Мей Лев Александрович. Виргинцы (книга 2)

фальстафовские полки, - все, кто остался верен королю, по-прежнему сносились
друг с другом и в колонии, и за ее пределами. И пусть мы не восставали,
пусть мы даже убегали, пусть некоторые из наших напуганных единомышленников,
представ для допроса перед судами и комитетами, выдавали себя за
республиканцев и сулили погибель королю и знати, мы все же неплохо понимали
друг друга и, в зависимости от того, как складывались обстоятельства и
насколько суровым было поведение властей, то скрывали цвет нашего знамени,
то открыто размахивали им, то показывали его исподтишка, а то и вовсе
отрекались от своих убеждений и кричали: "Долой короля Георга!"
Наши негры доставляли из дома в дом всевозможные послания и условные
знаки. Те, кто не мог позволить себе действовать в открытую, тайно плели
бесконечные интриги и составляли заговоры. Когда сражение окончено, стоявшие
в стороне присоединяются к победителям и кричат о победе не менее громко,
чем патриоты. А сбежавшие в расчет не принимаются. Кто станет утверждать,
что люди, подписавшие и пылко превозносившие Декларацию независимости, не
составляли меньшинства нации и что победило не это меньшинство? Нам было
известно, что часть разбитой массачусетской армии готовилась предпринять
важную экспедицию в южном направлении, на успех которой возлагались
величайшие надежды, и, горя желанием как можно скорее перейти к действиям, я
при первой же возможности связался с бывшим губернатором Северной Каролины
Мартином, к которому намеревался присоединиться в обществе трех или четырех
виргинских джентльменов, числившихся офицерами того благородного полка,
которому недоставало только рядовых. Мы не делали особого секрета из нашего
отъезда из Каслвуда: дела Конгресса шли тогда не настолько хорошо, чтобы
новые власти могли позволить себе какие-то особые ограничения или произвол
по отношению к людям сомнительного образа мыслей. Двери дворянских поместий
были по-прежнему открыты для гостей, и, по южным традициям, мы могли целыми
месяцами (Проживать в домах у друзей. Взяв ребенка и необходимое число слуг,
мы с женой распрощались с госпожой Эсмонд и отправились с визитом на одну из
соседних плантаций. Оттуда мы перекочевали к другим друзьям, от них - к
третьим, и так до тех пор, пока не добрались до Уилмингтона в Северной
Каролине, где должны были примкнуть к освободителям, спешившим нам
навстречу.
Накануне нашего прибытия Каролинские роялисты довольно энергично
выступили в открытую. Однако их стычки с вигами окончились неудачей.
Незадачливым потомкам шотландских горцев столь же не везло в их нынешней
борьбе на стороне короля Георга, как в ту пору, когда они обнажили оружие
против него у себя на родине. Только в конце мая мы добрались до
Уилмингтона, где к тому времени уже стояла эскадра адмирала Паркера, на
борту которой находился генерал Клинтон с пятью английскими полками,
ставившими себе целью захват Чарльстона.
Сразу же по прибытии я представился генералу, который, увидав, что весь
мой полк состоит из леди Уорингтон, грудного младенца да трех чернокожих
слуг, встретил меня поначалу довольно холодно. Однако капитан Хорнер,
командир фрегата "Сфинкс", служивший ранее на Ямайке, где, подобно многим
другим, он пользовался гостеприимством милейшего губернатора, прослышав, что
моя жена - дочь генерала Ламберта, радушно взял ее к себе на борт и
предоставил в наше пользование лучшую каюту, теперь и мы, подобно Лорду
Дэнмору, стали беглецами: едва развернув свой флаг, мы тут же засунули его в
карман и потихоньку улизнули через черный ход. Из Уилмингтона мы быстро
добрались до Чарльстона; за время этого плавания и продолжительной стоянки
на реке, предшествовавших нападению на город, я несколько ближе сошелся с
Клинтоном, а впоследствии наше знакомство переросло в более тесную дружбу.
Эскадра прибыла на место в день рождения короля, который мы и сочли
подходящей датой для начала нашего предприятия.
