Страница:
Этот эпизод ничуть не укрепил во мне супермена. Бегло размазав по ноге кровь, выступившую из крошечных ранок на икре, я тряхнул мозгами, разгоняя всякие мысли. К счастью, впереди проявился сквозь дым ломкий фасад какого-то сарайчика - и я ожил. Моя обнаженная любовь ждала меня в уютном шалаше, и я спешил.
Ну вот я и дома. Сорвав тряпки, прикрывавшие вход в шатер, я перешагнул знакомый порог - и огромные белые крылья любви., донесшие меня к тебе, звезда моя, сквозь пожар и мордобой, трепетно сложились на могучей спине. Подниму ли тяжкий свой взгляд, чтобы увидеть утро твоего очарования, моя прелестная валькирия? Просияют ли радостью глаза воина, пришедшего за данью ласки и сладости?
Уже готовые просиять, глаза воина вперились в морщинистое и волосатое, как теннисный мяч, лицо одноглазой старухи, по-новогоднему подсвеченное снизу пламенем лучины. Бабулька мило ощерилась и, продолжая неподвижно улыбаться, на четвереньках поползла ко мне из темного угла. Она просто хотела поприветствовать молодого гостя - а коричневатые зубы оскалились как бы сами собой, от радости, то есть неумышленно.
- Пардон! Э-э... Не туда попал! - выдохнул я, отшатнувшись, - и, поспешно загородив вход каким-то бревном, разжал зубы и расслабил мышцы на лице. - Пожалуй, я пойду. Да-да: мне пора.
Как назло, в десяти метрах возник второй шалашик - чуть поболе старушкиного. И обогнуть его было попросту невозможно.
- Тук-тук, - вежливо постучал я, морально готовясь к наихудшему. Откройте, бабушка, я вам пенсию принес.
Внутри сидела, сложив ноги по-турецки, совершенно голенькая девочка лет десяти и прижимала к груди пухлый тряпичный сверток. Мне понравилось, что девчонка была чернокожей - и это понятно: копоть от лучины, защепленной в свисавшую из-под купола цепь, лезла в глаза и мешала рассудочно мыслить.
- Могу я видеть скульптора Петрушевского? - спросил я первое, что попалось на язык. Честно говоря, мысли в голове слегка замерли от радости: не каждый день увидишь голую негритяночку - в сосновом лесу, да в ясный подмосковный вечер. Не дожидаясь ответа, я нетактично выскочил из хижины.
Пульс заметно участился: ночное небо совсем рассвело из-за пламени, и полночь явно была уже где-то поблизости - а любимой девушки все не виднелось. Я решился на последнее усилие ради торжества нашей любви.
- Скажите, а тут не пробегала моя двоюродная кузина: на лошади, полненькая такая и с косой? - бодро поинтересовался я, с лету засовывая голову обратно в шалаш. Лучинка уже погасла, и вместо девочки посреди шатра белесо светлел во мраке маленький молочный жеребенок. Он весело блеснул на меня человечьими глазами и общительно фыркнул что-то в ответ.
Я не понял, но переспрашивать не стал. Единственно из врожденной вежливости. Да ну ее, эту кузину! Удовлетворенно кивнув и, кажется, заверив жеребенка, что вернусь через минутку, я целеустремленно сдвинул брови и решительно двинулся прочь из святилища, пока крышка на черепе не обвалилась окончательно. Я в своем роде бизнесмен и не могу ждать, если девушка опаздывает на деловое свидание.
Любопытный феномен: повернувшись к шатрам спиной, я деловито спускался по узкой ступенчатой тропке меж двух прогнивших заборов, перепрыгивал через кучу холодных валунов, сложенных на манер каменной скамейки, поворачивал направо-и... опять выходил к шалашику с негритянками и жеребцами. Абзац.
Ничуть не поссорившись с самим собой по этому поводу, я вторично поворачивался спиной, терпеливо спускался вдоль забора к камням, сворачивал налево - и через минуту проклятый сарай вновь появлялся прямо по курсу.
Тихо порицая себя за то, что дал жеребенку клятву вернуться через минутку, я стал размышлять. Одно из двух: либо все шатры в святилище строились по типовому проекту, либо... либо я заблудился, как Алиса в Стране Дураков. Куда бы я ни двигался, непременно возникал в итоге у палаточного городка - наконец, опустившись возле шалашика на траву и устало прикрыв глаза, я все понял.
Я не мог выйти из чтища. Я не был стожаричем. Я был москвич, жаба меня уешь.
Тут как раз наступила полночь. И началось настоящее шоу. Представьте себе такую предельно голливудскую тучу - сине-багровую, с прожилками молний - она, разумеется, движется на зрителя. Представили? Гут. А теперь вообразите не одну такую тучку, а целый грозовой фронт, трепетно-лиловый на черном небесном фоне, оранжево распухающий изнутри - совсем как в мультфильмах Диснея. Получилось? Нет-нет, погуще краски! Вот так. Давайте подсветим всю эту громаду божественного гнева алыми сполохами - чуть-чуть снизу, о'кей? Итак - разбухшие тучные груды задавливают небо - и... обрываются вниз ливнем! Чувствуете, как это нравится зрителю! Зритель просто тащится лицом по мокрой травке, загребая руками мусор и задыхаясь от восторга. Не останавливайте камеру! Ничего, что герою плохо и даже как будто дурно - зато какая сцена удалась!
Тучки врезали по пожару тугим и плотным дождем, пахнувшим электричеством. Дистиллированная вода гремуче упала с небес, ударила по ломким спичкам горящих сосен, расшвыряла по скользкой глине лошадей и расплющила в песок шатры и сарайчики. Вот. А потом кино закончилось. Стало по-ночному черно и сыро; притихло жалобное ржание, и герой, оторвав гудящий затылок от бетонного основания каменной лавочки, философски улыбнулся.
Это вернулся Стожар. Он задавил пожар, разрушив собственное пламеневшее святилище: на вершине холма остались только такие несгораемые явления, как грязь, глина и мокрая трава. Теперь лысая верхушка была ровно и скупо осыпана легкими медными бликами - и на самом верху, среди собственной ауры и раскисшего пепла сидел кто-то маленький и горбатый - черная рахитичная фигура на фоне блесток магии.
Несмело потянулись снизу, из остатков леса белые кони, смытые волнами грязи, исхлестанные дождем. Тихо пошли, родимые, огибая обломки кумиров и выгоревшие арки, на поклон к хозяину. Огромный, пожелтевший от мокрого песка жеребец проплюхал копытами мимо моего тела - и призывно покосился: что, дескать, разлегся, волчья сыть?
Я вздохнул и последовал за ним, вытряхивая из-под кольчуги песок и влагу. Вокруг горбатого шефа образовалась целая тусовка: лошади; собаки и кто бы мог подумать! - мокрые дрожащие фигуры людей. Подданные окружили начальника многослойным кольцом. Ритмично работая локтями, я углубился в массы, и вдруг из толпы плеснуло знакомым неоновым фиолетом - яркие кошачьи глазки!
