Страница:
каком году я был избран шерифом, и как часто съезжались в наши владения
охотники со своими сворами гончих - все это изложено в нашем домашнем
журнале, с которым может ознакомиться любой из моих наследников, если
захочет взять на себя этот труд. Содержать большой особняк на Хилл-стрит,
как делал это мой предшественник, было нам не по карману, и мы поселились в
доме поменьше, в котором, как ни странно, денег уходило еще больше. Мы
отнюдь не стремились к той пышности (по части выездов, ливрей и столового
серебра), которой так прославился мой дядюшка, но пиво наше было крепче, а
благотворительность моей жены была, по-видимому, более разорительной, чем
благотворительность вдовствующей леди Уорингтон. Миледи, должно быть, не
видела греха в том, чтобы поживиться за счет филистимлян, ибо заставила нас
платить совершенно несуразные деньги за то добро, которое досталось нам
после ее отъезда из имения, я же с несокрушимым добродушием подчинился этому
грабежу среди белого дня. Уму непостижимо, какую ценность представляли в ее
глазах оставленные в теплице растения! Какую цену заломила она за ужасный
старый спинет, брошенный ею в гостиной! А вышитые шерстью и вставленные в
рамы портреты - творения прелестницы Флоры или искусницы Доры! Принадлежи
эти шедевры кисти Тициана или Ван-Дейка, и то ее милость едва ли смогла бы
назначить за них более высокую цену. И все же, хоть мы и расплачивались за
все столь щедро и, скажу не хвастаясь, были куда добрее к беднякам, нежели
она, на первых порах о нас шла весьма дурная слава в нашем графстве, где обо
мне уже давно распространялись самые разнообразные нелестные слухи. Я
полагал, что, унаследовав имение дядюшки, смогу занять и его место в
парламенте, однако мне пришлось убедиться, что меня считают человеком весьма
опасных мыслей. Я не намерен был никого подкупать. Я не намерен был
заискивать перед своими арендаторами, чтобы заполучить их голоса на выборах
шестьдесят восьмого года. И как только из Уайт-Холла прибыл к нам некий
джентльмен с туго набитым кошельком, я сразу понял, что мне бесполезно с ним
тягаться.
Bon Dieu! {О, боже! (франц.).} Теперь, когда мы больше уже не стеснены
в средствах, когда покорные нам арендаторы кланяются и приседают, встречая
нас по дороге в церковь, когда, отправляясь в соседний город или в соседнее
имение навестить друзей, мы запрягаем в большую фамильную карету четверку
откормленных лошадей, разве теперь не вспоминаем мы, нередко с сожалением, о
днях нашей бедности и о славном маленьком домике в Ламбете, где нужда вечно
стояла у нашего порога? Разве не тянет меня порой снова пойти в гувернеры и
разве не готов я поклясться, что делать переводы с иностранных языков для
книготорговцев не такой уж тяжкий труд? Иной раз, приезжая в Лондон, мы
совершали сентиментальные паломничества по всем нашим прежним жалким
пристанищам. Смею утверждать, что моя жена перецеловала всех своих бывших
домохозяек. И можете не сомневаться, что мы пригласили всех наших старых
друзей насладиться комфортом нашего нового дома. Преподобный мистер Хэган с
женой были нашими постоянными гостями. Его появление на кафедре проповедника
в Б. (на наш взгляд, он произнес там отменную проповедь) вызвало чудовищный
скандал. Наведывался к нам и Сэмпсон - еще один незадачливый левит, и мы
принимали его с радостью. Мистер Джонсон тоже обещался посетить нас, но все
откладывал. Боюсь, что наш дом был для него скучен. Я ведь сам знаю, что мне
случается погружаться в молчание на несколько дней, и боюсь, что мой угрюмый
нрав нередко является немалым испытанием для кротчайшего из всех земных
существ, разделяющего со мной мою судьбу. Охота не доставляет мне
удовольствия. Сегодня подстрелить куропатку, завтра подстрелить куропатку -
все это так однообразно, что я просто диву даюсь, как это люди тратят день
за днем на убиение всякой живности. Они могут говорить о травле лисиц с
четырех часов дня, как только уберут со стола после обеда, и до тех пор,
пока его не накроют для ужина. Я сижу, слушаю и молчу. И неизменно засыпаю.
Не удивительно, что я не пользуюсь популярностью в нашем кругу.
Что значат эти признания, которые я здесь делаю? Буря миновала,
подводные рифы остались позади, корабль стал на якорь в гавани, а капитан не
проявляет чрезмерной радости? Может быть, Сьюзен, о которой Уильям вздыхал
на протяжении всего плавания, не обладает той совершенной красотой, какая
рисовалась его взору? Ну, прежде всего, и сама Сьюзен, и все семейство могут
в любую минуту заглянуть в наш судовой журнал, а посему я и не подумаю,
сударыня, доверять ему мои секреты. О нет, Сьюзен, у меня никогда не было
секретов от тебя. Я никогда не помышлял ни об одной женщине, кроме тебя. Я
видел женщин красивее, но ни одна из них не пришлась мне так по сердцу, как
ты. Я видел миссис Картер, и мисс Мулсо, и миссис Трейл и мадам Кауфманн, и
ангелоподобных сестер Ганнинг, и ее светлость герцогиню Девонширскую, и еще
сонмы других красавиц, отнюдь не ангельского склада, и не был ими пленен.
Нет, дети мои, быть может, жизнь вашей матери со мной была нелегкой по моей
вине, быть может, я был ревнив, как Синяя Борода, но я не прятал трупов в
чулане. В одном только я должен признаться: когда первые восторги от
обладания королевством миновали, моя корона скоро начала меня тяготить.
Конечно, его августейшее высочество капитан, получив корону, будет вести
себя совсем иначе.
Он будет охотиться пять дней в неделю и найдет это занятие весьма
увлекательным. Прослушав в церкви одну и ту же проповедь пятьдесят раз
кряду, он, вероятно, будет зевать не больше, чем зеваю я, услыхав ее
впервые. Но, моя любимая Бавкида, моя прекрасная Джоан! Твоему Дарби, твоему
верному и неизменно любящему тебя супругу очень стыдно, что так часто он
бывает невесел. И твой Филимон, достигнув счастья, о котором мечтал, просит
прощенья за то, что так часто позволяет себе вздремнуть после обеда. В моей
жизни наступил период, когда я, пребывая на вершине блаженства, обнаружил,
что меня уже не радует открывшаяся передо мной картина; попав в Эдем, я
зевал и спрашивал себя: "И это все? А где же львы, чьих зубов я должен
опасаться? Где же дождь, под которым я должен мокнуть? Где шипы на этом
розовом кусте, возле которого я уселся? И вместо всего этого - только Ева,
всегда нежная, всегда кроткая? И плоды фиговой пальмы - на завтрак, на обед
и на ужин все семь дней недели? Хотите выслушать мою исповедь? Тогда
внимайте! Быть может, я сумею рассказать все, без утайки.