Однако мы пустились в путь лишь несколько дней спустя, и я умышленно
обхожу здесь молчанием сцену расставания моей Андромахи со своим Гектором,
отплывавшим с эскадрой. Прежде всего, Гектор находится в добром здравии
(хотя и немного страдает от подагры), и негодный Пирр не сделал его вдову
своей военной добычей, а к тому же разве подобные сцены горя, страха и
расставания не повторяются ежечасно в дни войны и смуты? Помню, как мы
перебирались с кораблей в лодки, вижу склоненное над поручнями милое лицо
жены и улыбку ребенка у нее на руках. Но все это минуло и быльем поросло! Не
испытывая тяги к поэзии, вы, капитан Майлз, вероятно, не помните те стихи из
"Гомера" мистера Попа, где описывается сцена прощания с отцом-героем; но
маменька частенько читывала их вам, когда вы были ребенком, и до сих пор
хранит где-то в одной из своих платяных коробок латный нагрудник, который
был на мне в тот день.
Мой второй опыт боевых действий оказался не удачнее первого. Мы были
разбиты наголову, и в тот же вечер вернулись на корабли. Все тот же
отчаянный вояка Ли, с которым Клинтону довелось иметь дело в Бостоне,
противостоял ему теперь в Чарльстоне. Ли и отважный гарнизон форта оказали
нам самое решительное и весьма успешное сопротивление. Форт на
Салливан-Айленд был крепким орешком, и разгрызть его оказалось нам не по
зубам. Огонь всех наших фрегатов был слишком слаб, чтобы расколоть его
скорлупу. Когда же офицеры под командой сэра Генри, который, как всегда, был
первым в деле, двинулись на приступ вброд, поток оказался непреодолимым.
Прежде чем вернуться к жене, я подвергся риску утонуть, умереть от простуды
и быть застреленным; к тому же наш фрегат сел на мель, и противник в полное
свое удовольствие громил его из пушек до тех пор, пока, наконец, нам не
удалось сняться с мели.
Небольшое происшествие, приключившееся в самый разгар этой неудачной
экспедиции, послужило поводом для той дружбы, которая в дальнейшем возникла
между мной и сэром Гарри Клинтоном и на протяжении всех кампаний, в которых
я участвовал, связывала меня с этим замечательным офицером. Можно по-разному
оценивать его способности военачальника, но я убежден, что человеческие
достоинства этого генерала, которого я уважаю и всем сердцем люблю,
совершенно бесспорны. Благородство его поведения и мужество не подлежат
сомнению, и он не раз это доказывал - будь то при последней атаке на
Бридс-Хилл, когда, идя во главе своих солдат, он взял приступом позиции
континентальных войск, или теперь, при форте Салливан, или же год спустя,
при форте Вашингтон, где, командуя штурмующей колонной, он со знаменем в
руках пробился на высоту и ворвался в форт. Клинтон всегда и везде был в
гуще боя, и трудно было сыскать на королевской службе более достойного
воина.
Мы уже высаживались из лодок в воду с намерением пробиться к форту
через проход, проложенный для нас корабельными орудиями, когда соседнюю с
нами лодку поразило столь метко пущенное ядро, что оно одним махом вывело из
строя три четверти команды вместе с рулевым-офицером и сбило флаг за его
спиной. Видя, как несчастные солдаты посыпались в воду, словно кегли, сбитые
одним ударом, я не мог удержаться от восклицания:
- Браво! Отличный прицел!
Тут генерал, обернувшись ко мне, угрюмо заметил:
- Сдается мне, сударь, что поведение неприятеля радует вас.
- Меня радует, сэр, - отозвался я, - что эти мои соотечественники
дерутся, как приличествует нашей нации.