- Привет нудисткам! - зычно обрадовался я, и вокруг испуганно зашарахались лошади и старухи. - Стозваночка моя, я вернулся! Давай чай пить!
- Спей за мною! - возбужденно и поспешно шепнула амазонка - и, увернувшись от моего девственного поцелуя, выскользнула из толпы в темноту. Мне сразу стало скучно среди четвероногих - толкаются, звери такие, все копыта оттоптали.
Как известно, гоняться за неодетыми девушками по лесу - это очень банально. Это на двойку с минусом. Пусть так: я не претендую на оригинальность в вопросах здорового секса. Замечу лишь (в фигурных таких скобках), что во мраке узкая подвижная спинка блестела на бегу очень даже эротично. По мне, например, - так в самый раз. Я уже настигал свое голубоглазое счастье, как вдруг - счастье замерло у огромного пня, высоко черневшего во мраке - И грациозно обернулось к читателю лицом.
- Ну! Полезай на колоду! - тихо приказала нудисточка, немного задыхаясь и забрасывая за спину распустившуюся косу. Звездная пыль мгновенно легла на приподнявшуюся грудь, высветив невозможную кривизну юного бюста, я вздрогнул и всем сердцем потянулся навстречу.
- Тпр-р-ру!!! - властно прикрикнула молодая наездница, хлестко отбиваясь и выжигая мне глаза жестким фиолетовым излучением - быстро ухватившись пальчиками за обожженный сук, торчавший из гигантской колоды, она легко и сладко запрыгнула наверх - и закачалась на самом краю, едва удерживая кончик спасительной ветки.
Пень был размерный - метра два в диаметре и около полутора в высоту. Гибкие девичьи коленки мелькнули прямо перед глазами - и я тоже прыгнул наверх, чтобы спасти ее, такую маленькую и нестабильную, чтобы обогнуть ее мужественной рукой, ограждая от неминуемого падения!
Глупый, глупый Мстислав. Пень был совершенно выжжен изнутри - девочка балансировала на узких прогнивших стенках. Я влетел в ловушку головой вперед - руки скользнули в гнилую пропасть дупла, ногти впились в трухлявое дерево, - но девочка услужливо подтолкнула меня очаровательной ножкой вниз, в провал, в чью-то мрачную берлогу.
- Передай поклон батьке! - услышал я, падая, звонкий смех коварной амазонки где-то невозвратимо наверху - отбивая конечности о стенки колодца, обманутый герой низвергся навстречу новым приключениям.
ДНЕВНИК АПЕКСИОСА,
князя Вышградского
Глава первая.
Понедельник
Языческий лес. - О нечисти. - Экспозиция. - О нехристях.
Я становлюсь князем. - История Геурона. - О правителях.
Купечество как социальный союзник. - Смута. - Темный почтальон.
Устье Сольцы. - Планета-ангел
Я проснулся в лесу, но лес был как храм. Я лежал в острой утренней траве, рядом с проваленным деревом, ствол которого сплошь облеплен скользкими грибами. Вверх от меня, от травы и грибов обрушивались в небо тесные черные столбы тонко заточенных сосен - зыбкая лесная готика. Где-то в меркнущем небе двигались их вершины, гулко касаясь друг друга - но здесь, внизу - ночная тишина.
Это был храм незнакомого бога - его влажная магия повсюду. Она стекала по сосновым стволам в траву, она поддерживала в стоячем воздухе грибные споры, дымчато-пахучие пылинки. Я лежал на полу храма. Здесь все дышало невидимым травяным кипением - и эта жизнь перетекала поверх меня, оставляя на коже следы от нервных лапок муравья, обволакивая яростно-многоголосым комариным писком. И только выше - где-то среди тонких фракций тумана - уже теплились слабые обрывки рассвета, наудачу провалившиеся с востока в темноту леса, в узкие щели промеж плотно пригнанных стволов.
А еще выше - уже совсем мертво, одинаковые колонны сосен... Только вдруг - перечеркивая стонущие вертикали деревьев, стремительно и немыслимо, словно прорезая себе путь во мраке, ударила слева направо серая бесшумная птица, которой нельзя бывать в этом храме. И сосны, будто расщепленные на уровне птичьего перелета, разом вздрогнули и сдвинулись, скрипя, обламываясь к земле ломкими кусочками игольчатых веток, пыльной крошкой коры... Тут же, просияв, ярче прожелтели по зеркальному воздуху солнечные блики - и уже совсем издалека донесся запоздалый птичий крик - какое-то страшное богохульство в адрес потревоженного лесного божества.
Белесое пятно в темной траве, - я тоже был здесь незваным гостем. Как эта птица - помнишь, у Северянина: а жизнь - полет случайной птицы сквозь светлый зал из ночи в ночь!
Но я не привык бояться ночных и лесных духов. Пусть они боятся меня и маленького серебряного крестика у меня на груди. Весь ночной космос, завороченный круто, как геркулесовая каша, на звездах, астральных траекториях и звериных знаках, не значит ничего по сравнению с легким серебряным перекрестьем, которое привычно касается твоей теплой кожи. В кусочке серебра сливаются огнистые эклиптики жизни, и ты чувствуешь, что за твоей спиной встает, раздвигая лениво полураскрытыми крыльями звездную пыль, огромный и разбуженный во гневе ангел-хранитель. Складки его отсыревших одежд тяжело расправляются во мраке, отбрасывая тихий и уверенный отсвет округ, и тебе становится теплее и уютнее в этом незнакомом лесу. В правой руке твоего ангела - пламенеющий меч, безумно тяжелый и длинный, острием своим уходящий в смерть. И если ты лежишь спиной поверх мокрой травы и грибной сырости, то не бойся ничего и лежи в свое удовольствие - в любой момент ты можешь прижать к груди серебряный крестик, и ангел-хранитель прохладной жесткой рукой вырвет тебя из уст пагубного змея, алчущего сожрати тя и свести во ад жива.
Я вздрогнул - под пальцами, привычно двинувшимися к груди, что-то тяжко похолодело. Крестик был на месте, но рядом с ним, широко охватывая шею и расслабленно распластавшись грубо спаянными звеньями по груди, грузно лежала металлическая цепь. Она была нестрашная и... знакомая. Оторвав затылок от смятой травы и коснувшись груди подбородком, я глянул на гроздья кованых колец, разбросанных поверх одежды.
Цепь тихо лучилась мягким золотом. Острый луч, протянувшийся сквозь туман прохладной стеклянной нитью, случайно ударился в золотое звено - и, испуганно разбрызгивая оранжевые горячие отблески по рубашке, ожил и замигал по тугоплавкому металлу.
Скользнув пальцами по нагретому золоту на груди, я улыбнулся. Кажется, колокол сработал.
День первый, условно понедельник. Около десяти утра.