В этом месте из рукописи сэра Джорджа Уорингтона вырвано три страницы,
о чем издатель искренне сожалеет.
Мне известны и учение и обряды католической церкви. Сам же я воспитан в
другом вероисповедании, но, относясь к нему с известной долей еретического
скептицизма, не могу не распространять своих сомнений и на другие формы
религии и потому спрашиваю себя: католики, приходя на исповедь, исповедуются
ли во всем? Разве мы, протестанты, так поступаем? И так ли уж отличны от нас
эти наши братья во Христе? Во всяком случае, мы не привыкли считать
католических священников и просто католиков более правдивыми и
чистосердечными, чем мы. И тут я снова задаю себе все тот же вопрос:
признается ли кто-нибудь когда-нибудь во всем? Вот она, бесценная моя
голубка, та, что тридцать лет была моей верной спутницей, знает ли она всю
мою жизнь? Разве не она всегда находила в своем нежном сердце самые добрые
слова утешения, когда я изливался ей в своих печалях; разве не она терпеливо
ждала, если я был задумчив, и молчалива, если я молчал, или с чисто женским
очаровательным лицемерием улыбалась и принимала беззаботный вид, стараясь,
чтобы я не подумал, будто ее что-то тревожит и она станет допытываться о
том, что ее повелителю, по-видимому, угодно сохранить в тайне. О, моя
дорогая лицемерка! Разве я не замечал, как сама она скрывала чьи-то
мальчишеские проказы от гневного взора папеньки? Разве я не видел, как
плутовала она в хозяйственных счетах, чтобы оплатить какие-нибудь прихоти
наших деток? А какой невинный вид умела она хранить в разговоре со мной -
так, словно бы и не подозревала, что наш капитан прибегает к услугам
джентльменов с Дьюк-стрит, а у нашего студента были в конце семестра
основательные причины для того, чтобы запирать покрепче свою дверь от
университетских торговцев! Да что там! С самого первого дня ты, мудрая
женщина, всегда старалась что-нибудь от меня скрыть: этот стащил варенье из
буфета; тот проштрафился в школе; эта негодница до того разбушевалась, что
запустила (скорее, дети мои, прикройте чем-нибудь голову) чернильницей в
маменьку, ну а мне, разумеется, было сказано, что и платье и ковер
пострадали по чистой случайности. Все мы что-то утаиваем друг от друга. У
всех у нас свои секреты. Все мы одиноки. Мы сами грешим, сами (надеюсь) и
каемся. Эта добрая женщина даст отрезать себе ногу, чтобы излечить меня от
приступа подагры, но ведь если у меня приступ, о нем знает только мой
башмак, а не ее туфелька. Когда пьеса или роман подходят к концу, герой и
героиня сочетаются браком или умирают, и сочинитель, прокричав "ура"
молодоженам, пока карета не завернет за угол, или проводив катафалк и бросив
горсть земли в могилу, может больше не заботиться о судьбе своих персонажей.
Но когда мистер Рэндом и мистер Томас Джонс обзаводятся женами, значит ли
это, что тут можно поставить точку? Значит ли это, что не бывает домашних
ссор? И кто поручится, что нет где-нибудь леди Белла стон? И что никому не
придется бегать от долгов? И что никто не поддастся соблазну? Сирены пели
Улиссу, когда он уже давно был женат, а женихи осаждали Пенелопу, и обоим им
предстояло еще пережить не один день, полный тревог и тягостных сомнений, -
так же как и всем нам. Денежные заботы спали с моих плеч, после того, как я
получил наследство. Но разве Atra Cura {Черная забота (лат.).} не сидит в
седле за спиной у баронетов, так же как у любых equites? {Всадников (лат.).}
Мои лондонские друзья поздравляли меня с удачей. Кому не понравится стать
хозяином хорошего дома и хорошего поместья? Но может ли Гамбо захлопнуть
дверь перед носом у зеленого змия или утопить его раз и навсегда в море
красного кларета? Крепче ли спится тому, кто располагает для сна всеми
двадцатью четырьмя часами в сутки? Просветляется ли его мозг после проповеди
старого тупого священника, или после десятиминутной льстивой болтовни и
зубоскальства сельского аптекаря, или после беседы с сэром Джоном и сэром
Томасом, отмахавшими вместе с супругами десять слякотных миль при луне, дабы
полакомиться окороком и поиграть в карты? Хорошо, конечно, когда торговцы
провожают вашу карету поклонами, и все расступаются перед вами на судебной
сессии, и вашу супругу ведут под руку к столу второй или самое большее
третьей, - однако все эти удовольствия мало-помалу приедаются, более того -
имеют и свои неудобства. Когда мы обосновались в этом уголке графства, в
нашем уорингтонском поместье, самыми, как говорится, почитаемыми соседями
нашими на протяжении семи лет были милорд Татбери и сэр Джон Мэдбрук. Наш
род древнее рода Мэдбруков, в соответствии с чем во время совместных обедов
на мою долю всегда доставалась леди Татбери, которая была глуха и засыпала
после обеда, когда же порой судьба подсовывала мне леди Мэдбрук, то эта дама
так настойчиво и неутомимо трещала языком и несла такую чушь, что даже моя
супруга (а ее милость - все же законченная лицемерка) с трудом сохраняла
свое благодушие, зная, какая во мне клокочет ярость.
И вот я отправляюсь в Лондон. Я показываю язык доктору Хэбердену. Я
перечисляю ему свои жалобы.
- Чепуха, мой дорогой сэр Джордж, - говорит этот бесчувственный
эскулап. - Головные боли, апатия, скверный сон, скверный характер...
("Отнюдь нет, у сэра Джорджа самый легкий и приятный характер на свете, он
только бывает временами немного задумчив!" - перебивает моя супруга.)
Скверный сон, скверный характер, - неумолимо гнет свое доктор, - поверьте,
сударыня, его губит полученное им наследство. Немножко материальных лишений
и побольше полезных занятий пошло бы ему куда как на пользу.