Мы продвигались к форту, награждаемые подобными же знаками внимания из
мушкетов и пушек, продвигались до тех пор, пока не убедились, что вода
доходит нам уже до груди и поднимается с каждым шагом все выше, после чего
нам не оставалось ничего другого, как вернуться к лодкам и убраться
подобру-поздорову. После этой вылазки сэр Генри навестил леди Уорингтон на
"Сфинксе", был с ней весьма любезен и крепко подшучивал над автором этих
скромных записок, коего он именовал не иначе как бунтовщиком в душе. Молю
бога, чтобы моим детям не довелось стать свидетелями или участниками великих
революций вроде той, что бушует ныне в стране наших несчастных
соседей-французов. За редкими, крайне редкими исключениями к актерам этих
великих трагедий лучше не приглядываться слишком пристально, ибо вожди на
поверку оказываются не чем иным, как горластыми шарлатанами, герои - жалкими
марионетками, а героини никак не могут похвастаться целомудрием. Награда
далеко не всегда достается достойному, однако наша революция, как это ни
удивительно, принесла ее как раз тому, кто больше всех ее заслуживал. А
имена его врагов - помнит ли кто-нибудь их сейчас? И самые великие, самые
удивительные его победы - отнюдь не те, которые он одержал в редких схватках
с неприятелем, где успехи его были незначительны, а его победы над
Конгрессом, над голодом и болезнями, над робкими друзьями и коварными
врагами в его собственном стане, коих укрощал его могучий дух. Когда борьба
закончилась и наши беспомощные предводители, возглавлявшие ее, принялись
выгораживать каждый себя и поносить друг друга на виду у всей нации, - каких
только взаимных обвинений не пришлось нам услышать каких только причин для
проволочек не выдвигалось, каких только жалких оправданий не измышлялось в
объяснение того, что такая-то эскадра с опозданием прибыла к месту
назначения, что такой-то полк неверно понял приказ, а вон те ядра не
подходили к вон тем пушкам, и так без конца! Но вот перед нами генерал,
который бивал нас порой без единого выстрела, без пороха, без денег, и уж
он-то никогда не помышлял об уловках, его-то никогда не покидало мужество.
Во дни сомнений и тревог, опасностей и долгих бурь войны одна только
неукротимая душа американского военачальника не дрогнула ни на миг.
Разумеется, неудача нашей чарльстонской экспедиции была раздута до
небес, неприятель объявил ее своей грандиозной победой, научившись (скорее
всего, от своих же предков) бить в барабаны по поводу захвата в плен
какого-нибудь патруля, точно речь шла о победе в крупном сражении. Мистер
Ли, этот победитель победителей, ринулся в Нью-Йорк, вовсю трубя о своей
победе, и никто не принес ему более горячих поздравлений, чем
главнокомандующий американской армии. В те дни они обращались друг к другу
не иначе как "мой дорогой Ли" и "дорогой генерал", и меня всегда трогало то
простодушное доверие и почитание, коим пользовались у главнокомандующего в
начальный период революции те из его офицеров, что ранее служили в
королевской армии. Так некогда мексиканцы взирали на дотоле не виданных ими
вооруженных испанских всадников! И уж можете не сомневаться, что этот
полоумный горластый хвастун Ли (как и еще один континентальный генерал, чье
имя и дела приобрели в дальнейшем печальную известность) не преминул
воспользоваться скромностью главнокомандующего: он не скупился на советы,
хвастал и насмехался, отказывался повиноваться приказам, изо дня в день чиня
все новые препятствия (как будто недоставало старых) на пути мистера
Вашингтона, который лишь благодаря своему поразительному упорству не дал
сбить себя с толку.
Во время нашего похода в Южную Каролину настал знаменательный день
Четвертого июля, и Англия навеки распрощалась со своими тринадцатью
колониями. Отличился и мой родной штат Виргиния, объявив, что все люди равно
свободны, что вся власть принадлежит народу и только он один наделен
неотъемлемым правом по собственному разумению менять, пересматривать или
отменять форму правления и что идея наследственной верховной власти
противоестественна и абсурдна! Наш генерал передал мне этот документ, только
что полученный из Уильямсберга, в тот момент, когда, огибая берега Виргинии,
мы плыли к северу, и под общий смех и шутливые возгласы указал мне, что с 4
июля и впредь я обязан исповедовать это кредо. А что поделаешь? Я -
виргинец, и мои крестные отцы провозгласили от моего имени и поклялись, что
все люди свободны, включая, разумеется, и соплеменников бедняги Гамбо, что
идея монархии абсурдна и я вправе по собственному разумению изменять форму
правления. Я подумал об оставшейся дома госпоже Эсмонд, - как-то она
отнесется к этим догматам, когда они будут представлены ей на подпись. А как
встретит их Хэган? В своей проповеди, где вся логика была на его стороне, он
не оставил от них камня на камне, однако правительство США это почему-то
нисколько не поколебало. Когда же он дошел до того места, где говорилось,
что все люди свободны, и сделал вывод, что посему, надо полагать, Гамбо,
Сейди и Натан обладают несомненным правом попасть в Конгресс, матушка
остановила его: "Полно, полно, дорогой мистер Хэган! К чему повторять
подобный вздор! Оставим эти злобные басни на долю мятежников!"