Передо мной огромный дубовый стол. Темное дерево столешницы сплошь в скрученных обрывках бересты. Грамотки собираются в трубочки, с легким шорохом опадают по краям на выскобленный пол горницы. Прямо посреди стола грубый приземистый сосуд из древнего стекла, отливает землистой зеленью. В сосуде жидкий и теплый мед - на всю комнату сладко пахнет смородиной. Я сижу на неширокой лавке, спрятанной в мягких складках дорожного плаща и вглядываюсь в плетение строчек на бересте. Я бессилен разобраться в этих рукописных крючках и ломких линиях, отдаленно напоминающих неаккуратный мазок осциллографа.
Три с половиной часа назад я проснулся где-то на самом дне глухого леса и понял, что колокол сработал. Прежняя одежда осталась в будущем: вместо почти новых "Дарк Валентино" - тесные штаны из плотной темной ткани с тонкой медной цепочкой вместо пояса... Светлая холщовая рубашка навыпуск до самых колен - совсем не похожа на ту, что изображают в учебниках древнеславянской истории. Первое, что я увидел, - толстая золотая цепь на груди, настолько тяжелая, что я с трудом оторвал спину от холодной земли. Остался сидеть в траве, обхватив руками колени и слегка поводя глазами из стороны в сторону. Темно вокруг. Отовсюду свешиваются ко мне острые травяные лезвия в мутных камешках молочной росы, и только голова торчит наружу.
Золотая цепь - это значит, что вокруг уже совсем другая Россия. Даже страшно: неужели пьяная затея четверых студентов передернула огромную страну, на полном ходу развернула гигантского медного коня истории? Тысячи имен, города и книги - все перевесил небольшой серебряный колокол... Не может быть.
Но... цепь? И рядом со мной - нет, не знакомый рюкзак цвета хаки, не алюминиевая банка походного примуса или планшет с топографической картой области. Свернутый дорожный плащ и торчащий из него продолговатый и плоский наконечник кинжальных ножен - когда я увидел его, мне стало смешно. Именно такой показывали в Севастополе на выставке музея военной истории: две деревянные пластинки обтянуты кожей, а между ними вставлен железный уголок наконечника с маленьким распаявшимся кольцом сбоку. Не торопись разглядывать растительный орнамент из переплетенных пальметок - теперь это твой кинжал, Алексис.
Итак, судя по кинжалу и мягкому плащу коричнево-красного цвета, в новой жизни я буду человеком обеспеченным. А эта цепь и вовсе заставляет о многом задуматься. Странно: в XX веке я был всего лишь сыном дипломатического работника, немного заученным "православным студентом", как ругательно сказал бы господин Херцен. Если следовать логике всеобщего перевоплощения Руси в формах древности, теперь я должен стать кем-то вроде молодого дьячка, а отец мой будет, соответственно, работником посольского приказа или же вестовым дружинником - в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.
Кстати, это неплохо бы выяснить немедля. Я протянул руку и вытащил кинжал из-под плаща. Рукоятка уже не плоская, а полушаровидная, усыпанная множеством продавленных в металле ячеек... Маленькая ровная перекладина, железные пластинки переплетены серебряной проволокой, а сбоку, в торце крестовины - красные вкрапления меди - то есть X-XII столетие. Легко и привычно полезло из ножен светлое полотно клинка - и я вздрогнул. Кинжал был довольно длинный, почти меч. Поэтому с каждой стороны лезвия я ожидал увидеть тонкие неглубокие бороздки, но... не было никаких бороздок, и лезвие не славянское и не франкское - ровное и стройное, с туповато-округлым концом... Византийский меч!
И рубашка на мне - я вскочил на ноги - не рубашка, а хитон! Ну конечно. Плащ - вот он, расправились мягкие складки, отороченный золотом подол опустился поверх травы, наклоняя ее к земле - Господи, застежка над правым плечом! Прямоугольная блестящая бляха с едва различимым орнаментом два льва пожирают огромного тельца. Я устало опустил руки и медленно перевел взгляд выше, к сосновым верхушкам. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Азиатский телец и раздробленная империя. Византия эпохи заката. Кажется, я - грек.
Верхушки сосен угрюмо маячили в вышине. Лес был густой и холодный, а в воздухе отнюдь не веяло близостью Мраморного моря. Пожалуй, в Греции никогда не бывало таких сосен: я, может быть, и грек, но Константинополь отсюда не близко. Значит, я пришел в эти края войной. Или... очень может быть - с дипломатической миссией. Наконец, меня могли попросту изгнать в чужие края, сюда, под северное небо - подальше от милой родины, стонущей под копытами азиатского тельца...
Сбоку сухо треснуло, встрепенулась из травы испуганная птица, и в ту же секунду я заметил, что в десяти шагах от меня - тропа! Торопливо подобрав подол плаща в тесный тяжелый сверток, сунул кинжал в ромбический разрез ножен и - под мышку. Тропа была едва заметная, но все-таки не звериная. Быстро двинулся в сторону - туда, где стеклянно плескался небольшой ручей, спрятанный в мокрых корнях. Здесь на влажной земле... нормальные человеческие следы - три или четыре аборигена прошли, аккуратно ступая след в след. Непростые, видать, пешеходы: не хотят, чтобы я знал, сколько их было.
...Под соснами, мимо гулких стволов, по мягкой земле. Совсем нездешний, нетеперешний человек, а иду себе и дышу этим воздухом. Чувствую, что я не один. Что мыслят обо мне эти... глаза, эти невидимые существа, что смотрят тихо из-под земли, сверху сквозь переплет ветвей? Притихли и насупились, молча глядят, как чуждый им, незнаемый, непугаемый человек в сапогах и узкой неловкой рубахе движется на длинных ногах, вглядываясь с высоты своего роста в пыльные следы на тропе... Я разогнул плечи и оглянулся - взгляд получился какой-то властный - лес редеет, и пахнет большой водой. Сейчас выйдем к реке.
Внизу, в размыве светлого берега - черная гнилая скорлупа лодки. Вот отсюда они вылезли наверх и пошли по тропке к лесу. Скорее трое, чем четверо: лодочка маловата. Придерживая под мышкой кинжал, я спустился к воде. Челнок не привязан - вытащили на берег и оставили лежать кожаным днищем на песке. Совершенно архаическое судно, не позже девятого века, ни уключин, ни руля... отверстия для мачты, понятное дело, тоже нет. Вещички лежат на дне, мокнут в зеленоватой лужице - какие-то тряпки и горшок, обмотанный... боже мой, куском льняного полотна! Волокна лежат плотно, добротная ткань... Анахронизм какой-то.