Нет, сквайром должен был бы стать мой братец Гарри - с тем чтобы титул
и все наследственные права перешли к моему сыну Майлзу, разумеется. Письма
Гарри были веселы и бодры. Его имение процветало, его негры плодились и
размножались, урожаи у него были отменные, он был членом нашей ассамблеи,
обожал свою жену, и, имей он детей, его счастье было бы полным. Будь не я, а
Хел хозяином уорингтонского поместья, он cтал бы самым любимым и популярным
лицом в графстве; он был бы распорядителем на всех скачках, самым большим
весельчаком в любой охотничьей компании, bienvenu {Желанным гостем
(франц.).} в поместьях всей округи, где при виде моей угрюмой физиономии не
очень-то спешили оказывать радушный прием. Ну, а супругу мою, разумеется,
любили все и все единодушно жалели. Не знаю уж, откуда пошла эта молва, но
только всем было достоверно известно, что я неимоверно жесток в обращении с
нею и ревнив, как Синяя Борода. О, господи! Не отрицаю, у меня часто бывает
дурное настроение, я подолгу замыкаюсь в молчании, речи дураков и
молокососов вызывают во мне раздражение и злобу, и когда я кого-нибудь
презираю, то не всегда умею это скрыть, или, скажем прямо, и не пытаюсь. Но
мне кажется, что с годами я становлюсь более терпимым. Если мне не
доставляет удовольствие, улюлюкая, скакать во весь опор за лисицей, это еще
не дает мне права чувствовать свое превосходство над неким капитаном, -
напротив, в этом смысле я должен смиренно признать его превосходство над
собой. Мало того, у него есть интересы, мне недоступные; радости и утехи, в
которых мне отказано. Если я слеп, это еще не значит, что весь мир погружен
во тьму. Теперь я стараюсь слушать со вниманием, когда сквайр Коджерс
повествует о своих повседневных делах. Я прилагаю все усилия, чтобы
улыбнуться, когда капитан Ратлтон отпускает свои казарменные шуточки. Я
провожаю к клавесину почтенную мисс Хэмби (нашу соседку из Биклса) и слушаю,
как она щебечет такие же древние, как она сама, песенки. Я прилежно играю в
вист. Кто скажет, что я не исполняю свои житейские обязанности? И если я все
утро читал Монтеня, разве это не дает мне права быть немножко эгоистичным и
брюзгливым?
Зная, под чьим влиянием постоянно находится мой брат, я нисколько не
был удивлен, обнаружив его имя в числе тех представителей виргинской
ассамблеи, которые заявили, что только нашему парламенту но закону и по
конституции всегда принадлежало и принадлежит право облагать податями
население колоний, и призывали другие колонии просить августейшего
вмешательства для восстановления попранных прав Америки. Вот тогда-то, -
спустя три года после того, как мы обосновались в нашем новом доме в Англии,
- и завязалась моя переписка с госпожой Эсмонд. Наши отношения были
восстановлены стараниями моей супруги (сумевшей, как все женщины, найти для
этого какой-то предлог). Мистера Майлза в это самое время угораздило
заболеть оспой, от которой он чудесным образом исцелился без всякого ущерба
для своей наружности, и после его выздоровления маменька пишет бабушке этого
удачливого ребенка небольшое очаровательно-льстивое письмецо. Она
задабривает ее изъявлениями своего глубочайшего к ней уважения и смиренными
пожеланиями ей всяческих благ. Она рассказывает забавные истории об этом не
по летам умном мальчике (хотелось бы мне знать, что случилось позднее,
отчего мозги этого бравого молодого офицера перестали расти?). И, надо
полагать, посылает бабушке прядь волос с головы ее драгоценного внука, ибо в
своем ответном послании госпожа Эсмонд подтверждает получение чего-то в этом
роде. Я только дивлюсь тому, как эта прядь, будучи послана из Англии, могла
проскользнуть через нашу таможню в Уильямсберге? В ответ на эти
контрабандные преподношения, символизирующие миролюбие и смирение, госпожа
Эсмонд соизволила прислать довольно милостивое письмо. Она яростно
обрушивалась на опасный дух непокорства, получивший распространение в
колониях, жаловалась, что ее несчастный сын якшается с людьми, которых, к ее
глубокому сожалению, иначе как предателями и бунтовщиками не назовешь; но,
зная, кто его друзья и советчики, она понимает, что удивляться нечему. Можно
ли ждать, чтобы жена, находившаяся ранее на положении почти что служанки,
стала на сторону людей высокопоставленных и знатных, близко принимающих к
сердцу интересы и честь Короны? Если для монархии наступают черные дни (ибо
народ в Америке, по-видимому, не склонен платить налоги и требует, чтобы все
делалось для него бесплатно), она должна помнить, что все Эсмонды, - а
маркиз, ее отец, особенно, - были верны своему монарху в тяжелую годину. Ей
неизвестно, какие мнения преобладают сейчас в Англии (хотя по речам
новоявленного лорда Чатема можно кое о чем догадаться), но она молит бога,
чтобы хоть один из ее сыновей не оказался на стороне мятежников.
Много лет спустя, просматривая в Виргинии наш семейный архив, мы
наткнулись на аккуратно перевязанную ленточкой пачку писем с надписью:
"Письма моей дочери леди Уорингтон". Леди Тео потребовала, чтобы я к ним не
прикасался, - потому, думается мне, что содержащиеся в них неумеренные
похвалы по моему адресу могли вредно воздействовать на мое тщеславие.
Начав поддерживать с нами переписку, госпожа Эсмонд в нескольких словах
обрисовала нам жизнь Гарри после его женитьбы. "Эти две женщины, - писала
ока, - по-прежнему командуют моим бедным мальчиком у него в Фаннистауне (так
он почел нужным назвать свою усадьбу). Они порядочные скопидомки, если
судить по тому, сколь убогие, по слухам, устраивают приемы.
Известный вам господин из Маунт-Вернона по-прежнему остается закадычным
другом Гарри, и в ассамблее Гарри действует по указке своего советчика.
Почему он должен так скаредничать, мне совершенно невдомек: рассказывают,
что из пяти негров, сопровождавших его экипаж, когда он был с визитом у
милорда Боттетура, только двое были обуты. Имея двух сыновей, о
благосостоянии коих мне надлежит печься, я, естественно, должна соблюдать
экономию, у него же детей нет, что спасает его от многих печалей и
огорчений, хотя, без сомнения, господь в неизреченной мудрости своей желает
нам только добра, ниспосылая нам тяжкие испытания через наших детей". "Его
теща, - писала она в другом письме, - занемогла. Мой бедный Гарри с первого
дня своей женитьбы был пешкой в руках этих хитрых женщин, и они вертят им,
как хотят. А что, спрашиваю я вас, моя дорогая дочь, может быть более
противно здравому смыслу и Священному писанию? Разве не сказано: жена да
покорствует мужу своему? Будь мистер Уорингтон жив, я бы положила все силы
на то, чтобы следовать священному наставлению, зная, что ничто так не красит
женщину, как смирение и послушание".