В середине августа мы подошли к Нью-Йорку, куда Хоу привел свою армию,
отступившую к Галифаксу после бесславного изгнания из Бостона. В Нью-Йорке
находился американский главнокомандующий, крупное сражение было неминуемо, и
я ожидал его с чувством сомнения и беспокойства, ибо знал, что полк моего
дорогого брата входит в состав войска, которое нам предстояло атаковать и,
само собой разумеется, разбить наголову. Для этого сражения на небольшой
остров была стянута почти вся американская армия, и каждый офицер как на
той, так и на другой стороне понимал, что она неминуемо будет разбита и не
имеет ни малейших шансов на спасение. Два фрегата, выделенных из доброй
сотни кораблей, были размещены с таким расчетом, чтобы держать под прицелом
укрепленный лагерь противника и путь его возможного отхода к Нью-Йорку через
Ист-Ривер; они разнесли бы в щепы любую лодку, попытайся главнокомандующий
бежать на ней, и принудили бы его сложить оружие на берегу. Вашингтон принял
сражение. Его наскоро набранные рекруты были наголову разбиты, несколько
генералов, лучшие войска и артиллерия захвачены в плен, а те, что уцелели
после разгрома, забились в лагерь, но туда за ними по пятам ворвались
преследователи. Однако победители были отозваны, а противник зажат в углу
острова, откуда у него не было возможности спастись. "Они у нас в руках, и
завтра мы их возьмем", - заявил милейший генерал Хоу. Для наблюдения за
американскими войсками не было выделено ни одного корабля, за передвижением
в их лагере не следил ни один караул. И за одну ночь целая армия
переправилась у нас под носом на материк, не потеряв при этом ни одного
солдата. И все же генерал Хоу остался после этого на посту и довершил в
Филадельфии свои доблестные деяния, начатые им на Лонг-Айленде и у
Бридс-Хилл! Правда, в ту ночь к нам перебежал один из наших
единомышленников, чтобы сообщить о начавшейся переправе, но он наткнулся на
пикет, состоявший из немецких солдат, те его не понимали, а их командир либо
бражничал, либо завалился спать. Наутро же, когда лазутчика привели к
офицеру, понимавшему американский диалект, континентальная армия в полном
составе уже переправилась через Ист-Ривер, и господство над тринадцатью
колониями выскользнуло у нас из рук.
Моя оценка поведения нашего командующего отнюдь не была, чем-то
исключительным в армии, хотя офицеры, непосредственно подчиненные мистеру
Хоу, предпочитали помалкивать. Мне, вероятно, просто не везет. Иначе почему
же мои неосторожные слова становились достоянием гласности быстрее, чем
слова моих товарищей! Я был крайне взбешен тем, к чему свелась наша
блистательная победа, но ведь и многие в армии были так же взбешены, почему
же именно обо мне было доложено Хоу как о наиболее опасном из недовольных? В
личной беседе Хоу был крайне любезен, галантен и добродушен.
- Итак, сэр Джордж, - заметил он мне, - вы ставите мне в вину как
командиру то обстоятельство, что после сражения на Лонг-Айленде лег туман и
ваши континентальные друзья проскользнули у меня между пальцев? А ведь мы
захватили и перебили их немало. Так нет! Право же, на вас, господа
офицеры-любители, ничем не угодишь. - И он пожал плечами, повернулся и
заговорил с кем-то другим. Что же, пусть я и в самом деле не более чем
любитель в воинском деле, а он любезнейший из всех людей, но скажи ему
король Георг: "Ты никогда впредь не будешь моим офицером", - этот любезный и
обходительный Кассио получил бы по заслугам.
Вскоре я узнал, каким образом командующему стало известно о моих
настроениях. Мой любезный кузен мистер Уильям Эсмонд, который, разумеется,
не преминул удрать из Нью-Йорка и со своего поста, как только королевские
власти оставили город и туда вошел Вашингтон, вернулся обратно с нашими
войсками и флотом. Его принадлежность к знатному роду и обширные знакомства
в городе помогли ему втереться в доверие к новичкам в армии - к молодым
денди, повесам и фатам, которых он принялся приобщать к игорным столам,
кабакам и заведениям еще более сомнительной репутации, куда сей достойный
джентльмен продолжал захаживать и в Новом Свете, как некогда делал в Старом.
Coelum non animum {(Сменил) небо, но не душу (лат.).}. Да, Уилл сменил
место, но, переместив свою бренную плоть, не сменил заключенную в ней подлую
душонку.