А вот и весло с обломанной истертой ручкой - зачем же такое толстое? Это ж какая должна быть кисть? Пора мне отсюда уплывать, потому что хозяин представляется человеком крупного телосложения. Сказано - сделано: лодочка, по счастью, совсем легкая - скользнула в родную жидкость и заюлила кормой по течению. Тихо-тихо, я еще не запрыгнул. Вот теперь бесшумно, без плесков - первый гр-ребок... Я покачнулся, стоя на скользком лодочном полу что-то тупо стукнуло в борт, мутно пробурлив по зеленой глади горбатую полосу пены... И сразу липкий туман холодным облаком опустился к воде - где там берег? Что за бурление справа - удар хвостом, раз-два! Из-под воды в глаза - золотом чешуи! Рукой в борт - ох, до чего ж неустойчива лодка... Веслом вглубь, пальцы в воду. - нету дна! Прямо в глаза ледяные колкие брызги - будто чье лицо мелькнуло! Человек там, что ли? Да где ж тут берега?.. Везде, как в косяке крупной рыбы - слева, сзади - вода хлопает, но в просветах тумана ничего, только расходятся пузыри кругами... Подводная тень проскальзывает наискось под лодкой, с треском задевая днище!
И вдруг - из-под взболтанной волны прямо в уши тихий отчетливый шепот! Как ясно просвистели слова - и растаяли без следа, только струйками холода ударило по спине: "Кто ты?!" И опять - "Кто ты? Да кто ж ты?! Чужой?!". Вперед и вверх, расцепляя пальцы и отскакивая от весла, взмывает моя рука, опережая мысли, - инстинктивно, закрывая глаза от удара, взлетает ко лбу... Пока волной ужаса приподнимаются волосы на затылке, пальцы этой руки складываются в устойчивую щепоть трехперстия! Зачем? Этой бы руке цепляться за весло, за прогнувшуюся волну, соскальзывать в воду, отбивая запястье о борт перевернувшейся лодки, беспомощно рассекать речную плоскость вглубь, потом судорожно вырываться из бурливой зелени обратно к воздуху... Так нет же: тяжело, усилием, словно оставляя в воздухе желтый след раздвинутого тумана, правая рука взлетает ко лбу и впивается щепоткой ] спутанные волосы - "Во Имя Отца!"... Потом вниз - "...и Сына!", и направо, словно отводя плечом проникающий тычок вражьего лезвия - "и Святого" - наконец железный блок локтем, жесткое движение к сердцу - "...Духа!".
...Ха! - как стекло нагрелась и вздулась река, оскальзываясь от лодочки к берегам. Словно горячий электрод ударился в реку - просветлела вода и посвежел воздух! Сквозь затхлый туман разом, отовсюду прорвался шум - а река-то журчит! а берега-то совсем близко - шелестят лесом, попискивают сероптичками и плюхают мирными жабами! Где ты, подводная тень, покажись? Ты была такой необычной в этом знакомом мире! Даже интересно взглянуть на тебя.
Действительно интересно. Едва ли там, под водой, была акула или заблудившийся аквалангист. Я склонен думать, что это обычные среднерусские русалки... Господи, да какой же это век? Откуда столько непуганой нечисти? Теперь мне уже определенно кажется, что я видел, как промелькнул, туго изгибаясь, толстый рыбий хвост. И этот холодно-игривый, острый голос из глубины - прямо в душу... Очень похоже на русалок. Еще Афанасьев писал, что они разговорчивые и любопытные. Что ж. Если это была русалка, я дешево отделался - эти твари, по легендам, редко оставляют жертву в живых. И я почувствовал, как хорошо быть в живых: как быстро и солнечно просветлел утренний лес по берегам...
Вот только весло напрасно упало в воду и плывет теперь в десяти метрах ниже по течению. И как это я умудрился его упустить? Ноги сами собой согнулись, и я тихо присел на мокрое дно, скрестив руки поверх золотой цепи. Ты чего это так рассиялась, подруга? Твои звенья прямо пылают в солнечном песке бликов!
Лодка сама знала, куда плыть, тем более что без весла мне сложно было влиять на развитие событий. Я давно уже заметил этот дым прямо по курсу и теперь с любопытством ожидал того момента, когда, вывернув вместе с течением из-за очередного поворота, моя лодочка выйдет на траверс странного холма, мелькавшего то и дело сквозь деревья. Очень любопытный холм - настоящее городище.
Первое, что я увидел, - это высокий колодезный журавль, наполовину окутанный желто-серым дымом. Вскоре уже можно было различить светлый уровень бревенчатого частокола, который начинался почти от самой воды и по спирали поднимался к плоской вершине холма. Наконец, самое главное - белые коротенькие столбики, охватывающие вершину сдержанным редким полукружием два, четыре... десять.
Я кратко стиснул веки, нахмурился и еще раз пересчитал столбики. Десять. Десять детей богини Мокоши. Языческое святилище, девятый или десятый век. Добро пожаловать в беспробудную дикость некрещеной Руси.
Все сходится: извилисто раздвигая кусты, речка выносила меня прямо к небольшой кумирне могущественнейшей из женских богинь древнего славянства. Приземистый истукан самой старухи Мокоши должен быть вкопан где-то внутри частокола, накрыт клочьями шкур и пластами черного мха. А вокруг мамашиного кумира выстроились - вот они стоят, чернея на солнце выжженными мордами и корявыми конечностями - строгие высокие столбики сынов и дочерей. Жестокий Стрибог и непослушный Яровит, Колзда и Индрик-зверь, Жива и Зимцерла, финские шаманки Летьгола и Зимигола, дикая Голядь и темная Мохлюта...
Печально все это, очень печально. Кажется, я и мои друзья немного перестарались. Вернули страну слишком глубоко в прошлое. Боже мой, страшно представить: десятый век! Честно говоря, эта кровавая и беспокойная эпоха накануне крещения Руси - время ничуть не более симпатичное, чем конец XX столетия. Вот тебе и приехали в старую добрую Русь... Захотели променять испакощенную российскую республику на тихую гавань книжного средневековья! Не получилось.
Я покосился на некрещеное славянское солнце и поежился. Там, в 90-х годах второго тысячелетия, в электронных джунглях московского мегаполиса еще оставались живые храмы и последние священники. Там были остатки русской армии и недобитые писатели, преподаватели, ученые... Здесь - нет ничего: Русь только народилась! Ее еще нужно донести до 988 года, до горячей купели крещения... Не уронить по пути, не потерять, не продать этого драгоценного младенца!
М-да... Хотелось отдохнуть в тихом и мирном Московском царстве XV века... Или в золотом веке Империи Екатерины... На худой конец, при всеевропейской державе третьего Александра - но не тут-то было. Каникулы начались, но отдыха не предвидится.
Прерывистый женский крик донесся из-за дымного частокола. Ну вот и первые люди: безумно визжа, откуда-то из-под колодезного журавля быстро и на четвереньках проползла женщина - я увидел длинные седые волосы, волочившиеся по земле. Она мелькнула и снова скрылась в дыму - только визг еще летел параллельно водяной глади, искаженно отражаясь в небо. А лодка продолжает бесшумно скользить, святилище все ближе - и я положил плащ и кинжал на дно челна. Как-то сразу приблизился, укрупнился пологий склон с частоколом, вырастающим из воды, стали видны сухие трещины на бревнах и обломанные сучки - и я тихо перегнулся через борт, осторожно соскальзывая в воду. Рука держится за теплое дерево кормы, а все тело в воде, и никто не увидит меня оттуда. Не надо им меня видеть.