А затем мы получили запечатанное черным сургучом письмо, извещавшее нас
о смерти доброй Маунтин, к которой я был (Искренне привязан, и утрату
которой оплакивал от всего сердца, памятуя, как нежно любила она нас, когда
мы были детьми. Гарри тоже сильно горевал на свой бурный лад, письмо его
было прямо-таки закапано слезами. А госпожа Эсмонд, касаясь этого события,
писала так: "Моя бывшая экономка миссис Маунтин, узнав, что ее болезнь
неизлечима, прислала за мной, прося навестить ее на ложе смерти и желая, без
сомнения, вымолить у меня прощение за свое вероломство. Я отвечала ей, что
как христианка готова ее простить и от всего сердца надеюсь (хотя,
признаться, испытывала большое сомнение), что она должным образом прониклась
сознанием преступности своего поведения по отношению ко мне, но свидание
наше, на мой взгляд, не может принести никакой пользы, а лишь будет нам
обеим тягостно. Раскаяться никогда не поздно, хотя бы даже в свой смертный
час, и я искренне надеюсь, что так оно и будет. И поверите ли, сколь ужасно
зачерствело ее сердце, если она сообщила мне через Дину, мою служанку,
которую я послала к ней с лекарствами для исцеления ее души и тела, что она
не совершила по отношению ко мне ничего, в чем могла бы раскаиваться, и
просит, чтобы ее оставили в покое! Добрая Дина раздала мои лекарства неграм,
и все они пользовались ими с большой охотой, а миссис Маунтин, будучи
предоставлена самой себе, скончалась от лихорадки. Вот она, извращенность
человеческой натуры! Эта несчастная женщина была слишком горда, чтобы
принимать мои лекарства, а теперь никакие лекарства и никакие врачи ей уже
не нужны. Вы пишете, что ваш маленький Майлз подвержен приступам колик.
Посылаю вам рецепт моего лекарства и очень прошу, непременно сообщите,
помогло ли оно..." и так далее. К письму был приложен рецепт лекарства,
которого ты, о мой сын, мой наследник, моя гордость! - никогда не принимал,
ибо обожающая тебя маменька предпочитала давать тебе любимые порошки своей
маменьки и послушно пичкала ими нашего первенца при любых его младенческих
недугах. Не вкрались ли в переписку наших дам слова, не вполне
соответствующие истине? Боюсь, что леди Тео была не совсем правдива - чем
иначе объяснить такую фразу в одном из писем госпожи Эсмонд: "Я очень рада,
что мои порошки помогли дорогому малютке. Если не с первого, то со второго,
с третьего раза они помогают почти безотказно, и это замечательное средство
облегчило страдания очень многим из моих ближних - как детям, так и
взрослым, как белым, так и цветным. Посылаю моему внуку индейский лук со
стрелами. Неужто моим старым глазам так и не суждено увидеть его в Каслвуде
и неужто сэр Джордж так погружен в свои книги и политику, что не может
выкроить два-три месяца для своей матери в Виргинии? Я теперь осталась
совсем одна. А в комнате моего сына ничто не изменилось с того дня, как он
ее покинул: все его книги стоят на своих полках, его охотничье ружье и нож
висят над изголовьем кровати и портрет его деда - над камином. Я приказала
ничего не трогать как в его комнате, так и в комнате его брата. Порой мне
грезится, что здесь вокруг меня играют мои дети, я вижу перед собой своего
дорогого папеньку - вижу, как он дремлет, сидя в кресле. Мои волосы стали
уже почти такими же белыми, как у него. Неужто мне так и не доведется
свидеться с моими детьми, прежде чем я отойду в мир иной? Да исполнится воля
божья".
^TГлава LXXXVI^U
На родине
Подобного рода материнский призыв мог бы смягчить даже куда более
твердокаменные сердца, нежели наши, и мы тут же заговорили о скорейшем
отъезде в Виргинию и о том, что надобно зафрахтовать все каюты на "Юной
Рэйчел". Но тут случилось заболеть нашему малышу, брать его в плаванье было
бы опасно, а разлучиться с ним маменька, разумеется, не могла, и "Юная
Рэйчел" совершила в этом году свое плавание без нас. Однако на следующий год
возникли новые препятствия в виде первого приступа подагры у вашего
покорного слуги (что причинило мне весьма много хлопот, а когда они остались
позади, я, естественно, воспрял духом и повеселел), после чего возникла еще
более печальная причина для отсрочки нашего путешествия, - мы получили очень
грустные вести из Ямайки. Два года спустя после того, как мы обосновались в
поместье, наш добрый генерал возвратился в Англию более богатым человеком,
чем был при своем отъезде, но понеся утрату, возместить которую не могло
никакое богатство и после которой он не пожелал оставаться в Вест-Индии.
Маменька моей бедной Тео - самый нежный, самый добрый мой друг (если не
считать еще одной особы) - скончалась на чужбине от лихорадки. Перед смертью
она, сожалела только о том, что ей не довелось увидеть нас и наших детей в
полном благополучии и довольстве.
- Она смотрит на нас оттуда, хотя нам и не дано ее видеть, и
благословляет тебя, Джордж, за то, что ты всегда был добр к ее детям, -
сказал генерал Ламберт.
Мы чувствовали, что и он вскоре последует за своей супругой. В ней он
видел смысл своей жизни и свое счастье. Разлука с ней была для него
равносильна смерти. Невозможно было без слез смотреть на этого беднягу,
когда он сидел с нами. Моя Тео, голосом, манерами, всей своей повадкой
беспрестанно напоминала ему покойницу-жену, и это разрывало сердце
безутешного вдовца. Мы старались, чем могли, утешить беднягу в его горе, но
главной опорой и утешением оказалась для него малютка Этти. Генерал сообщил
нам, что на Ямайке много достойных людей искали ее руки, по она отвечала
всем отказом, а уже здесь, в Англии, ей сделал предложение наследник лорда
Ротема. Но Этти сказала, что она хочет остаться с отцом. Пока она ему не
надоест, сказала Этти, никакие мужья ей не нужны.
- Нет, - сказали мы, узнав о возможности столь высокого союза, - пусть
генерал полгода живет здесь у нас, а полгода с тобой в Окхерсте.