Будучи немало наслышан о тех небылицах, которые он распространял про
нашу семью, я был полон решимости, не избегая встреч с ним, но и не ища их
намеренно, при случае все же притянуть его к ответу.
Однажды, когда я сидел с приятелем в кофейне, мой родственник заявился
туда в компании двух молодых армейских франтов, которых он и для
удовольствия, и не без выгоды для себя приобщал ко всякого рода распутству.
В одном из его молодых собутыльников я узнал адъютанта генерала Клинтона, с
которым мы находились рядом и при Чарльстоне, у острова Салливан, и в
Бруклине, где наш генерал столь успешно возглавлял правое крыло английской
армии. Они заняли столик за перегородкой, поначалу не заметив нас, однако я
слышал, как мой шумливый родственник трижды или четырежды упоминал мое имя и
закончил свою пьяную речь, стукнув кулаком по столу и выкрикнув:
- Клянусь, я еще расправлюсь с ним и с этим проклятым мятежником, его
братцем!
- Ба, мистер Эсмонд! - окликнул я его, подходя, но не снимая шляпы (при
виде меня он слегка побледнел). - Мне давно хотелось повидаться с вами и
выяснить одну безделицу, насчет которой мы с вами не сошлись во мнениях.
- Что вы имеете в виду, сэр? - осведомился он, сопровождая свои слова
градом ругательств.
- Вы позволили себе усомниться в моей храбрости, утверждая, что я будто
бы уклонился от поединка с вами в те дни, когда мы оба были еще молоды.
Теперь наше родство и возраст должны удерживать нас от смертоубийственных
безумств (при этих словах мистер Уилл вскочил с места, бросил на меня
свирепый взгляд и приободрился). Однако предупреждаю: на меня можете
клеветать сколько угодно, но если я услышу от вас еще хоть одно слово хулы
про моего брата полковника Уорингтона, офицера континентальной армии, вы мне
за это ответите.
- Вы слышали, джентльмены? Вон оно, значит, как! Прошу вас запомнить,
что сказал сэр Джордж Уорингтон! - вскричал Уилл.
- Вам угодно было утверждать, - продолжал я, чувствуя, что меня все
больше охватывает гнев и я уже не в силах сдержаться, - что наши владения в
этой стране якобы не наши, но по праву должны принадлежать вашей семье!
- Наши они и есть! Наши, черт побери! Я сколько раз слышал, как брат
Каслвуд говорил об этом! - выкрикнул Уилл.
- В таком случае, сударь, - гневно продолжал я, - в словах лорда
Каслвуда не больше правды, чем в ваших. В Виргинии у нас хранятся все
необходимые документы, Они заверены в тамошних судах, и если я еще раз
услышу от вас столь наглую ложь, вам придется держать передо мной ответ там,
где никакое вмешательство констебля вам уже не поможет.
- Просто в толк не возьму, - прерывающимся голосом воскликнул Уилл, -
почему я не изрублю на двадцать тысяч кусков эту проклятую трусливую рожу,
что торчит у меня перед глазами! Это ведь его обыграл братец Каслвуд. Нет,
его брата... Да поди разбери, кто вы такой, черт побери: бунтовщик или его
брат? Обе ваши мерзкие рожи одинаково мне противны! Если вы (ик!) за короля,
так докажите, что вы за короля и выпейте за его здоровье! - И он опустился
на стул, давясь икотой и бессмысленным смехом, перемежавшимися бесчисленными
проклятьями и божбой, и громко требуя, чтобы я выпил за здоровье короля.
Пытаться вразумить человека, находящегося в таком состоянии, и
(настаивать, чтобы он дал объяснения своим поступкам и извинился, было бы
бессмысленно, Я предоставил мистеру Уиллу добираться до дому под присмотром
его молодых приятелей, которых немало подивило, что хмель столь внезапно и
столь беспощадно сразил бывалого кутилу, а сам поспешил домой, к жене,
которую нашел в радостном волнении, - она получила коротенькое письмецо
Хела, доставленное с оказией: Хел ни словом не обмолвился о состоянии дел в
континентальных войсках, в рядах которых он сражался, но зато на добрых двух
страницах на все лады превозносил поведение своего брата на поле боя,
приводившее его в восторг, как все, что бы я ни говорил и ни делал.