Ну вот я и дома. Сорвав тряпки, прикрывавшие вход в шатер, я перешагнул знакомый порог - и огромные белые крылья любви., донесшие меня к тебе, звезда моя, сквозь пожар и мордобой, трепетно сложились на могучей спине. Подниму ли тяжкий свой взгляд, чтобы увидеть утро твоего очарования, моя прелестная валькирия? Просияют ли радостью глаза воина, пришедшего за данью ласки и сладости?
Уже готовые просиять, глаза воина вперились в морщинистое и волосатое, как теннисный мяч, лицо одноглазой старухи, по-новогоднему подсвеченное снизу пламенем лучины. Бабулька мило ощерилась и, продолжая неподвижно улыбаться, на четвереньках поползла ко мне из темного угла. Она просто хотела поприветствовать молодого гостя - а коричневатые зубы оскалились как бы сами собой, от радости, то есть неумышленно.
- Пардон! Э-э... Не туда попал! - выдохнул я, отшатнувшись, - и, поспешно загородив вход каким-то бревном, разжал зубы и расслабил мышцы на лице. - Пожалуй, я пойду. Да-да: мне пора.
Как назло, в десяти метрах возник второй шалашик - чуть поболе старушкиного. И обогнуть его было попросту невозможно.
- Тук-тук, - вежливо постучал я, морально готовясь к наихудшему. Откройте, бабушка, я вам пенсию принес.
Внутри сидела, сложив ноги по-турецки, совершенно голенькая девочка лет десяти и прижимала к груди пухлый тряпичный сверток. Мне понравилось, что девчонка была чернокожей - и это понятно: копоть от лучины, защепленной в свисавшую из-под купола цепь, лезла в глаза и мешала рассудочно мыслить.
- Могу я видеть скульптора Петрушевского? - спросил я первое, что попалось на язык. Честно говоря, мысли в голове слегка замерли от радости: не каждый день увидишь голую негритяночку - в сосновом лесу, да в ясный подмосковный вечер. Не дожидаясь ответа, я нетактично выскочил из хижины.
Пульс заметно участился: ночное небо совсем рассвело из-за пламени, и полночь явно была уже где-то поблизости - а любимой девушки все не виднелось. Я решился на последнее усилие ради торжества нашей любви.
- Скажите, а тут не пробегала моя двоюродная кузина: на лошади, полненькая такая и с косой? - бодро поинтересовался я, с лету засовывая голову обратно в шалаш. Лучинка уже погасла, и вместо девочки посреди шатра белесо светлел во мраке маленький молочный жеребенок. Он весело блеснул на меня человечьими глазами и общительно фыркнул что-то в ответ.
Я не понял, но переспрашивать не стал. Единственно из врожденной вежливости. Да ну ее, эту кузину! Удовлетворенно кивнув и, кажется, заверив жеребенка, что вернусь через минутку, я целеустремленно сдвинул брови и решительно двинулся прочь из святилища, пока крышка на черепе не обвалилась окончательно. Я в своем роде бизнесмен и не могу ждать, если девушка опаздывает на деловое свидание.
Любопытный феномен: повернувшись к шатрам спиной, я деловито спускался по узкой ступенчатой тропке меж двух прогнивших заборов, перепрыгивал через кучу холодных валунов, сложенных на манер каменной скамейки, поворачивал направо-и... опять выходил к шалашику с негритянками и жеребцами. Абзац.
Ничуть не поссорившись с самим собой по этому поводу, я вторично поворачивался спиной, терпеливо спускался вдоль забора к камням, сворачивал налево - и через минуту проклятый сарай вновь появлялся прямо по курсу.
Тихо порицая себя за то, что дал жеребенку клятву вернуться через минутку, я стал размышлять. Одно из двух: либо все шатры в святилище строились по типовому проекту, либо... либо я заблудился, как Алиса в Стране Дураков. Куда бы я ни двигался, непременно возникал в итоге у палаточного городка - наконец, опустившись возле шалашика на траву и устало прикрыв глаза, я все понял.
Я не мог выйти из чтища. Я не был стожаричем. Я был москвич, жаба меня уешь.
Тут как раз наступила полночь. И началось настоящее шоу. Представьте себе такую предельно голливудскую тучу - сине-багровую, с прожилками молний - она, разумеется, движется на зрителя. Представили? Гут. А теперь вообразите не одну такую тучку, а целый грозовой фронт, трепетно-лиловый на черном небесном фоне, оранжево распухающий изнутри - совсем как в мультфильмах Диснея. Получилось? Нет-нет, погуще краски! Вот так. Давайте подсветим всю эту громаду божественного гнева алыми сполохами - чуть-чуть снизу, о'кей? Итак - разбухшие тучные груды задавливают небо - и... обрываются вниз ливнем! Чувствуете, как это нравится зрителю! Зритель просто тащится лицом по мокрой травке, загребая руками мусор и задыхаясь от восторга. Не останавливайте камеру! Ничего, что герою плохо и даже как будто дурно - зато какая сцена удалась!
Тучки врезали по пожару тугим и плотным дождем, пахнувшим электричеством. Дистиллированная вода гремуче упала с небес, ударила по ломким спичкам горящих сосен, расшвыряла по скользкой глине лошадей и расплющила в песок шатры и сарайчики. Вот. А потом кино закончилось. Стало по-ночному черно и сыро; притихло жалобное ржание, и герой, оторвав гудящий затылок от бетонного основания каменной лавочки, философски улыбнулся.
Это вернулся Стожар. Он задавил пожар, разрушив собственное пламеневшее святилище: на вершине холма остались только такие несгораемые явления, как грязь, глина и мокрая трава. Теперь лысая верхушка была ровно и скупо осыпана легкими медными бликами - и на самом верху, среди собственной ауры и раскисшего пепла сидел кто-то маленький и горбатый - черная рахитичная фигура на фоне блесток магии.
Несмело потянулись снизу, из остатков леса белые кони, смытые волнами грязи, исхлестанные дождем. Тихо пошли, родимые, огибая обломки кумиров и выгоревшие арки, на поклон к хозяину. Огромный, пожелтевший от мокрого песка жеребец проплюхал копытами мимо моего тела - и призывно покосился: что, дескать, разлегся, волчья сыть?
Я вздохнул и последовал за ним, вытряхивая из-под кольчуги песок и влагу. Вокруг горбатого шефа образовалась целая тусовка: лошади; собаки и кто бы мог подумать! - мокрые дрожащие фигуры людей. Подданные окружили начальника многослойным кольцом. Ритмично работая локтями, я углубился в массы, и вдруг из толпы плеснуло знакомым неоновым фиолетом - яркие кошачьи глазки!
- Привет нудисткам! - зычно обрадовался я, и вокруг испуганно зашарахались лошади и старухи. - Стозваночка моя, я вернулся! Давай чай пить!