Но Этти заявила, что теперь, после смерти маменьки, папенька никогда
больше не сможет жить в Окхерсте, а она никогда не выйдет замуж ради титула
и денег, никогда! Генерал же, когда мы заговорили с ним об этом, задумался и
сказал, что наша маленькая Этти, кажется, вовсе не расположена выходить
замуж, - возможно, в силу какого-то глубокого разочарования, постигшего ее в
ранней юности. Сама Этти не обмолвилась об этом ни словом, и мы из уважения
к ее чувствам тоже не касались этой деликатной темы. Мой братец Джек Ламберт
охотники со своими сворами гончих - все это изложено в нашем домашнем
журнале, с которым может ознакомиться любой из моих наследников, если
захочет взять на себя этот труд. Содержать большой особняк на Хилл-стрит,
как делал это мой предшественник, было нам не по карману, и мы поселились в
доме поменьше, в котором, как ни странно, денег уходило еще больше. Мы
отнюдь не стремились к той пышности (по части выездов, ливрей и столового
серебра), которой так прославился мой дядюшка, но пиво наше было крепче, а
благотворительность моей жены была, по-видимому, более разорительной, чем
благотворительность вдовствующей леди Уорингтон. Миледи, должно быть, не
видела греха в том, чтобы поживиться за счет филистимлян, ибо заставила нас
платить совершенно несуразные деньги за то добро, которое досталось нам
после ее отъезда из имения, я же с несокрушимым добродушием подчинился этому
грабежу среди белого дня. Уму непостижимо, какую ценность представляли в ее
глазах оставленные в теплице растения! Какую цену заломила она за ужасный
старый спинет, брошенный ею в гостиной! А вышитые шерстью и вставленные в
рамы портреты - творения прелестницы Флоры или искусницы Доры! Принадлежи
эти шедевры кисти Тициана или Ван-Дейка, и то ее милость едва ли смогла бы
назначить за них более высокую цену. И все же, хоть мы и расплачивались за
все столь щедро и, скажу не хвастаясь, были куда добрее к беднякам, нежели
она, на первых порах о нас шла весьма дурная слава в нашем графстве, где обо
мне уже давно распространялись самые разнообразные нелестные слухи. Я
полагал, что, унаследовав имение дядюшки, смогу занять и его место в
парламенте, однако мне пришлось убедиться, что меня считают человеком весьма
опасных мыслей. Я не намерен был никого подкупать. Я не намерен был
заискивать перед своими арендаторами, чтобы заполучить их голоса на выборах
шестьдесят восьмого года. И как только из Уайт-Холла прибыл к нам некий
джентльмен с туго набитым кошельком, я сразу понял, что мне бесполезно с ним
тягаться.
Bon Dieu! {О, боже! (франц.).} Теперь, когда мы больше уже не стеснены
в средствах, когда покорные нам арендаторы кланяются и приседают, встречая
нас по дороге в церковь, когда, отправляясь в соседний город или в соседнее
имение навестить друзей, мы запрягаем в большую фамильную карету четверку
откормленных лошадей, разве теперь не вспоминаем мы, нередко с сожалением, о
днях нашей бедности и о славном маленьком домике в Ламбете, где нужда вечно
стояла у нашего порога? Разве не тянет меня порой снова пойти в гувернеры и
разве не готов я поклясться, что делать переводы с иностранных языков для
книготорговцев не такой уж тяжкий труд? Иной раз, приезжая в Лондон, мы
совершали сентиментальные паломничества по всем нашим прежним жалким
пристанищам. Смею утверждать, что моя жена перецеловала всех своих бывших
домохозяек. И можете не сомневаться, что мы пригласили всех наших старых
друзей насладиться комфортом нашего нового дома. Преподобный мистер Хэган с
женой были нашими постоянными гостями. Его появление на кафедре проповедника
в Б. (на наш взгляд, он произнес там отменную проповедь) вызвало чудовищный
скандал. Наведывался к нам и Сэмпсон - еще один незадачливый левит, и мы
принимали его с радостью. Мистер Джонсон тоже обещался посетить нас, но все
откладывал. Боюсь, что наш дом был для него скучен. Я ведь сам знаю, что мне
случается погружаться в молчание на несколько дней, и боюсь, что мой угрюмый
нрав нередко является немалым испытанием для кротчайшего из всех земных
существ, разделяющего со мной мою судьбу. Охота не доставляет мне
удовольствия. Сегодня подстрелить куропатку, завтра подстрелить куропатку -
все это так однообразно, что я просто диву даюсь, как это люди тратят день
за днем на убиение всякой живности. Они могут говорить о травле лисиц с
четырех часов дня, как только уберут со стола после обеда, и до тех пор,
пока его не накроют для ужина. Я сижу, слушаю и молчу. И неизменно засыпаю.
Не удивительно, что я не пользуюсь популярностью в нашем кругу.
Что значат эти признания, которые я здесь делаю? Буря миновала,
подводные рифы остались позади, корабль стал на якорь в гавани, а капитан не
проявляет чрезмерной радости? Может быть, Сьюзен, о которой Уильям вздыхал
на протяжении всего плавания, не обладает той совершенной красотой, какая
рисовалась его взору? Ну, прежде всего, и сама Сьюзен, и все семейство могут
в любую минуту заглянуть в наш судовой журнал, а посему я и не подумаю,
сударыня, доверять ему мои секреты. О нет, Сьюзен, у меня никогда не было
секретов от тебя. Я никогда не помышлял ни об одной женщине, кроме тебя. Я
видел женщин красивее, но ни одна из них не пришлась мне так по сердцу, как
ты. Я видел миссис Картер, и мисс Мулсо, и миссис Трейл и мадам Кауфманн, и
ангелоподобных сестер Ганнинг, и ее светлость герцогиню Девонширскую, и еще
сонмы других красавиц, отнюдь не ангельского склада, и не был ими пленен.
Нет, дети мои, быть может, жизнь вашей матери со мной была нелегкой по моей
вине, быть может, я был ревнив, как Синяя Борода, но я не прятал трупов в
чулане. В одном только я должен признаться: когда первые восторги от
обладания королевством миновали, моя корона скоро начала меня тяготить.
Конечно, его августейшее высочество капитан, получив корону, будет вести
себя совсем иначе.
Он будет охотиться пять дней в неделю и найдет это занятие весьма
увлекательным. Прослушав в церкви одну и ту же проповедь пятьдесят раз
кряду, он, вероятно, будет зевать не больше, чем зеваю я, услыхав ее
впервые. Но, моя любимая Бавкида, моя прекрасная Джоан! Твоему Дарби, твоему
верному и неизменно любящему тебя супругу очень стыдно, что так часто он
бывает невесел. И твой Филимон, достигнув счастья, о котором мечтал, просит
прощенья за то, что так часто позволяет себе вздремнуть после обеда. В моей
жизни наступил период, когда я, пребывая на вершине блаженства, обнаружил,
что меня уже не радует открывшаяся передо мной картина; попав в Эдем, я
зевал и спрашивал себя: "И это все? А где же львы, чьих зубов я должен
опасаться? Где же дождь, под которым я должен мокнуть? Где шипы на этом
розовом кусте, возле которого я уселся? И вместо всего этого - только Ева,
всегда нежная, всегда кроткая? И плоды фиговой пальмы - на завтрак, на обед
и на ужин все семь дней недели? Хотите выслушать мою исповедь? Тогда
внимайте! Быть может, я сумею рассказать все, без утайки.