На следующий день, памятуя о речах, которыми мы с дражайшим
родственником обменялись накануне, - я ожидал от него вестей и был готов к
тому, что Уилл потребует от меня сатисфакции, а посему, как толйзд рано
утром у нас появился мистер Лейси, присутствовавший при вчерашней стычке, я
тут же попросил леди Уорингтон оставить нас одних, однако посетитель
воскликнул, смеясь:
- Нет, нет, ради бога, останьтесь! - и продолжал так: - Я виделся с
неким джентльменом, который приносит вам свои извинения, если он вчера хоть
словом вас обидел.
- Какие извинения? Что произошло? - с беспокойством спросила жена.
Я рассказал, что вчера вечером в кофейне мне встретился не в меру
расшумевшийся Уилл Эсмонд, который не преминул тут же поссориться со мной,
как он постоянно ссорится со всеми.
- Он, видимо, часто бывает несдержан на язык, а потом наутро всякий раз
просит прощенья, ссылаясь на опьянение. Если, конечно, накануне его не
вразумят тростью, - заметил капитан Лейси.
Моя супруга пожурила нас: охота, мол, вам, джентльменам, шататься по
кофейням, где всегда рискуешь столкнуться с каким-нибудь нахальным и буйным
Уиллом Эсмондом.
В пору нашего пребывания в Нью-Йорке возник план поджога города,
выдвинутый и отчасти приведенный в исполнение некими ретивыми патриотами. На
протяжении войны появлялось немало таких планов, обрекавших огню каждый из
крупных городов страны. Надеюсь, в интересах мира и согласия не будет
забыто, что исходили эти планы не от правительства короля-тирана, - их
авторами всякий раз оказывались джентльмены из числа колонистов,
утверждавшие, что красивейшие города Америки лучше спалить, чем оставить под
позорным игом брауншвейгского деспота. Надо думать, что умники,
вознамерившиеся предать огню Бостон, не имели там никакой собственности, а
нью-йоркские поджигатели скорее всего происходили из других мест - из
Филадельфии, к примеру, или еще откуда-нибудь. Как бы там ни было, англичане
пощадили вас, джентльмены, и я надеюсь, вы воздадите нам должное за это
проявление умеренности.
Из-за раны, полученной на Лонг-Айленде, которая упорно не желала
заживать и открывалась снова и снова, я не мог участвовать в сражении при
Уайт-Плейнз. Пока тянулось это нудное недомогание, я был окружен заботами
нежнейшей из сиделок, с нетерпением ожидавшей того дня, когда я сброшу с
плеч военный мундир и вернусь в наше тихое английское поместье, где Этти и
генерал пестовали наших детей.
Правду сказать, я, кажется, и поныне еще не простил себе тех тревог и
мук, которые причинил жене, разлучив ее с детьми и удерживая вдали от дома,
потому что мне, видите ли, припала охота еще немного повоевать. Предпринятое
нами затем большое путешествие по Европе оказалось весьма интересным. В Риме
мы осмотрели собор Святого Петра и видели его настоятеля, в Париже - супругу
дофина Франции (увы! горько думать, что этой благородной голове суждено было
склониться столь низко!) и во Флоренции - законного короля Англии. Я
полоскал свою подагру в водах чуть ли не десятка всевозможных источников и
играл в карты при доброй сотне княжеских дворов, о чем еще расскажу в своих
"Путешествиях по Европе" (кои я намерен опубликовать по завершении "Истории
американской войны" {* Ни один из этих трудов сэра Джорджа Уорингтона не
был, по-видимому, завершен.}). В ходе наших странствий ипохондрия, нещадно
одолевавшая меня дома, заметно развеялась, и здоровье пошло на поправку.
Видя, сколь полезны для меня перемена обстановки и новые впечатления, жена,
должно быть, смирилась с тем, что я буду предаваться этим удовольствиям и
впредь, и хотя втайне она страдала в разлуке с детской и со старшим сыном (к
которому всегда питала непонятную привязанность), милая притворщица ни
единым взглядом не выдала своего беспокойства; она ободряла меня улыбкой,
заявляла о своей готовности всюду следовать за мной; недоумевала, какой
может быть в том грех, если я неравнодушен к почестям, короче, была готова
ко всему: остаться, пуститься в путь, улыбаться, предаваться грусти,
взбираться на горы или спускаться к морю и пересекать его на корабле;
утверждать, что холод приятен, жару не трудно переносить, голод - славная
закалка, грязная каморка очаровательна. И все это при том, что она очень