- Спей за мною! - возбужденно и поспешно шепнула амазонка - и, увернувшись от моего девственного поцелуя, выскользнула из толпы в темноту. Мне сразу стало скучно среди четвероногих - толкаются, звери такие, все копыта оттоптали.
Как известно, гоняться за неодетыми девушками по лесу - это очень банально. Это на двойку с минусом. Пусть так: я не претендую на оригинальность в вопросах здорового секса. Замечу лишь (в фигурных таких скобках), что во мраке узкая подвижная спинка блестела на бегу очень даже эротично. По мне, например, - так в самый раз. Я уже настигал свое голубоглазое счастье, как вдруг - счастье замерло у огромного пня, высоко черневшего во мраке - И грациозно обернулось к читателю лицом.
- Ну! Полезай на колоду! - тихо приказала нудисточка, немного задыхаясь и забрасывая за спину распустившуюся косу. Звездная пыль мгновенно легла на приподнявшуюся грудь, высветив невозможную кривизну юного бюста, я вздрогнул и всем сердцем потянулся навстречу.
- Тпр-р-ру!!! - властно прикрикнула молодая наездница, хлестко отбиваясь и выжигая мне глаза жестким фиолетовым излучением - быстро ухватившись пальчиками за обожженный сук, торчавший из гигантской колоды, она легко и сладко запрыгнула наверх - и закачалась на самом краю, едва удерживая кончик спасительной ветки.
Пень был размерный - метра два в диаметре и около полутора в высоту. Гибкие девичьи коленки мелькнули прямо перед глазами - и я тоже прыгнул наверх, чтобы спасти ее, такую маленькую и нестабильную, чтобы обогнуть ее мужественной рукой, ограждая от неминуемого падения!
Глупый, глупый Мстислав. Пень был совершенно выжжен изнутри - девочка балансировала на узких прогнивших стенках. Я влетел в ловушку головой вперед - руки скользнули в гнилую пропасть дупла, ногти впились в трухлявое дерево, - но девочка услужливо подтолкнула меня очаровательной ножкой вниз, в провал, в чью-то мрачную берлогу.
- Передай поклон батьке! - услышал я, падая, звонкий смех коварной амазонки где-то невозвратимо наверху - отбивая конечности о стенки колодца, обманутый герой низвергся навстречу новым приключениям.
ДНЕВНИК АПЕКСИОСА,
князя Вышградского
Глава первая.
Понедельник
Языческий лес. - О нечисти. - Экспозиция. - О нехристях.
Я становлюсь князем. - История Геурона. - О правителях.
Купечество как социальный союзник. - Смута. - Темный почтальон.
Устье Сольцы. - Планета-ангел
Я проснулся в лесу, но лес был как храм. Я лежал в острой утренней траве, рядом с проваленным деревом, ствол которого сплошь облеплен скользкими грибами. Вверх от меня, от травы и грибов обрушивались в небо тесные черные столбы тонко заточенных сосен - зыбкая лесная готика. Где-то в меркнущем небе двигались их вершины, гулко касаясь друг друга - но здесь, внизу - ночная тишина.
Это был храм незнакомого бога - его влажная магия повсюду. Она стекала по сосновым стволам в траву, она поддерживала в стоячем воздухе грибные споры, дымчато-пахучие пылинки. Я лежал на полу храма. Здесь все дышало невидимым травяным кипением - и эта жизнь перетекала поверх меня, оставляя на коже следы от нервных лапок муравья, обволакивая яростно-многоголосым комариным писком. И только выше - где-то среди тонких фракций тумана - уже теплились слабые обрывки рассвета, наудачу провалившиеся с востока в темноту леса, в узкие щели промеж плотно пригнанных стволов.
А еще выше - уже совсем мертво, одинаковые колонны сосен... Только вдруг - перечеркивая стонущие вертикали деревьев, стремительно и немыслимо, словно прорезая себе путь во мраке, ударила слева направо серая бесшумная птица, которой нельзя бывать в этом храме. И сосны, будто расщепленные на уровне птичьего перелета, разом вздрогнули и сдвинулись, скрипя, обламываясь к земле ломкими кусочками игольчатых веток, пыльной крошкой коры... Тут же, просияв, ярче прожелтели по зеркальному воздуху солнечные блики - и уже совсем издалека донесся запоздалый птичий крик - какое-то страшное богохульство в адрес потревоженного лесного божества.
Белесое пятно в темной траве, - я тоже был здесь незваным гостем. Как эта птица - помнишь, у Северянина: а жизнь - полет случайной птицы сквозь светлый зал из ночи в ночь!
Но я не привык бояться ночных и лесных духов. Пусть они боятся меня и маленького серебряного крестика у меня на груди. Весь ночной космос, завороченный круто, как геркулесовая каша, на звездах, астральных траекториях и звериных знаках, не значит ничего по сравнению с легким серебряным перекрестьем, которое привычно касается твоей теплой кожи. В кусочке серебра сливаются огнистые эклиптики жизни, и ты чувствуешь, что за твоей спиной встает, раздвигая лениво полураскрытыми крыльями звездную пыль, огромный и разбуженный во гневе ангел-хранитель. Складки его отсыревших одежд тяжело расправляются во мраке, отбрасывая тихий и уверенный отсвет округ, и тебе становится теплее и уютнее в этом незнакомом лесу. В правой руке твоего ангела - пламенеющий меч, безумно тяжелый и длинный, острием своим уходящий в смерть. И если ты лежишь спиной поверх мокрой травы и грибной сырости, то не бойся ничего и лежи в свое удовольствие - в любой момент ты можешь прижать к груди серебряный крестик, и ангел-хранитель прохладной жесткой рукой вырвет тебя из уст пагубного змея, алчущего сожрати тя и свести во ад жива.
Я вздрогнул - под пальцами, привычно двинувшимися к груди, что-то тяжко похолодело. Крестик был на месте, но рядом с ним, широко охватывая шею и расслабленно распластавшись грубо спаянными звеньями по груди, грузно лежала металлическая цепь. Она была нестрашная и... знакомая. Оторвав затылок от смятой травы и коснувшись груди подбородком, я глянул на гроздья кованых колец, разбросанных поверх одежды.
Цепь тихо лучилась мягким золотом. Острый луч, протянувшийся сквозь туман прохладной стеклянной нитью, случайно ударился в золотое звено - и, испуганно разбрызгивая оранжевые горячие отблески по рубашке, ожил и замигал по тугоплавкому металлу.
Скользнув пальцами по нагретому золоту на груди, я улыбнулся. Кажется, колокол сработал.
День первый, условно понедельник. Около десяти утра.