В этом месте из рукописи сэра Джорджа Уорингтона вырвано три страницы,
о чем издатель искренне сожалеет.
Мне известны и учение и обряды католической церкви. Сам же я воспитан в
другом вероисповедании, но, относясь к нему с известной долей еретического
скептицизма, не могу не распространять своих сомнений и на другие формы
религии и потому спрашиваю себя: католики, приходя на исповедь, исповедуются
ли во всем? Разве мы, протестанты, так поступаем? И так ли уж отличны от нас
эти наши братья во Христе? Во всяком случае, мы не привыкли считать
католических священников и просто католиков более правдивыми и
чистосердечными, чем мы. И тут я снова задаю себе все тот же вопрос:
признается ли кто-нибудь когда-нибудь во всем? Вот она, бесценная моя
голубка, та, что тридцать лет была моей верной спутницей, знает ли она всю
мою жизнь? Разве не она всегда находила в своем нежном сердце самые добрые
слова утешения, когда я изливался ей в своих печалях; разве не она терпеливо
ждала, если я был задумчив, и молчалива, если я молчал, или с чисто женским
очаровательным лицемерием улыбалась и принимала беззаботный вид, стараясь,
чтобы я не подумал, будто ее что-то тревожит и она станет допытываться о
том, что ее повелителю, по-видимому, угодно сохранить в тайне. О, моя
дорогая лицемерка! Разве я не замечал, как сама она скрывала чьи-то
мальчишеские проказы от гневного взора папеньки? Разве я не видел, как
плутовала она в хозяйственных счетах, чтобы оплатить какие-нибудь прихоти
наших деток? А какой невинный вид умела она хранить в разговоре со мной -
так, словно бы и не подозревала, что наш капитан прибегает к услугам
джентльменов с Дьюк-стрит, а у нашего студента были в конце семестра
основательные причины для того, чтобы запирать покрепче свою дверь от
университетских торговцев! Да что там! С самого первого дня ты, мудрая
женщина, всегда старалась что-нибудь от меня скрыть: этот стащил варенье из
буфета; тот проштрафился в школе; эта негодница до того разбушевалась, что
запустила (скорее, дети мои, прикройте чем-нибудь голову) чернильницей в
маменьку, ну а мне, разумеется, было сказано, что и платье и ковер
пострадали по чистой случайности. Все мы что-то утаиваем друг от друга. У
всех у нас свои секреты. Все мы одиноки. Мы сами грешим, сами (надеюсь) и
каемся. Эта добрая женщина даст отрезать себе ногу, чтобы излечить меня от
приступа подагры, но ведь если у меня приступ, о нем знает только мой
башмак, а не ее туфелька. Когда пьеса или роман подходят к концу, герой и
героиня сочетаются браком или умирают, и сочинитель, прокричав "ура"
молодоженам, пока карета не завернет за угол, или проводив катафалк и бросив
горсть земли в могилу, может больше не заботиться о судьбе своих персонажей.
Но когда мистер Рэндом и мистер Томас Джонс обзаводятся женами, значит ли
это, что тут можно поставить точку? Значит ли это, что не бывает домашних
ссор? И кто поручится, что нет где-нибудь леди Белла стон? И что никому не
придется бегать от долгов? И что никто не поддастся соблазну? Сирены пели
Улиссу, когда он уже давно был женат, а женихи осаждали Пенелопу, и обоим им
предстояло еще пережить не один день, полный тревог и тягостных сомнений, -
так же как и всем нам. Денежные заботы спали с моих плеч, после того, как я
получил наследство. Но разве Atra Cura {Черная забота (лат.).} не сидит в
седле за спиной у баронетов, так же как у любых equites? {Всадников (лат.).}
Мои лондонские друзья поздравляли меня с удачей. Кому не понравится стать
хозяином хорошего дома и хорошего поместья? Но может ли Гамбо захлопнуть
дверь перед носом у зеленого змия или утопить его раз и навсегда в море
красного кларета? Крепче ли спится тому, кто располагает для сна всеми
двадцатью четырьмя часами в сутки? Просветляется ли его мозг после проповеди
старого тупого священника, или после десятиминутной льстивой болтовни и
зубоскальства сельского аптекаря, или после беседы с сэром Джоном и сэром
Томасом, отмахавшими вместе с супругами десять слякотных миль при луне, дабы
полакомиться окороком и поиграть в карты? Хорошо, конечно, когда торговцы
провожают вашу карету поклонами, и все расступаются перед вами на судебной
сессии, и вашу супругу ведут под руку к столу второй или самое большее
третьей, - однако все эти удовольствия мало-помалу приедаются, более того -
имеют и свои неудобства. Когда мы обосновались в этом уголке графства, в
нашем уорингтонском поместье, самыми, как говорится, почитаемыми соседями
нашими на протяжении семи лет были милорд Татбери и сэр Джон Мэдбрук. Наш
род древнее рода Мэдбруков, в соответствии с чем во время совместных обедов
на мою долю всегда доставалась леди Татбери, которая была глуха и засыпала
после обеда, когда же порой судьба подсовывала мне леди Мэдбрук, то эта дама
так настойчиво и неутомимо трещала языком и несла такую чушь, что даже моя
супруга (а ее милость - все же законченная лицемерка) с трудом сохраняла
свое благодушие, зная, какая во мне клокочет ярость.
И вот я отправляюсь в Лондон. Я показываю язык доктору Хэбердену. Я
перечисляю ему свои жалобы.
- Чепуха, мой дорогой сэр Джордж, - говорит этот бесчувственный
эскулап. - Головные боли, апатия, скверный сон, скверный характер...
("Отнюдь нет, у сэра Джорджа самый легкий и приятный характер на свете, он
только бывает временами немного задумчив!" - перебивает моя супруга.)
Скверный сон, скверный характер, - неумолимо гнет свое доктор, - поверьте,
сударыня, его губит полученное им наследство. Немножко материальных лишений
и побольше полезных занятий пошло бы ему куда как на пользу.
