникла головой) за то, что я
так провел добряка генерала. Тем не менее он готов был сделать все, что в
его силах, для дочери своего друга, он слышал добрые отзывы о моей пьесе,
уже заказал несколько билетов для себя и своих друзей и надеется, что мое
творение будет иметь успех. Итак, я заручился его поддержкой, но других
покровителей у меня не нашлось.
- Ну, что ты, mon cher {Мой милый (франц.).}, в моем-то возрасте! -
сказала баронесса. - Да я умру со скуки на любой трагедии. Однако я помогу
тебе, чем могу. Куплю места в ложах для всех моих слуг. Почему бы нет? Кейз
в своем черном костюме выглядит совсем как дворянин, а Бретт в одном из моих
платьев даже foux air de moi {Немножко похожа на меня (франц.).}. Пусть
оставят на мое имя два места в передней ложе. До свидания, мой мальчик.
Bonne chance {Желаю удачи (франц.).}.
Вдовствующая графиня послала мне свои поздравления (на тыльной стороне
девятки треф): у них в этот день играют в карты, и она крайне сожалеет, что
они с Фанни не могут послушать мою трагедию. Ну, а о моем дядюшке и о леди
Уориягтон же могло, разумеется, быть и речи. После моей встречи с портшезом
ее милости я мог бы с таким же успехом пригласить в "Друри-Лейж" королеву
Елизавету. Этим исчерпывался список моих аристократических друзей, которыми
так хвастался бедняга Сэмпсон и в расчете на которых, как он сам признался,
директор театра предоставил мистеру Хэгану его ангажемент.
- А где же лорд Бьют? Вы как будто обещали, что его милость будет в
театре? - брюзгливо спросил директор, беря понюшку табака. (Как непохож был
этот господин на веселого, обходительного, удачливого директора, который так
любезно принимал меня полгода назад!)
- Разве я обещал вам, что лорд Бьют будет в театре?
- Да, обещали, - говорит мистер Гаррик, - и что ее высочество принцесса
Уэльская прибудет, и его величество тоже.
Тут бедняга Сэмпсон признался, что, окрыленный несбыточными надеждами,
он и правда пообещал, что все эти августейшие особы посетят премьеру.
На следующий день на репетиции дела обстояли еще хуже, и директор был в
ярости.
- Боже милостивый, - сказал он мне, - в хорошенькую guet-a-pens
{Западню (франц.).} вы меня заманили, сэр! Прочтите-ка это письмо, сэр,
прочтите его! - И он протянул мне листок.

"Милостивый государь, - говорилось в письме, - я видел милорда и
передал ему просьбу мистера Уорингтона почтить своим присутствием премьеру
его трагедии "Покахонтас". Его милость - покровитель драмы и бесценный друг
всех изящных искусств, но он просит меня сообщить вам, что не может
позволить себе, а тем паче просить его величество, посетить спектакль,
главная роль в котором поручена актеру, заключившему тайный брак с дочерью
одного из высокородных дворян, приближенных к особе его величества.
Ваш доброжелатель
Сондерс Мак-Дуфф.

Мистеру Д. Гаррику
В Королевский театр
на Друри-Лейн".

Бедняжка Тео приготовила славный ужин к моему возвращению с репетиции.
Я не решился сообщить ей столь ужасную весть, а в объяснение своей необычной
бледности сослался на усталость.


^TГлава LXXX^U
"Покахонтас"

Зная, что английская публика не столь хорошо знакома с историей
Покахонтас, как мы, виргинцы, и поныне чтящие память этого бесхитростного и
доброго создания, мистер Уорингтон по совету своих друзей сочинил небольшую
балладу об этой индейской принцессе и напечатал ее в журналах за несколько
дней до премьеры трагедии. Мы с Сэмпсоном считали, что это чрезвычайно
ловкий и хитроумный шаг.
- Это послужит хорошей приманкой, сэр, - говорил мой пылкий
друг-священник. - Вы увидите, сколько рыбешки приплывет к нам в сети в
великий день премьеры! - И он и Спенсер утверждали, что оба они слышали, как
обсуждались мои стихи в различных кофейнях и какие им воздавались хвалы,
авторство же их приписывалось и мистеру Мезону, и мистеру Кауперу, и даже
знаменитому мистеру Грею. Боюсь, что бедный Сэм сам распускал все эти слухи,
и вздумай кто-нибудь назвать автором трагедии Шекспира, священник без
сомнений стал бы утверждать, что "Покахонтас" - лучшее из всех творений
великого барда. С историей капитана Смита я познакомился еще мальчишкой в
библиотеке моего деда, и сейчас мне часто вспоминается, как я сидел возле
доброго старика с моей любимой книгой в руках и с увлечением читал о
подвигах нашего виргинского героя. Я любил читать о путешествиях Смита, о
страданиях, пережитых им в плену, о его побегах и о жизни его не только в
Америке, но и в Европе. И теперь, в Англии, стоит мне взять с полки знакомый
том, я снова как бы становлюсь ребенком и меня обступают воспоминания
далеких дней детства. Дед часто рисовал для меня сценки: Смит бьется с
турками на Дунае; дикари-индейцы ведут Смита на казнь. А сколь ужасна была
схватка Смита с тремя турецкими вождями, и какой восторг вызывало во мне
описание его поединка с Бонни Мольгро - с последним и самым страшным из всех
трех. Какое это было грозное имя - Бонни Мольгро, и каким рисовался он
нашему воображению - в огромном тюрбане, с бородой и с ятаганом в руке!
После того как Смит победил двух первых своих врагов и снес им головы с
плеч, он встретился в поединке с Бонни Мольгро и (так говорилось в моей
любимой старой книге) "остриями своих алебард они разили друг друга с такой
силой, что оба едва держались в седле: тут туго пришлось христианину,
получившему столь тяжелую рану, что алебарда выпала у него из рук, а из-за
земляного вала крепости уже доносились приветственные клики в честь будто бы
одержавшего победу турка. Однако христианин был ловок и увертлив, а конь его
проворен, и удары турка не попадали в цель, а христианин извлек свой меч и
ударил турка под ребра, проткнув его насквозь, и тот хотя и спешился, но
стоять уже не мог и тут же лишился головы, как в все прочие. В награду за
это славное деяние герцог Сигизмунд пожаловал Смиту щит с гербом, а в гербе
были головы трех турок, и еще положил ему ежегодную пенсию в триста
дукатов". Изменив время и место (такая вольность - привилегия поэта), я
заставил капитана Смита совершать в моей трагедии подобные же подвиги на
берегах нашего Потомака и Джеймса. Моя "баллада-приманка" выглядела так:

Покахонтас

Сломан меч, без сил десница...
Ах, зачем он рвался в бой!
Сонм врагов окрест теснится,
Одинок средь них герой.
Чу, звучит над полем боя
Их победный, злобный крик.
Бьется воин, хоть поник,
Брызжет кровь из ран героя!
Возведен костер высокий,
Факел смерти вознесен!
Смерть в огне - удел жестокий.
Пленник будет ли спасен?
Вкруг костра, зловеще воя,
Пляшет дикая орда,
Но спокоен, как всегда,
Горд бесстрашный лик героя.

Тут, воителя спасая,
Взора с жертвы не сводя,
Выступает молодая
Индианка, дочь вождя: "Путы прочь!
Я ваш злодейский
Замысел свершить не дам!
Я повелеваю вам
Соблюсти закон индейский!"

И рукой отводит смело
Томагавк и нож. Так вот
Кто героя дух и тело
От великих мук спасет!
У костров лесной стоянки
Слышен сказ былых времен:
Как британец был спасен
Волей знатной индианки.

Нет нужды подробно пересказывать фабулу трагедии - мои дети могут в
любой день взять ее с книжной полки и прочитать. И я не очень-то,
признаться, расположен читать ее нашей молодежи вслух, ибо, когда я прошлым
Рождеством по просьбе миссис Уорингтон прочел из нее два акта, священник и
капитан Майлз задремали. Однако из приведенного выше стихотворения всякий
мало-мальски знакомый с пьесами и романами может составить себе о ней
представление на свой, так сказать, вкус.
Индейский царь, прелестная принцесса и ее наперсница, влюбленная в
слугу английского капитана; предатель, проникший в английский форт; храбрый
индейский воин, пылающий безответной страстью к Покахонтас; индейский
знахарь и жрец (его превосходно играл Пальмер), способный на любое
коварство, предательство и преступление и стремящийся во что бы то ни стало
обречь пленного англичанина на пытки и смерть; если ко всему этому прибавить
засады в лесной чаще, воинственные пляски и клики индейцев (которые Гамбо
весьма искусно научился воспроизводить, переняв их от краснокожих еще на
родине), сцену прибытия английского флота, написанную не без намека на
недавние славные победы в Канаде и непоколебимую решимость британцев навечно
утвердить свою власть над Америкой, то становится понятно, почему кое-кто из
нас полагал, что все выше перечисленное должно содействовать успеху
трагедии.
Однако я уже упоминал о дурных знамениях, предшествовавших дню
премьеры, - о том, как завистливый, несговорчивый и робкий антрепренер
вставлял нам палки в колеса, и о предвзятом мнении, сложившемся о моей пьесе
в некоторых высоких кругах общества. Чему ж тут удивляться, спрашиваю я,
если "Покахонтас" не получила признания? Недоброжелательность критиков,
отмечавших недостатки спектакля, пробуждает во мне только презрение и смех.
Хороши критики, нечего сказать! "Карпезана" они объявили шедевром, а
несравненно более совершенное и более тщательно отделанное произведение
осмеяли! Я утверждаю, что Хэган так превосходно сыграл свою роль, что один
известный нам актер, он же и директор театра, мог бы ему только
позавидовать, и если бы не чьи-то происки, пьеса имела бы успех. Но кое-кем
дано было указание: пьесу надо провалить. Так, во всяком случае, заявил
Сэмпсон.
- Клянусь богом, весь театр был набит ирландцами, - после них надо было
окуривать галерею, и лучше всего серой. - Честный капеллан клялся и божился,
что мистер Гаррик сам нипочем не хотел допустить, чтобы пьеса имела успех, и
был вне себя от бешенства, когда во время великолепной сцены второго акта,
где появляется Покахонтас и спасает Смита (беднягу Хэгана), привязанного к
столбу для сожжения на костре, весь театр разразился рукоплесканиями и
сочувственными возгласами.
Тому, кого это может серьезно заинтересовать, я предлагаю ознакомиться
с трагедией (изданной ин-октаво или в последующем роскошном издании
ин-кварто моего "Собрания сочинений и стихов оригинальных и переводных") и
сказать, действительно ли вышеупомянутая сцена лишена достоинства,
действительно ли стих ее не изящен, а слог не отличается ни возвышенностью,
ни богатством? Одной из причин, помешавших успеху пьесы, была моя ревностная
преданность исторической правде. В библиотеке Музея я аккуратно скопировал в
красках портрет сэра Уолтера Рейли с бородой и в брыжах; мы обрядили Хэгана