Передо мной огромный дубовый стол. Темное дерево столешницы сплошь в скрученных обрывках бересты. Грамотки собираются в трубочки, с легким шорохом опадают по краям на выскобленный пол горницы. Прямо посреди стола грубый приземистый сосуд из древнего стекла, отливает землистой зеленью. В сосуде жидкий и теплый мед - на всю комнату сладко пахнет смородиной. Я сижу на неширокой лавке, спрятанной в мягких складках дорожного плаща и вглядываюсь в плетение строчек на бересте. Я бессилен разобраться в этих рукописных крючках и ломких линиях, отдаленно напоминающих неаккуратный мазок осциллографа.
Три с половиной часа назад я проснулся где-то на самом дне глухого леса и понял, что колокол сработал. Прежняя одежда осталась в будущем: вместо почти новых "Дарк Валентино" - тесные штаны из плотной темной ткани с тонкой медной цепочкой вместо пояса... Светлая холщовая рубашка навыпуск до самых колен - совсем не похожа на ту, что изображают в учебниках древнеславянской истории. Первое, что я увидел, - толстая золотая цепь на груди, настолько тяжелая, что я с трудом оторвал спину от холодной земли. Остался сидеть в траве, обхватив руками колени и слегка поводя глазами из стороны в сторону. Темно вокруг. Отовсюду свешиваются ко мне острые травяные лезвия в мутных камешках молочной росы, и только голова торчит наружу.
Золотая цепь - это значит, что вокруг уже совсем другая Россия. Даже страшно: неужели пьяная затея четверых студентов передернула огромную страну, на полном ходу развернула гигантского медного коня истории? Тысячи имен, города и книги - все перевесил небольшой серебряный колокол... Не может быть.
Но... цепь? И рядом со мной - нет, не знакомый рюкзак цвета хаки, не алюминиевая банка походного примуса или планшет с топографической картой области. Свернутый дорожный плащ и торчащий из него продолговатый и плоский наконечник кинжальных ножен - когда я увидел его, мне стало смешно. Именно такой показывали в Севастополе на выставке музея военной истории: две деревянные пластинки обтянуты кожей, а между ними вставлен железный уголок наконечника с маленьким распаявшимся кольцом сбоку. Не торопись разглядывать растительный орнамент из переплетенных пальметок - теперь это твой кинжал, Алексис.
Итак, судя по кинжалу и мягкому плащу коричнево-красного цвета, в новой жизни я буду человеком обеспеченным. А эта цепь и вовсе заставляет о многом задуматься. Странно: в XX веке я был всего лишь сыном дипломатического работника, немного заученным "православным студентом", как ругательно сказал бы господин Херцен. Если следовать логике всеобщего перевоплощения Руси в формах древности, теперь я должен стать кем-то вроде молодого дьячка, а отец мой будет, соответственно, работником посольского приказа или же вестовым дружинником - в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.
Кстати, это неплохо бы выяснить немедля. Я протянул руку и вытащил кинжал из-под плаща. Рукоятка уже не плоская, а полушаровидная, усыпанная множеством продавленных в металле ячеек... Маленькая ровная перекладина, железные пластинки переплетены серебряной проволокой, а сбоку, в торце крестовины - красные вкрапления меди - то есть X-XII столетие. Легко и привычно полезло из ножен светлое полотно клинка - и я вздрогнул. Кинжал был довольно длинный, почти меч. Поэтому с каждой стороны лезвия я ожидал увидеть тонкие неглубокие бороздки, но... не было никаких бороздок, и лезвие не славянское и не франкское - ровное и стройное, с туповато-округлым концом... Византийский меч!
И рубашка на мне - я вскочил на ноги - не рубашка, а хитон! Ну конечно. Плащ - вот он, расправились мягкие складки, отороченный золотом подол опустился поверх травы, наклоняя ее к земле - Господи, застежка над правым плечом! Прямоугольная блестящая бляха с едва различимым орнаментом два льва пожирают огромного тельца. Я устало опустил руки и медленно перевел взгляд выше, к сосновым верхушкам. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Азиатский телец и раздробленная империя. Византия эпохи заката. Кажется, я - грек.
Верхушки сосен угрюмо маячили в вышине. Лес был густой и холодный, а в воздухе отнюдь не веяло близостью Мраморного моря. Пожалуй, в Греции никогда не бывало таких сосен: я, может быть, и грек, но Константинополь отсюда не близко. Значит, я пришел в эти края войной. Или... очень может быть - с дипломатической миссией. Наконец, меня могли попросту изгнать в чужие края, сюда, под северное небо - подальше от милой родины, стонущей под копытами азиатского тельца...
Сбоку сухо треснуло, встрепенулась из травы испуганная птица, и в ту же секунду я заметил, что в десяти шагах от меня - тропа! Торопливо подобрав подол плаща в тесный тяжелый сверток, сунул кинжал в ромбический разрез ножен и - под мышку. Тропа была едва заметная, но все-таки не звериная. Быстро двинулся в сторону - туда, где стеклянно плескался небольшой ручей, спрятанный в мокрых корнях. Здесь на влажной земле... нормальные человеческие следы - три или четыре аборигена прошли, аккуратно ступая след в след. Непростые, видать, пешеходы: не хотят, чтобы я знал, сколько их было.
...Под соснами, мимо гулких стволов, по мягкой земле. Совсем нездешний, нетеперешний человек, а иду себе и дышу этим воздухом. Чувствую, что я не один. Что мыслят обо мне эти... глаза, эти невидимые существа, что смотрят тихо из-под земли, сверху сквозь переплет ветвей? Притихли и насупились, молча глядят, как чуждый им, незнаемый, непугаемый человек в сапогах и узкой неловкой рубахе движется на длинных ногах, вглядываясь с высоты своего роста в пыльные следы на тропе... Я разогнул плечи и оглянулся - взгляд получился какой-то властный - лес редеет, и пахнет большой водой. Сейчас выйдем к реке.
Внизу, в размыве светлого берега - черная гнилая скорлупа лодки. Вот отсюда они вылезли наверх и пошли по тропке к лесу. Скорее трое, чем четверо: лодочка маловата. Придерживая под мышкой кинжал, я спустился к воде. Челнок не привязан - вытащили на берег и оставили лежать кожаным днищем на песке. Совершенно архаическое судно, не позже девятого века, ни уключин, ни руля... отверстия для мачты, понятное дело, тоже нет. Вещички лежат на дне, мокнут в зеленоватой лужице - какие-то тряпки и горшок, обмотанный... боже мой, куском льняного полотна! Волокна лежат плотно, добротная ткань... Анахронизм какой-то.
А вот и весло с обломанной истертой ручкой - зачем же такое толстое? Это ж какая должна быть кисть? Пора мне отсюда уплывать, потому что хозяин представляется человеком крупного телосложения. Сказано - сделано: лодочка, по счастью, совсем легкая - скользнула в родную жидкость и заюлила кормой по течению. Тихо-тихо, я еще не запрыгнул. Вот теперь бесшумно, без плесков - первый гр-ребок... Я покачнулся, стоя на скользком лодочном полу что-то тупо стукнуло в борт, мутно пробурлив по зеленой глади горбатую полосу пены... И сразу липкий туман холодным облаком опустился к воде - где там берег? Что за бурление справа - удар хвостом, раз-два! Из-под воды в глаза - золотом чешуи! Рукой в борт - ох, до чего ж неустойчива лодка... Веслом вглубь, пальцы в воду. - нету дна! Прямо в глаза ледяные колкие брызги - будто чье лицо мелькнуло! Человек там, что ли? Да где ж тут берега?.. Везде, как в косяке крупной рыбы - слева, сзади - вода хлопает, но в просветах тумана ничего, только расходятся пузыри кругами... Подводная тень проскальзывает наискось под лодкой, с треском задевая днище!