Нет, сквайром должен был бы стать мой братец Гарри - с тем чтобы титул
и все наследственные права перешли к моему сыну Майлзу, разумеется. Письма
Гарри были веселы и бодры. Его имение процветало, его негры плодились и
размножались, урожаи у него были отменные, он был членом нашей ассамблеи,
обожал свою жену, и, имей он детей, его счастье было бы полным. Будь не я, а
Хел хозяином уорингтонского поместья, он cтал бы самым любимым и популярным
лицом в графстве; он был бы распорядителем на всех скачках, самым большим
весельчаком в любой охотничьей компании, bienvenu {Желанным гостем
(франц.).} в поместьях всей округи, где при виде моей угрюмой физиономии не
очень-то спешили оказывать радушный прием. Ну, а супругу мою, разумеется,
любили все и все единодушно жалели. Не знаю уж, откуда пошла эта молва, но
только всем было достоверно известно, что я неимоверно жесток в обращении с
нею и ревнив, как Синяя Борода. О, господи! Не отрицаю, у меня часто бывает
дурное настроение, я подолгу замыкаюсь в молчании, речи дураков и
молокососов вызывают во мне раздражение и злобу, и когда я кого-нибудь
презираю, то не всегда умею это скрыть, или, скажем прямо, и не пытаюсь. Но
мне кажется, что с годами я становлюсь более терпимым. Если мне не
доставляет удовольствие, улюлюкая, скакать во весь опор за лисицей, это еще
не дает мне права чувствовать свое превосходство над неким капитаном, -
напротив, в этом смысле я должен смиренно признать его превосходство над
собой. Мало того, у него есть интересы, мне недоступные; радости и утехи, в
которых мне отказано. Если я слеп, это еще не значит, что весь мир погружен
во тьму. Теперь я стараюсь слушать со вниманием, когда сквайр Коджерс
повествует о своих повседневных делах. Я прилагаю все усилия, чтобы
улыбнуться, когда капитан Ратлтон отпускает свои казарменные шуточки. Я
провожаю к клавесину почтенную мисс Хэмби (нашу соседку из Биклса) и слушаю,
как она щебечет такие же древние, как она сама, песенки. Я прилежно играю в
вист. Кто скажет, что я не исполняю свои житейские обязанности? И если я все
утро читал Монтеня, разве это не дает мне права быть немножко эгоистичным и
брюзгливым?
Зная, под чьим влиянием постоянно находится мой брат, я нисколько не
был удивлен, обнаружив его имя в числе тех представителей виргинской
ассамблеи, которые заявили, что только нашему парламенту но закону и по
конституции всегда принадлежало и принадлежит право облагать податями
население колоний, и призывали другие колонии просить августейшего
вмешательства для восстановления попранных прав Америки. Вот тогда-то, -
спустя три года после того, как мы обосновались в нашем новом доме в Англии,
- и завязалась моя переписка с госпожой Эсмонд. Наши отношения были
восстановлены стараниями моей супруги (сумевшей, как все женщины, найти для
этого какой-то предлог). Мистера Майлза в это самое время угораздило
заболеть оспой, от которой он чудесным образом исцелился без всякого ущерба
для своей наружности, и после его выздоровления маменька пишет бабушке этого
удачливого ребенка небольшое очаровательно-льстивое письмецо. Она
задабривает ее изъявлениями своего глубочайшего к ней уважения и смиренными
пожеланиями ей всяческих благ. Она рассказывает забавные истории об этом не
по летам умном мальчике (хотелось бы мне знать, что случилось позднее,
отчего мозги этого бравого молодого офицера перестали расти?). И, надо
полагать, посылает бабушке прядь волос с головы ее драгоценного внука, ибо в
своем ответном послании госпожа Эсмонд подтверждает получение чего-то в этом
роде. Я только дивлюсь тому, как эта прядь, будучи послана из Англии, могла
проскользнуть через нашу таможню в Уильямсберге? В ответ на эти
контрабандные преподношения, символизирующие миролюбие и смирение, госпожа
Эсмонд соизволила прислать довольно милостивое письмо. Она яростно
обрушивалась на опасный дух непокорства, получивший распространение в
колониях, жаловалась, что ее несчастный сын якшается с людьми, которых, к ее
глубокому сожалению, иначе как предателями и бунтовщиками не назовешь; но,
зная, кто его друзья и советчики, она понимает, что удивляться нечему. Можно
ли ждать, чтобы жена, находившаяся ранее на положении почти что служанки,
стала на сторону людей высокопоставленных и знатных, близко принимающих к
сердцу интересы и честь Короны? Если для монархии наступают черные дни (ибо
народ в Америке, по-видимому, не склонен платить налоги и требует, чтобы все
делалось для него бесплатно), она должна помнить, что все Эсмонды, - а
маркиз, ее отец, особенно, - были верны своему монарху в тяжелую годину. Ей
неизвестно, какие мнения преобладают сейчас в Англии (хотя по речам
новоявленного лорда Чатема можно кое о чем догадаться), но она молит бога,
чтобы хоть один из ее сыновей не оказался на стороне мятежников.
Много лет спустя, просматривая в Виргинии наш семейный архив, мы
наткнулись на аккуратно перевязанную ленточкой пачку писем с надписью:
"Письма моей дочери леди Уорингтон". Леди Тео потребовала, чтобы я к ним не
прикасался, - потому, думается мне, что содержащиеся в них неумеренные
похвалы по моему адресу могли вредно воздействовать на мое тщеславие.
Начав поддерживать с нами переписку, госпожа Эсмонд в нескольких словах
обрисовала нам жизнь Гарри после его женитьбы. "Эти две женщины, - писала
ока, - по-прежнему командуют моим бедным мальчиком у него в Фаннистауне (так
он почел нужным назвать свою усадьбу). Они порядочные скопидомки, если
судить по тому, сколь убогие, по слухам, устраивают приемы.
Известный вам господин из Маунт-Вернона по-прежнему остается закадычным
другом Гарри, и в ассамблее Гарри действует по указке своего советчика.
Почему он должен так скаредничать, мне совершенно невдомек: рассказывают,
что из пяти негров, сопровождавших его экипаж, когда он был с визитом у
милорда Боттетура, только двое были обуты. Имея двух сыновей, о
благосостоянии коих мне надлежит печься, я, естественно, должна соблюдать
экономию, у него же детей нет, что спасает его от многих печалей и
огорчений, хотя, без сомнения, господь в неизреченной мудрости своей желает
нам только добра, ниспосылая нам тяжкие испытания через наших детей". "Его
теща, - писала она в другом письме, - занемогла. Мой бедный Гарри с первого
дня своей женитьбы был пешкой в руках этих хитрых женщин, и они вертят им,
как хотят. А что, спрашиваю я вас, моя дорогая дочь, может быть более
противно здравому смыслу и Священному писанию? Разве не сказано: жена да
покорствует мужу своему? Будь мистер Уорингтон жив, я бы положила все силы
на то, чтобы следовать священному наставлению, зная, что ничто так не красит
женщину, как смирение и послушание".