И вдруг - из-под взболтанной волны прямо в уши тихий отчетливый шепот! Как ясно просвистели слова - и растаяли без следа, только струйками холода ударило по спине: "Кто ты?!" И опять - "Кто ты? Да кто ж ты?! Чужой?!". Вперед и вверх, расцепляя пальцы и отскакивая от весла, взмывает моя рука, опережая мысли, - инстинктивно, закрывая глаза от удара, взлетает ко лбу... Пока волной ужаса приподнимаются волосы на затылке, пальцы этой руки складываются в устойчивую щепоть трехперстия! Зачем? Этой бы руке цепляться за весло, за прогнувшуюся волну, соскальзывать в воду, отбивая запястье о борт перевернувшейся лодки, беспомощно рассекать речную плоскость вглубь, потом судорожно вырываться из бурливой зелени обратно к воздуху... Так нет же: тяжело, усилием, словно оставляя в воздухе желтый след раздвинутого тумана, правая рука взлетает ко лбу и впивается щепоткой ] спутанные волосы - "Во Имя Отца!"... Потом вниз - "...и Сына!", и направо, словно отводя плечом проникающий тычок вражьего лезвия - "и Святого" - наконец железный блок локтем, жесткое движение к сердцу - "...Духа!".
...Ха! - как стекло нагрелась и вздулась река, оскальзываясь от лодочки к берегам. Словно горячий электрод ударился в реку - просветлела вода и посвежел воздух! Сквозь затхлый туман разом, отовсюду прорвался шум - а река-то журчит! а берега-то совсем близко - шелестят лесом, попискивают сероптичками и плюхают мирными жабами! Где ты, подводная тень, покажись? Ты была такой необычной в этом знакомом мире! Даже интересно взглянуть на тебя.
Действительно интересно. Едва ли там, под водой, была акула или заблудившийся аквалангист. Я склонен думать, что это обычные среднерусские русалки... Господи, да какой же это век? Откуда столько непуганой нечисти? Теперь мне уже определенно кажется, что я видел, как промелькнул, туго изгибаясь, толстый рыбий хвост. И этот холодно-игривый, острый голос из глубины - прямо в душу... Очень похоже на русалок. Еще Афанасьев писал, что они разговорчивые и любопытные. Что ж. Если это была русалка, я дешево отделался - эти твари, по легендам, редко оставляют жертву в живых. И я почувствовал, как хорошо быть в живых: как быстро и солнечно просветлел утренний лес по берегам...
Вот только весло напрасно упало в воду и плывет теперь в десяти метрах ниже по течению. И как это я умудрился его упустить? Ноги сами собой согнулись, и я тихо присел на мокрое дно, скрестив руки поверх золотой цепи. Ты чего это так рассиялась, подруга? Твои звенья прямо пылают в солнечном песке бликов!
Лодка сама знала, куда плыть, тем более что без весла мне сложно было влиять на развитие событий. Я давно уже заметил этот дым прямо по курсу и теперь с любопытством ожидал того момента, когда, вывернув вместе с течением из-за очередного поворота, моя лодочка выйдет на траверс странного холма, мелькавшего то и дело сквозь деревья. Очень любопытный холм - настоящее городище.
Первое, что я увидел, - это высокий колодезный журавль, наполовину окутанный желто-серым дымом. Вскоре уже можно было различить светлый уровень бревенчатого частокола, который начинался почти от самой воды и по спирали поднимался к плоской вершине холма. Наконец, самое главное - белые коротенькие столбики, охватывающие вершину сдержанным редким полукружием два, четыре... десять.
Я кратко стиснул веки, нахмурился и еще раз пересчитал столбики. Десять. Десять детей богини Мокоши. Языческое святилище, девятый или десятый век. Добро пожаловать в беспробудную дикость некрещеной Руси.
Все сходится: извилисто раздвигая кусты, речка выносила меня прямо к небольшой кумирне могущественнейшей из женских богинь древнего славянства. Приземистый истукан самой старухи Мокоши должен быть вкопан где-то внутри частокола, накрыт клочьями шкур и пластами черного мха. А вокруг мамашиного кумира выстроились - вот они стоят, чернея на солнце выжженными мордами и корявыми конечностями - строгие высокие столбики сынов и дочерей. Жестокий Стрибог и непослушный Яровит, Колзда и Индрик-зверь, Жива и Зимцерла, финские шаманки Летьгола и Зимигола, дикая Голядь и темная Мохлюта...
Печально все это, очень печально. Кажется, я и мои друзья немного перестарались. Вернули страну слишком глубоко в прошлое. Боже мой, страшно представить: десятый век! Честно говоря, эта кровавая и беспокойная эпоха накануне крещения Руси - время ничуть не более симпатичное, чем конец XX столетия. Вот тебе и приехали в старую добрую Русь... Захотели променять испакощенную российскую республику на тихую гавань книжного средневековья! Не получилось.
Я покосился на некрещеное славянское солнце и поежился. Там, в 90-х годах второго тысячелетия, в электронных джунглях московского мегаполиса еще оставались живые храмы и последние священники. Там были остатки русской армии и недобитые писатели, преподаватели, ученые... Здесь - нет ничего: Русь только народилась! Ее еще нужно донести до 988 года, до горячей купели крещения... Не уронить по пути, не потерять, не продать этого драгоценного младенца!
М-да... Хотелось отдохнуть в тихом и мирном Московском царстве XV века... Или в золотом веке Империи Екатерины... На худой конец, при всеевропейской державе третьего Александра - но не тут-то было. Каникулы начались, но отдыха не предвидится.
Прерывистый женский крик донесся из-за дымного частокола. Ну вот и первые люди: безумно визжа, откуда-то из-под колодезного журавля быстро и на четвереньках проползла женщина - я увидел длинные седые волосы, волочившиеся по земле. Она мелькнула и снова скрылась в дыму - только визг еще летел параллельно водяной глади, искаженно отражаясь в небо. А лодка продолжает бесшумно скользить, святилище все ближе - и я положил плащ и кинжал на дно челна. Как-то сразу приблизился, укрупнился пологий склон с частоколом, вырастающим из воды, стали видны сухие трещины на бревнах и обломанные сучки - и я тихо перегнулся через борт, осторожно соскальзывая в воду. Рука держится за теплое дерево кормы, а все тело в воде, и никто не увидит меня оттуда. Не надо им меня видеть.