А затем мы получили запечатанное черным сургучом письмо, извещавшее нас
о смерти доброй Маунтин, к которой я был (Искренне привязан, и утрату
которой оплакивал от всего сердца, памятуя, как нежно любила она нас, когда
мы были детьми. Гарри тоже сильно горевал на свой бурный лад, письмо его
было прямо-таки закапано слезами. А госпожа Эсмонд, касаясь этого события,
писала так: "Моя бывшая экономка миссис Маунтин, узнав, что ее болезнь
неизлечима, прислала за мной, прося навестить ее на ложе смерти и желая, без
сомнения, вымолить у меня прощение за свое вероломство. Я отвечала ей, что
как христианка готова ее простить и от всего сердца надеюсь (хотя,
признаться, испытывала большое сомнение), что она должным образом прониклась
сознанием преступности своего поведения по отношению ко мне, но свидание
наше, на мой взгляд, не может принести никакой пользы, а лишь будет нам
обеим тягостно. Раскаяться никогда не поздно, хотя бы даже в свой смертный
час, и я искренне надеюсь, что так оно и будет. И поверите ли, сколь ужасно
зачерствело ее сердце, если она сообщила мне через Дину, мою служанку,
которую я послала к ней с лекарствами для исцеления ее души и тела, что она
не совершила по отношению ко мне ничего, в чем могла бы раскаиваться, и
просит, чтобы ее оставили в покое! Добрая Дина раздала мои лекарства неграм,
и все они пользовались ими с большой охотой, а миссис Маунтин, будучи
предоставлена самой себе, скончалась от лихорадки. Вот она, извращенность
человеческой натуры! Эта несчастная женщина была слишком горда, чтобы
принимать мои лекарства, а теперь никакие лекарства и никакие врачи ей уже
не нужны. Вы пишете, что ваш маленький Майлз подвержен приступам колик.
Посылаю вам рецепт моего лекарства и очень прошу, непременно сообщите,
помогло ли оно..." и так далее. К письму был приложен рецепт лекарства,
которого ты, о мой сын, мой наследник, моя гордость! - никогда не принимал,
ибо обожающая тебя маменька предпочитала давать тебе любимые порошки своей
маменьки и послушно пичкала ими нашего первенца при любых его младенческих
недугах. Не вкрались ли в переписку наших дам слова, не вполне
соответствующие истине? Боюсь, что леди Тео была не совсем правдива - чем
иначе объяснить такую фразу в одном из писем госпожи Эсмонд: "Я очень рада,
что мои порошки помогли дорогому малютке. Если не с первого, то со второго,
с третьего раза они помогают почти безотказно, и это замечательное средство
облегчило страдания очень многим из моих ближних - как детям, так и
взрослым, как белым, так и цветным. Посылаю моему внуку индейский лук со
стрелами. Неужто моим старым глазам так и не суждено увидеть его в Каслвуде
и неужто сэр Джордж так погружен в свои книги и политику, что не может
выкроить два-три месяца для своей матери в Виргинии? Я теперь осталась
совсем одна. А в комнате моего сына ничто не изменилось с того дня, как он
ее покинул: все его книги стоят на своих полках, его охотничье ружье и нож
висят над изголовьем кровати и портрет его деда - над камином. Я приказала
ничего не трогать как в его комнате, так и в комнате его брата. Порой мне
грезится, что здесь вокруг меня играют мои дети, я вижу перед собой своего
дорогого папеньку - вижу, как он дремлет, сидя в кресле. Мои волосы стали
уже почти такими же белыми, как у него. Неужто мне так и не доведется
свидеться с моими детьми, прежде чем я отойду в мир иной? Да исполнится воля
божья".
^TГлава LXXXVI^U
На родине
Подобного рода материнский призыв мог бы смягчить даже куда более
твердокаменные сердца, нежели наши, и мы тут же заговорили о скорейшем
отъезде в Виргинию и о том, что надобно зафрахтовать все каюты на "Юной
Рэйчел". Но тут случилось заболеть нашему малышу, брать его в плаванье было
бы опасно, а разлучиться с ним маменька, разумеется, не могла, и "Юная
Рэйчел" совершила в этом году свое плавание без нас. Однако на следующий год
возникли новые препятствия в виде первого приступа подагры у вашего
покорного слуги (что причинило мне весьма много хлопот, а когда они остались
позади, я, естественно, воспрял духом и повеселел), после чего возникла еще
более печальная причина для отсрочки нашего путешествия, - мы получили очень
грустные вести из Ямайки. Два года спустя после того, как мы обосновались в
поместье, наш добрый генерал возвратился в Англию более богатым человеком,
чем был при своем отъезде, но понеся утрату, возместить которую не могло
никакое богатство и после которой он не пожелал оставаться в Вест-Индии.
Маменька моей бедной Тео - самый нежный, самый добрый мой друг (если не
считать еще одной особы) - скончалась на чужбине от лихорадки. Перед смертью
она, сожалела только о том, что ей не довелось увидеть нас и наших детей в
полном благополучии и довольстве.
- Она смотрит на нас оттуда, хотя нам и не дано ее видеть, и
благословляет тебя, Джордж, за то, что ты всегда был добр к ее детям, -
сказал генерал Ламберт.
Мы чувствовали, что и он вскоре последует за своей супругой. В ней он
видел смысл своей жизни и свое счастье. Разлука с ней была для него
равносильна смерти. Невозможно было без слез смотреть на этого беднягу,
когда он сидел с нами. Моя Тео, голосом, манерами, всей своей повадкой
беспрестанно напоминала ему покойницу-жену, и это разрывало сердце
безутешного вдовца. Мы старались, чем могли, утешить беднягу в его горе, но
главной опорой и утешением оказалась для него малютка Этти. Генерал сообщил
нам, что на Ямайке много достойных людей искали ее руки, по она отвечала
всем отказом, а уже здесь, в Англии, ей сделал предложение наследник лорда
Ротема. Но Этти сказала, что она хочет остаться с отцом. Пока она ему не
надоест, сказала Этти, никакие мужья ей не нужны.
- Нет, - сказали мы, узнав о возможности столь высокого союза, - пусть
генерал полгода живет здесь у нас, а полгода с тобой в Окхерсте.
Но Этти заявила, что теперь, после смерти маменьки, папенька никогда
больше не сможет жить в Окхерсте, а она никогда не выйдет замуж ради титула
и денег, никогда! Генерал же, когда мы заговорили с ним об этом, задумался и
сказал, что наша маленькая Этти, кажется, вовсе не расположена выходить
замуж, - возможно, в силу какого-то глубокого разочарования, постигшего ее в
ранней юности. Сама Этти не обмолвилась об этом ни словом, и мы из уважения
к ее чувствам тоже не касались этой деликатной темы. Мой братец Джек Ламберт